Любовь к родному пепелищу. Часть 3

    Как загадочна и непредсказуема судьба некоторых духовных святынь народа, его исторических реликвий!..

    Во время Великой Отечественной войны Гатчина под Ленинградом была захвачена немцами. А там, в бывшем императорском дворце, хранилась бесценная икона Иверской Богоматери – реликвия дома Романовых, принадлежавшая Александру III. С тех пор полстолетия шли безуспешные поиски иконы. Была, правда, надежда когда-нибудь вернуть ее в Гатчинский дворец-музей, потому что, появись святыня на любом крупном аукционе, об этом сразу бы узнали в нашей стране и приняли меры к возвращению. Икона, наконец, «всплыла», но не где-нибудь в Лондоне или Париже, а в прибалтийском Калининграде, в «комиссионке». Принес ее туда некий офицер, которому срочно понадобилось 4500 рублей. «Деньги ему готовы были выплатить тут же, – сообщается в газете «Псковские новости» (1991, 20 октября). – Но вмешалась милиция. Офицер объяснил: реликвия досталась ему от умершей родственницы, ранее жившей в Даугавпилсе.
 
    А вот, может быть известный читателю, но очень уж красноречивый пример такой же счастливой находки, хотя ценность музейных обретений, наверное, несоизмерима, но дело тут совсем не в этом.Рассказывает заведующая отделом дерева Государственного Исторического музея в Москве С. Г. Жижина: «Вы видите деревянную палку, или посох, из бугристого дерева с серебряными ободками снизу и сверху. Принесла посох молодая женщина со словами: “Моя соседка, старушка уже, Петелина Валентина Николаевна, сказала мне, – Бог знает, сколько лет стоит в углу эта палка. Снеси ее в Исторический музей, может, им сгодится!..”. Смотрим на надпись, которая здесь есть: “1718 год Насека Войскового Атамана Василия Фролова его собственная” и рядом буквенное обозначение В. А. Ф., над ним царская корона. Прочли мы это и боялась радоваться. Подлинный жезл войскового атамана? Или копия? В XIX веке их делали очень много.
Палеографический анализ показал: жезл подлинный. По различным словарям был уточнен термин “насека” – один из них “Жезл или булава атамана Донского Войска”. Подтвердили и наши дальнейшие исследования – это жезл Василия Фролова. В 1715 году он был избран атаманом Войска Донского. В 1718 году Петр I утвердил его в этой должности. По-видимому, в память о таком событии и сделан жезл, о чем говорит царская корона…»

     Как попала фроловская насека в тихую московскую квартиру, нам уже никогда не узнать. Но вот ведь удача – не спалили ее, не выбросили за ненадобностью. А часто бывало – и сжигали, и предавали забвению. Равнодушие к земле предков стало обычным делом, что мало кого могло по-настоящему взволновать.И все-таки, конечно, находились люди, поднимавшие голос в защиту старины. Николай Лаврский в ростовской газете «Приазовский край» в 1914 году писал: «В то время, когда деятельно изучается наш Север, старательно воссоздаются памятники былого в Центральной России и на Украине, изучение донской истории почти не подвинулось вперед». Далее, напомнив словаизвестного писателя Д. Мордовцева о том, что «Дон так и остался мертвой страницей в истории», Лаврский продолжает: «Архивы растащены... Много бумаг, касающихся истории донского казачества, покоятся в архивах других городов…»

   С другой стороны, сохранность войсковых бумаг и регалий, казалось бы, была обеспечена. Краевед В. И. Егоров-Хоперский связывает это с двумя кладовыми галереи, которая опоясывает Воскресенский собор в Старочеркасской, а также с первым и вторым этажами колокольни этого храма. Но на уникальные собрания казачьих исторических ценностей несколько раз обрушивались несчастья. Во-первых, пожары, уничтожившие в Черкасске сотни куреней и повредившие войсковой храм с колокольней. Во-вторых, власти относились к архиву отнюдь не так, как он того заслуживал.

     После перевода столицы Войска в Новочеркасск, здешняя консистория, сокрушается Н. Лаврский, так долго вела переговоры с Синодом об упразднении в Старочеркасской станице войскового собора и переименовании его в обычный церковный приход, что в значительной степени «исчез богатый архив, частично уничтоженный взрывом порохового погреба, а частью проданный на обертки...» Но и на этом злоключения архива не закончились: он пострадал от пожара 1858(7?) года, когда огонь, охвативший нижний этаж храма, проник в подвал, а там тоже хранились какие-то важные бумаги...

    Впоследствии Исторический архив, перемещенный наконец-то полностью в Новочеркасск, составил специальный отдел Донского музея, что было для документов подлинным спасением. Но в столь драматическую судьбу архива донского казачества вмешался Африкан Богаевский, а это обернулось еще одной трагедией: увезенные за границу бесценные манускрипты попали в руки гитлеровцев и долгое время считались погибшими. Только сейчас некоторые «пропавшие грамоты» – вспомним Гоголя! – стали обнаруживаться в зарубежных архивных собраниях, поступивших в СССР еще в 40-е годы, но, как правило, до сих пор не открывших доступа ко всем сокровищам.

     Прежде всего зададимся вопросом: с какого же времени начали собирать на Дону документы, определяющие такие важнейшие стороны жизни Войска, как его статус, взаимоотноше¬ния с Москвой и т. д.?
 
    В разделе «Казаки», имеющемся в огромном, роскошно изданном в 1913 году фолианте «Россия в ее прошлом и настоящем. В память трехсотлетия Державного дома Романовых», говорится, что первую царскую грамоту донцы получили с Иваном Новосильцевым в 1570 году. В этой грамоте Иоанн Грозный «обещал жаловать казаков, если они окажут содействие Новосильцеву, отправленному послом в Константинополь».

    В 1705 году, уже при Петре I, донцы, отразившие нападение взбунтовавшихся стрельцов на Астрахань, получили в награду так называемые клейноды – серебряный вызолоченный пернач, украшенный драгоценными камнями, бунчук и высочайше пожалованные знамена – войсковое и шесть станичных. Такова была царская милость, которая время от времени круто шла на убыль – в зависимости от того, какова ситуация на Дону. Слишком уж широко открывали здесь дорогу беглым крепостным людям, давая им приют и защиту. При этом действовало неукоснительное правило: «С Дона выдачи нет». Не случайно же императоры от Петра до Павла подозревали в бунтарских намерениях даже войсковых атаманов, не говоря уже, например, о блестящих гвардейских офицерах братьях Грузиновых, которых Павел I поначалу приблизил к себе, а потом покарал так жестоко: Евграф и Петр Грузиновы были засечены до полусмерти в Черкасске. Да и слишком хорошо помнили в Петербурге, что пушки здешней крепости и крепости Св. Анны, стоявшей поблизости от столицы Войска Донского, в любой момент могу быть повёрнуты против не только южных соседей государства Российского, но и регулярных императорских войск: памятны были в столице и Стенька Разин, и Емелька Пугачев, и Кондрат Булавин!

    Но возвратимся к царским грамотам и клейнодам. Как ни печально, все это сгорело во время пожара в Черкасске в 1744 г., и Данила Ефремов отписал на высочайшее имя: «Ныне в таком убожестве остались, что только есть у нас платье, что на себе носим, хлеба же и горсти не осталось; пороху нет, поэтому мы не малое от неприятеля опасение имеем». Наверное, это было «художественное» преувеличение, чтобы разжалобить императрицу Елизавету Петровну. И она частично оправдала ожидания Ефремова, приказав возобновить грамоты, высланные в награду за усмирение стрелецкого мятежа и за участие казаков в войнах – Крымской, Азовской, Персидской, Турецкой и Шведской.

     9 мая 1805 года все войсковые регалии были торжественно перевезены в Новочеркасск. Геннадий Семенихин в своем романе так описывает это событие: «Лодки, заполненные празднично одетыми казаками-переселенцами, отплыли от причала и теперь покачивались на легкой донской волне в нескольких саженях от берега... На первой лодке развевалось по ветру полковое знамя с изображением Николая Чудотворца. Майское солнце давно успело перевалить за полдень. Наконец Матвей Иванович молодцевато вскочил на корму, поднял правую руку и зычно крикнул: – С Богом, станичники!

    …Мимо Даниловского бастиона, Гнилым ериком, оставляя Аннинскую крепость справа, колонна лодок медленно вытягивалась в кильватер, беря установленные интервалы. Как только процессия поравнялась с крепостью, над ровной гладью разлива раздался оглушительный хлопок и эхом разнесся окрест. Но успел он смолкнуть, как один за другим прозвучали новые гулкие пушечные выстрелы. Это крепость прощалась с покидавшими ее ветеранами черкасской славы».

     Отечественная война 1812 года принесла донским казакам невиданные прежде награды – о некоторых я уже рассказывал. Но как не упомянуть, что им было пожаловано царское знамя с похвальной грамотой. «Да некогда сыны сынов вернолюбезного нам Войска Донского, преподнося перед рядами своими сию святую хоругвь, вспомнят деяния отцов и последуют их примеру...»

