Об алтайском поэте Мерзликине

1. Зашел разговор о признаваемом у нас на Алтае первым поэте Леониде Семеновиче Мерзликине.

-- Мерзликин? Леонид Семенович? -- высказался Кудинов. -- Это в стихах он -- Леонид Семенович, а в жизни -- Ленька. Вот это последнее, как мне кажется, и мешает ему стать по-настоящему большим и широко известным поэтом. А вот про Панова никто не скажет: Генка. Мы его, конечно, зовем Геной, но только потому, что он всех нас на 20 лет моложе. Зато в стихах он настоящий Геннадий Петрович. Пишет по-настоящему, серьезно. А какие темы: комсомол, родина. Серьезно копает.

Вставил свое слово и Сергеев:

-- А зачем Мерзликину, как Панову, писать правильные стихи, про комсомол и все такое. У него ведь настоящий талант. От бога!

Панов был здесь же, но промолчал, лишь покраснением кончиков ушей обозначив, что разговор все же его подзадел. Потом он нет-нет да и вспоминал его.

2. Встретил Мерзликина. Леня слегка навеселе -- праздник же сегодня, День Советской Армии. "Хочешь, прочту новые стихи?" -- спрашивает. Я засмеялся: "А под мосточком катится вода?.." Он сначала не понял, а потом вспомнил и тоже засмеялся: "Да нет, -- говорит, -- действительно новые, сегодня утром написал".

А лет десять назад, если не больше, был случай. Вот так же столкнулись мы с ним на улице, и Леня, протянув руку, и не успев ее даже толком пожать, тут же зарядил свое сакраментальное: "Хочешь, прочту новые стихи?" А я и крякнуть не успел, как он на уши мне насел:

Дня через три встречаемся. Леня цепко берет меня за руку: "Хочешь, новые стихи?.." И с ходу:

...Глаза в глаза -- и горе не беда,
И грех не грех.
Прости ее, всевышний.
Она и я. А ты тут третий лишний.
А под мосточком катится вода.

Похвалил я стихи. Поговорили -- и разошлись. Спустя несколько дней звонит он мне по телефону: "Тут я стишата новые сочинил, послушай." И пошел:

...Уже росу не держит лебеда,
Уже заря таить себя не в силах.
Четыре локтя зябнут на перилах...

И тут я его подловил. Быстренько прервал его речитатив:

-- А под мосточком катится вода.

На другом проводе молчание. Аж на проводах телефонных повисло недоумение. Потом сдавленным голосом спрашивает: "А ты откуда знаешь?"

-- Да хрен его знает. Слышал где-то или читал. Забыл уже. Там все был один припев: "А под мосточком катится вода". Типа

Гляжу в твои глаза -- и горе не беда,
И думаю: прости тебя всевышний
Трам там, тратам, не помню дальше я, а только помню
"третий лишний".

Ну а дальше сам понимаешь

А под мосточком катится вода.

Даже сквозь телефонное пространство я увидел, как отвисла его челюсть, а волны эфира затряслись в унисон с его губами. И гудки, гудки...

А потом среди ночи снова звонок:

-- Признавайся, читал я тебе эти стихи?

-- Может и читал. Я же говорю: не помню, откуда взял.

Снова гудки. И так несколько дней, пока я не выдержал и не успокоил его информацией, что это был всего лишь розыгрыш с моей стороны.

-- Ну блин, -- выругался он. -- Я тебя также наколю. За мной не заржавеет.

3. Татьяна Старцева, товаровед из 5-го магазина, хорошая женщина, умная, спокойная, рассказал мне сегодня хохму. Несколько лет назад к ней повадился в магазин Мерзликин. Зайдет и якобы смотрит на книжную полку. Потом молча выходит. Он тогда выпустил свою первую книгу стихов, и ее экземпляры, дабы книжная полка не выглядела пустой, занимали всю ее ширину.

Так продолжалось несколько месяцев. Экспозицию сменили. Леня подходит к ней -- тогда она еще работала продавцом -- и так типа небрежно спрашивает:

-- А что Мерзликина уже всего продали?

-- Пойдемте, Леонид Семенович, я вам покажу (его инкогнито лопнуло).

