Ахинея. Расправа. Экспозиция и завязка

I. Экспозиция

Измятые чернильно-сизые обрывки туч царапали безбожное небо города N. На одной из его бессмысленных улиц, переступив предвечный вымаранный абзац, и очутился рядовой коллектор ЛитФонда взысканий и поощрения, а по совместительству – критик радикального толка, Мёдрель Фома Сергеевич.

Вечер на Тюрьей улице встретил его не то, чтобы неучтиво, а как-то совсем уж дико. А впрочем, кто знает, может, ветер просто порывался обнять гостя, только выходило это холодно и даже как-то отталкивающе. Мелкий суетливый дождь метался от дома к дому, не зная куда деть себя от волнения. Одним словом, Мёдрель сразу почувствовал всё то авторское радушие, с каким встретила его новая повесть. Должно быть, на первые её страницы затрачено было столько же усилий, сколько приложил Фома Сергеевич, чтоб добраться до первого кафе. Как водится, ни одно из них никогда не бывает закрыто, и этой банальности критик был как никогда рад.

Внутри кафе оказалось ещё скучнее, чем погода на улице, а по его посетителям Мёдрель сразу определил, что повесть-то обещает быть психологической. Такой вывод и порадовал его, и огорчил. Он стал присматриваться: ну конечно, влюбленная пара (а без неё никак), женщина с девочкой, подросток, компания захмелевших. Но помимо стандартного набора (нелогичного, но высокохудожественного), въедались в глаза и типичнейшие повадки, заполнявшие пузырь содержания тем, что автор бы нарёк психологизмом1. Влюблённая пара: девушка отводит глаза, иногда украдкой закатывает их (так, что читатель это замечает трижды, а спутник – никогда), отвечает коротко и всё время посматривает по сторонам. Женщина с девочкой совсем не похожи на мать и дочь, они почти не общаются, у каждой из них в глазах - застывшая боль, о которой, увы, никто ничего не узнает. Подросток как будто находится в кататоническом ступоре2, он ни на что не реагирует, - сутуло свесившись над столом, свято верит в собственную депрессию.

Фома Сергеевич тяжело выдохнул. Он достал из внутреннего кармана пальто свеженький блокнот и, вытащив из-под пружины карандаш, сделал в нём короткую запись. Когда графит и бумага перестали издавать резкие

выпады шороха под потолок, посетители стали расходиться, но на их лицах выразилось самое подлинное недоумение. Каждый как будто спрашивал себя: «Куда же мне идти?», а Мёдрель, стараясь не видеть всеобщего замешательства, рассматривал изображение игральных костей на обложке своего блокнота. На них выпадало восемь.

Вокруг стихло. Осторожный и внимательный взгляд критика заскользил по столам. Внутри него загоралось какое-то ощущение - он начинал перебирать: «Неестественность? Акценты на деталях интерьера? Что же? – наконец, его осенило, - выделанность, да-да, она». Фома Сергеевич начал пристально всматриваться в пустые рамки на стенах. В голове гудел текст: «С мнимым превосходством портрет смотрел на мимо плывущих дам, нахохлившихся кавалеров, пошлых банкирских протеже, резвых детей счастливой семейной пары – все они проходили мимо, а его взгляд оставался все таким же высокомерным». И каждая картина или фотография, совсем пустые и никчемные, так и сочились многословным текстом. Становилось невыносимо душно среди них. Но было ещё что-то, а точнее, кто-то.

- Разве вы не должны были уйти? – прошелестел голос Мёдреля.

- Но куда же мне идти? Ведь это моё кафе.

Вместе с ответом возникла и невысокая тяжёлая фигура возле бара. Она нерешительно двинулась к критику, как будто толкая воздух перед собой.

- А вы?..

- Читатель, - оборвал Фома Сергеевич, - самый-самый обыкновенный читатель. У вас, я заметил, такое явление – редкость?

- Может, и редкость, но, поверьте, я достаточно видел читателей здесь. И ни один из них не приносил столько пустоты, клянусь Автором.

