Ахинея. Расправа. Финал

III. Финал

Последнее, что помнил Мёдрель до страничного броска , это то, с какой неудержимой силой он сжал локоть своего уже пленника. Странно было чувствовать, что вроде сжимаешь руку другого, а цепкую хватку и боль от неё ощущаешь сам. Это пугало, но не больше, чем сам страничный бросок.
Одна из самых радикальных мер, к коим прибегают коллекторы только в экстренных случаях, подвергается всегда примерному описанию даже в учебных пособиях. Бросок через страницы подобен одномоментному восприятию всей раскадровки сюжета без какой-либо последовательности. Каждый из таких кадров впивается в сознание тончайшей иглой, и вся специфика броска заключается в том, что сотни, тысячи, миллионы подобных игл проникают все разом. Это позволяет без всяких затрат по времени узнать сюжет, портреты, имена, топонимику и прочее наполнение литературного произведения. Безусловно, бросок способен сдавить, так сказать, «между страниц»  своего пользователя и превратить его в нечто вроде закладки. Поэтому он используется крайне редко и, в основном, литераторами радикального толка.
Тысяча кадров в единственной точке времени щёлкнула в сознании Мёдреля: экспозиция в кафе, типичные психологические портреты, беседы о прекрасном, Будапешт, глаза напротив, место у огня, крик, сцена с ножницами, погоня, три шляпы фокусника (одна в другой), поездка Лебедева, погоня (но уже другая), шёпот Аглаи, «ты не прав, Свэн!», ухмылка в белом халате, свистящий зигзаг молнии, пруд, пистолет в руках Глагера, выстрел…
Мёдреля выбросило в Иглейский парк. Он слышал веерное перелистывание вокруг себя, и это немного отрезвляло. Паника притуплялась, взгляд всё дольше задерживался на стволах парковых штырей (чуть погодя, текст стал подсказывать, что это деревья). Бесцветное водянистое небо стало прятаться в кронах, которые, как зонты, с металлическим щелчком спонтанно и жутко раскрывались. Под ногами пучился гравий, плесневела трава за вдавленными в фон скамейками. Какой-то строчный перелив обозначил журчание, вроде даже донеслась недописанная свежесть с восточной стороны, где тихо и монотонно читался пруд. Над ним висела скобка моста, пытливо рассматривая свою пару в мутной синей воде, похожей на чернила. Всё имело самые общие очертания, и поэтому угадывалось без особой работы воображения. Взгляд Мёдреля становился осмысленнее, их коснулся едва уловимый прищур. Начинали появляться силуэты, парк постепенно оживал.
Рассеянный по всей Иглейской округе фокус вдруг сомкнулся на занемевших пальцах критика: тактильные ощущения так резко проявились, что Мёдрель испуганно ослабил хватку. Но, к своему удивлению, обнаружил на кончиках пальцев телесную плотность. Рассказчик стоял рядом. Взгляд Ахинея Ахулетовича не блуждал, не жмурился и даже не сомневался. Он просто замер на растекающемся силуэтном пятне около береговой линии озера.
- Это они, - немощно и отстранённо продавил он в воздух слоги.
Объяснить себе, почему рассказчик пережил страничный бросок и при этом оказался рядом, а не хотя бы в своём кафе, Мёдрелю не хватало интуитивной смелости . Это внутренне чувство включается и в обыденности не слишком-то часто, тем более оно молчало после броска. Почти физический ток времени, вязнущий в воздухе после такого значительного внехронотопного воздействия, заставил Фому Сергеевича быстро, и оттого как-то сердито, бросить подле себя:
- Оставайтесь тут. Мы в эпицентре всей этой стагнации. Шаг – не в зависимости от его направления, даже вниз – и вы впадёте в состояние, чем-то похожее на транс. Помните, ни шагу!
А собственные шаги приближали его к озеру. Силуэтная толпа надвигалась на него туманом, и за самой мутной его занавесью открылся пустой блюдцевый водоём. Над схематичным наброском томной стихии застыло продрогшее белоснежное падение.
Откинув крылья, убитый на взлёте лебедь повисал тяжёлой паузой над всем этим миром писательского бессилия: над затёртыми портретами,  над неумелыми приёмами, над несогласованными предложениями и узнаваемыми именами, и ближе всего - над тысячевзорым восторгом читателей. Простреленная эмблема чистого и гордого искусства даже падать отказывалась  на поверхность ни на дюйм не прописанного вглубь озера. Молчанием свободная птица оковала кольцо силуэтного тумана на берегу, и ни одним пером не приняла хоть одну тень этого серого мира.