Она отвела его в подвал, где в несколько стопок было навалены экземпляры его книги. А Леня? Он ведь не умеет держать удар. Одним словом поэт. Челюсть отвисла, губы задрожали, промямлил что-то нечленораздельное и вон.

-- Я уж пожалела, что так его...

Леня и по сих пор болезненно воспринимает свой неуспех у читателей. А зря. Любители поэзии -- это особая каста. И кто пишет стихи, тому на популярность рассчитывать не приходится. Разве что бренькать, как Высоцкий, свои стихи на гитаре. Любой поэт должен взять за девиз "Для немногих". А значит для всех. И для народа. Только к народу стихи идут не прямиком, а через подражателей, комментаторов, перепевателей. Сколько людей читало Пушкина? А сколько Бенедиктова? Но Бенедиктов косил под Пушкина, и через него (а также и других компиляторов) к Пушкину пришла слава. А не наоборот.

4. Леня Мерзликин, как старый барбос волосами, оброс анекдотами, загримированными под случаи из жизни. Больше всего они касались его страсти к спиртному. Любил он выпить, любил, что греха таить. И частенько попадал в вытрезвитель. Даже стихи как-то написал об этом:

Только выберусь из дома,
Окликают позади.
Вся милиция знакома:
-- Посиди да посиди!

-- Посидел бы! -- говорю я,
-- Засижусь, того гляди.
Но они ведут, воркуя:
-- Посиди да посиди!

А в вытрезвителе начинал бить себя в грудь, говорить, что он поэт, а не какая-то пьянь. В общем потешал как умел (а умел он это делать неплохо, с выдумкой и артистизмом) и таких же бедолаг, как он сам, и дежурных по участку. Пока однажды первый секретарь крайкома, до которого каким-то образом долетела весточка обо всех этих художествах, не вызвал к себе начальника УВД:

-- У нас, что в крае много поэтов и мало пьяниц? Что вы там с Мерзликиным за цирк каждый раз устраиваете? -- можно подумать, начальник УВД концертировал на пару с Леонидом Семеновичем.

-- Мы э!.. Мы, значит.. Мы это, того..

-- Вы не того. Понимаешь, -- грозное постукивание по столу (а первый секретарь говорил так тихо и постукивал слегка, но все начальники в крае этого стука боялись как грома небесного), -- Вы! Не! То! Го!.

После этого Мерзликин уже не попадал в трезвяк: его сразу же на милицейском бобике доставляли до дому.

Много еще таких анекдотов ходит про Мерзликина

5. У Шукшина знакомых на Алтае пруд пруди, и все норовят рассказать о встречах со знаменитым земляком.

-- Сидим мы вот так однажды с Васей, выпиваем, как водится. А он говорит, -- заводит очередную байку наш поэт Леонид Семенович Мерзликин.

-- Странно, -- удивляюсь я.

-- А что странного?

Сам я с Шукшиным встречался всего один раз. Тогда он вовсе не был не только знаменитым, но и вообще никаким писателем. Таковым он стал только после смерти. А тогда он был киноактером и режиссером, как раз только что прославившимся "Печками-лавочками". Конечно, что он пишет рассказы было известно, но мало кто тогда обращал на них внимание. В ту нашу встречу нас в общаге собрался кагал, человек 8 студентов Литинститута, алтайцев. По ходу пьянки постоянно приходили и другие. Шукшин все это время -- часа 2-3 просидел в сторонке, не сказал ни слова, разве лишь так, мелкие реплики "да, конечно", "не думаю", "может быть". Пил только кофе, потом попрощался и ушел. Единственное, что я твердо запомнил он время от времени доставал из кармана записную книжечку и что-то там чиркал.

-- Говорят, он всегда так вел себя в последние годы, и даже обидел на юбилее Шолохова, когда не выпил ни капли у того за праздничным столом.

-- Ну ты же у нас знаток Шукшина, тебе и карты в руки, -- обиделся в тот раз Леонид Семенович.

Но к нам в издательство он заглядывать не перестал, и с байками про Шукшина не завязал:

-- Сидим мы вот так однажды с Васей, мы, как водится, пьем, а он сидит в сторонке молчит, и только что-то в книжечек своей чиркает.