     Умели, как видим, на Руси составлять вдохновенные тексты. Но где же само знамя? Где другие священные для казаков реликвии, так и не вернувшиеся в Новочеркасск? И как случилось, что часть увезенных в конце 1919 года сокровищ нашей истории мы снова видим в залах бывшего Донского музея, а другая и, может быть, еще более ценная для всех нас, так и осталась за рубежом? И где конкретно? И что именно?..

    Пытаясь ответить на эти вопросы, я приглашу читателя в Прагу и Стамбул, в Белград и Париж, но всему свое время.

     На Дону всегда было в достатке благородных и честных людей, увлеченно изучавших историю родного края. Первым из них по праву назовем казачьего офицера Василия Дмитриевича Сухорукова. Краткую, но по-пушкински выразительную характеристику дал ему Александр Сергеевич в книге «Путешествие в Арзрум»: «Вечера я проводил с умным и любезным Сухоруковым…» Встретились они в июне 1829 года на театре военных действий, которые вела русская армия против турок.

     Лицеист Вальховский, брат Ивана Пущина – Михаил, Раевский – сын кутузовского генерала... С ними общался в те кавказские дни поэт. Он, как вспоминает декабрист А. С. Гангеблов («Русский архив», 1886, N12), «держал себя серьезно, избегал новых встреч и сходился только с прежними своими знакомыми, при посторонних же всегда был молчалив и казался задумчивым». На это были свои причины: на Кавказ Пушкин отправился без разрешения и догадывался, что за ним пристально следят. Так и было: распоряжение о секретном надзоре пришло в Тифлис даже раньше, чем туда приехал Александр Сергеевич. Как, наверное, негодовали ответственные на сей счет лица в голубых жандармских мундирах, когда после смелой вылазки Пушкина в передовой казачьей цепи, о чем было рассказано в газете «Тифлисские ведомости», читали там: «Подобно Горацию, поручившему друга своего стихии моря, мы просим судьбу сохранить нашего поэта среди ужасов брани».

     Верного товарища, душевно близкого человека увидел Александр Пушкин в лице сотника Донского казачьего полка Василия Сухорукова.
Но вот ведь незадача: серьезных исследований о жизни и деятельности историка прочесть негде, а портреты его неизвестны – их просто нету. Отчего же самые разные авторы, включая и статского советника Харитона Ивановича Попова, хранителя Донского музея в Новочеркасске, с его-то прилежанием и бескорыстием, обошли своим вниманием Сухорукова, не сберегли каких-либо иконографических материалов об этом незаурядном человеке?

    «Есть основания полагать, – читаем в «Истории Дона» (Ростиздат, 1973), – что он не только был связан узами личной дружбы с декабристами, но и входил в тайное обществе. Уже по этой одной причине так мало известно о Сухорукова. Совсем не забыли земляки – и на том, как говорится, спасибо. Тем более, что писать о нем было небезопасно...

    Как ни замалчивали В. Д. Сухорукова на Дону, кое-что в печать о нем все-таки проникало. Была посвященная ему статья в краеведческом сборнике «Донцы XIX века», выходившем в Новочеркасске. Там сообщается, что, в отличие от большинства офицеров Войска Донского, Василий Дмитриевич имел хорошее гуманитарное обвазование. Он окончил гимназию и отделение правоведения Харьковского университета. Двадцати одного года от роду был определен на службу в войсковую канцелярию, а это повлекло за собой присвоение первого офицерского чина.

     «В 1817 году, – говорится в названном выше сборника, – были затребованы из Петербурга статистические сведения для составления карт земли Войска Донского». Хорунжему Сухорукову выпало поехать в Хоперский округ, а тогда, видимо, он впервые по-настоящему почувствовал, как ему это интересно – постигать преданья старины глубокой». Вскоре эта его служба стала основной. В 1819 году был образован «Комитет об устройстве Войска Донского», и все чиновники войсковой канцелярии, занимавшиеся статистическими изысканиями, поступили в распоряжение генерал-майора И. Ф. Богдановича. А тот, разглядев в Сухорукове способности исследователя, поручил ему «составление военной истории Войска Донского» и дал ему в помощь двух, а впоследствии – трех сотрудников.

     Сухоруков, конечно, сознавал, за какое трудное дело взялся. Для начала были обследованы архивы крепостей Св. Димитрия Ростовского (Ростов-на-Дону), Новохоперской Св. Анны под Черкасском, Троицкой (Таганрог). Тщательно изучались все те бумаги, которые были перевезены из Черкасска в войсковую столицу, а также всё, что хранилось в колокольне Воскресенского собора. Неимоверное богатство свалилось как бы с неба, но это, разумеется, было не так: за любой архивной находкой стояла напряженная работа. Каждый манускрипт требовал самого трепетного отношения к себе, а иначе всегда есть риск упустить нечто важное.

     Мы хорошо знаем сегодня итоговую работу В. Д. Сухорукова – «Историческое описание земли Войска Донского» («Дон», 1988 – 1990). Да, в течение трех лет публиковалось это исследование, подготовленное к печати историками Ростовского университета В. Королевым и Н. Коршиковым. А первая научная работа казачьего офицера была «привязана» к архиву крепости Св. Димитрия Ростовского, частично привезённому в Новочеркасск. В основном же это собрание уникальных документов потом погибло: глава местной власти Кузьмин распорядился продать их на обертки рыночным торговцам. Причина была выставлена смехотворная: бумаги негде хранить. И даже в этом случае трагедии бы не произошло, сохранись исследования Сухорукова, но рукопись эта таинственным образом исчезла. К сожалению, какой-то злой рок будет преследовать его и дальше, причем, у истоков этих несчастий стояли вполне конкретные люди.

     Вспомним одно из крылатых выражений, которыми так богата комедия А. Грибоедова «Горе от ума»: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь». А Василия Дмитриевича такая вот «любовь» настигла и не пощадила; его энергичная, деятельная натура понравилась генерал-адъютанту А. И. Чернышеву, возглавлявшему «Комитет об устройстве Войска Донского». Генерал определил молодого офицера-историка к себе письмоводителем, и стал донец столичным жителем.

     Корнет гвардии, потом поручик... Орден Св. Анны 3-й степени. Это вехи быстрого продвижения Сухорукова по служебной лестнице. Но неизмеримо больше его радовало то, что была завершена новая рукопись – «Общежитие донских казаков в XVII и XVIII столетиях». Автор опубликовал ее в альманахе «Русская старина. Карманная книжка для любителей отечественного». Это издание было осуществлено будущим декабристом А. О. Корниловичем совместно с В. Д. Сухоруковым дважды – в 1824 и в 1825 годах. Далее последовало знакомство с Николаем Михайловичем Карамзиным. С великой радостью передал ему Сухоруков часть своего архива для XII тома «Истории Государства Российского».

     Вспомним также, как дорожил Александр Сергеевич Пушкин возможностью работать в архивах. Уйдя в отставку из ненавистного камер-юнкерства, он лишался права ими пользоваться, а это стало бы для поэта трагедией. Сухоруков тоже не знал лучшего занятия, чем возиться со старыми бумагами. Карамзин и Чернышев помогли ему получить разрешение «сделать извлечения из материалов, относящихся к истории донского казачества, в московском архиве государственной коллегии иностранных дел» («Донцы XIX века»). Буквально дорвавшись до этого накрепко закрытого для простых смертных источника исторических реалий, молодой офицер в течение восьми месяцев делает там выписки и отсылает их в Петербург. Богатейший материал, собранный им тогда, вселял надежду, что он неспешно, основательно продолжит работу над историей родного Дона. Но начальство думало иначе и отвлекало всякими второстепенными делами. «Ах, как я зол на свою команду!» – писал Василий Дмитриевич одному из своих помощников.

    Но он еще не знал о главной каверзе, которую задумал Чернышев, уготовив поручику гвардии более чем сомнительную для настоящего ученого роль одописца, который восславил бы реформы по устройству Войска Донского, отнимавшие у казаков последние иллюзии самоуправления. Находясь по болезни у матери, в Новочеркасске, Сухоруков был склонен разделить с земляками самое критическое отношение к реформам, и Чернышеву стало об этом известно. Генерал немедленно отомстил былому любимцу и все остававшиеся в Петербурге бумаги у него отняли. Но была и другая причина наказания: Сухорукова не без оснований заподозрили в антиправительственных связях.

    Историк Н. Коршиков  опубликовал ряд работ, написанных на основе архивных изысканий. Он, в частности, пишет: «В начале сентября 1825 г. В. Сухоруков перед отъездом из Петербурга в Новочеркасск специально ходил домой к Рылееву, чтобы выяснить у него планы декабристов относительно будущего государственного устройства России. В ходе беседы К. Рылеев и находившийся в то время у него А. Бестужев спросили у В. Сухорукова, есть ли на Дону «кто на примете», на что он ответил: «У нас надобно время да время, чтобы образовать будущее поколение».

