Любовь к родному пепелищу. Часть 4

     Вспомним ранний шолоховский рассказ «Жеребенок»." Вот он плывет, выбиваясь из последних сил, рядом с матерью. И мучительно переживает за это обреченное на гибель существо красный боец Трофим. Жеребенок ржал всё реже, глуше и тоньше был короткий режущий крик. И этот крик до холодного ужаса был похож на крик ребенка… Через пять минут Трофим был возле жеребенка, левой рукой подхватил его под похолодевший живот, захлебываясь, судорожно икая, двинулся к нашему берегу…» А на том, противоположном берегу реки, стоял офицер. «Словно горячий укол пронизал грудь Трофима; падая, услышал выстрел. Одинокий выстрел в спину...»

     Лошадь была верным другом красного бойца. Казалось, и у них – гнедых, каурых, «в яблоках» – тоже воспитано классовое чутье. «Воевали во имя идей пролетарские красные лошади против гвардии белых коней», – писал уральский поэт Владимир Дагуров. И хотелось верить, что так и есть: наши кони – не их лошадям чета. В детстве человеку такая классовая непримиримость прощается. А нам, мальчишкам 50-х годов, тем более прощалась. И уж мы-то были уверены, что конь, несущий по нашей прекрасной и умытой кровью врага земле самого Семена Михайловича Буденного, и есть верх совершенства. О скульптурах Донателло и понятия, конечно, в ту пору не имели, да и не интересовали нас какие-то римляне: на уроках по истории древнего мира прошли – и ладно. Все беляки из кинофильмов «Мы из Кронштадта» или «Чапаев» представлялись на одно лицо. Они воспринимались настолько непохожими на нормальных, способных переживать людей, что и лошади, на которых эти люди в погонах мчались в атаку на наши победоносные пулеметы системы «максим, нам были враждебны. Их хозяева – офицеры, конечно, были сплошь палачами трудового народа и уже поэтому не могли кого бы то ни было любить – женщину, брата, коня…

     Так думал я в далекие детские годы, хотя это свое ощущение не умел, разумеется, облечь в те слова, которые потребовались мне сегодня. Но вот недавно раскрыл журнал «Огонек» и прочитал стихотворение казачьего офицера-эмигранта Николая Туроверова:
    
     Уходили мы из Крыма
     Среди дыма и огня:
     Я с кормы всё время мимо
     В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной.
     Сколько раз одной могилы
     Ожидали мы в бою.
     Конь всё плыл, теряя силы,
     Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо.
Покраснела чуть вода…
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.

     Стихи написаны в 1940 году, то есть через двадцать лет после того, как войска барона Врангеля покинули Россию. Сильное же чувство боли и потери испытал тогда Туроверов, если столько времени спустя у него родились такие пронзительные строки. В биографической справке, помещенной в «Огоньке», сообщается, что это был профессиональный военный. Во время второй мировой сражался в Иностранном легионе в Африке. Затем работал банковским служащим в Париже. Устроитель выставок «1812 год», «Суворов», «Казаки».

     Вот у кого проконсультироваться бы о судьбе реликвий, не вернувшихся на Дон: человек наверняка обладал полной информацией на сей счёт.Но Николая Туроверова уже давно нет в живых: он родился в 1899 году, да еще столько испытаний выпало на его долю. А в памяти соотечественников одним, может быть, стихотворением, да остался!..

    Белое офицерство, сохранившее верность присяге Царю и Отечеству, мы знаем по книгам и кинофильмам, которые учили ненавидеть людей с золотыми погонами. Так ведь и было за что. Достаточно вспомнить Соболевского – начальника контрразведки, палача по убеждению из рассказа Бориса Лавренева «Простая вещь». Или есаула Половцева и поручика Лятьевского в шолоховской «Поднятой целине». Но ведь были и другие. Были настоящие, совестливые русские интеллигенты братья Турбины («Белая гвардия» М. Булгакова). Был Командир корабля – персонаж «Оптимистической трагедии» Вс. Вишневского, в финале погибающий вместе с женщиной-Комиссаром и революционным матросом Алексеем. А те два офицера, попавшие в лапы Вожака анархистов!.. Их-то, не проливших ни капли пролетарской или краснофлотской крови и всего-навсего возвращающихся из немецкого плена домой, к семьям, за что Вожак поставил к стенке? Многое, думается, простится Всеволоду Вишневскому, верой и правдой служившему тоталитарной системе, за один этот эпизод в его пьесе, призывающий всех нас к терпимости и доброте. И вряд ли прав современный театральный режиссер из поколения сорокалетних, когда пишет о Вишневском: «Ну, просто кровь каплет с пальцев, прямо идеологический негодяй...».

     С такими непримиримо субъективными оценками художника и человека мы никогда, думается, не преуспеем в создании правового государства. Впрочем, дальше автор раскланивается: «...Но какой драматург! Если бы не установка, не завербованность, какое редкое слияние темперамента с требованиями театра, настоящий безумец, чью руку с наганом твердо направило время».

     С Вишневским всё ясно, он был правоверный большевик, а вот наган в руках Григория Мелехова стрелял, как говорят военные профессионалы, «на поражение» то в белых, то в красных. Но: «Молюсь за тех и за других...» Этот трагический выдох коктебельского затворника поэта Максимилиана Волошина удивительно созвучен и нашему времени, когда общество пытается решить, может быть, самую сложную проблему консолидации всех своих сил, чтобы элементарно выжить. И как-то сегодня не столь уж важно, что Мелехов – офицер. Видимо, дело не в погонах, а в человеке.

     Но и в погонах – тоже, прежде всего – в них, – так полагает писатель Карем Раш. Для него Ледяной поход генерала Лавра Корнилова, закончившийся гибелью небесталанного полководца, а также другие подобные этой боевые операции белых, когда по приказу генералов брат шел на брата, сын на отца, – всё это уже «стало частью русской души». «Теперь, – пишет далее К. Раш, – даже трижды коммунист не может не отдать должное этим витязям белой мечты, испившим до дна чашу в Харбине, Галлиполи, в Сербии и Париже. Выстояв на чужбине своими делами, книгами и жизнью, они заложили нравственный чистый заряд на новое русское тысячелетие. Они верили, что новомученики преобразят и спасут Россию своей жертвенной судьбой. С белыми полками уходил цвет «русских мальчиков» – вчерашние кадеты, студенты, гимназисты, лучшее, что выработала православная Россия веками усилий. Они любили Россию больше жизни».

     Но разве меньше любили Россию будущие красные маршалы поручик Тухачевский и полковник царского Генштаба Егоров, генерал Снесарев, чьи полководческие успехи под Царицыным были беспардонно присвоены Сталиным?.. К статье Карема Раша мы еще вернемся – очень уж она характерна для наших дней, когда слишком многое ставится с ног на голову, но попутно отметим, что этот автор вообще склонен к странным обобщениям. Как-то  со страниц еженедельника «Литературная Россия» он обрушился на русскую классику, которая, оказывается, внесла «самый главный вклад в разрушение национального сознания, заполнив книги и народный горизонт не теми, кто строил мосты, города, дороги, водил корабли, осваивал российский континент, изобретал сталь, сажал парки и леса, а целым сонмом увечных, больных и слабых – всеми этими «бедными Лизами», «униженными и оскорбленными», акакиями акакиевичами, собакевичами и плюшкиными, из героев 1812 года сделал скалозубов… Русская литература не любила генералов...»