Я люблю эти рассказы живых очевидцев, так сказать, информация из первых уст.

6. Однажды знаменитый римский композитор Россини из-за конной пробки в центре Лондона опоздал на встречу к королю, с которым они по-приятельски музицировали, и тут же начал оправдываться.

-- Не надо, -- остановил его король. -- Мы с вами занимаемся музыкой, а здесь вы король.

Скажи это нашим русским начальником. Они привыкли, что это они всегда и везде самые главные.

Первый секретарь Алтайского крайкома, тогда еще Георгиев, время от времени приезжал в нашу писательскую краевую организацию. Все ее члены как штык должны были присутствовать на этих посиделках, где главный краевой начальник "проводил с ними беседу": по несколько часов морочил голову монологами о надоях-пудоях и процентах выполнения годовых показателей. И всему этому нужно было свидетельствовать заинтересованность, внимать благоговейно.

Однажды "в самый разгар такой встречи сидевший где-то в последнем ряду 'король алтайских поэтов' Мерзликин встал и этак не спеша, с выражением равнодушия и какой-то даже отрешенности на лице направился к двери. Георгиев, глядя на него, умолкает. И чуть позже, когда Мерзликин вышел, осторожно прикрыв за собой дверь -- при этом по рядам заиндевевших мозгов прокатился еле заметный хмык -- Георгиев обернувшись к председателю Союза спрашивает так, чтобы слышали все:

-- Это еще кто?

-- Поэт Леонид Мерзликин.

Георгиев заметно помрачнел (как же его, его секретаря крайкома прервали) веско, как это привыкли делать начальники, отчеканил:

-- Это что у вас всегда так? Запомните, мы вас можем поднять, но, если надо, и опустить можем". (Из воспоминаний очевидца).

И действительно, опустил и Мерзликина. Его тогда выгнали из Союза писателей. Спасибо лидер соседнего региона, небезызвестный Егор Лигачев приютил Мерзликина у себя. Досталось и писательской организации. В течение трех лет никто из них даже и заикнуться не смел о квартире, да и гонорары порезали весьма существенно. Этот случай, между прочим, старожилы алтайской литературы до сих пор ставят на вид Мерзликину: "То же мне поэт. Никакого чувства ответственности. Подвел своих же товарищей".

В спасении Мерзликина от "гильотины", как он выражался сам участвовал и Кудинов, о чем чистосердечно признался в своих мемуарах (этот эпизод, правда, ходит только по доверенным рукам).

"Положение Мерзликина в то время, по правде сказать, было незавидным. Обложили его натурально и, как водится, со всех сторон, и судьба его (не как поэта -- талант у него никто не отнимет, а как члена Союза писателей) висела на волоске. Слишком много накопилось "компромата" -- да и он сам его щедро и безоглядно поставлял. Сигналы поступали и в письменном, и в устном виде -- то он, поэт Леонид Мерзликин, явится на встречу с читателями слишком веселым и вместо того, чтобы читать стихи, начинает показывать, как он умеет шевелить ушами (а умел он это делать мастерски, а еще мог пропердеть "Дунайские волны"), то и вовсе не явится, когда его ждут...

И вот вызывает меня к себе Невский.

-- Ну что вы собираетесь делать с Мерзликиным? Опять он куролесит. Сколько можно?

-- А что случилось, Александр Николаевич?..

-- Это я у тебя должен спросить: до каких пор вы будете с ним нянчиться? -- рассердился Невский. И как бы подвел черту. -- Думаю, хватит. У нас краевая писательская организация, а не детсад.. Исключайте Мерзликина из Союза писателей.

-- Но, Александр Николаевич:

-- Исключайте. А не сделаете это вы, мы по своей линии это сделаем -- и гораздо быстрее. Слышал, что Александр Васильевич сказал? Мы вас можем поднять, поддержать, когда надо, но если человек не понимает, чего от него хотят... Мерзликина исключайте.

И стало ясно, слова эти нешуточные -- и угроза не пустая. Дело приобретало серьезный оборот. Я попросил Невского дать нам дня два-три на раздумье, он усмехнулся:

-- Думайте. Но иного решения не будет.