- О! – Мёдрель медленно и низко рассмеялся. Он всегда любил, чтоб его посредственность (прежде всего, в читательском плане) оспаривали, а случай для этого выдался самый подходящий.

Владелец кафе мягко подсел к столику критика и стал неприлично строго рассматривать его лицо.

- Вы кто? – спросил он с нарочитым подозрением, слишком понизив голос.

- Нет-нет. Вы десять, а может, и одиннадцать тысяч раз не правы, задавая этот вопрос раньше меня. Пусть я и знаю, кто вы, зачем вы и почему вы, но всё-таки есть же какие-то рамки субординации. Судя по многословному и сложному описанию кафе, вы персонаж экспозиционный, ну по крайней мере, сквозной. Но толку от вас мало, если вы тут слоняетесь без дела. Хмм, тогда почему не ушли, как и все?

- Ну, начнем с того, что я рассказчик3…

- Вот оно как! Очень смелый рассказчик, - боясь, что намёк не будет понят, Фома Сергеевич уже с ударением и кивком добавил, - и дерзкий, к тому же.

- Наверное, так и есть, - как бы принося извинения, поник собеседник, - вы уж простите. Ахиней Ахулетович.

- Вот же имя! Фома Сергеевич.

- Чем Автор наградил, - оба пожали друг другу руки, но критик, как заведено, крепче сжимал вверенную ладонь, чем рассказчик.

Сам Ахиней Ахулетович внешность имел отличительную только тем, что её никак нельзя охарактеризовать. Весь он как бы состоял из приятного, размеренного голоса, мастерски владеющего низкими обертонами. По крайней мере, его портрет Мёдрель обозначил бы так: «обтекаемая персонификация4 аудиокниги». Описание же критика в устах рассказчика (в его самой лаконичной форме) могло бы занимать три страницы, на второй из которых значилось бы: «подобие иконного Христа».

- То, что вы рассказчик, значительно облегчает мне дело. И, в первую очередь, я хотел бы знать, о чём повесть-то?

- Вам нужен сюжет или достаточно фабулы5?

- Ух ты! – глаза Мёдреля загорелись, - а вы и это различаете?

- Разумеется. Ещё я различаю критику от редактуры6, а вы?

- Не стоит, Ахиней… забыл, простите.

- Ахулетович. – рассказчик стал говорить торопливо, надеясь зацепить как можно больше ответов. – Так значит, вы критик?

- А вы хитрее, чем вас слышишь.

- Вы умнее, чем вас понимаешь.

Оба смолкли. Уступать никто не хотел, но и градус повышать так сразу не стоило. Критик с лёгкой усмешкой мотнул головой, и всё его туловище даже немного обмякло. Ахиней Ахулетович воспринял это движение как акт отступления, и поэтому уже мягко и мелодично повёл по низам:

- Повесть до нелепого проста, и, насколько можно понимать замысел Автора, сюжетом она только балуется. Весь упор, как мне видится, сделан на художественном мире, на героях, даже самых незначительных.

«Значит, всё-таки психологическая».

- Весь их внутренний мир Автор дерзнул показать через мельчайшие детали портретов, поведения, интерьера, внешнего мира и мира вещей.

«Такие уж мельчайшие?»

- Сама повесть берёт за основу историю распада личности, психологию вытеснения одних установок другими. Главный герой берётся усилием воли подавить всё то, что делает его собственно человеком, и в итоге приходит к опустошению.

«Что ж так скучно?»

- А по сюжету – и того проще…

«Куда проще-то?»