     В начале декабря того же 1825 года Сухоруков создал на родине тайное общество под вполне благонадежным названием – «Литературные собрания и вечера». В качестве постоянных членов «Литературных собраний...» были приняты бывшие соученики Василия Дмитриевича по гимназии и сослуживцы, которым он полностью доверял. «О существовании этого общества, – считает Н. Коршиков, – правительству стало известно только в 1828 г.» Но подозрений у войсковых властей, видимо, хватало с избытком, и в конце июня 1827 года, как только Сухоруков в родном Новочеркасске завершил многолетний труд над «Историческим описанием земли Войска Донского», генерал-майор Богданович нанёс автору сокрушительный удар, приказав изъять у него все рукописи. И вскоре сотника Донского казачьего полка, бывшего гвардейца Василия Сухорукова отправили поближе к свирепым янычарам. Там и суждено ему было встретиться с первым поэтом России.

    Их знакомство произошло в Арзруме, «главном городе в Азиатской Турции» (Пушкин), недавно взятом русскими войсками. Можно представить, сколько нашлось общих тем для разговоров, и главной, конечно, была донская. В Старочеркасской станице Александр Сергеевич побывал летом 1820 года по дороге на Кавказ с семьей генерала Раевского. В те дни Пушкин увидел небывалое половодье. Разлив Дона проходил весной при сильнейшем ветре, и гостю сказали, что река сорвала и унесла к Азову больше сотни куреней. Поэт осмотрел войсковой собор, торговые ряды, дворец атаманов Ефремовых (см.фото) и майдан. Каждый житель упраздненного города мог указать дом, в котором некогда жил сотник Тимофей Разя – отец «вора» и «государственного преступника» Стеньки Разина. Позднее, находясь в ссылке в селе Михайловском Псковской губернии, Пушкин просил младшего брата Льва прислать ему «историческое, сухое известие о Степане Разине, единственно поэтическом лице русской истории»...

     Трудно сказать, о чем еще беседовали тогда Пушкин и Сухоруков, окруженные со всех сторон пестрой экзотикой Востока. Но какой же для всех нас это был подарок: к ним прислушивался и все, что удалось, запоминал адъютант генерала Раевского-сына – Михаил Юзефович, оставивший очень интересные воспоминания. Александр Сергеевич познакомился с Юзефовичем, выходцем из родовитой дворянской семьи с Украины, тоже на Кавказе. Пушкин знал, что офицер «балуется» стихами. Не знаем, насколько уж удачно Михаил Владимирович рифмовал, но это его свидетельство о Пушкине для нас бесценно: «Он был чрезвычайно добр и сердечен. Надо было видеть нежное участие, которое он оказывал донцу Сухорукову, умному, образованному и чрезвычайно скромному литературному собрату, который имел несчастие возбудить против себя гонения тогдашнего военного министра Чернышева, по подозрению в какой-то интриге по преобразованию Войска Донского. У него, между прочими преследованиями, отняты были все выписки, относившиеся к истории Дона, собранные им в то время, когда он рылся в архивах по поручению Карамзина. Пушкин, узнав об этом, чуть не плакал и всё думал, как бы по возвращении в Петербург выхлопотать Сухорукову эти документы» («Русский Архив», 1880).

     А сейчас обратимся к пушкинскому тексту из «Путешествия в Арзрум»: «Вечера проводил я с умным и любезным Сухоруковым; сходство наших занятий сближало нас. Он говорил мне о своих литературных предположениях, о своих исторических изысканиях, некогда начатых им с такой ревностью и удачей. Ограниченность его желаний и требований поистине трогательна. Жаль, если они не будут исполнены».
Какие же аргументы можно было выставить в Петербурге, стремясь выручить рукописи Сухорукова? Он храбро воевал и уже этим заслужил всяческое благоволение властей. Орден Св. Владимира с бантом и золотая сабля – это были награды за участие в осаде Эривани, в штурме Карса и Ахалкалаки, в деле под Ахалцыхом. Пушкин, возвращаясь в столицу, несомненно, знал о боевых отличиях симпатичного ему сотника, и упоминание о них в разговоре с шефом жандармов и начальником III отделения А. Бенкендорфом могло бы возыметь действие. Но ситуация была такова, что Пушкин, уезжая на север, не знал, как дальше сложится его собственная судьба.
    
    Профессор Тартуского университета Ю. Лотман в связи с этим пишет: «Неприятности с командующим Паскевичем, видимо слишком тщательно выполнявшим поручения по надзору за поэтом, вынудили Пушкина покинуть Кавказ. В Петербурге его ждало тягостное объяснение с Бенкендорфом по поводу самовольной отлучки». Осторожно переждав какое-то время, Александр Сергеевич, встретившись со всемогущим графом в Царском селе, подал ему подготовленную В. Сухоруковым «Записку», в которой коротко излагалась история его архивных поисков. И ни слова жалобы, ни тени обиды на притеснения власть имущих!.. А заканчивается этот исполненный достоинства крик благородной души так: «Сухоруков просит ныне дозволения хотя спи¬сать копии с приобретенных им исторических материалов, на которые употребил он пять лет времени, и вместе с тем просит дозволения заняться сочинением истории». Как видим, «Записка» составлена автором от третьего лица.

    Между тем, казачьего сотника ожидала новая беда. На Кавказе он был не только боевым офицером. Одно время его приблизил к себе и сделал чиновником для особых поручений начальник штаба Отдельного Кавказского корпуса Д. Е. Остен-Сакен. «Затем, – пишет Р. Редин в журнале «Дон» (1987, N1), – Сухорукова назначает управляющим своей канцелярией сам командующий И. Паскевич, поручивший ему также вести военно-исторические записки о турецких кампаниях 1828 – 1829 гг.»

     И вот эти-то бумаги да еще материалы по истории Грузии «в январе 1830 г. по предписанию Чернышева (Р. Редин) у Василия Дмитриевича отобрали опять. Поистине неутомим и ненасытен был в своей ненависти один из главных палачей декабристов генерал Чернышев. Он же приложил руку к тому, чтобы хлопоты Александра Сергеевича Пушкина о судьбе рукописей по истории казачества, как говорят в таких случаях чиновники, остались без последствий. Так что, к прискорбию поэта, помочь дорогому ему человеку не удалось.

     А Василий Дмитриевич на другое, наверное, и не надеялся. Впоследствии он служил в Финляндии, куда был выслан за нежелательные начальству публикации в тифлисской газете, а по сути – за старые, но только что обнаруженные декабристские «прегрешения». Затем – снова назначение на кавказскую линию. В 1841 году есаул Сухоруков был уволен в отставку и в возрасте менее пятидесяти лет умер в Новочеркасске от горячки. Жизнь его, сожалел один из авторов сборника «Донцы XIX века», была «многострадальной», и с этим нельзя не согласиться.

    Станица Старочеркасская, эта колыбель казачьей вольницы, сто лет спустя после перенесения столицы Войска Донского в Новочеркасск жила в нудном, замедленном темпе заштатной российской провинции. В одном из номеров газеты «Приазовский край» за 1910 год можно было прочесть заметку явно скучавшего здесь человека, пытавшегося передать сонную одурь, которая охватила его, как только он ступил на некогда романтические берега. «Хочется поскорей уехать отсюда», – таким признанием заканчивается заметка.

     Но в «Приазовском крае», конечно, печатались и люди, для которых история была не абстракцией, а чем-то никогда не умирающим в душе и потому бесконечно дорогим. Однажды на страницах этой газеты, которую очень любил интеллигентный читатель, выступал патриот родной земли Н. Лаврский (N за 15 июля 1914 года). Он попытался обратить внимание войсковых властей и читающей публики на выдающиеся культовые сооружения в бывшем Черкасске: «Как мало мы знаем об этих памятниках донской старины, в стенах которых и вокруг разыгрывались исторические события! Кто строил величественный Воскресенский собор? Кто создал эту очаровательную церквушку на Ратном поле? Мы только знаем, что собор построен в период 1706 -1719 годов, а Ратная церковь в 1783 г.»

    Приходилось также читать, что строительство Воскресенского собора было завершено в 1716 году, но во время росписей свода упал и разбился до смерти иконописец. По тогдашним строгим правилам храм в таком случае нельзя было освящать в течение трех лет. Впрочем, может быть, это еще одна легенда вокруг Черкасска – Старочеркасской?.. Что же касается Преображенской, или Ратной церкви, то Василий Иванович Егоров-Хоперский имел несколько другие сведения, нежели Н. Лаврский. «Преображенская каменная церковь построена в 1740 году. На ее месте прежде была деревянная Ильинская (Ратная) церковь».

     Трудно сказать, кто прав в этом заочном споре – Лаврский или Егоров-Хоперский. Оба были серьезными исследователями, хотя не имели ученых степеней, и не доверяли случайной информации. Значит, в их распоряжении оказались документы, которые сами по собе допускали такие разночтения. Но выбора особого не было: архивных материалов по истории Дона всегда катастрофически не хватало. Да и не могло быть иначе – вспомним судьбу документов крепости Св. Дмитрия Ростовского и злоключения личного архива Василия Сухорукова.

