К весне

Он уже давно не досадовал на плохой сон и вечное ощущение потрескавшейся реальности, не перемежавшееся никакой бодрой иллюзией. Пять лет назад от Василия Орхановича Мусаева ушла молодая, на четверть века моложе его, жена... Люба... С тех пор он почти не спал.
В полудреме, а то и вовсе без намека на сон, он поминутно возрождал в памяти их любовь, кроме десяти лет которой у него в жизни особо хорошего ничего и не было. Пытался успокоить себя, но только изводился переживанием вины... Вины гораздо меньшей, чем это было раздуто на слухах, но все-же существенной.
Винить себя было за что: маленький особнячок, в котором Василий Орханович проживал и сейчас, в день разрыва был обидно назван борделем, а его и вовсе ни к чему не причастный «Тарус» – шлюховозкой.
Обошлось без развода. Был заключён договор о раздельном режиме имущества... назначен управляющий бизнесом... И Люба уехала. И была одна. И звонила только в его день рождения или чуть позже.
Она жила напротив него, через море; в их первом семейном гнездышке, так старательно, дорого и красиво обустроенном неподалеку от Сочи... И тоже с видом на море.
Василию Орхановичу было невыносимо тягостно ворочаться под заунывную мелодию февральского дождя, поливавшего окрестности Трабзона уже неделю. В середине ночи его разбудили брачующиеся кошки, затеявшие любовь прямо на балкончике мансарды, в которой он спал.
Светало. Мусаев нехотя, но все же решительно, поднялся, закрыл окно и сделал несколько обычных своих упражнений... Прохладный душ и горячий густой шоколад довершили сегодняшнюю реанимацию, в какой-то мере успешную.
Он поднялся обратно в мансарду, чтобы прибраться.
И тут нечто мелькнуло в шторах... Такое, что сразу узналось, но осозналось лишь с некоторым усилием. Ещё полминуты и солнце, долгожданное и неожиданно щедрое солнце, ослепительно вторглось в его и без того светлую спальню.
Василий Орханович вышел на балкончик, где не был с самого Рождества, именно там и отмеченного нынче бутылкой бурбона. Пол, столик и кресла были густо засыпаны пожухшей садовой листвой, а пеларгонии в вазонах побиты ливнями. Очень захотелось немедленно, пока светит солнышко, навести здесь порядок. И на все ушло минут двадцать.
Узорчатый пол засиял и тут же высох в жарких уже лучах, стол был накрыт свежей с похожим узором скатертью, цветы освобождены из мусора и пострижены. Ничего страшного с ними не произошло – и не из таких пеньков возрождались после иных зим.
Несколько запыхавшись, перебарывая эйфорию, значительно окрепшую от произведенных физических усилий, довольный хозяин особнячка снова заварил горячего шоколада и уселся в кресло, предварительно оснащенное обычными подушками и чехлом.
Море было в гребешках, сверкавших на солнце от самой иссиня-черной полосы у горизонта. Единственное, белоснежно-пушистое облачко разнообразило синеву небосвода, быстро перемещаясь к берегу.
Мусаев посмотрел на часы, подаренные ему Любой незадолго до тех грустных событий. Время парома... И действительно, крошечной точкой в изумрудно-солнечном «далеко» появился сочинский паром.
Василий Орханович часто в хорошую погоду наблюдал за его неспешным прибытием к турецкому берегу. Иногда он делал это как бы растворяясь в действительности, впадая в какой-то бесстрастный транс, а иногда испытывал что-то вроде ностальгии... думал о прошлом.
Сейчас было нечто похожее. Даже слезой прошибло.
Он задумался о чем-то, мало осознаваемом, но щемящем и вгоняющим в ещё большую грусть.
На уже допитую чашку села пчела.
Рядом в солнечном воздухе резвились, задевая друг дружку, её не по-зимнему бодрые сотоварищи. Пчелы исчезли под Рождество... И вот!
Настроение у растворившегося было в грустном трансе Василия Орхановича моментально переменилось от этого наблюдения. Он спустился в сад, собрал и расставил разбросанную ветром садовую мебель, взял грабли.
Потихоньку, маясь головокружением и перемежаясь на отдых, он стал сгребать опавшую персиковую листву, поправлять плитку на размытых дорожках...
Он раскопал маленькую грядку и пошёл в дом за семенами салата и прочей зелени. И тут, уже повторно сегодня, что-то мелькнуло в его туманящейся от бессонницы картине мира.
Мусаев взглянул на монитор, показывающий въезд на его участок, и обомлел. Ворота открылись, как будто въезжал он сам... Из маленького фиата с российскими номерами выходила Люба.