    Но это ведь смотря каких генералов. И если речь идет о Суворове, Кутузове, Платове, Багратионе, герое русско-японской войны Кондратенко, Брусилове, то никакой проблемы нет: мы восхищаемся ими и с восторгом читаем о них в книгах самых разных авторов. Естественно, не каждая из них – «Война и мир». Но, сдается, писатель Раш имеет в виду совсем других людей с широкими красными лампасами на штанах. Нетрудно догадаться, что возлюбить нам, по Карему Рашу, надлежит тех господ, которые вели «русских мальчиков» в бой с матросами Дыбенко, конниками Думенко, Буденного и Миронова, красноармейцами Блюхера. А это означает, что вместе с автором «Литературной России» оно бы и нам впору преклонять колени перед Деникиным и Врангелем, Корниловым и Красновым, Дроздовским и Шкуро...

     Список этот может быть продолжен. Адмиралом Колчаком, например, именем которого назвали остров на северо-восточной окраине России. Кроме того, что был Александр Васильевич «правитель омский» всея Руси, в его активе – полярные экспедиции, заслуги в науке о морях-океанах... Расстреляли его под Иркутском, как и Митрофана Петровича Богаевского, нашедшего смерть на ростовской окраине, неподалеку от аэропорта.

     Писатель Владимир Сидоров установил, что это произошло 1 (14) сентября 1918 года, а 10 (23) сентября того же года «Большой Войсковой Круг Всевеликого Войска Донского 4-го созыва (высший государственный орган казачьей республики!) постановил присвоить имя Богаевского Донскому университету». Это имя В. Сидоров полагает «единственно законным» для вуза, переведенного в начале первой мировой войны в Ростов из Варшавы. В качестве аргумента автор статьи в газете «Утро» называет последнюю должность М. Богаевского: товарищ (то есть заместитель) Войскового атамана А. М. Каледина. Но у Михаила Андреевича Суслова, имя которого РГУ носил в 80-е годы, положение было куда как выше: второй, после Л. И. Брежнева, человек в КПСС. В 1937 году Суслов заведовал отделом агитации и пропаганды Ростовского обкома партии и все сделал для того, чтобы выжить с Дона Юрия Александровича Завадского – тогда главного режиссера местного драматического театра. Вот и все, можно сказать, заслуги «беспощадного большевика» (так называли его зарубежные радиоголоса) перед нашим краем.

     Убежден, что Сидоров искренне восхищается Митрофаном Богаевским, но называть его «выдающимся государственным деятелем Дона», достойным быть увековеченным в названии крупнейшего на Юге России вуза – это, думается, преувеличение. Или мы действительно обречены вечно кидаться из одной крайности в другую?..

     Драма людей, которые пошли за такими людьми, как тот же атаман Богаевский, была мучительной. Они пережили позор поражения сначала под Новороссийском, потом в Крыму. Одна часть офицеров предавалась пьянству, а другая, как генерал Слащев – прототип Хлудова в пьесе М. Булгакова «Бег», топила призрачные видения своего незавидного эмигрантского будущего в крови тех, кто казался им врагом.

    Но десятки тысяч человек уезжать никуда не захотели. Они выбрали своей долей служение России – что бы с ней ни случилось. И когда Крым пал, окопники, среди которых были как офицеры, так и солдаты, вместе прошедшие тяжкий путь от донских степей и кубанских плавней, не покинули родной берег в надежде хоть как-нибудь пригодиться разоренной за войну стране. Но участь большинства из них была трагической, о чем у нас еще будет возможность рассказать.
    
     ...Поезд, вышедший из Новочеркасска по маршруту Ростов – Новороссийск, под Екатеринодаром был кем-то основательно «прощупан». В одном из вагонов, где были ценности, вывезенные из разных соборов (см.фото Атаманский дворец в Новочеркасске), неустановленный злоумышленник, очень хорошо знавший, что там можно найти, взломал крышу и ушел. Разумеется, не с пустыми руками. Управляющий Новочеркасским отделением Государственного банка А. А. Скворцов, сопровождая поезд по приказу Богаевского, составил акт о происшествии, но, поскольку опись увезенного с донской земли вообще отсутствовала, эта бумага, как и следовало ожидать, оказалась филькиной грамотой.

     В Новороссийске Скворцов сторговался с капитаном итальянского судна «Чита-ди-Венеция», принадлежавшего торговой фирме «Аслан Фреске и сын», отвалив ему заметную толику банковского серебра. И пароход отчалил, загрузив трюм ящиками с серебром, золотыми изделиями, драгоценными камнями, реликвиями старины... После кратковременного захода в Феодосию и Севастополь был взят курс на Константинополь.

     Здесь мы пока расстанемся с кораблем, случайно, можно сказать, попавшим в историю Дона, и напомним читателю, что шла весна 1920 года. Войска генерала А. И. Деникина, который вскоре передаст полномочия главнокомандующего вооруженными силами Юга России барону П. Н. Врангелю, отступали до тех пор, пока не оказались в районе Новороссийска. Это был тупик.Стоило упустить время, оставшееся на эвакуацию морским путем, – и красные сбросят в воду. А Донская армия еще вела бои, но тоже всё больше откатывалась к морю. Стало ясно, что придется всем, как говорится скопом, перебираться в Крым, где еще оставалась какая-то надежда закрепиться и продолжать борьбу с «Совдепией».

     Несколько лет спустя Антон Иванович Деникин опубликовал на Западе те главы мемуарной книги «Очерки русской смуты», в которых рассказывается о последних днях его пребывания в Новороссийске в должности главкома. Читаем: «12 марта утром ко мне прибыл генерал Сидорин. Он был подавлен и смотрел на положение своей армии совершенно безнадёжно. Всё разваливалось, всё текло, куда глаза глядят. Никто бороться больше не хотел. В Крым, очевидно, не пойдут. Донской командующий был озабочен, главным образом, участью донских офицеров, затерявшихся в волнующейся казачьей массе. Им грозила смертельная опасность в случае их сдачи большевикам. Число их Сидорин определил в 5 тысяч. Я уверил его, что все офицеры, которые смогут добраться до Новороссийска, будут посажены на суда».

    Воспоминания генерала Деникина в 1990 году были опубликованы в журнале «Октябрь» и еженедельнике «Собеседник». К ним был проявлен большой читательский интерес, и это вполне понятно: Деникина у нас не печатали с 20-х годов, когда «Очерки русской смуты» выходили в СССР в первый и последний раз. А теперь задумаемся лишь над одной приведенной там цифрой: 5000 офицеров было только в Донской армии. Под их командой находилась не только огромная, но и хорошо обученная, обстрелянная сила, которая, после всех колебаний, тоже выбрала свой путь – в Крым. Деникин далее пишет: «Всё донское воинство бросилось к судам» Для чего – вряд ли они тогда отдавали отчет.

     Руководить людьми, которые были деморализованы неудачами на фронте и не видели четко перспективы дальнейшей борьбы с большевиками, было неимоверно трудно. Вся тяжесть ответственности, все хлопоты легли на плечи командующего Донской армией, хотя тут, в Новороссийске, Сидорину мог бы помочь атаман Всевеликого Войска Донского Богаевский. Но Африкана Петровича значительно больше, чем участь доверившихся ему казаков, занимала судьба снаряженного в Турцию парохода «Чита-ди-Венеция», Деникин, по крайней мере, никаких заслуг Богаевского в организации эвакуации войск не отмечает.
Судов катастрофически не хватало, а главком предложил донцам пару дней продержаться, обороняя ближайшие подступы к Новороссийску, а за это время проблема с транспортом могла быть решена. Но: «Сидорин не хотел или не мог этого сделать. Точно так же он отказался выставить на позиции хотя бы сохранившую боеспособность учебную бригаду».