    В 1881 году, как сообщает «Исторический вестник» (1910, N12), настоящая беда постигла Ставропольский губернский архив. Главный штаб императорской армии назначил специальную комиссию, чтобы разобраться с этим собранием документов. Комиссия не торопилась, но лучше бы она совсем ничего не предпринимала. Вот результат ее деятельности за восемь лет из 187862 дел было оставлено для будущих поколений... 6910. Остальное уничтожили. Включая документы, принадлежавшие крепости Св. Дмитрия Ростовского и связанные с походом Петра I против Турции, с военными экспедициями русской армии в Крым, на Кубань и Терек. Впоследствии удалось обнаружить лишь часть чудом уцелевших дел, заведенных после 1744 года – рокового для Воскресенского собора и Преображенской церкви в Черкасске. Они оказались в черте пожара, охватившего город. Был нанесен непоправимый ущерб хранившимся там иконам, церковной утвари и, конечно, архивным источникам.

    К чему это привело – буйство стихии и равнодушие людей, которым поручалось ответственное государственное дело? О многом историки Дона не имеют и никогда не имели точного представления. А ведь их наука – точная. Она доверяет только выверенным фактам, и если приходится гадать – то ли было, то ли нет, о какой науке вообще может идти речь? Правда, здесь-то и появляются находки, которые не запланируешь, и в этом – вся их прелесть.

    «...Копаясь в документах екатерининской эпохи, – писал драматург Б. А. Лавренёв о своей работе в морском отделе Центроархива в апреле 1932 года, – я нарвался на такую штуку, что чуть не завопил от восторга... Подумайте только – во время Пугачевского бунта из Питера по речной системе посылается против Пугачева галера с 40 матросами и мичманом Козловским. И под Самарой галера во главе с мичманом переходит на сторону Пугачева и становится первенцем пугачевского флота» («Театр». – 1981, N10). Конечно, такой документ должен был бы храниться в архиве Войска Донского и, может быть, он некогда именно оттуда каким-то образом попал в Центроархив. Но как он мог бы уцелеть в бумагах Войска в тех условиях, в которых приходилось служить любимому делу тому же Василию Сухорукову?
Радость Бориса Лавренёва вполне понятна: ему удалось найти яркую, никому до той поры неизвестную деталь, характеризующую такое сложное, неоднозначное явление, как Пугачевский бунт. Над его «Историей...» работал Пушкин: судьба атамана, оставившего своеобразный след в народной памяти, занимала поэта.

     А мне вот запомнилось, каким потрясением для меня, школьника, стал рассказ учителя о том, что войска Пугачева разгромил Суворов. Получалось, одного выдающегося человека, гордость нации, обрек на мученическую смерть другой, не менее выдающийся. Но всё оказалось совсем непросто. «Известно, что А. В. Суворов, – пишет военный историк полковник Н. Шахмагонов, – четыре часа с глазу на глаз беседовал с Пугачевым сразу после ареста самозванца, но так и осталось тайной, о чем была та беседа. Стыдливо скрывали мы тот факт, что именно Суворов, всегда исключительно милосердный к пленным (вспомним факты из истории русско-турецких войн, вспомнимего отношение к варшавянам), на этот раз проявил себя иначе, приказав смастерить для Пугачева клетку... словно для зверя. Значит, мало увидел в «народном герое» человеческого.

     Есть такая театральная истина: «Короля играет свита». Да и в политике, как мы знаем, не только окружение зависит от лидера, но и лидер – от окружения. А кто такой, например, Хлопушка, возведенный Пугачевым в чин полковника? «Он перед бунтом содержался в Оренбурге в числе злейших разбойников...» В исследовании А. Вейдемейера далее рассказывается о том, что ближайшие сподвижники Емельяна Ивановича тоже имели, как правило, уголовное прошлое: «Иван Чика, отличавшийся бесчеловечием, Максим Шагаев по прозвищу «Граф Воронцов»...

    Пугачева мы обычно называем в одном ряду с Булавиным и Разиным, а они, конечно, тоже немало пролили крови невинных людей. Но их деяния сегодня никому не придет в голову сопоставить с мерзостями помещицы Салтычихи, убивавшей людей только потому, что ей это нравилось. Полковник Н. Шахмагонов считает, что Салтычиха и Пугачев – явления одного порядка. Может быть, даже и для нашего плюралистического времени это сказано чересчур сильно. Но поразмышлять есть над чем. Факты, приведенные в этой публикации «Военно-исторического журнала», не опровергнешь. Другое дело, что они скрывались от нас за семью печатями. История Отечества была заидеологизирована как никогда, и преподносилась только как цепь эпизодов классовой борьбы. А что стояло за восстаниями и мятежами – знать не следовало. Ни частную жизнь исторических лиц, ни реальные детали быта той или иной теперь забытой эпохи...

     И опять приходится делать «открытия», которые при нормальном развитии исторической науки и цивилизованном состоянии архивов давно стали бы уже доступны каждому, кто интересуется прошлым нашей страны. А говоря более конкретно – Донского края.

     Обратимся к судьбе Кондрата Булавина, погибшего в Черкасске в 1708 году. Говорят, в одном из куреней, до сих пор неплохо сохранившемся, хотя и перенесшем несколько внутренних перепланировок (здесь еще не столь давно жили учителя местной школы), и настигла смерть предводителя мощного народного восстания. Дмитрий Петров-Бирюк так описывает в романе «Кондрат Булавин» последние минуты жизни своего героя: «Долго еще мог бы отбиваться Кондрат, и домовитые (состоятельные казаки. – Ю. Н.) не скоро бы взяли его. Но вдруг на улице всё стихло. Кондрат понял – враги что-то задумали. Он встревоженно выглянул в окно. Казаки огромными охапками таскали сухой камыш и обкладывали им курень. Кондрат содрогнулся...»

     Не будем в данном случае обращать внимание на авторский стиль, тут важно другое: как писатель подводит Булавина к мысли о самоубийстве («Он приложил холодное дуло к виску и выстрелил»). Психологически оправдать это роковое решение в жизни любого человека всегда сложно, а Петров-Бирюк, как и Н. Задонский, тоже написавший одноименный роман о Булавине, классиками отечественной литературы, увы, не были. Но вот в 1975 году в ленинградском журнале «Звезда (NN 9 – 11) появляется новое произведение на том же историческом материале – роман Василия Лебедева «Обреченная воля». Трагический финал жизни атамана дан здесь не только более убедительно, но и с других позиций, подсказанных новейшими изысканиями историков:
     «...Булавин лихорадочно зарядил оба пистолета. Положил на стол обнаженную саблю. В дверь на крыльце ломились, рубили ее топорами... Вторая дверь в горницу – тоже была заперта изнутри. В нее кто-то осторожно постучал.
     – Кто? Кто, спрашиваю?
     – Кондратей Офонасьевич... Это я, Зернщиков!..
     Булавин отодвинул засов, и в полуоткрытую дверь ввернулся Зернщиков. Первое, что бросилось в глаза Булавину, – пистолет, сверкнувший кроваво-красными каплями рубинов на рукоятке».

     Атаман меньше всего опасался этого человека. Вместе с Ильей Зернщиковым (Зерщиковым – по другим источникам) они хватили лиху в дни восстания, но не знал Кондрат, что ценой подлого убийства друг-приятель Илья надумал вымолить себе у царя жизнь и прощение!
«Зернщиков поднял короткий пистолет и почти в упор выстрелил Булавину в левый висок. Судорога прошла по всему телу войскового атамана, и вот уже кровь жихнула из раны, и голова стукнулась о кромку стола... Зернщиков поднял тяжелое, кряжистое тело Булавина и, откидывая ногой запоры, понёс последнего свидетеля их совместного заговора на люди. Но что сказать там, на улице? Сам вор застрелился или убил вора он, Зернщиков? Он знал: как скажет, так и будет».
Илья-предатель всё равно не сносил головы: расчет на государеву милость у него не оправдался. Но свое черное дело он совершил, и более 250 лет Булавина считали самоубийцей, хотя он погиб в перестрелке с домовитыми, поспешившими поднять руку на атамана, как только в Черкасск пришла весть о поражении булавинцев под Азовом и разгроме крупных сил повстанцев на Северском Донце.

     Книги Дм. Петрова-Бирюка и Н. Задонского были подвергнуты справедливой критике историком Е. П. Подъяпольской в ее монографии «Восстание Булавина. 1707 -1709» (М., 1962). Подъяпольская всесторонне анализирует основной источник версии о самоубийстве мятежного атамана – «отписки» Зерщикова азовскому губернатору Толстому и челобитную булавинского убийцы, направленную Петру I. В этих документах много неясного, недоговоренного. По «отпискам» получается так, что в разгар сражения с казаками, осаждавшими дом, Булавин «ушел в избу и застрелил себя из пистолета до смерти». У Кондратия Афанасьевича была смертельная рана в левый висок, которую, если бы он был самоубийцей, он мог нанести себе только левой рукой. Зная об этом, Н. Задонский сделал главного героя своей книги «Кондрат Булавин»... левшой. Но ведь так можно что угодно сочинить, подгоняя нужный ответ под схему замысла!..