В тот же день я позвонил Колыхалову, главе томских писателей.

-- Слушай, -- говорю, -- внимательно. Дело очень серьезное. Ты Леонида Мерзликина знаешь?

-- Лично незнаком. Но как поэта, конечно, знаю. А что?

-- Спасать его надо, -- говорю. -- И ты это можешь сделать, -- и я ему коротко изложил ситуацию. Он выслушал и, почти не задумываясь, даже весело и с каким-то вызовом пообещал:

-- Спасем. Пусть приезжает. (NB "Пусть в жопе сидит Георгиев, а то размахался, -- позже передавал свой ответ Колыхалов: он знал, как рад был досадить нашему первому Лигачев")

Так вот и вышли мы из трудного положения. Дня через три я позвонил Невскому и сказал, что Мерзликин уехал в Томск. Он это воспринял как должное: "Ну и хорошо, если уехал. Баба с воза.."

7. Следует дополнить рассказ Кудинова собственными наблюдениями. Мерзликин как-то рассказывал, как он выступал в Змеиногорском районе. На встрече было все районное начальство, колхозники, горожане. Зал битком. "И понимаешь, говорил Мерзликин, на меня нашло вдохновение. Я им читал старые стихи и новые. А они слушали, понимаешь. слушали. А я тогда мучился со своей поэмой, этим "Млечным путем" (поэма о молоке, любимое детище Мерзликина). И никак концовка не выходила. А тут прямо в зале, понимаешь, экспромтом, вдруг придумалось:

А Млечный Путь лежал плашмя,
Туманом огненным дымя,
И по туману, по пыли
Коровы с выпаса брели,

Чтоб их в пригоне, у перил
Хозяин на ночь подоил
И молока, нагнув чело,
Налил в тарелки -- НЛО.

И захотелось мне глотнуть
Из той посудины чуть-чуть.
Я даже руку протянул
И вверх ладошкой повернул.

Но мир безмолвный до тоски
Сдавил мне горло и виски...
А мне бы только полглотка,
Но нет на небе молока...

А они аж замерли, а потом зал как взорвался. И хлопали, хлопали...

И вот после концерта берут меня под белые рученьки и в "Ниву". Выезжаем на природу, а там уже шашлыки, райкомовские ****и, коньяки да водка, и не какая-нибудь магазинная, а наши родная змеиногорская с водой из главного источника.

-- Ну а теперь читай стихи?

-- Какие еще стихи? Я только что читал, самые лучшие.

-- Э-э. Нам те, другие. Про то се, -- показал рукой на ****ей. -- Сам понимашь.

Ну я и взорвался. А на меня телега, что вел себя разнузданно, хамил начальству. Очень болезненно переживал Мерзликин, когда его как поэта, унижали.

8. Развеселились в компании поэтов и писателей. Как всегда хвалились своими подвигами по части выпитого или по бабам, с уважением отзывались о чужих.

Пытался веселиться с нами и Мерзликин. Да все как-то в тон не попадал.

-- Эх, какое же мы дурачье, -- вдруг сказал он. -- Разводят нас как лохов. Честят по партийной линии за пьянку, да за баб, а ведь по сути поощряют к этому. Ну кого хоть раз всерьез наказали именно за пьянку? Так попугать, постращать. Пусть уж поэты пьянствуют да ****ствуют, чем будут думать свои мысли, а потом писать их.

И прочитал:

За святую поэзии муку
Я готов и на плаху шагнуть.
Отрубите мне правую руку --
Я и левой смогу что-нибудь!

А не будет обеих -- зубами!
И не хуже, чем некто рукой.
Отпишусь, отзвучу перед вами
И на вечный отправлюсь покой.

Улыбаетесь: -- Славная резвость!
Отвечаю: -- Не резвость, друзья,
А моя запоздалая трезвость
И последняя воля моя!

Вот и нужно для этого дела,
Чтоб была на плечах голова,
Чтоб она по утрам не болела,
А держалась светла и трезва.

Мы понимающе закивали головами: все знали, что у Лени обнаружили вроде рака.