     Этот конфликт имел продолжение: в эмиграции долго муссировался слух, что Деникин, попытавшись организовать оборону города и прилегающей к нему Цемесской бухты, совершил якобы «предательство Донского войска». «Эта версия, сопровождаемая вымышленными подробностями, – пишет А. Деникин, – была очень удобна. Перекладывала все личные грехи и последствия развала казачьей армии на чужую голову».

     Между тем, действительно виновные в этом генералы во главе с атаманом Богаевским заранее позаботились о себе, уютно расположившись в каютах парохода «Цесаревич Георгий». Вечером 13 марта он поднял якоря. «Посадка продолжалась всю ночь. Часть добровольцев и несколько полков донцов, не попавших на суда, пошли береговой дорогой на Геленджик», – это мы знаем по воспоминаниям того же А. Деникина. В Геленджике их должны были взять на борт пароходы, успевшие сделать рейс к крымским берегам.

     Известная нам «Чита-ди-Венеция» к тому времени давно уже прошла этим маршрутом. В Крыму на борт судна поднялись генералы Балабин, Буданов и Захаров – члены назначенной Богаевским специальной «серебряной комиссии». Сия троица, получив строжайшую инструкцию атамана не спускать со Сквоцова глаз, тем не менее сразу же опростоволосилась.
     Скворцов, только увидев берега бухты Золотой Рог, кинулся к чемоданам и скрылся с глаз долой. Бывший влиятельный в Области Войска Донского финансист поставил «серебряную комиссию» перед необходимостью самостоятельно решать нелегкую задачу – как реализовать вывезенное имущество на константинопольской бирже и пристроить вырученные деньги – в прочной, разумеется, валюте – в одном из местных банков. А тут навалились новые неприятности: кто-то из команды итальянского парохода, пронюхав, какие ценности лежат в трюмах, несколько поубавил их. До этого банковское серебро подверглось воровским набегам при заходе в крымские порты. Да и Скворцов не дремал, проявив вполне понятную заботу о своем эмигрантском житье-бытье.

     «В Константинополь было привезено 1778 пудов серебра, музеи и «мамонтовская добыча», – писал И. Лунченков в книге «За чужие грехи». Гнев и пафос автора направлены против главарей русской контрреволюции. «По тому впечатлению, которое эта книга производит на читателя, – писал в 1925 году С. Будённый в предисловии ко второму изданию, – ее можно причислить к самой ценной агитационной литературе. Автор яркими красками, правдиво, без каких бы то ни было оболочек, рисует картину разложения белогвардейцев... Легкая нажива – вот и все идеи этих авантюристов, вот вся их «политическая программа».

     Такая оценка задач, которые ставило перед собой Белое движение, носит плакатно-пропагандистский характер, присущий, к сожалению, не только для теперь уже далеких времен, когда народ с восторгом пел про «красного офицера» Клима Ворошилова, погубившего цвет высшего командования армии и флота, обезглавленных к началу второй мировой войны. Но никогда прежде даже и не пытались различать Мамонтова и Богаевского с одной стороны, и таких идейных врагов рево¬люции, бессребреников своего рода, как Деникин и Корнилов – с другой... У Буденного, допускавшего в Первой Конной армии бандитизм и мародерство, тем более не было права делать столь широкие обобщения. Хотя у Деникина и Колчака в их войсках к легкой, а то и преступной наживе действительно тянулись десятки тысяч «рыцарей Белой мечты».

     В апреле 1920 года с войсковой казной, а вернее сказать – с тем, что не «зацепил» атаман Богаевский, в спешке покидая Новочеркасск, в Константинополь прибыл управляющий отделом торговли и промышленности Донского правительства В. Т. Васильев. «К кассе тянутся десятки рук с одним желанием – урвать, и как можно больше. Особенно этим отличаются члены правительства и Круга...» – писал Васильев Богаевскому в Крым.

      Оставим пока в стороне подобного рода «бывших». Они, как могли, старались обеспечить себя в эмиграции. Но русских генералов и войсковых министров блистательно перещеголяли их союзники по Антанте, которые контролировали действия турецких властей по праву победителей в первой мировой войне: Турция выступила на стороне Германии.

     24 апреля стало черным днем для «серебряной комиссии», проявившей редкое головотяпство. С ее согласия и по совету господина Аслана Фреске, владельца известной читателю торговой фирмы, всё оставшееся на тот день серебро было перегружено с парохода «Чита-ди-Венеция» в трюмы итальянского крейсера «Сардиния». Дабы соблюсти видимость закона, командир «Сардинии» Поль Марини дал при этом такую расписку: «Удостоверяю, что правительством Дона положена на борт вверенного мне корабля его собственность».

     Генералы, смахивающие в своей дурости на героев сказки Салтыкова-Щедрина, которые только и могли что полагаться на взявшегося прокормить их мужика, сообразили наконец, что дали маху, не потребовав серьезного документа. Но их успокоил Аслан Фреско, собственноручно нацарапавший на расписке капитана Марини: «Удостоверяю, что перегруженная с судна «Чита-ди-Венеция» на борт «Сардинии» собственность Донского правительства заключается в 889 ящиках». Легко вообразить, какой широты маневр давала эта цидулька предприимчивым людям. Ящики были пересчитаны, а что в них было и что осталось пару дней спустя – поди, как говорится, проверь!..

     Богаевский, узнав про эти фокусы итальянского бизнесмена, действовавшего, как легко было догадаться, в сговоре с военным моряком Марини, не на шутку встревожился: под удар было поставлено, в сущности, всё предприятие. Атаман спешно командирует из Крыма в Турцию И. Мельникова, возглавлявшего под его недолговременной эгидой Донское правительство после ухода в отставку генерала П. Х. Попова. Спасти российское серебро попытался и бывший царский посол в Константинополе Нератов – ведь речь шла о 3,5 миллиона рублей золотом (по курсу на апрель 1920 года).

     Отошедший от дел дипломат связался с Гарони – Верховным итальянским комиссаром в Турции, и тот, отлично понимая, что Нератов уже никого не представляет и он всего лишь сам по себе, то есть частное лицо, сделал такое заявление: «Серебро мы признаем собственностью русского народа, но возвращать не намерены никому».

    Богаевский через своих эмиссаров искусно плакался, напирая на то, что беженцам из большевистской России надо помогать, и серебро, если бы его вернули с борта «Сардинии», оказалось бы очень кстати. И он добился своего – если не мытьем, так катаньем: часть попавшего к итальянцам серебра Богаевский, как пишет И. Лунченков, ухитрился продать англичанам за 200 тысяч турецких лир, что по тогдашнему курсу составляло около миллиона золотых рублей. Бывшие члены Войскового Круга, обитавшие в Константинополе, и генералы из «серебряной комиссии» тоже кое-что получили от атамановых щедрот. Но после сдачи Врангелем Крыма, благотворительность Богаевского кончилась: «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих».У Африкана Петровича забот, как всегда, хватало: надо было выручать, вслед за серебром, всё остальное.

