Р. Л. Стивенсон-Злоключения Джона Николсона, гл. 3

ГЛАВА 3
В которой Джон вкушает плоды дел своих
 
Вскоре после завтрака, который он просидел в стоическом спокойствии, Джон отправился к отцу, как и положено проводившему воскресное утро в религиозной медитации. Старый джентльмен поднял на сына глаза с тем вежливо-вопрошающим выражением лица, которое настолько же напоминало улыбку, насколько далеко было от нее на деле.
– Я не люблю, когда меня беспокоят в этот час, – изрек он.
– Я знаю, – ответил Джон, – но я... я хочу... я допустил непростительный промах, – выпалил он и отвернулся к окну.
Мистер Николсон довольно долго сидел молча, пока его несчастный сын разглядывал столбы на задворках дома и желтую кошку, примостившуюся на ограде. Отчаяние постепенно овладевало Джоном, он все больше ярился от воспоминаний об ужасной череде кар, что обрушились на его по сути неповинную голову.
– Ну, – произнес наконец отец с видимым усилием, хотя и очень тихо, – так в чем же дело?
– Маклин вручил мне четыреста фунтов с тем, чтобы я положил их в банк, – начал Джон, – и я вынужден сказать, сэр, что у меня их украли!
– Их украли? – воскликнул мистер Николсон, резко повысив голос. – Украли? Выражайся точнее, Джон!
– Мне больше нечего сказать, сэр! Просто у меня их украли, – пробурчал Джон в отчаянии.
– Где же и когда произошло это экстраординарное событие? – осведомился отец.
– Вчера вечером, около двенадцати, на Калтон-Хилл.
– На Калтон-Хилл? – повторил мистер Николсон. – А что ты там делал в такое время?
– Ничего, сэр, – отвечал Джон.
Мистер Николсон глубоко вздохнул.
– Почему же деньги оказались у тебя в руках в двенадцать часов ночи? – резко спросил он.
– Я пренебрег поручением, – сказал Джон, предвосхищая комментарий отца, а затем выразил ту же мысль в более привычных для себя терминах: – Я начисто забыл о нем.
– Ну, что ж – сказал отец, – история очень необычная. Ты обратился в полицию?
– Да, –  ответил бедняга Джон, и кровь прилила к его лицу. – Они полагают, что знают преступников. Я думаю, деньги нам вернут, но это еще не все, – сказал он с деланным равнодушием, которое его отец списал на легкомыслие сына, но которое проистекало из сознания, что худшее еще впереди.
– Что же еще? Часы твоей матери? – спросил мистер Николсон.
– О, с часами-то все в порядке! – воскликнул Джон. – То есть, я как раз хотел сказать о часах ... дело в том, что, стыдно признаться, но я ... я заложил их еще раньше. Вот билет! Они его не нашли... Часы можно выкупить; там не продают залогов.
Отрывистые фразы вылетали одна за другой, словно залпы траурного салюта, но выпалив последнюю, Джон почувствовал, что они звучат в этой величественной комнате, как богохульство, и сердце его вдруг замерло. Между отцом и сыном стеной повисла гнетущая тишина.
Молчание прервал мистер Николсон, взяв в руки ломбардный билет:
– Джон Фроггс, Плезанс, 85, – прочел он и, обернувшись к Джону, с внезапной вспышкой гнева и отвращения спросил: – Кто такой этот Джон Фроггс?
– Никто, – ответил Джон.– Просто имя.
– Кличка, – прокомментировал отец.
– О, нет, – попытался оправдаться обвиняемый, – просто формальность, так все делают. Тот человек в ломбарде, кажется, все прекрасно понял, мы здорово посмеялись над этим именем вместе...
Он осекся, заметив, как отца от представившейся ему сцены передернуло словно от пощечины. Снова наступила тишина.
– Не думаю, – сказал наконец мистер Николсон, – что я слишком скупой отец. Я никогда не отказывал тебе в деньгах в разумных пределах, когда ты открыто говорил, на что их потратишь; тебе достаточно было прийти ко мне и поговорить. И что же я вижу теперь? Ты, поправ все приличия и простые человеческие чувства, заложил часы своей покойной матери. Должно быть, у тебя было какое-то, надо думать весьма сильное, искушение. Зачем тебе понадобились эти деньги?
– Я бы предпочел не говорить вам этого, сэр, – сказал Джон. – Это только еще больше огорчит вас.
– Я не нуждаюсь в такой заботе, – вскричал отец. – Положим конец этим уверткам! Зачем тебе понадобились деньги?
– Чтобы одолжить их Хьюстону, сэр, – проговорил Джон.
– Мне кажется, я запретил разговаривать с этим молодым человеком...
– Да, сэр, – ответил Джон, – но я случайно встретился с ним.
– Где же? – прозвучал беспощадный вопрос, и...
– В бильярдной, - последовал убийственный ответ.
Таким образом, единственное отступление Джона от истины немедленно усугубило ситуацию. Ни с какой другой целью, кроме как повидаться с Аланом, в бильярдную он не пошел бы; но в попытке смягчить факт своего неповиновения отцу, он лишь создал у него впечатление, будто охотно и часто посещал столь сомнительные места.