    «Булавина в Черкасске убили», «вора убили», – это говорят бесстрастные документы, обнаружившиеся в архивах, но им оказалось не под силу спорить с официально утвердившейся версией. Губернатор Толстой сообщал в Петербург: «...И он, вор, видя свою погибель, в курене заперся со своими советниками... И видя он, вор, свою погибель, из пистоли убил себя сам до смерти». Со временем Петр I получил, видимо, такие сведения, которым он поверил больше. Редактируя «Гисторию», импе¬ратор зачеркнул всё, что касалось самоубийства Булавина, и начертал державным пером: «Главного вора бунтовщика в Черкасске казаки убили».

    Используя свои архивные находки, Е. П. Подъяпольская опровергла ложную версию гибели Булавина. Версию, которая нужна была людям, подобным Толстому, чтобы опозорить его в глазах соотечественников. Самоубийц не отпевали в церкви, их разрешалось хоронить только за пределами кладбища. Но истина, так ловко спрятанная в веках, всё же открылась: Булавин сражался до конца.

    Так уж случилось, что в моей журналистской судьбе немаловажное место заняли поиски, связанные с такой славной реликвией донского казачества, как знамя одного из булавинских сподвижников – атамана Игната Некрасова. Лет пятнадцать занимает меня эта история, но и сегодня не могу сказать, что этой загадки более не существует. Да и сам Игнат таит в себе непознанное, противоречивое…

     А в сущности, что доподлинно известно нам о самом Кондрате Булавине? Пожалуй, совсем немного: был станичным атаманом Трехизбянского городка близ Бахмута, «Принадлежал к среде старожилого казачества верховьев Дона», – пишет историк Б. В. Лунин. Скупо он рассказывает в своем исследовании «Очерки истории Подонья – Приазовья» (Ростовское област¬ное книгоиздательство, 1951) и об Игнате Некрасове. Между тем, за рубежом он популярен. Интерес к казакам-некрасовцам, этому уникальному этносу, живет не только в Европе, но и за океаном – в США. Как обычно, попутно возникает немало домыслов. Да и как им было не возникнуть, если некрасовцы прожили на чужбине, в Турции, более 250 лет, сохранив язык и обычаи предков. Все это достойно удивления, и не каждый поймет, как могло такое случиться...

    Герои моего рассказа ничем бы не отличались от других участников булавинского восстания, если бы не стечение обстоятельств, которые лишили их родного крова над головой, а не объединивший их атаман, о котором Б. В. Лунин рассказывает не столько как ученый, сколько – как поэт: «Среди атаманов, продолжавших борьбу после гибели Булавина, особо следует выделить Игната Некрасова. Волевой, энергичный, бесстрашный, он возглавлял на Волге отряды бурлаков и казаков, пытался овладеть Саратовом. Его отряд был одним из наиболее опасных для правительства. Была сделана попытка заставить Некрасова покаяться и услужить властям поимкой на Волге атамана Павлова. Некрасов не только ответил отказом, но грозил идти на Черкасск, мстить казачьей верхушке и представителям царских властей.
Переменчивая судьба свела отряды Некрасова и Павлова.
   
    Объединенными силами они берут штурмом Царицын, далее их пути расходятся. Бурлацкая «вольница» Павлова уходит на Астрахань и Каспий, а «природный» казак Игнат Некрасов ведет верные ему боевые силы в казачий городок Голубых, где он родился (ныне поселок Голубинский Волгоградской области). Далее на карте этого похода появляется городок Есаулов, затопленный водами Цимлянского моря. Здесь Некрасов попытался собрать всех, кто был способен вести борьбу с царскими стрельцами. «В августе 1708 г., – читаем в той же книге Б. В. Лунина, – войска Долгорукого овладели Есауловым. Некрасов с отрядом в 2000 человек – мужчин, женщин и детей – ушел на Кубань и на протяжении 1709 – 1710 гг. продолжал совершать оттуда смелые набеги, причинявшие немалое беспо¬койство правительству».

     Кубань тогда еще входила в состав Турции. А потом, годы спустя, после того, как Россия всё успешней продвигалась к берегам Черного моря, изгнанники с Дона оказались на турецком побережье Эгейского и Мраморного морей. «Царизьме не покоряться, при царизьме в Расею не возвертаться» – гласил один из главных заветов Игната Некрасова, имевший силу закона. И не только идейно-политического, но и нравственного. Правда, в 1912 году небольшая группа казаков переехала из Турцию в Россию. Так появился на Кубани хутор Ново¬Некрасовский. Здесь еще до Великой Отечественной войны стал постоянно бывать ростовский фольклорист Федор Викторович Тумилевич. В течение многих лет он записывал в Ново¬Некрасовском песни, легенды и предания.


     Собеседники Ф. Тумилевича, судя по записи, приведенной в одной из его книг, не раз ему говорили: «Ты бы, Викторович, помог нам. Напиши нашему правительству. Пускай дозволят нашим некрасовцам с Майноса на родину возвернуться, погибают они среди турок. Начальство ты знаешь, сделай милость, напиши. Мы сами-то отписали на Майнос, чтоб они до советского посла пошли. Посол могёт их поднять. Ждем...»

     Только, к сожалению, в сентябре 1962 года, после всех необходимых переговоров и формальностей, русская колония в Турецкой республике, в основном, перестала существовать. На борт теплохода «Грузия» в Стамбульском порту погрузилось 999 пассажиров – от младенцев до почти столетнего священника-старообрядца. Среди моря родился 1000-й, уже не турецкий, а советский гражданин.

     Таким образом, возвращение этих людей состоялось достаточно давно, но и сегодня не найден ответ на вопрос, что же случилось с некоторыми драгоценными казачьими реликвиями. Это прежде всего атаманская насека и знамя Игната Некрасова. Подлинность их никем не доказана. Но и то, что это были копии, тоже не установлено. Впрочем, для стариков-некрасовцев, с которыми я встречался в селе Новокумском Ставропольского края, таких понятий, как копия и оригинал, не существует. Для них важно лишь одно: была в Турции насека, было знамя, а теперь ищи ветра в поле…

     Мария Родионовна и Василий Порфирьевич Саничевы – однофамильцы, даже не родственники. Но таких людей роднит, наверное, большее, чем родственные узы – одна судьба. Мало они в своей жизни учились. Не знали, к примеру, что Игнат Некрасов собственно в Турции никогда не был. Жизнь легендарного атамана оборвалась на кубанской земле, принадлежавшей султану до 1774 года. Сюда, в район современной станицы Усть-Лабинской, императрица Анна Иоанновна прислала повеление вернуться на Дон. Но Игнат Федорович недвусмысленно ответил: «Ни в коем разе». Тогда по царскому указу против мятежников отправила войско во главе с донским атаманом Фроловым. В бою с бывшими соотечественниками и земляками Игнат Некрасов был убит.

     Насеку Игната, редкие старопечатные книги, знамя Некрасова мы хранили в церкви нашей деревни Кюджягёль, – вспоминал Василий Порфирьевич Саничев. – Прямо над святыми воротами. Там же и мраморный камень стоял с инициалами «И. Ф.» Это значит – Игнат Федорович. Мой дед, бывало, всё говорил: «Это Некрасов камень, берегите его». Да и то сказать: заслужил наш атаман вечную о себе память. Василий Порфирьевич складно рассказывал, как его отец Порфирий Саничев зарыл свою саблю, протестуя против султанского указа, обязавшего казаков служить в турецкой армии. Это было в 1908 году. Родина, покинутая пращурами два столетия назад, свято жила в памяти потомков, о ней слагались песни и легенды.
     – …Как случилось, что мы знамени да насеки не уберегли? – переспросил меня старик. Он тяжело вздохнул и, собравшись с мыслями, добавил:
     – Побеседуйте с Марией Родионовной Саничевой. А впоследствии опять ко мне приходите.

    И вот я снова в уже знакомом мне доме на улице Мичурина в селе Новокумском. Мария Родионовна, вернувшись с совхозного виноградника и сняв темный вдовий платок, рассказывала:
    – Мама моя, Мария Лукиньевна, недолго пожила на родной русской земле. Умерла она ста семи лет от роду. Все убивалась, плакала, что судьба так мало дней отпустила на ее долю после нашего отъезда из Турции...