Сквозь ослепление искусством безжалостно диктовала своё и другая воля, коллекторская. Как будто не своими пальцами Мёдрель вытянул небольшой блокнот с изображением игральных костей на мягкой обложке, вытянул из-под пружины карандаш и, давясь неотрывным взглядом на лебедя, твёрдо записал: «лебедь упал». Два белых контура кубиков выдали четыре.
Лебедь заметно отяжелел и будто прорвал воздух под собой. Беззвучно его поглотило озёрное чрево, которого никогда до этого не было, и после – тоже. Безликий туман силуэтов исчез. Невдалеке стоял обомлевший Ахиней Ахулетович. Расстояние между ним и коллектором внезапно сократилось, на мосту осталась ещё одна фигура. Это был Свэн Глагер.
  - Я предлагаю начать наше знакомство заново, - медленно и напряжённо проговорил Фома Сергеевич.
Ахиней побледнел, даже ростом он стал чуть ниже. Коллектор продолжал:
- Меня зовут Фома Сергеевич Мёдрель. Я занимаю должность рядового коллектора Литературного Фонда взысканий и поощрения. Вместе с этим, второй моей специальностью считайте критику радикального толка. Пожалуй, это всё, что вам будет полезно знать обо мне. Теперь прошу вас.
Фома Сергеевич сделал пригласительный жест, но как бы ни старался придать ему нейтральности, выходило как-то снисходительно.
- Я же говорил вам, - терялся в Иглейском парке голос ответчика. – Ахиней Ахулетович. Рассказчик.
- Странная фамилия: Рассказчик. Такой псевдоним редко выдумаешь, не то, чтоб даже встретить.
- Автора ради, умоляю вас! – Ахиней начал пятиться, - что вы от меня хотите?
- Нет, только если ради вас.
Мёдрель сделал шаг вперёд, Ахиней – два назад.
- Что вы хотите? Что вам нужно? Скажите…
- Мне нужен финал. Все заявленные сроки прошли, вы готовы представить повесть? Отвечайте!
- Но я не…
- Хватит! Довольно всех этих фокусов! Что вы вообще себе позволяете? Вы думаете, это смешно? По-вашему, это забавно?
Ахиней принялся отступать, коллектор, если и не двигался с места, то голосом явно приступал к бедняге всё ближе:
- Откуда эта стагнация? Почему всё в вашем исписанном мирке остановилось? ЛитФонду заявлена психологическая повесть с трагическим финалом. А это что такое? Откуда лебедь, что за символизм вы себе позволяете?
Мёдрель не совладал с голосом, и тот перешёл в сдавленный крик.
- Я жду ответ. Ну же!
Ноги Ахинея подкосились, он всем телом пополз вниз, к земле, и судорожно принялся хватать воздух ртом. Строгий восклицательный знак он видел перед собой, глаза которого заблестели от сдерживаемого приступа гнева. Фома Сергеевич, надо сказать, боялся верить в эту истерику, впадая почти в бешенство опровержения. И тут вся бутафория перед ним будто излилась предательской благодарностью за такое упорство. Мёдрель тотчас увидел под собой озлобившуюся гримасу, которая смотрела на него так, будто нависала сверху. Сам же Ахиней даже не привстал.
- Вы убили его. Вы уничтожили моё создание, – если бы голоса имели собственные цвета, этот остался бы бесцветным. – Лебедь питал этот мир, он был его Солнцем. Читатели – а сколько их! – стали частью этого мира, моего мира! Туманом, оберегающим святыню. Ангельским воинством, хранящим своё божество. И что вы сделали? Вы убили его.
- Нет, - мягко улыбнулся коллектор в ответ, - его уничтожила пустота вашего озера, то ничто, которое вы обозначили как «озеро Иглейского парка». А убил эту птицу вовсе не я, а воооон тот парень с непокорными амбициями.
Мёдрель указывал на мост, где синела чья-то неподвижная фигура. Свэн Глагер, потерянный и безжизненный, стоял прямо напротив них, держась одной рукой за поручень, а второй сжимая крепче отяжелевший вдруг пистолет.