- Свэн7 Глагер – молодой человек с самыми непокорными амбициями. Хочет всего и сразу. Но всюду его преследует соперник, Лебедев. Правда, не помню его имени, но это не дефект памяти (моей, по крайней мере). Таково восприятие Глагера – он не готов признавать Лебедева как личность, для него он является обезличенным фактором, неким препятствием, которое просто необходимо преодолеть. Доходит до того, что единственным выходом из этой ситуации Свэн видит в физическом устранении соперника, и это не вызывает у него никакого смятения. Но только до тех пор, пока Лебедев не уводит у Глагера девушку (разумеется, непреднамеренно, иначе конфликт становится слишком тривиальным) …

«Ахаха, тривиальным! Сюжету три, а то и четыре сотни лет…»

- И вот тут Глагер сталкивается с тем, что ему трудно решиться на убийство именно человека, которого теперь вынужден признавать в Лебедеве. В общем-то, повесть – череда его неудачных попыток преодолеть себя.

- М-да, занимательное чтиво. Да ещё в таких декорациях…

Почему-то Ахиней Ахулетович счёл сказанное за комплимент.

- Слушайте, нам бы Лебедева увидеть. Я не совсем уверен, что это что-нибудь изменит, но всё же, следует хотя бы формально… - неуверенно, может быть, самому себе, сказал Мёдрель.

- О, - повёл вверх изумительный голос рассказчика, - это будет замечательное знакомство. Уверен, и оно вас не разочарует!

«И оно? Хмм…»

II. Завязка

При выходе из кафе Мёдрель и Ахиней Ахулетович были встречены Тюрьей улицей самым серым днём, тусклым и бесцветным.

- День, - разочарованно констатировал критик, - с трудом перестраиваешься на разные хронотопы8, до сих пор не могу привыкнуть. Как часто у вас случается ночь?

- Два раза точно, но это не скоро. Страниц десять ещё.

- Надеюсь, управлюсь раньше. Разве у вас не было редактора? Или день таким и задуман?

- Автор его знает, - махнул как будто сгоряча рукой рассказчик, - мы-то вроде как свыклись, уже и не замечаем.

Пауза.

- А! – победно протянул Мёдрель, - взгляните-ка на небо. Светло-голубое по тексту, а у вас – серое. Не догадываетесь, почему?

- Почему же? Я помню, точно помню, что светло-голубое.

- Дефиса нет.

- А разве… ?

- Само собой! – возмутился Мёдрель, - само собой! Как, по-вашему, человек может жить без сердца?

- Что за ерунда? Конечно же, не может. Но к чему это?

- Как к чему? – весь затрясся критик. – Ну вот не может человек без сердца, без головы, да? А что ж, по-вашему, светло-голубое небо без дефиса может? Или вот предложение – видите его?

- Неа.

- А мне глаза жжёт. Эти вот запятые, двоеточие, тире – ну хоть бы что-нибудь на своём месте! И как вам, нравится эта ваша Тюрья улица?

- Улица как улица.

- А вот и нет. Кривая, уродливая, как и всё предложение о ней. Но вы же различаете критику и редактуру, не так ли? Поэтому займёмся делом.

- А что за дело-то, вы хоть скажете?

- Литературный фонд взысканий и поощрения, слыхали о таком?

- Да как же не слыхал, те ещё жуки! – Ахиней Ахулетович резко развернулся на месте, - Не туда идём, ценз бы побрал эту улицу! Там же на кого не плюнь…

- Так вы не плюйте. А это всегда так шумно тут, или сегодня особенный день?

- Особенные дни! – рассказчик рассмеялся.

- Погодите, не могу уже перекрикивать. Можно минутку?

Они остановились, Мёдрель достал блокнот и снова занёс на его страничку тряскую фразу, после чего шум на улице заметно стих, а люди

стали понемногу исчезать, прячась внутри стен высоких серых домов. На мягкой обложке кости показывали семь.

Пока критик прятал блокнот, улица уже почти совсем опустела. А прямо на них надвигалось нечто невыразимое, бесформенное. Даже не облако или силуэт, а подобие сгустка. Фома Сергеевич присмотрелся к тексту, который источало это явление, и принялся смеяться с первобытным озорством.

- Что? – хмурился не на шутку испуганный рассказчик, - Ну что там, Фома… забыл, простите.