    24 октября 1920 года в адрес членов Реввоенсовета Первой Конной армии Буденного, Ворошилова и Минина пришла телеграмма от В. И. Ленина, где ставилась задача сосредоточить силы и направить их против врангелевских войск, пытавшихся наступать на Днепре и южнее Никополя. Южному фронту предстояло перехватить у белых инициативу и до начала зимы освободить Крымский полуостров. Две Конармии – Первая и Вторая (под командованием Ф. Миронова) – стали главной ударной силой фронта, и уже 12 ноября барон отдал последний, проникнутый театральной скорбью приказ: «Дальнейшие наши пути полны неизвестности. Другой земли, кроме Крыма, у нас нет. Нет и государственной казны. Открыто, как всегда, предупреждаю всех о том, что их ожидает». Цитирую Врангеля по тексту, опубликованному в ростовской газете «Советский юг» 9 декабря 1920 года.

     А в книге И. Лунченкова говорится о другом любопытном документе. Оказывается, противоречия между главкомом Врангелем и командующим Донском армией Сидориным заходили так далеко, что Сидорин и начальник его штаба Кельчевский на страницах газеты «Донской вестник» выступали с предложением прекратить бессмысленную борьбу с частями Красной Армии. Оба они были разжалованы в рядовые и приговорены к бессрочным каторжным работам. Но барон не мог не учитывать реакцию донских казаков на эту расправу, и пришлось заменить призрачную каторгу... высылкой за границу.

     Часть врангелевского офицерства была по отношению к главнокомандующему в явной оппозиции, а те, кто уже ни на что не надеялся, пропивали в кабаках последние рубли. Атаман же Богаевский, как и в недавние новочеркасские времена, через разных посредников набивал в Константинополе мошну, а мелкая офицерская сошка иногда так опускалась, что ее уголовные преступления (грабеж, насилие) и позорные поступки (кража серебряных ложек со стола) был вынужден разбирать военно-полевой суд. Об этом сообщалось в последнем вышедшем при белых номере газеты «Крымский вестник». Были названы имена подсудимых, укравших часть обеденного сервиза в богатом доме: поручик, «кавалер всех степеней Георгия» Ланцов, бывший личный шофер генералов Алексеева и Деникина поручик Хомяков... Как, наверное, сардонически улыбался «серебряный король» атаман Богаевский, узнав про эти несчастные ложечки!..

     Обратимся, однако, к тем временам, когда барон Врангель еще не был подвержен сильной меланхолии, охватившей его под конец своего крымского владычества, а генерал Богаевский писал из Севастополя сугубо деловые письма жене, прибывшей вместе с потомством в Константинополь на британском корабле. Мадам Богаевскую как гостью короля Георга V поселили в английской колонии на острове Принкино, расположенном у берегов мраморного моря: здесь для урожденной графини Келлер была подходящая компания, состоявшая из вполне благополучных господ и леди. Супруга донского атамана во все глаза глядела, стараясь не пропустить мимо изящных ручек даже самой малой наживы, и прекрасно преуспела в этом. Впрочем, музейные ценности лейб-гвардии казачьего и атаманского полков до поры до времени исчезли из поля ее зрения, как и то, что было увезено из Старочеркасского и Донского музея. Все эти богатства были размещены в подвалах здания русского посольства – спасибо господину Нератову. А таможенный склад в бухте Золотой Рог скрыл в своих таинственных недрах процентные бумаги и «золотую добычу» Мамонтова. Но заранее было ясно, конечно, что генералы и их пособники в штатских сюртуках «свое» рано или поздно возьмут.

    Уже упомянутый нами В. Т. Васильев, имея от Богаевского приказ «изучить условия здешнего рынка и создать здесь торговый аппарат», энергичную и предприимчивую атаманшу в деньгах не ограничивал. Только за четыре месяца разлуки с главой семейства она получила из рук Васильева 25 тысяч золотых рублей! Почему же было не воспользоваться таким случаем, тем более, что и другие господа с Дона в Константинополе даром времени не теряли. К примеру, бывший член Войскового круга Т. А. Ковалев, сообразивший раньше других приехать в Турцию, вместе с Васильевым мухлевал над организацией «закупочного бюро», имевшего довольно расплывчатые задачи. Бюро вскоре закрылось, а Ковалев положил в карман большой куш. По этому поводу И. Лунченков замечает в своей книге: «Нищий на Дону, он в Константинополе открыл торговую комиссионерскую контору...»

    Осенью двадцатого года, когда близкий конец Врангеля с его воинством был предопределен, атаман Богаевский через порученцев только тем и занимался, что форсировал личные дела в Турции. Зная волчьи повадки господ типа Ковалева, он крепко побаивался в конце концов остаться при своих интересах. А Васильев, следуя указаниям, поступившим от шефа из врангелевского штаба, купил для Богаевского виллу на Принцевых островах, – в курортной местности неподалеку от Константинополя. Он очень старался, этот Васильев, но атаман был чрезвычайно недоверчив и неблагодарен. Африкан Петрович прислал в турецкую столицу некого В. Корженевского, возглавлявшего в Донском правительстве отдел финансов. Как пишет И. Лунченков, у Корженевского были самые широкие полномочия: разогнать «серебряную комиссию», и деньги, вырученные за проданный англичанам драгоценным металл, выгодно пристроить в банк. Предстояло провернуть еще одно дельце: приобрести для хозяина особняк.

    Пока шли переговоры об этой покупке, Корженевский осматривался. Поселившись в особняке атамана и уплатив за ремонт дома несколько тысяч золотых рублей, бывший войсковой министр забрал у Васильева остатки казны, которую тот несколько месяцев назад привез в Турцию, и задумался над вопросом: как же заполучить золото, награбленное Мамонтовым в монастырях и церквах Тамбовской губернии?..
    
     Корженевский преуспел и в этой затее, подкупив турецких таможенников. В роскошном доме на Тарла Баши, 4, стали появляться таинственные ящики и свертки, о которых полиция долго ничего не знала. Но эмиссар Богаевского был прекрасно осведомлен, ради чего он вовлёк в преступную акцию константинопольских таможенных чиновников. И себя он при этом тоже, конечно, не обидел.

     Как видим, Корженевский очень пригодился Богаевскому. Трудно сказать, хорош ли он был, возглавляя Финансовое ведомство Войска Донского, а вот бизнесмен, горою стоящий за свои шкурные интересы, из него получился порядочный. Не случайно, перебираясь осенью 1921 года в Болгарию, Богаевский поручил именно Корженевскому ликвидировать в Турции все его дела. А они, мягко говоря, были неблаговидными, и вскоре после отъезда из Константинополя Африкан Петрович был вынужден сквозь зубы отреагировать на те упреки, которые высказывались в нищей эмигрантской массе казаков. Но реакция эта была ловкой и наглой. «Ответ дам на Дону, тем, кто меня выбирал, когда не будет там Советов», – заявил Богаевский со страниц газеты «Казачьи думы», издававшемся в Софии.
Выходит, Войсковому Кругу?.. А Круг предпочитал помалкивать на сей счет и тогда, и позже.

     Это давным-давно, при Стеньке Разине и Кондратии Булавине, Круг, как высшая форма казачьего самоуправления, определял всю жизнь донцов. Пока шла гражданская война и казаки воевали под верховным командованием то Деникина, то Врангеля, члены Круга, можно сказать, еще оставались «при деле». Но он потерял былое значение, как только дредноут «Корнилов» с флагом барона на фок-мачте вошел в константинопольскую бухту Мобо, а следом за ним бросили якоря десятки судов, переполненных войсками и гражданскими беженцами.