     Моя собеседница помолчала. А потом перед ее глазами как бы ожила та давняя, дорогая сердцу картина:
     – Ведь казаки пришли на туретчину с пушками, саблями, со знаменем... Нам, малышне, старики об этом часто рассказывали, и чаще всего про Игната Федоровича, про знамя его, которое я своими глазами видела, своими рученьками ласкала. Оно у нас в дому хранилось, когда матушка Мария Лукиньевна его из церкви в избу к нам забрать надумала. Она, мама моя, в храме служила. Прибирала там, свечки продавала, делала еще что придется. А в деревне нашей Кюджягёль один злодей завелся, всё жалобы писал. Очень уж он нашу православную веру ненавидел. Не нравилось ему, что мы с тем знаменем в праздники по деревне ходили. На Троицу, на Пасху... И ведь что задумал, супостат?! Наше знамя, святыню нашу украсть – вот что! Мама моя взяла и спрятала его дома. А он про это узнал и не давал ей проходу: «Отнеси, женщина, знамя в вашу церковь». А мама не слушалась. Долго мы-то знамя соблюдали. А потом всё же отнесла его матушка в церкву. Не ведала, что заберутся туда нехристи после нашего отъезда и заберут и знамя, и иконы, и книжечку с Игнатовыми заветами нам, казакам... Вот ведь какая беда вышла…

     Василий Порфирьевич Саничев подтвердил этот горький рассказ: «Всё так и было. Но дело, думаю, не в одном только злоумышленнике. Среди турок-односельчан нашлась группа религиозных фанатиков-мусульман. Наша приверженность вере, старым казачьим обычаям их почему-то сильно раздражала. Когда я узнал, что Мария Лукиньевна отнесла знамя в церковь, я, помнится, сказал: «Эх, бабушка, ты лучше дома бы его спрятала или мне на хранение отдала... Сердце – вещун, его надо слушать, а я этого не сделал – и очень жалею.
     – А то знамя и я сподобился держать в руках, – продолжал Саничев. – Обидно, конечно, что не сумели мы увезти его на родину Игната Федоровича. А как же могли мы это сделать? Церковь-то была опечатана. Турки даже иконы у многих из нас поотнимали. Всё злато искали. Да откуда ему взяться-то! Мы его на чужбине не нажили. Знаю, что потом, когда мы уже на Ставрополье поселились, посылался в Турцию официальный запрос. Но ответ пришел неутешительный. Дескать, казаки-некрасовцы всё увезли с собой, ничего не оставили. Вот и весь разговор… Не раз я писал моим добрым знакомым, спрашивал: не слышно ли чего нового про наши утраченные реликвии? Написали мне, что не слышно, однако кое-что, возможно, попало в стамбульский музей Святая София...»

     К кому же обращался Саничев в этих письмах? В Турции осталось несколько некрасовских семей. В основном, это были древние старики, уже не способные двинуться в дальний путь, и их дети, которые не бросили пращуров на произвол судьбы. Они и писали потом в СССР, да и сейчас изредка посылают краткие вести о своем житье-бытье. А еще в сёла Новокумское и Бургун-Манджары на берегах степной реки Кумы, где живут сейчас казаки-некрасовцы, приходят иногда письма из США. Сообщают, что всё у авторов этих посланий «о’кей», не надо ли чего прислать от наших щедрот?

     Поясним, что как только в западную печать в конце 50-х годов попали сообщения о желании казачьей колонии в Турции покинуть эту страну, в деревню Кюджягёль приехал специальный эмиссар министра юстиции Соединенных Штатов Роберта Кеннеди. От имени американского правительства было сделано предложение стать гражданами великой заокеанской державы. Но только одна семья, правда, многодетная, приняла это предложение, и не пожалела: материальные дела у ее членов, несомненно, обстоят лучше некуда. Что ж, каждый имеет право на свой выбор…

    А я вскоре после тех встреч на ставропольской земле отправился в туристический круиз по Средиземноморью. Особенно меня привлекало в этой поездке, что наш теплоход «Латвия» сделает остановку в Стамбуле. Вдруг там ждет встреча со знаменем Игната Некрасова?..

     Но всё оказалось не так просто, как представлялось дома, за тридевять земель. Собор Святая София, построенный в 537 г. греческими архитекторами Изидоросом и Артемиосом, в 1935 г. по указанию первого турецкого президента Ататюрка стал музеем. В привычном для нас смысле экспонатов здесь нет. Однако собор сам по себе – уникальный музей. Это один из древнейших христианских храмов на земле. Но после завоевания Константинополя (Стамбул – второе название города) турками, пришлось ему, гордости Византии, превратиться в мусульманскую мечеть. В XV – XVI столетиях было построено четыре минарета, которые и придают Святой Софии некий магометанский «профиль». А ведь самые старинные византийские мозаики – здесь! Они были на века скрыты гипсом и штукатуркой, а реставраторы всё еще открывают миру нетленную красоту древних росписей. Но как жаль, что знамени Игната Некрасова здесь нет. Сотрудник музея, к которому я обратился, никогда и не слыхал о нем...

     Неужели я так и уеду из Стамбула, в котором, может быть, уже никогда не доведется побывать, так и не повидавшись с этой редчайшей реликвией казачьего края?
     – Боюсь, что это именно так, – говорит гид нашей группы Кюнеш Филолу. Этот улыбчивый господин лет пятидесяти, с высшим экономическим образованием, подрабатывал в туристической фирме «Бумеранг. Он хорошо знает русский язык, поскольку родился и долго жил в молдавском городе Бендеры.
     – Вы поставили перед собой нереальную задачу. Мне неплохо известен Стамбул, у меня есть знакомые и очень знающие люди среди музейных работников и православных священников, и я знаю такую их точку зрения: казаки-некрасовцы всё увезли с собой в Советский Союз.
     – Если бы!.. – запальчиво возражаю я. – У меня совсем другие сведения. Гид равнодушно пожимает плечами: «Может быть…»
А с теплохода уже подают трап: пора в дорогу. «Латвия» берет курс на египетский порт Александрию…


     Вернувшись в Ростов, я снова встретился с Федором Викторовичем Тумилевичем. В его книге «Сказки и предания казаков-некрасовцев» есть исчерпывающий, казалось бы, ответ на вопрос о судьбе Игнатова знамени. В одной из сносок петитом напечатано: «Тихон Пушечкин – казак-некрасовец, знаток некрасовской истории, хранитель старого знамени Игната, печати, насеки, старопечатного Евангелия. Умер в 1932 году на 98-м году жизни». Добавим – в хуторе Ново-Некрасовском Приморско-Ахтарского района тогдашнего Азово-Черноморского края.
     – Наверное, Федор Викторович, – спрашиваю я, – со смертью старика Пушечкина оборвалась какая-либо возможность точно выяснить: подлинным ли знаменем он обладал? Может быть, это легенда… Разве могло так случаться, что некрасовцы, остававшиеся на чужбине, в 1912 году, когда Турцию покинула первая группа этих наших соотечественников, позволили увезти знамя Игната в Россию?
     – Ни в коем случае! – воскликнул Тумилевич. – Но ведь была еще одна возможность прихватить с собой эту святыню.
     – Какая же?
     – Да просто украсть.
По выражению моего лица Федор Викторович понял, насколько я поражен его словами, и продолжал:
     – Конечно, это был великий грех – совершить кражу в церкви, но ведь человек, который мог на такое решиться, фанатично верил, что совершает богоугодное дело – возвращает Игнатово знамя его родине. Под этим священным стягом казаки сражались за свою свободу с царскими войсками и шли с Дона на Кубань на поклон султану: тут и величие духа, и позор вынужденного компромисса... Ясно, что останься они тогда на Руси, много крови вобрал бы еще тихий Дон в себя. И гордость, и печаль – всё уживалось в этом понятии: Игнатово знамя. Наверное, поэтому оно окружено легендами, подчас исключающими друг друга, и одна из них – как знамя было вывезено в Россию.
   
     ...Представим себе со слов Федора Викторовича Тумилевича день отъезда на родину первых казачьих семей в двенадцатом году. Проданы дома – и своим, некрасовцам, и соседям – туркам, которые всегда с восхищением цокали языком, проходя мимо русских дворов: такая здесь была чистота и ухоженность. Уложены пожитки по телегам, привязаны крепко-накрепко: путь впереди неблизкий – до Константинопольского порта. Кажется, у отъезжающих и провожающих пролиты все слёзы...
В самое надежное место определена копия Игнатова знамени. Сделала ее большая мастерица-рукодельница Татьяна Ивановна Капустина, тоже покидавшая Турцию. По рассказам стариков, только одного она не сумела: у подлинного, очень ветхого стяга на солнце просвечивал профиль Игната Федоровича. Но так ли это было – поди сегодня, как говорятся, проверь. И даже сам Тумилевич не знал на этот счет ничего определенного. Кстати, у Татьяны Ивановны впереди был долгий век.
Она прожила ровно сто лет и умерла в хуторе Ново¬Некрасовском в 1949 году.

    Однако вернемся к нашим путешественникам – в летний день 1912-го. Отслужен на прощание молебен, и все рассаживаются по телегам. Только казаку Семену Агаповичу Каткову что-то не сидится. На минутку заскочил он в божий храм, а хватило ему нескольких мгновений, чтобы схватить некрасовское знамя с амвона и спрятать в широкий пояс штанов.

     Как ни в чем не бывало, вышел Семен Агапович на паперть и прямиком направился к телеге, где ждали казака домашние. Но пропажа немедленно обнаружилась. Каткова обыскали и... ничего не нашли. И кто бы мог предположить, что прежде всего надо пошарить в брючном поясе?! Однако устроить такое – значит насмерть оскорбить казака, нанести обиду и ему, и его мужскому потомству во веки веков. И знамя – возможно, то самое, подлинное – отправилось, как и копия, в Россию. А двадцать лет спустя, в 1932 году, сданное «от греха подальше» дряхлым церковным служкой Тихоном Пушечкиным, оно оказалось у сотрудников Приморско-Ахтарского отдела НКВД. Время было горячее, резко обострилась классовая борьба в связи с коллективизацией сельского хозяйства, и кто же из чекистов имел тогда возможность поразмыслить над научной и художественной ценностью куска старой, истертой материи, которую принес в «органы» перепуганный разными крутыми событиями на хуторе и окрест него старик Пушечкин? С тех пор знамени никто в Ново-Некрасовской не видел. Как и атаманской насеки и старопечатного Евангелия... Река бурного, беспощадного времени унесла эти замечательные реликвии донской старины в небытие, и никого конкретно в этом сегодня не упрекнешь.