- Я читал вашу повесть, господин Рассказчик, - пытаясь приблизить своё лицо к лицу Ахинея Ахулетовича, наклонился Мёдрель. - И знаете, пришёл к очень неосторожным, но верным выводам. Вся ваша повесть – транскрипция, если понимать под этим запись услышанного, транскрипция слишком хорошо нам известных авторов. Ну давайте вспомним: подросток в кафе, Лебедев, Аглая Ивановна, ёж в качестве подарка на именины… Да и потом, ну вы же видели текст над пустой картиной с неизменно высокомерным выражением на лице. А текст над Лебедевым потрясающ! «Переживания сердца», «смутное сомнение» и «твёрдое чувство». Никого не напоминает?
- Нет, прекратите. Вы не имеете права!...
- Но вы слишком увлеклись двойником, мой дорогой, - в интонации Мёдреля уже сквозила жалость, - Свэн, Свэн Глагер. Неплохо, совсем неплохо. Я и не сразу понял. Но во время страничного броска мы же видели и Свэна – помашите же ему, ну! – и Лебедева. И как, скажите, вы умудрились так нелепо создать двойника в психологической повести, что он стал близнецом?
- Я не хотел этого… вы должны были это понять!
- Разумеется, не хотели, но ваш мир живёт так, как предписали ему жить вы. Разве это не очевидно? Аглая ведь до сих пор любит Свэна и вполне уверена, что именно он сходит с ума и умирает сейчас под её рукой. Она никогда не знала, что существует некий Лебедев, и, увы, уже не узнает. А эти «не светлеющие днём шторы» и «чужие имена» - не слишком жестоко вы внушаете Лебедеву смерть?
- Я говорил уже и ещё раз повторю, может быть, вы запомните. Вы умнее, чем вас понимаешь.
- Наверное, нет. Я так и не додумался, откуда взялся этот лебедь? Но это поправимо. – коллектор достал блокнот, - вам, как автору, должна быть знакома эта вещица, не так ли?
- Коллекторский блокнот. Ужасная вещь. Мне говорили, но я и думать не мог…
«Лебедь – откуда?». На игральных костях выпало теперь три.
Мёдрель откинул голову назад, будто терпеливо выслушивая нудную проповедь, по его лицу медленно ползла улыбка. Он живо спрятал блокнот и торжествующе почти пропел:
- Ошибка! Ну конечно, ошибка!
Ахиней Ахулетович заёрзал на месте, вкрадчиво подступая к коллектору низким голосом:
- Ваш блокнот не работает? Какая ошибка?
- Ваш лебедь – вся эта стагнация, ступор всей повести – из-за вашей глупой случайной ошибки! И это так просто, что уму не постижимо! Не верю!
- Вы с головой дружите? Мой лебедь – следствие ошибки? Да вы просто помешаны на грамматике, у вас блокнот не из переработанного словаря какого-нибудь?
- Боюсь, что нет.
- Тогда как вас понимать? – сам Ахиней Ахулетович даже не забыл возмутиться.
- А очень просто. Последняя сцена в Иглейском саду. – Мёдлер вытянулся и стал расхаживать из стороны в сторону, - Свэн Глагер решается на убийство. Ну вот всю повесть зрел и - дозрел.
- Но ведь он никого не убивает, - возразил автор.
- Да вы слушайте. Конечно, не убивает. Лебедя убивает, а больше никого. Пока что.
- Вы не в своём уме. Лебедя убили вы.
- Он был убит. На взлёте. Выстрелом из пистолета. С воооон того моста, где стоит Свэн – помашите ему ещё разок, ну!
- Прекратите, вы бредите.
- Вы же были со мной в страничном броске. Вы, мало того, это написали!
Ахиней Ахулетович только ощерился.
- Что же вы, не верите в свой талант здорово ошибаться? Тюрья улица, на которой заблудиться не мудрено самому автору. Я не удивлюсь, если ею и сшит весь ваш город N. И единственное удавшееся творение во всей повести – это «одетые на нос очки».
- Что с ними-то не так? – отчаянно взвизгнул Ахиней.
- Они должны быть надеты, слышите вы? На-де-ты.
В ответ послышалось только удивлённое мычание.
- Свэн решает выжечь в себе человека, чтоб поквитаться с Лебедевым. А мы помним, что он парень с непокорными амбициями. Он живёт этой целью. И вот решает для этого просто-напросто убить ту, которую любил (должно быть, и не любил вовсе, замечаю я). Он зовёт её прощаться (последняя просьба жертвы сломленного любовного треугольника) в Иглейский парк. В пистолете Свэна Глагера две пули – для Аглаи и соперника. Аглая на свидание не пришла, но почему? Ещё проще – она воспринимает письмо Свэна как подложное, не от кого-нибудь, а от Лебедева, предвечную фобию любимого, о которой устала слушать от самого же Свэна. Каково, а? Как вы сами не запутались?