     Спустя недолгое время в парижской эмигрантской газете «Общее дело» было опубликовано заявление Врангеля, обещавшего, что при помощи союзников семидесятитысячная армия будет сохранена. Более того, до 1 мая 1921 года он предполагал высадиться с большим десантом в одном из пунктов Черномор¬ского побережья России. Это была ничем не подкрепленная эйфория. А реальная жизнь брала свое и требовала дать ответы на очень жесткие, не терпящие отлагательства вопросы.

     И. Лунченков в своей книге называет другое число беженцев, высадившихся в турецких портах: 50 тысяч человек. Но он имеет в виду только тех, кто служил в Донской и Добровольческой армиях. Всех их предстояло где-то разместить и в течение неопределенного времени кормить. Но войсковой Круг едва ли чем мог помочь рядовым казакам. Не без основания в газете «Советский юг» (Ростов-на-Дону) под заголовком «Верх комизма» было помещено сообщение, поступившее из Тифлиса и датированное 22 декабря 1920 года: «В Константинополе открылся пресловутый Круг Всевеликого Войска Донского». Ирония здесь, пожалуй, была уместна: как Войска, так и Круга, в качестве реальной военно-политической силы уже не существовало. Лишившись родины, казаки попытаются сохраниться как единое целое, но понятие «Всевеликое» всё больше будет терять свое изначальное содержание.

     Попробуем уточнить общее количество беженцев из России, которые надеялись для начала как-то устроиться в Турции. Их было примерно в два раза больше, чем указывал Врангель в своем заявлении для газеты «Общее дело». Севастополь, как рассказывали очевидцы, производил впечатление обезлюдевшего города, когда на его улицы вечером 14 ноября 1920 года вошли красные. С военными город покинули тысячи гражданских лиц, среди них – жены офицеров, дети... И тем не менее, в Крыму еще оставалось множество людей, которые не захотели отправиться в эмиграцию. Какова же была их участь?

     Страшная картина того, что тогда произошло, для меня лично, например, прояснилась только в последние годы. Приведем фрагменты из письма И. С. Шмелева, которое он направил адвокату русского офицера Конрада, застрелившего в Варшаве советского дипломата Вацлава Воровского. Не оправдывая этот поступок, Иван Сергеевич Шмелев, сам потерявший сына в Крыму, посчитал своим долгом рассказать о том, что там творилось после ухода Врангеля (письмо послано из Парижа, где автор таких, наконец ставших известными и нам, его соотечественникам, книг, как «Лето Господне», «Солнце мертвых» и др., жил в эмиграции):
     «... 2. – Во всех городах Крыма были расстреляны без суда все служившие в милиции Крыма и все бывшие полицейские чины прежних правительств, тысячи простых солдат, служивших из-за куска хлеба и не разбиравшихся в политике.
     …3. – Все солдаты Врангеля, взятые по мобилизации и оставшиеся в Крыму, были брошены в подвалы. Я видел в городе Алуште, как большевики гнали зимой их за горы, раздев до подштанников, босых, голодных. Народ, глядя на это, плакал. Они кутались в мешки, в рваные одеяла, что подавали добрые люди. Многих из них убили, прочих послали в шахты.
     …5. – В Ялте расстреляли в декабре 1920 года престарелую княгиню Барятинскую. Слабая, она не могла идти – ее толкали прикладами. Убили неизвестно за что, без суда, как и всех.
     …8. Всех бывших офицеров, как принимавших участие, так и не участвовавших в гражданской войне, явившихся на регистрацию по требованию властей, арестовали и расстреляли, среди них – инвалидов и глубоких стариков.
      ...9.– Двенадцать офицеров русской армии, вернувшихся на барках из Болгарии в январе – феврале 1922 года и открыто заявивших, что приехали добровольно с тоски по родным и России и что они желают остаться в России, – расстреляли в Ялте…
     ...10.– По словам доктора, заключенного с моим сыном в Феодосии в подвале Чеки и потом выпущенного, служившего у большевиков и бежавшего от них за границу, во время террора за два-три месяца – конец 1920 года и начало 1921 года, в городах Крыма... было убито без суда и следствия до ста двадцати тысяч человек – мужчин и женщин, от стариков до детей. Сведения эти собраны по материалам бывших союзов врачей Крыма.
     ...11. – Террор проводили: в Крыму Председатель Крымского Военно-Революционного Комитета – венгерский коммунист Бела Кун. В Феодосии – Начальник Особого Отдела 3-й Стрелковой Дивизии 4-й армии тов. Зотов и его помощник тов. Островский, известный на Юге своей необычайной жестокостью. Он же и расстрелял моего сына».

     Страшный документ!.. И можно, конечно, понять тех, кто побоялся подобной расправы – как, может быть, заслуженной (но тогда меру вины должен был определить суд), так и случайной. А это было более чем реально – попасть под руку людям, выполнявшим, как считал И. С. Шмелев, поступавшее из Москвы приказание: «Подмести Крым железной метлой» (на Дону это была директива Свердлова о расказачивании, палаческий «почерк» – один и тот же). Среди организаторов этих «Варфоломеевских» дней и ночей под, казалось бы, незакатным крымским солнцем было бы несправедливо не назвать Розалию Землячку (Залкинд), имя которой долго носила одна из улиц Замоскворечья. «В 1917 году она – член Московского Комитета партии, затем, в годы террора и гражданской воины, сухонькое, щупленькое существо без пола и без возраста перебывало и начальником политотдела трех красных армий, и беспощадным чиновником ВНК. В этой роли она и прославилась, – пишет литератор из эмигрантов Роман Гуль. – Как чекистка Землячка особенно прогремела в Крыму 1921 года, когда она приехала сюда в составе тройки – Бела Кун, Землячка, Фельдман. Землячка повинна здесь в самом ужасающем терроре, превзошедшем все террористические расправы ЧК» Это ей, оказывается, принадлежала иезуитская идея – «заставить всех военных регистрироваться, а потом по этим же спискам их всех расстрелять».

    Севастополь, Евпатория, Ялта, Алушта, Судак словно бы вымерли: их оставили люди, которым сама судьба подсказала предчувствие нависшей над ними смертельной опасности. Около 150 000 человек смотрели на берега родной земли с корабельного борта. В тот трагический для них час барон Врангель честно предупредил «население» этой армады, где донцы и кубанцы находились в одном трюме с солдатами из стрелковых частей, артиллеристы – с матросами из морского корпуса и т. д., что ничего хорошего в будущем ждать не приходится: «Никто не принужден уходить из России, мы идем на полную неизвестность, и никто не хочет нас принимать».

    Петр Николаевич оказался прав. В самое сложное положение попали суда, которые были вынуждены пройти Босфор, не остановившись в Константинополе, и англичане передали их на попечение французов. А те направили пароходы с беженцами и членами их семей в Северную Африку, и там, в Бизерте, образовалась русская колония из бывших моряков, которые годами жили потом с женами и детьми на своих судах. На борту «Св. Георгия Победоносца» дети учились по программе дореволюционной гимназии, все православные, волей судьбы оказавшиеся в этом мусульманском городе, посещали здесь корабельную церковь.