   Но тогда возникает вопрос: а что же пропало у казаков-некрасовцев незадолго до их возвращения на землю предков осенью 1962 года? Выходит, они располагали всего лишь навсего еще одной копией легендарного знамени? Вполне вероятно. Если, конечно, история с кражей подлинника этого стяга – не выдумка. Но тогда из-за чего весь сырбор и что я искал в Стамбуле? А насека атамана Некрасова, а старопечатные книги? И, наконец, вопрос о подлиннике знамени не будет снят с повестки дня до тех пор, пока не будет доказано: он пропал и, скорее всего, еще в 30-е годы. Но можно ли это сделать сегодня? Вряд ли.

     А какова же судьба той копии Игнатова знамени, которую вышила Т. Я. Капустина и увезла в Россию в 1912 году? Как ни дорожили новонекрасовские старики произведением ее искусных рук, они, приняв Федора Викторовича Тумилевича, уроженца Пензенской области, в казаки – подарили ему свое сокровище. С 1957 года знамя хранится в фондах Ростовского областного музея краеведения.

     – Я не считал возможным держать у себя дома эту святыню, – говорил мне Федор Викторович. – Тем более, что вы не знаете про нее еще одну историю. Вот она…
     Житель хутора Ново-Некрасовского Господарев, проведав, что Пушечкин сдал чекистам хранившиеся у него реликвии, почему-то решил, будто их забрали силой, и вознамерился сохранить для потомства хотя бы копию старинного знамени. Ту, что вышивала Капустина... И вот, обмотав полотнищем тело, Господарев уехал с Кубани на Дальний Восток, занимался там привычным для всякого некрасовца рыбальством и вернулся в Приморско-Ахтарский район только после войны. Копия знамени всё это время была с ним. Как видите, мне доверили огромную для донской истории ценность, связанную с судьбами многих людей, и я, естественно, передал ее на хранение в государственный музей.

   В предании «Некрасовцы разделились на три части», опубликованном в фольклорном сборнике Ф. В. Тумилевича, читаем: «Ну, когда пришел Некраса на границу Турции, салтан просил Некрасу, чтоб дал он клятву. Тогда стрельнул Некраса в крест на знамени. Прострелил Некраса знамя, с того времена оно пробитое».В предании нет единой точки зрения на происхождение отверстия в знамени Игната Федоровича. «... Ты в крест стрельнул, клятву басурманину дал», – упрекали Некрасова его братья, внесшие в войско немалую смуту. Старики же им резонно отвечали: «Для спасения народа клятва дана. Игнат ниже креста стрелял, беды в том нет».

     ...Рассмотрим копию Игнатова знамени из коллекции самых редкостных экспонатов краеведческого музея в Ростове. На изнанке полотнища действительно находим белый старообрядческий крест, а под ним вышито отверстие. Это полностью соответствует преданию. Таким вот способом Игнат должен был подтвердить свою, говоря на современный лад, лояльность по отношению к султану, который имел свой политический интерес, давая приют мятежникам: соперничество Турции с Россией продолжалось еще многие годы.

     Еще раз возьмем в руки копию знамени. На лицевой стороне вышиты разноцветные квадраты. Вспоминаю, как толковал их когда-то Тумилевич: зеленый квадрат – это цвет надежды, желтые – тоски по родине. Трехглавый орел тоже глубоко символичен. По центру – имеется в виду сам Игнат Некрасов, по бокам от него – сподвижники и боевые друзья. Еще мы видим лабиринт красных линий, а в центре – два яйца. Старики в селе Новокумском объяснили мне эту символику так: яйца олицетворяют всё живое, а из лабиринта рано или поздно будет найден выход, и Россия вновь станет для некрасовцев родной матерью. Они снова живут на своей горячо любимой земле. Равноправные граждане Отечества не забывают ни песен, ни исполненных поэзии и красоты преданий, и загадка Игнатова знамени – из их числа.
В истории Войска Донского такого рода «белых пятен» всегда было предостаточно. Поиск исчезнувших в свое время архивных бумаг шел в Одессе и Ставрополе, в Москве и Влади¬кавказе, в Киеве и Петербурге. И некоторые дубликаты, а то и подлинники документов действительно находились.

     После торжественного открытия Донского музея в Новочеркасске, состоявшегося в конце 1899 года, во всей остроте встал вопрос о научной обработке и расширении войскового архива. В добровольных помощниках музей недостатка не испытывал. Вот и среди офицеров расквартированного в столице лейб-гвардии казачьего полка оказался один из них – командир сотни подъесаул Хрещатицкий. В 1910 году он обнаружил в одном из московских архивных хранилищ большое число материалов по донской истории, охватывающих 1594 – 1762 годы. Затем были еще находки. «Порученная мне работа относительно Лейпцигского боя продвигается, – докладывал Хрещатицкий наказному войсковому атаману барону фон Таубе в Новочеркасск, имея в виду знаменитую «битву народов» на завершающем этапе наполеоновское войн. – В январе рассчитываю ее совершенно закончить».

     В начале 1902 года за подписью генерала А. Грекова было направлено письмо Т. Д. Ефремовой такого содержания: «В Ваших фамильных архивах находится много старинных бумаг, составляющих большой интерес для истории Донского края... Я обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбой, не признаете ли Вы возможным прислать при удобном случае означенные бумаги в Донской музей для снятия с них копий… Если же некоторые из них Вы пожелаете передать в Исторический архив музея, то таковые будут приобщены к собранию предметов рода Ефремовых, для чего в музее имеется особый шкаф-витрина. Кроме того, не найдете ли Вы возможным когда-нибудь прислать в музей имеющиеся у Вас три царских плата Ваших предков и другие предметы старины, а равно портрет Войскового атамана Степана Даниловича Ефремова и другие, как мужские, так и женские, для снятия с них фотографий».

     Просвещенные, патриотически настроенные донцы душу, можно сказать, отдавали войсковому музею и Историческому архиву. Как правило, они носили ту же казачью форму, которую надевал генерал Попов, будучи начальником Новочеркасского юнкерского училища. Но как же различны бывают люди, одетые в одинаковые мундиры и даже связанные кровным родством!..

     Словно по иронии судьбы, отцом человека, разграбившего золотой запас войска Донского, был Харитон Иванович Попов – большой знаток историй родного края, серьезный ученый, посвятивший себя созданию уникального музея в Новочеркасске. Уроженец хутора Остроуховского станицы Букановской, Харитон Попов в детстве увлекся чтением. Его любимой книгой была «История Государства Российского» Николая Михайловича Карамзина.

   Харитон Иванович был сугубо штатским человеком, но известен в его биографии и такой эпизод – участие в защите Таганрога от англичан во время Крымской войны. Попов командовал полувзводом. Потом была служба в полиции и земстве, в областном правлении Войска Донского. Только в преклонных годах он получил должность, с которой связывал самое главное в жизни, – «заведывающий Донским музеем». Чин статского советника давал основания занять какое-нибудь прибыльное место, и другой человек, не имевший, как Попов, иных источников существования, так бы и поступил. Но Харитон Иванович был далёк от меркантильных расчетов.

     В сборнике «Донцы XIX века» (ч. II) читаем: «Ни театры, ни клубы, ни какие-либо увеселительные собрания ему не знакомы. Он всегда завален работой... Любопытному предоставляется заглянуть в ту комнату музея, где он занимается: обложенный со всех сторон старинными бумагами, он с радостным усердием берет из них всё, что ему нужно, и на лице его не отражается ни усталости, ни скуки, ни желания как-нибудь скорее окончить свою бесконечную работу». Нам известен, например, очерк Харитона Попова «Город Черкасск», где с присущей ему дотошностью рассказывается о здешнем монастыре. Там жили не только монахини. Богадельня на 35 мест и школа с таким числом воспитанниц убеждают в том, что в этой обители людям делали немало добра.

     Напомним читателю год открытия Донского музея – 1899-й. За пятнадцать лет до этого события статский советник Г. А. Ознобишин, занимающийся по поручению Войскового Наказного атамана Войска Донского собиранием материалов для проектируемого музея», обратился к Попову со следующим письмом: «Милостивый государь Харитон Иванович. Ваши глубокие знания Донской старины и сердечное сочувствие к осуществлению идеи сформирования Донского музея внушили мне и А. А. Крылову мысль просить Вас принять на себя обязанность организовать в Новочеркасске Общество Любителей Донской Старины в целях скорейшего формирования музея…» Титулярный (в ту пору) советник Попов, надворный советник Крылов, корнет гвардии Пивоваров – это они стали учредителями Общества, которое повело энергичный поиск материальных свидетельств славной казачьей истории. Конечно, разочарований хватало, но Харитон Иванович и его сподвижники не унывали. Любимое занятие приносило немало нечаянной радости, и находка – пусть маленькая – искупала все неудачи.