Нет, он не забыл, просто решил вернуть Мёдрелю его же слова, но глупо и фальшиво. Это только ещё больше веселило критика. Сквозь смех он почти проплакивал обрывками:

- Ну как же?... Не видите?... Да читайте же, вот: … «от удивления… он не смог правильно одеть на нос очки»… Нет, не понимаете? Ну это как файл, который компьютер не может открыть. «На нос» всё портит! Ну всё-всё, к делу.

- Каламбуры Автора неисповедимы, - буркнул рассказчик.

- Точнее, грамматика.

- А? – будто не расслышал бедняга. Всё его лицо покраснело.

- Грамматика неисповедима, говорю.

Определённо, Ахиней Ахулетович почувствовал ещё большее раздражение, и это заставило его идти быстрее. Он спешил для того, чтоб Мёдрель значительно отстал и смеялся уже без слушателя, но критики, как водится, отстают слишком неохотно, особенно если им это кажется забавным.

- Да прекратите же вы, Автора ради! – не выдержал рассказчик, - Да где же этот проклятый дом?

- Мы заблудились? – Фома Сергеевич едва мог говорить.

- Похоже на то. Уже не так смешно?

- Прошу вас, выпишите хоть одного редактора. Не так сильно теряться будете.

Мёдрелю снова пришлось делать заметку в блокноте. «Этак и до двух дойти можно», - с опаской погладил он шестизначные кости.

Вся Тюрья улица будто выпрямилась, дома поравнялись друг с другом и стали, медленно набирая скорость, проплывать мимо. Окна, двери, проёмы, арки – скоро всё смешалось в пролетающий столбец бегущих строк. Мёдрель читал диагональю, многое упускал, но резко почти взвизгнув «стоп», бросился к подъезду противоположного дома.

- Он должен быть тут.

- Ба! – на бегу раскинул руки Ахиней Ахулетович, - Аглая! Вот уж сюрприз! Фома Сергеевич, Фома Сергеевич! Вот же он.

Мёдрелю пришлось вернуться.

- Кто?

- Ну как кто? Лебедев же.

Хмурым взглядом недопонимания критик обвёл всю фигуру рассказчика, и уже потом посмотрел на Аглаю. Под её рукой, как под крылышком, жалась жалкая тусклая тень.

- Аглая? – покосился на девушку Фома Сергеевич.

- Да, - неуверенно отозвалась она.

- Ивановна9?

- Да, - еще туже был ответ.

Мёдрель вперил злобный взгляд в переносицу рассказчика:

- Я с этого должен смеяться?

- Вы о чём?

- Бросьте уже! – уголки губ его дрогнули. – Вы считаете это остроумным?

- Но я не понимаю…

Критик закинул голову назад и смог выдавить только беспомощное «ууууу»…

- Помогите, - прошипел сдавленный шёпот, - я не могу так больше. Он… Он всё время твердит, что Его слова – мои мысли. я не хочу, я не буду… занавески не светлеют днём, - шёпот перешёл в тихий усталый плач, - Он преследует меня. называет чужие имена… я не помню, не помню своё… поворачивает время, а я жду… скажи – чего?.. что, что Ему нужно?

Аглая только поглаживала безжизненное тельце, даже не всхлипывала, но постоянно её дыхание прерывалось. «Скоро», - беззвучно двигались её обескровленные губы.

Над потусторонним телом, от которого остался только голос в этом мире, Мёдрель читал расплывчатый текст: «Все переживания сердца, которые уже перешли из области смутного сомнения в твёрдое чувство, всецело овладели им10».

- И вы всё это время молчали? Рассказчик, который и без автора смастерил композицию11, браво! Мне кажется, пора уже прекращать всю эту нелепую стагнацию12. Последняя сцена!

- Объясните, – умолял Ахиней Ахулетович, - я вас перестал понимать!

- Где происходит последняя сцена повести? Ну?

- Иглейский парк.

В руках Мёдреля уже прыгал по бумаге карандаш. На рисованных кубиках вот-вот должно было выпасть пять.