    С немалыми сложностями, трудно, но жизнь у беженцев постепенно налаживалась, хотя то, что им пришлось перенести в турецких лагерях, назвать жизнью было бы преувеличением. Одним из офицеров, сумевших всё это выдержать и остаться верным своим нравственным принципал, был Дмитрий Иванович Мейснер, воспоминания которого были опубликованы и в нашей стране. Но только после того, как в 1959 году он побывал на родине, а потом, оставаясь жителем Праги, принял гражданство СССР. Иначе в ту пору прорваться к советскому читателю было невозможно: к людям из-за рубежа проявлялось беспардонное недоверие, какими бы ценными материалами по отечественной истории они ни располагали. Тем более не поощрялись встречи с эмигрантами за границей. По этой и другим причинам важнейшие источники уникальной информации «пересыхали», так и не дойдя до России.

     Вернёмся к Мейснеру. «Более удачливая часть беженцев, – люди со связями и деньгами, – рассказывал он, – тут же сошла на берег, скрывшись от наших взоров на набережных и улицах Константинополя. Всякий случай же остальная часть армии двинулась дальше по волнам Дарданелльского пролива, чтобы обосноваться на Галлиполийском полуострове – в древности Херсонесе Фракийском. Там-то и суждено было мне впервые в жизни ступить на чужую землю».

    Этот лагерь вошел в историю российской эмиграции как символ тех бедствий и унижений, которые неминуемо ждали человека с временным видом на жительство, если он, конечно, не вывез достаточно денег в свободно конвертируемой валюте. «Голодно было, особенно в первые дни, – вспоминает Д. Мейенер, – до тех пор, пока рослые и могучие сенегальцы не разгрузили первое продовольствие… Кормили белую армию французы, и нашла она прибежище на этом унылом кусочке турецкой территории. Потом мы перебрались в долину, изобиловавшую ящерицами, черепахами и змеями. Здесь были расставлены светло-зеленые палатки, причем селились в них с полным соблюдением чинов и званий». Молодой тогда американский писатель Эрнест Хэмингуэй в очерке «Древний Констан» для канадской газеты «Торонто стар уикли» запечатлел свои горестные впечатления от русских эмигрантов, «одетых во всевозможные мундиры царской армии, находящиеся на различных стадиях обветшания». Но при всей обреченности, которую, несомненно, испытывали эти люди, что-то ведь и поддерживало их воинский дух. Не только же, наверное, мысли о том, что некогда мимо этих берегов Малой Азии проплывали ладьи киевского князя Олега, приколотившего, по легенде, щит к вратам Царьграда (Константинополя), и «казацкие струги, влекомые мечтой о Босфоре».

     Про струги в присущем ему высоком стиле сочинил Карем Раш. Далее в той же упоминавшейся мной статье «Литургия верных» он пишет: «В условиях, когда любое войско превращается в толпу мародеров, русское воинство переформировалось, разбило лагеря, заштопало, выстирало и отутюжило выгоревшее на солнце и пропахшее потом обмундирование, выпрямилось, поставило караулы и на голом берегу в палатках показало невиданное в историй войн суровое смирение. Они ставили спектакли, учились, скудно ели, чистили оружие, пели в хорах. Когда союзники проявили к ним неуважение, они провели тут же столь грозное военное учение, что французы решили больше не соваться в русские лагеря».

     Красиво сказано, да вот беда: эта филиппика не совсем достоверна. В тех же воспоминаниях Мейснера читаем: «Мы регулярно маршировали на военных парадах. Большинству или, скажем, многим была тогда ясна унылая бессмысленность военных упражнений, походных тренировок, изучение уставов. Но для командного состава всё это имело какой-то высший смысл».

    Для кого же именно? Уж только не для Богаевского, который, едва ступив на турецкую землю, кинулся на помощь супруге в ее деловых заботах и предприятиях. А вот барон Врангель, тот действительно в таких «играх в солдатики» с участием полуголодных, отчаявшихся людей видел не только смысл, но и необходимость: мало ли когда и при каких обстоятельствах могло понадобиться его потрепанное в Крыму войско. В романе-хронике Марка Еленина «Соль чужбины», написанном на документальном материале, хотя и не без идеологической заданности непременно разоблачить классового врага, предпринята попытка показать один из таких парадов как бы глазами самого Врангеля: «Конечно, он знал, в каком положении оказались его «горные орлы»… Знал, что солдаты голодают, что французы сокращают и сокращают пайки, что, несмотря на военно-полевые суды и «палочную философию» Кутепова (известный белый генерал, представлявший главкома на Галлиполи. – Ю. Н.), дисциплина падает: имеются случаи бегства, самоубийств, бандитизма... Но то, что Врангель увидел своими глазами, превзошло все его ожидания. Армии не существовало! Лучшая ее часть, ее ядро – бывшие марковцы, дроздовцы, корниловцы – превратились в толпу, в сброд, в деморализованную массу, где с трудом можно было отличить офицера от солдата… Барон понимал – выглядит он нелепо в своей блистательной парадной форме. При орденах и золотом оружии…»

     Добавим, что на тот парад Врангель прибыл из Константинополя на борту военного судна «Лукулл». Вспомним «лукулловы пиры» в Древнем Риме. Это название никак уж не отвечало настроению людей, которые шли мимо главнокомандующего, печатая шаг в своих обносках. Не столько жажда новых подвигов придавала им силы, сколько воспитанная с младых ногтей, с кадетского корпуса дисциплинированность профессионалов.

     Но, конечно, не все офицеры Деникина и Врангеля с детства готовились к военной карьере. Обратим особое внимание на тех из них, кто, к примеру, называл себя дроздовцами. О них однажды написал в молодости будущий драматург Николай Федорович Погодин. Материал для своего очеркового цикла, созданного в 1921 году, он собирал во время летней поездки по казачьим станицам в низовьях Дона. В одном из очерков молодой спецкор «Правды» как бы мимоходом замечает: «Вон, на берегу, часовенка. Часовня поставлена в честь великого побоища на монастырском урочище…» Поясним, что, надумав отомстить казакам, отстоявшим захваченный у турок Азов во время осадного «сидения», названного царем Михаилом Федоровичем несколько неуклюже, но образно «крепкостоятельством», посланные султаном янычары сожгли городок на Монастырском Яру, находившийся в нескольких верстах от Черкасска, и перебили казаков с их женами и детьми «многое множество». С той поры на этом историческом пепелище стали совершаться панихиды по донским воинам, «живот свой за веру и отечество положившим». Впоследствии здесь была сооружена часовня.
    
     В живописном урочище, на самом берегу Дона, откуда в мареве облаков уже видны купола дорогих сердцу каждого казака храмов бывшей войсковой столицы, осенью каждого года собирались станичные депутации. Гремели пушки, специально привозившиеся из Новочеркасска... А потом, после панихиды, трогательная и торжественная церемония заканчивалась в Старочеркасске поминальной с хлебом-солью. И вот эту-то святыню Войска Донского опозорили во веки веков белогвардейцы, о чем и рассказал читателям Николай Погодин: «...С немецким авангардом пришел на Дон полковник Дроздовский со своими проходимцами. (Это неверно. Отряд Дроздовского брал Ростов с бою самостоятельно, о чем рассказано выше. – Ю. Н.). Дроздовцы ездили вверх по станицам, собирая непокорных казаков, которые умели говорить языком вольницы, вязали их. И коли плеть и шомпол не помогали, везли таких к Монастырскому урочищу на пароходе. Там глухо, у этой часовни. Там удобно убивать людей ранним утром, когда спят станицы. Раздевали, сбрасывали в воду. Стреляли в утопавших… Забавлялись дроздовцы».