     Портрет Александра Николаевича Пивоварова, как и Харитона Ивановича Попова, можно видеть в постоянной экспозиции музея истории донского казачества. Пивоваров – кандидат права, выпускник московского университета. Служил в Новочеркасске, в канцелярии войскового прокурора и участвовал в приведении в порядок исторического архива. Добровольно ушел в свое время на русско-турецкую войну 1877 – 1878 гг., отличился в боях под Плевной. Кавалер румынского и болгарского боевых орденов. В 1892 году А. Н. Пивоваров в чине есаула вышел в отставку. Подготовил издание сборника «Донские казачьи песни». «Александр Николаевич, – писали о нем, – известен как собиратель архивной и бытовой старины, владел немалым числом исторических документов, иногда прямо спасенных им от лавочников и букинистов» («Донцы XIX века», ч. II).Да просто из уважения к таким достойным людям донцы разных чинов и званий и имущественного положения отдавали в музей всё, что долгие годы хранилось в их куренях, символизируя связь поколений. Например, подполковник И. М. Суворов из слободы Шалаевки Донецкого округа пожертвовал саблю с георгиевским темляком, пожалованную императрицей Елизаветой Петровной его прадеду – донскому казаку Савве Суворову.

    Этот Савва некогда дослужился до чина войскового старшины, был возведен в дворянское сословие и прожил сто лет. Подполковник, его правнук, сам представлял из себя глубокого старца, и когда к нему приехали, чтобы забрать саблю и некоторые документы елизаветинских времен, оказалось, что их даритель совсем впал в детство. Со смертью его прекращался казачий род Суворовых – однофамильцев великого полководца, и саблю, кроме как в музей, передавать было некому. Где сейчас она? В фондах музея истории донского казачества этого клинка нет. Значит, так и пропал он за границей, разделив, к примеру, судьбу дара подполковничьей вдовы А. М. Гнилозубовой, проживавшей в Таганрогском округе Области Войска Донского.

     В октябре 1910 года Гнилозубова обратилась к наказному атаману барону фон Таубе с таким прошением: «Прилагаю при сем золотые часы с цепочкой, ключиком, и портрет моего дяди полковника Степана Андреевича Каршина, полученные им в награду за войну 1812 года (он служил в союзных войсках, что показывает знак – перевязка белым левой руки), покорнейше прошу Ваше превосходительство сделать свое распоряжение о принятии названных вещей в дар Донскому музею...»

    Кто такой полковник Каршин и почему его портрет и личные вещи представляли несомненный интерес для музея? Не было, пожалуй, ни одного заметного сражения русской армии, в котором казак станицы Аксайской Каршин, начинавший службу урядником одного из Донских полков, не принимал бы участия. Это был храбрый боевой офицер, много раз раненный, награжденный едва ли не всеми орденами Российской империи, которые можно было заслужить на поле брани. Права была его племянница, обратившись к наказному атаману!..

    Энергичным и дельным членом комиссии по устройству донского музея стал Николай Александрович Поров. Окончив за войсковой счет историко-филологический факультет Харьковского университета, он с увлечением собирал материалы по донской истории, работая сначала в Новочеркасской гимназии, а потом в прогимназии (шестиклассной) станицы Нежне-Чирской. Особенно привлекали его Азовские походы Петра I.

     Многие рядовые казаки тоже помогали, как могли, в создании музейных фондов.
 
     В этом убеждает своего рода дневник, который с 1902 года вёл сотрудник Донского музея А. М. Листопадов, ставший знаменитым собирателем казачьего фольклора. Он, к примеру, записывал: «21 декабря переданы в Донской музей:
1.Ассигнация в 25 су 1792 года от казака Нижне-Курмоярской станицы Еремея Яковлевича Киреева, который добыл ее от какого-то старого казака (фамилия им забыта) Баклановской станицы, дед которого был под Аустерлицем и захватил несколько штук таких ассигнаций.
2.Татарская монета от казака Захара Евдокимовича Фролова, найденная им в числе других, совершенно сходных, в песках Нижне-Курмоярской станицы.
3.У урядника Потемкинской станицы Якова Григорьевича Левшина хранится сабля деда его, как утверждает Левшин, бывшего камер-юнкера, казака при императоре Александре I. Дарована сабля за отличную службу при государе. Продает Левшин саблю за 75 рублей. Сабля серебряная».

     Настоящий детектив развернулся вокруг находки, сделанной в полутора верстах от хутора Назаровского Мигулянской станицы. А началось с того, что казак Григорий Доманов наткнулся под «Яшкиной горой» на серебряный кувшин. Почуяв клад, Григорий стал разрывать в этом месте овраг, и – новые находки: старинные стремена, черпак, серебряный крючок, напоминающий голову змеи... Летом 1914 года газета «Приазовский край» рассказала своим читателям, что там же Доманов обнаружил древнее захоронение, где его словно бы дожидались медный котел, глиняный кувшин с четырьмя золотыми монетами «с изображением каких-то князей со скипетром и крестом в руках», «два массивных золотых перстня – один с изображением на вставленном камне фазана» и т. д. Вокруг валялись человеческие и лошадиные кости. Доманов, не колеблясь, все свои находки продал некоему Карлу Тенсу за 51 рубль ассигнациями. Но: «Об этом стало известно администрации. Клад был отобран и 20 июня доставлен в ст. Каменскую в окружное управление для препровождения его в Донской Новочеркасский музей». Отдел нумизматики получил хорошее пополнение, а он еще в конце 1902 года, судя по «Протоколу заседания комиссии по устройству Донского музея», представлял большой интерес для специалиста:
«Золотые, бронзовые и другие предметы скифско-сарматского периода – 28 нумеров.
Монеты Боспорского царства – 42.
Монеты византийские, Киевского княжества и т.д. – 8».

     Все это, как правило, передавалось людьми безвозмездно. На сей счет в том же «Протоколе…» сказано было так: «По временам лишь отпускались небольшие суммы из средств Войскового наказного атамана на вознаграждение за поступавшие предметы древности да приходилось приплачивать из собственных средств хранителя музея». То есть опять-таки Харитона Ивановича Попова.

     В 1914 году был получен циркуляр «Высочайше учрежденной комиссии по описанию боевых трофеев Русского воинства и старых русских знамён». Эта комиссия состояла при Военно-Походной канцелярии императора и ставила перед местными властями задачу – составить общую опись и перечень по всей России неприятельских знамен, захваченных в свое время на поле боя.Было известно, что в таганрогском Успенском соборе хранятся два сигнальных флага, взятых во время крымской войны, в июле 1855 года, казаками 70-го Донского полка с севшей на мель на Кривом Косе близ Таганрога английской канонерской лодки «Джаспер». Снаряды с вражеских судов повредили храм во время бомбардировки города за три дня того, как казаки атаковали канонерку в пешем строю. Сесть на мель – само по себе постыдное для каждого моряка происшествие, а уж потеря боевых знамен – самое последнее дело. В общем, натерпелись сраму моряки «владычицы морей».

     Но как получить английские флаги в Донской музей?

     Попов решил преодолеть все бюрократические преграды, а своего добиться. После длительных переговоров с епархиальным начальством, которое находилось в Екатеринославе ( Днепропетровск,в 2016 г. переименован в г. Днепр), флаги были доставлены в Новочеркасск. Вернулись ли они в Успенские собор Таганрога и что вообще с ними стало дальше – неизвестно. Сам же храм, как и Митрофановская церковь, с которой связано детство Антона Павловича Чехова, был взорван в угаре борьбы советской власти с «опиумом для народа».

     Так же загадочна судьба двух больших картин кисти Василия Часовникова, запечатлевших древние Цимлянские городища. Журнал «Дон» в 1887 году писал о нем: «Еще до окончания курса в академии художеств и в археологическом институте Василий Васильевич принимал участие в трудах формирования зарождавшегося Донского музея и Исторического архива при нем в качестве сотрудника его. С этой целью он совершил командировку по Донской области, собрал немало сведений по археологии края и предметов древности для музея, а также сообщил сведения о некоторых из сохранившихся станичных и одном фамильном (Себряковском) архивах». Живописное наследие В. Часовникова было значительным, но, к сожалению, все написанные им картины пропали. Это, видимо, не слишком волновало его: в расцвете сил и таланта живописец принял монашескую схиму. В 1899 году в составе русской духовной миссии он отправился в Китай. Несколько позже, уже в Пекине, бывший вольный художник был возведен в сан архимандрита.
 
     Горькое сожаление по поводу гибели этого яркого дарования высказывал И. Левитан, знавший Часовникова по московскому Училищу живописи, ваяния и зодчества. Попов, Пивоваров, Листопадов, Частников... Для каждого из них Донской музей был любимым детищем, судьба которого сложилась драматически.