9. Вот чего не могу терпеть, так это разговаривать с писателями, как, впрочем, и вообще с людьми, на заранее заданные темы. Ей богу, как дети малые. Несут всякую чушь к месту и не к месту. Ну чего проще рассказать поэту о том, как он пишет стихи. Так нет начинают ерундить под полную завязку.

-- Ну как я пишу, -- выискался тоже мне поэт, Леня Мерзликин. -- А бог его знает, как я пишу. Беру и пишу, вот и все. Стихи сами собой выливаются, как любовь. Есть желание, и из тебя так и лезет всякая рифмованная чушь. А нет, так лучше купить чаток и остограммиться. Хотя открыл чаток: пей до конца, тут на 100 граммах никак не остановишься. А еще лучше не выписать, а заняться по хозяйству: дел здесь всегда выше крыши, и все время не сделанные.

-- Ты от темы не отвлекайся.

-- Так вот я и говорю: стихи или идут или не идут. Если не идут, лучше не браться. Это по молодости да глупости начитался всяких ни дня без строчки и марал бумагу. Рвал, зачеркивал, психовал. А теперь пишу только когда ей настрой.

-- Но с чего-то ведь начинаешь.

-- Обязательно с начала. Если возьмешься с конца, толку не будет.

Я вздохнул: интервью явно летело под откос.

-- Вот только, -- задумчиво сказал Леня, -- сначала я записываю стихотворение прозой, а потом уже начинаю... начинаю...

-- Разрабатывать его в стиховой форме, -- подсказал я.

-- Ну вроде того. Раньше когда был помоложе, все делал в голове, а теперь, если сначала не запишу о чем писать, забуду. Да и к стихам стал строже относиться, а то раньше всякой дряни было понамешано, без плана и смысла.

-- Ну допустим, с композицией ясно. А рифмы, метафоры, сравнения?

-- Над этим никогда не заморачиваюсь: сами приходят в голову.

-- Мне почему-то вот не приходят.

-- Это потому что у тебя голова не поэтическая. А еще ведь есть и опыт. Когда постоянно пишешь стихи, все это у тебя крутится в голове, а в нужный момент раз и подскочило.

-- То есть специально ты стиховым инструментарием не занимаешься?

-- Нет. Ни напильников, ни ножовки, ни кусачек для этого нет. Специально с стихотворению и даже к поэме ничего не заготавливаю. Но вот ты спрашивал, чем я занимаюсь, когда нет вдохновения.

Я промолчал, хотя и не помню, чтобы задавал такой вопрос.

-- Читаю стихи. И обязательно отмечаю интересные эти самые рифмы или метафоры. Иногда они приходят в голову просто так, ни к какому стихотворении, а сами по себе. Раньше я не придавал этому значения, а теперь вот записываю и время от времени, особенно когда бессонница перечитываю записи.

На том мы и порешили наше интервью.

10. -- Ты вот спрашивал, как я пишу стихи, -- едва войдя в редакцию, начал Леня. -- Типа интервью. Ты его уже написал?

-- А ты что не читал? Наша алтайская сучка (так между собой мы называем "Алтайскую правду") его уже напечатала, аж на прошлой неделе.

-- Жаль. Я вот тут что-то подумал. И понял, что все-таки стихотворение начинается с идеи.

-- С замысла.

-- Не совсем. С идеи -- будет вернее. Но это не простая идея, вроде "нынешнее поколение будет жить при коммунизме", а...

-- Сложная.

-- Нет простая, даже еще проще, чем про коммунизм, ибо она не только в паре слов, но и в чем-то обязательно таком, что можно если не пощупать руками, так увидеть своими зыркалами.

-- Понял. Так называемый мыслеобраз?

-- Кто, кто?

-- Что, что? Ну мыслеобраз. Это как бы соединение мысли, выраженной в абстрактной форме с каким-нибудь чувственным образом?

-- А конкретнее? -- Леня был не то что недогадлив, но страсть не любил всяких терминов и словесной эквилибристики. И часто прикидывался этаким деревенским простаком: "Мы скопские, мы вас по ученому не понимает".