- Я был чертовски вдохновлён! – как бы извиняясь, промямлил смущённый Ахиней.
- Но ровно отсюда и начинается появление этого злосчастного лебедя. Плывёт себе птаха, явление самое простое – внесюжетный элемент, вам же мало было пары двойников, да? Ай, пусть и птица что-то да значит. Плывёт вот сам себе лебедь по своей строго отведённой строчке, а Свэн потоком сознания (скука ещё та) наводняет страницы. Мысли мрачные, тёмные. Как-то всё гнев, отчаяние, смирение, нет-нет, потом опять гнев. И так бы стоять ему думать и думать, а лебедь возьми и вспорхни, да медленно так, грациозно, строки на две. И тут текст должен сказать читателю: «Освобождение взяла себе птица, человеку осталось опустошение. Свэн Глагер застрелился, ибо крыльев у него не было». А вышло, как думаете, что?
- Что?
- Текст видите над мостом? Читайте.
- «Свэн Глагер застрелил, ибо крыльев у него не было».
- Причудливо соткана ткань всего этого мира, не правда ли? Так легко спутать имена, смыслы и сюжеты. Хотели написать: «Свэн Глагер застрелился», написали, что «Свэн Глагер застрелил», а вышло так, что: «Лебедя (swan) Глагер застрелил, ибо крыльев у него не было». Вот и пойми теперь, из зависти он пристрелил птицу или в шоке от того, что лебедь взлетел без крыльев. Хотя я готов поспорить, что крылья всё- таки видел. Так-то вот.
- Всё это: животворящий образ чистого искусства, толпы читателей, ставших частью этого мира, финал, взятый на нескончаемой ноте всеобщего ликования, - всё это, говорите вы, ошибка? Просто-напросто спешка, в которой не дописано всего-то две буковки?
- Не две буковки, а возвратный постфикс глагола –ся! Это важно, поймите же! Взгляните сами, так ли себя ведут какие-то две буковки?
- Лебедь – мой. Толпы были моими.
- Были. – передразнил Мёдрель. - Советую обратить внимание на форму времени этого глагола. Теперь вы возьмёте блокнот и окончите эту повесть. Думаю, лучше всего будет в финале услышать последний, но безошибочный выстрел. Помните, осталась одна запись, и на кубиках выпадет два, это предел коллекторского блокнота.
Мёдрель протянул блокнот.
- Заберите свой затупленный карандаш. – гордо вскинул голову Ахиней Ахулетович, - Я буду писать авторским пером.
- Как угодно.
Перо оказалось тёмным, без перелива.
- Чёрный лебедь, - хвастливо покрутил его в руке автор.
- Лебедей вы не щадите. Интересно, а хотя бы перо ваше – настоящее?
- Настоящее… - задумчиво повторил Ахиней, - настоящее.
В блокноте он так и вывел, старательно и аккуратно, с лихим хвостиком на конце: «настоящее».
Вся серость Иглейского парка потускнела так, что напоминала призрачное холодное стекло. Оно начало осыпаться с самых краёв парка и купола безбожного неба города N, последним осколком выбрав лист под ногами автора.
- Что? Что вы наделали? Финал, должен быть финал! А вы стёрли всё! Блокнот исчерпан.
На игральных костях зловеще белели две пухлые точки.
- Я не играю по вашим правилам, коллектор. Чтобы выпало меньше двух, достаточно просто выбросить один кубик.
С этими словами Ахиней разорвал блокнот вдоль страниц и с жутким остервенением выдрал пружину. Половину блокнота он просто выбросил, а на оставшейся живо черкнул поверх обложки с одним теперь кубиком: «коллектор убит».
Раздался выстрел. Ахиней понял – опустошение. Таков его звук. Мёдрель упал замертво. За его спиной сыпался мир. Свэн Глагер, ровно держа пистолет перед собой, ждал этой гибели, не оглядываясь. Пустое оружие он направил на автора, но вместо выстрела раздался резкий металлический щелчок. Глагер, остекленев, рассыпался.
Ахиней подобрал остаток блокнота и не свойственным ему дрожащим почерком пробежал по его обложке пером: «опустошение».