     Из песни, говорят, слова не выкинешь, даже если это слово, может быть, лично тебе нежелательно и неприятно. А вот Карем Раш попытался это сделать. В его представлении офицеры, ушедшие с бароном Врангелем в Турцию и попавшие на Галлиполи, – все подряд рыцари без страха и упрека. По крайней мере, Раш даже не обмолвился, что у этих господ была тяжкая вина перед народом, к которому они ведь тоже принадлежали (возьмем хотя бы ту бойню, которую учинили подручные Дроздовского под Черкасском – Старочеркасской). Тем не менее, у автора «Литургии верных» поднялась рука написать и такое: «По сути, на Галлиполи русские офицеры показали то, что повторено будет на Халхин-Голе, острове Даманский, и что было тысячи лет становой чертой русского народа и его воинства... Черта эта особенно ярко проявилась в казачестве и всегда поражала и друзей, и врагов».

     Что до последнего, то не спорю. Однако искать истоки мужества героев Халхин-Гола и Даманского в полковнике Дроздовском – увольте. Если подобные утверждения называются правдой времен плюрализма мнения и гласности, – что же тогда самая банальная ложь, пусть и высказанная из благородных патриотических побуждений? Но неправда не может быть благородной. Это иногда лучше, чем мы, понимают люди «оттуда». Например, 50-летний потомок князей Шаховских, став гражданином  Соединенных Штатов Америки, рассуждал куда как здраво: «Исторический процесс никогда нельзя оценивать однозначно. Кстати, купил на днях книгу, у вас изданную, посвященную истории белой армии, где белое движение так воспевается! А ведь оно было отнюдь не однородным». И это воистину так: одно дело Сергей Шаховской, отец посетившего нашу страну эмигранта – тоже Сергея, «в сущности, еще мальчишка, вчерашний гимназист», занесенный «пулеметной пургой» (А. Гайдар) в ряды деникинцев, а другое – те же дроздовцы, которые из любви к России – и здесь я ничуть не иронизирую – крушили всё подряд, прекрасно отдавая себе отчет в своих деяниях. Но ведь и у них были свои Сергеи Шаховские, с ужасом глядевшие на преступления старших!

     Впрочем, что знали мы раньше о полковнике Михаиле Гордеевиче Дроздовском? Этот выпускник Академии Генштаба хорошо воевал с немцами. Как и Андрей Григорьевич Шкуро, награжденный английской королевой высшим отличием Британской империи – орденом Бани. Оба полковника во время гражданской стали генерал-майорами. Но в этом чине Михаил Дроздовский проходил всего год: смерть на войне не щадит ни правых, ни виноватых. Он не был, как это может показаться, законченным злодеем, но именно так, как у Михаила Гордеевича получалось, понимал генерал свой долг перед Россией. И служили у него отнюдь не палачи, но вот укладывали же людей живыми на дно тихого Дона...

     Рассказывал последний из живущих дроздовцев – Владимир Иванович Лабунский: «Кадровых офицеров у нас было по пальцам сосчитать. Три года шла воина. Страшная война! Самая деятельная часть населения России была уничтожена огненным молохом. А русский офицер, испокон веку известно, всегда в атаку первым ходил... В дивизии нашей были только добровольцы. В основном – молодежь. Такие, как я. Когда началась революция, я учился в последнем классе гимназии. Дело было в Полтаве, где отец мой служил священником. Политикой я не интересовался, но когда пали устои, вера, выход для меня оставался один: постоять за Россию! Когда я уходил к Дроздовскому, отец благословил меня».

    Жил старик Лабунский в Париже, было ему, видимо, за девяносто. Человеку выпало счастье не погибнуть, подобно сверстникам – молодым офицерам и юнкерам из «контррево¬люционного отряда Дроздовского», как названа эта воинская часть белых «мстителей» в таком серьезном справочном издании, как «Гражданская война и военная интервенция в СССР» (М., 1983). Там же читаем: «Сформирован на Румынском фр. (около 1000 чел.)… для отправки на Дон к Корнилову. 11 марта 1918 г. отряд Д. выступил в Яссы в поход, осуществляя на своем пути массовый жестокий террор».

    И ведь творили его вчерашние гимназисты, поклонники Шаляпина и Надсона!.. «Меня всегда возмущало слишком раннее вовлечение юношества в «политику», – записал в дневнике Владимир Галактионович Короленко зимой 1918 года. – А между тем – несколько поколений прошло эту школу скороспелок. И за это Россия теперь платится... Дети умирают и убивают, не имея понятия, за что». Не могу здесь полностью согласиться с писателем: российская молодежь – и прежде всего из обеспе¬ченных, интеллигентных семей – все-таки знала и понимала, за что ей, может быть, придется умереть: слишком странной пред¬ставлялась в глазах этих юношей стихийная, разрушительная сила революции. Это «буйство Стеньки и Емельки», жестокость новоявленных Робеспьеров, не знавших пощады ни к кому...

     Обратимся к конкретной судьбе Владимира Лабунского. Его семья жила в Полтаве, то есть в одном городе с Короленко. А он, как и тысячи полтавчан, отлично знал о злодеяниях местной «Чрезвычайки» и отчаянно, но безуспешно пытался защитить невинных людей, как делал это Владимир Галактионович в предреволюционные годы, публикуя статьи о трагедии маленького северного народа – вотяков. Но чего же он мог добиться сейчас, если полномочный представитель большевистского центра в Полтаве Муравьев заявил в Совете рабочих и солдатских депутатов: «Нам говорят: судите, но не казните. Отвечаю: буду казнить, но не судить». И чекисты казнили. И еще всячески дискредитировали идею народной власти в глазах населения, заявляя при этом, что расстрелы и реквизиции служат его же благу. Так что Владимира Лабунского вполне можно понять, когда он, вчерашний гимназист, в семнадцать лет стал дроздовцем, чем всю жизнь и гордился…

     Ровесником Лабунского был Дмитрий Мейснер, не сделавший на гражданской войне даже скромной карьеры. Вольноопределяющийся лейб-гвардии 2-й артиллерийской бригады навсегда запомнил тот мрачный, но образный ответ, который дал генерал Донской армии Секретов главкому Деникину, когда тот упрекнул казака в постоянном и беспробудном пьянстве на фронте (об этом разговоре рассказал Мейснеру один гусарский ротмистр, много чего повидавший и услышавший между боями): «Как же, ваше высокопревосходительство, не пить, когда надо с ума сойти, а мне этого не хочется». Не легче было и в лагере на Галлиполийском полуострове…

     Но будем справедливы и объективны: люди, оказавшиеся здесь, пытались – и небезуспешно! – сохранить себя, не потерять в лишениях человеческий облик. «Ни русских бродяг, ни русских нищих нет в Галлиполи» – писал Иван Лукаш в повести «Голое поле». – Есть обедневший русский господин, до щепетильности чисто одетый, большой, сильный, добрый, но очень обедневший, до того, что приходится загонять ему иногда обручальные кольца, пару сапог, колоду карт, американскую рубаху и облезлый мех, вывезенный еще из Москвы. Не без кутеповской Губы (имеется в виду офицерская гауптвахта в лагере беженцев. – Ю. Н.) обратился русский бродяга в русского господина».