И снова мистеру Николсону потребовалось некоторое время, чтобы в молчании переварить этот отвратительный факт; когда же Джон украдкой взглянул отцу в лицо, то с крайним смущением заметил на нем явные признаки душевной муки.
– Ну что ж, – сказал наконец старый джентльмен, – Должен признать, я сейчас, что называется, утратил почву под ногами. Сегодня утром я проснулся счастливым человеком – по крайней мере, уверенным в сыне, которым, как мне казалось, я мог по праву гордиться...
Слушать это дальше было выше человеческих сил, и Джон перебил отца едва ли не криком:
– О, не говорите так, сэр! Это еще не все, это еще не самое худшее! И откуда мне было знать, что Вы мной гордитесь? Как жаль, что я этого не знал, но Вы сами не раз говорили, что я ваш позор! Самое же ужасное в том, что вчера вечером нас шестерых задержали у Колетт – у нее кабак, там незаконно торгуют спиртным, – и теперь мы должны оплатить ее штраф, а иначе нас привлекут как свидетелей. Я вынужден был поклясться, что расскажу Вам все, но мне... – воскликнул он, заливаясь слезами, – мне легче умереть!
И, рухнув на колени рядом со стулом, он уткнулся лицом в его мягкое сидение.
Сказал ли мистер Николсон еще что-то, оставался ли еще какое-то время в комнате или сразу же вышел - все эти подробности для истории утрачены. Полное смятение души и тела; рвущиеся из их недр рыдания; обрывки спутанных мыслей, полных то возмущения, то раскаяния; короткие проблески ускользающего сознания; запах конского волоса, исходящий из подушки стула; звон церковных колоколов, на весь город возвещающий начало этого ужасного дня; твердый пол, от которого болят колени; вкус затекающих в рот слез – невозможно дольше задерживаться на описании мучений, которыми для Джона Николсона ограничился на время, о продолжительности которого я судить не берусь, весь белый свет.
Когда же, наконец, он словно бы начал оттаивать, так что ясность сознания и даже некоторое самообладание вернулись к нему, колокола уже перестали звонить, но субботнюю тишину нарушал еще топот ног запоздалых прихожан. Как и часы над камином, эти звуки красноречиво свидетельствовали о том, что служба еще не началась, и несчастный грешник, если его отец действительно ушел в церковь, мог рассчитывать почти на два часа относительного покоя. Вместе с отцом вернутся и мучения Джона. Он ощущал это каждой сжавшейся клеточкой своего тела, каждым приступом головокружения, начинавшимся при одной только мысли об этом несчастии. Полтора часа, может быть, час и три четверти, если проповедник будет особенно словоохотлив, а потом снова начнется эта адская мука, которая даже и теперь, притупившись, заставляет его ежиться, как от холода. Перед его мысленным взором возникла их семейная скамья в церкви, Библия, псалтыри, Мария с ее нюхательной солью, отец, внимательно и строго глядящий прямо перед собой сквозь стекла очков. Тотчас его охватило негодование, и не без основания: ведь это просто бесчеловечно – вот так уйти в церковь, оставив грешника ненаказанным, но и не прощенным. Под действием этих критических соображений отцовская святость как-будто ослабевала, но страх перед отцом при этом только усиливался, и эти два чувства, сливаясь в один поток, несли его мысли в определенном направлении.
Джона вдруг охватил безумный испуг: а что, если отец запер его. Никаких оснований для этого не было; вероятно, то было не более чем воспоминанием о подобных случаях в детстве, ибо комната отца всегда служила местом дознаний и наказаний; но страх этот настолько завладел его сознанием, что Джон немедленно направился к двери, чтобы убедиться в его несостоятельности. На ходу он наткнулся на ящик письменного стола. Ящик был выдвинут и это был ящик с деньгами. Было ли это только следствием смятения его отца или открытый денежный ящик -  это указующий перст судьбы? Кто посмеет дать однозначный ответ, когда даже богам приходилось разрываться между провидением и искушением? Кто из них, ныне спокойно сидящих под своими виноградными лозами, посмеет осудить бедного затравленного пса, рабски испуганного, рабски непокорного, каким был Джон Николсон в это воскресенье? Прежде, чем он успел обдумать, что сулит и чем грозит ему эта ситуация, рука его была уже в ящике, и вскоре, освоившись со своим новым положением, он, сидя в отцовском кресле, писал в отцовском блокноте свое жалкое прости-прощай:

«Дорогой отец, я взял деньги, но верну их, как только смогу. Вы никогда больше обо мне не услышите. Я не желал ничего плохого, так что, надеюсь, Вы постараетесь простить меня. Передайте мои прощальные приветы Александру и Марии, если Вас это не затруднит. Право, я не мог дожидаться вашего возвращения. Пожалуйста, постарайтесь простить меня. Ваш любящий сын,
Джон Николсон»

Деньги уже перекочевали из ящика стола в карманы Джона, прощальное послание уже было написано, а он все не мог решиться покинуть сцену своих прегрешений; но, вспомнив вдруг, как однажды его отец по причине легкого недомогания вернулся из церкви в середине второго псалма, он не осмелился даже собрать комплект сменой одежды. В чем был, выскользнул он из дверей отчего дома и окунулся в прохладу весеннего воздуха, в зыбкий солнечный свет и торжественную тишину субботнего города, которую только подчеркивали крики грачей. На Рэндольф-кресент не было ни души, как и на Куинсферри-стрит; это уединение, этот воздух, это волнующее ощущение побега заставили Джона воспрянуть духом. Он отважился даже на прощание с патетическим чувством пройтись по аллее и постоять некоторое время, как Пери молодая у врат потерянного Рая [1], у западного крыла церкви Святого Георгия. Изнутри доносилось пение, и по странному совпадению мелодия псалма была той самой, что носит название этой церкви и которая впервые была спета ее хором. «Кто сей король Славы?» – пели голоса внутри, и для Джона это было прощанием со всеми христианскими обрядами, ибо вскоре ему предстояло уподобиться Измаилу[2], так как судьба бросала его в пустынные места, населенные  безбожниками.
Вот так, не обладая ни в малейшей степени склонностью к риску, но ведомый исключительно горем и отчаянием, Джон повернулся спиной к родному городу и направил свои стопы в Калифорнию, имея в виду, конечно, предварительно посетить Глазго.
---------------------------------------
1) Цитата из поэмы Томаса Мура (1779-1852) "Рай и Пери", в переложении В.А.Жуковского - "Пери и ангел":
Однажды Пери молодая
У врат потерянного рая
Стояла в грустной тишине;
Ей слышалось: в той стороне,
За неприступными вратами,
Журчали звонкими струями
Живые райские ключи...

Пери – в Персидском фольклоре эльфы или феи; «Пери – воображаемые существа, ниже ангелов, но превосходящие людей, не живут на небе, но в цветах радуги, и порхают в бальзамических облаках, питаются одними испарениями роз и жасминов и подвержены общей участи смертных» – поясняет Жуковский.

2) Измаил (Исмаил, Ишмаэль) – библейский (Книга Бытия) персонаж, старший сын патриарха Авраама, изгнанный вместе с матерью, он вырос  в пустыне Фаран, женился на египтянке, от него произошло двенадцать сыновей, ставших родоначальниками племён бедуинов.