-- Ну вот допустим "На севере диком стоит одиноко". Скорее всего у Лермонтова была абстрактная идея, написать про одиночество. Он всю дорогу только про одиночество и писал. Но ведь просто так про одиночество не напишешь: тут зацепиться не за что. Поэтому нужно чтобы с мыслью был связан какой-нибудь конкретный образ, в данном случае сосна на скале, в другом парус в тумане моря голубом, в третьем выход одного на дорогу в темное время суток, в четвертом одинокая гробница, которая "вниманье путника манит", в пятом...

-- Ладно не увлекайся, вижу что подкован по этому вопросу на все четыре.

-- Опять же сосна сама по себе никакой идеи не несет: ну растет себе и растет на скале, есть у человека не просит. А вот именно соединение этого конкретного предмета с мыслью об одиночестве и рождает художественный образ, то есть мыслеобраз.

-- Хм... похоже что так. И то что одна и та же идея у одного связана с одним предметом, у другого с другим, в этом и сказывается особенность поэта. А еще, -- добавил он после некоторого раздумья, -- не только одна идея может связываться с разными обличьями, но и один и тот же предмет с разными идеями.

-- Не совсем понял.

-- Ну вот, допустим, у Лермонтова белеет одинокий парус, а под ним струя светлей лазури, над ним луч солнца золотой, а ему все неймется, он все просит на свою задницу бури. Тут идея мятежности, томления духа. А у американской поэтессы белее тот же парус и та же лазурь и тот же луч солнца золотой, но бури парус не просит, а наоборот рад всему этому и отдается голубому морю, а то его ласкает и ласкает, потом раз! и грянет бурей, и кирдык парусу. И здесь уже парус связан с идеей заманухи.

-- Соблазнения то есть.

-- Вот именно. Как неразумная баба слушает, слушает мужика, балдеет, а он возьмет от нее что надо, да и кинет.

11. -- А еще, -- с места в карьер продолжил наш разговор о том, как пишутся стихи Леня Мерзликин, -- очень важны не только план или главная метафора стихотворения.

-- Какая такая метафора.

-- Ну твой мыслеобраз. Важны еще первые слова. Был я однажды на базаре...

-- Только однажды?

-- Да был-то сотни раз. Но только однажды что-то слушал как зазывают, и пришла мне в голову мысль, что мы ведь поэты так же торгуем своими словами, так же зазываем, расхваливаем свой товар перед читателями, а больше перед критиками и бестолковыми редакторами, вроде... не будем показывать пальцем.

-- Спасибо за комплимент.

-- Вот тебе и мыслеобраз. Я даже это отметил про себя, хорошо бы написать стихотворение на эту тему, но как то не сложилось, я и думать бросил.

А тут вдруг слышу

Я котят отдаю, я котят отдаю

и у меня сразу же как что-то замкнуло

Я котят продаю, я котят продаю
Траля-лям, тралялам за так отдаю

И буквально тут же не сходя с места записал

Я стихи продаю!
Я стихи продаю!
А красивым девчатам
За так отдаю!

Красота ваша - раз!
Ваша молодость - два!
Апельсиновой коркою
Пахнут слова.

Я стихи продаю!

-- Помню, помню. Отличные стихи. Только, кажется, там у тебя было немного подлиннее.

Леня только досадливо махнул рукой:

-- А это я потом приляпал, чтобы было больше строчек и только испортил два стихотворения.

-- Какие два.

-- Ну это и другое, какое я написал совсем по другому случаю.

А весною капель:
Тюки-тюк, тюки-тюк!
Не вытягивай шею,
Облезлый индюк!

И не прячут девчата
Улыбку свою.
Я стихи продаю!
Я стихи продаю!

Но оно к мыслеобразу торговли стихами совсем никакого отношения не имеет. А все из-за денег. Хорошо бы писать стихи не ради гонорара, чтобы нагонять строчки, и даже не ради славы. А просто так. Ради самих стихов.

-- Ну вот видишь: а ты говоришь не знаю, как я пишу стихи. Мы с тобой насчитали целых четыре этапа. Во-первых...

-- Ну это уж ты без меня философствуй. А я буду лучше стихи писать.