     По-разному, конечно, можно относиться к генералу Александру Павловичу Кутепову, который в свое время за боевые отличия на войне с японцами был переведен в лейб-гвардии Преображенский полк, которым он и командовал накануне революционных событий семнадцатого года. Да, с одной стороны, Кутепов, наверное, воспринимался как тиран, державший под строжайшим контролем и неусыпным надзором всех офицеров, попавших на заброшенный Богом и людьми полуостров в его полное распоряжение. Но, с другой стороны, у генерала, видимо, и не было иного выхода – слишком трагичными могли быть последствия, если бы он «дал слабину». И потому, как пишет Лукаш, «этот литой солдат» делал вот что: «Приказом его суда полковники разжаловались в рядовые, назначалось по 15 суток аресту за непришитую пуговицу, за рваную штанину. Для него были равны и офицер, и солдат, и он безжалостно, невзирая на лица, смывал всякую грязь, всякий нагар с солдатской чести. Это он навалил на усталых людей глухую лямку строевых занятий, муштры, шагистики, козыряний. Это он взнуздал Галлиполи железным мундштуком железной дисциплины...»

     Прочитав это у Ивана Лукаша, я теперь совсем иначе воспринимаю тот описанный Марком Елениным парад, который принимал Врангель: не сатира перед нами во имя воспитания классовой ненависти к буржуям и их пособникам всех мастей, а горестное сочувствие к людям, которых надо было бы из обыкновенной человеческой жалости оставить в покое – до парадов ли, когда живот сводит от голодухи. Но вспомним парад войск Красной Армии, проведенный 6 ноября 1941 года, всколыхнувший всю страну в ее стремлении выстоять, когда враг был уже под Москвой. Вспомним рассказы фронтовиков: те их однополчане-окопники, которые переставали бриться, следить за своим внешним видом и вообще потихоньку опускались, погибали, как правило, первыми...

     Еще раз обратимся к роману М. Еленина «Соль чужбины»: «Врангель быстро двигался вдоль строя... Ухал духовой оркестр. Стонали трубы.
     – Орлы! – кричал на ходу главнокомандующий. – Приветствую, орлы! Привет, непобедимые!
     И вдруг, точно споткнувшись, Врангель остановился. Стоящий перед ним в строю немолодой солдат покачнулся и рухнул лицом вниз, под ноги барону... Каре ахнуло...
    Тут же упал унтер-офицер из второй шеренги. Еще один... И строй поломался. Люди падали, как снопы. Солдаты и офицеры падали в голодном обмороке...»

     Иван Лунченков, который провел несколько мучительных месяцев в опутанном колючей проволокой лагере Чаталджи под Константинополем, подтверждает, что и здесь такое бывало: люди не выдерживали тягот земного существования. Но не эта муштра, имевшая всё же какой-то смысл ради сохранения боевой формы, была главным унижением для беженцев. Оказывается, чтобы отнять у них последнее, что удалось вывезти из России, в лагере были организованы мелочные лавки.«Заведовали этими лавчонками только генералы», – пишет Лунченков и называет две ненавистные фамилии – Гусельщиков и Фицхелауров (вспомним резкую стычку реального генерала Фицхелаурова с вымышленным командиром повстанческой дивизии Григорием Мелеховым, описанную Михаилом Шолоховым в «Тихом Доне»).

   Время от времени, оторвавшись от бурной деятельности по спасению серебра и прочих войсковых ценностей, которые могли бы обеспечить войсковую верхушку в течение многих лет жизни в эмиграции, в Чаталджи и другой казачий лагерь – Чилингир, наведывался атаман Богаевский. Атаману очень не нравилось, что часть казаков одевалась по принципу «кто во что горазд» – в английское хаки, гражданские пиджаки, голубые французские шинели... Казалось бы, помоги, если можешь, приодеть земляков из Донского корпуса, но о благотворительности Африкана Петровича в этот трудный для его войска период мы ничего не знаем. Зато, как писалось об этом в книге «Казаки в Чаталдже и на Лемносе» (Прага, 1924), большую помощь оказал донцам представитель «Американского Красного креста» на острове Лемнос капитан армии Соединенных Штатов Мак-Нэп.

   Энергия этого человека была неистощима. Он организовывал раздачу средств и медикаментов, питательные пункты для казаков, их жен и детей, снабжение людей бельем, носками, предметами домашнего обихода. «Раздачи продолжались целыми днями, и целыми днями неутомимый Мак-Нэп принимал в них живейшее участие... Личность самого Мак-Нэпа или, как его окрестили на казачий образец есаула Макнепова, была весьма популярна среди казаков. На всех смотрах, парадах, спектаклях, полковых и училищных праздниках можно было видеть его высокую, худощавую, слегка сутулую фигуру, в защитном френче, крагах, шляпе-панаме с резинкой под затылком и неизменным кодаком в руках…

     Он интересовался мельчайшими подробностями жизни казаков и беженцев, заговаривал с ними, расспрашивая о житье-бытье, о домах и семьях – разумеется, через переводчика. В ответ на его подарки, казаки также отдаривали Мак-Нэпа чем могли: подарили ему оружие, коллекцию русских бумажных денег революционного периода и много разных собственноручных изделий, что каждый раз приводило его в восторг».

     По роману М. Шолохова «Тихий Дон» мы запомнили названных представителей стран Антанты в больших офицерских чинах, приезжавших на переговоры с Донским правительством в Новочеркасск. Но как же можно запамятовать это славное имя: Мак-Нэп... Оно вернулось к нам совсем недавно, и, как предлагает писатель В. Сидоров в своей публикации «Необ¬ходима глубокая экспертиза» («День», 16 ноября 1991 года), достойно того, чтобы его носила одна из улиц Ростова-на-Дону.

     10 апреля 1921 года в Новочеркасске газета «Красный Дон» напечатала «Обращение бывших врангелевцев ко всем гражданам Р.С.Ф.С.Р.» Каждое слово, с гневом брошенное авторами этого письма «господам врангелевским правителям», находившимся за рубежом, било по барону, атаману и всем прочим, кто еще вынашивал идею возвращения в Россию на белом коне, под колокольный звон. Но вот что думали о них люди, еще вчера беспрекословно подчинявшиеся генеральским приказам: «Вы забаррикадировались нами: вы за нашими спинами разрешали чисто шкурные вопросы по части первенства политического и материального... А мы – мы нужны были вам там, в Крыму, где вы лихорадочно создавали себе валюту и пробовали снова выкарабкаться на тепленькие места. Нет! Этого больше не будет, и в душных и мокрых землянках и дырявых сараях, где в противоположность вам жили загнанные вами люди, зрела мысль: «довольно лжи, довольно обмана».

     К сожалению, «это» снова было: в землянках и сараях, только сооруженных не на родной, как прежде, российской земле, а на турецкой, неизвестно чего дожидались братья, друзья и односумы авторов «Обращения», опубликованного в «Красном Доне». Скоро отойдет на Одессу несколько пароходов, на борту которых вернутся домой сотни бывших солдат, ушедших за кордон с Врангелем. Их могло быть намного больше – тысячи, десятки тысяч!.. Но, говорят, у плохих известий длинные ноги. Да, была амнистия, и те, кто выступал с оружием в руках против народной власти, поверили, что они прощены, но ГПУ получило приказ: начать аресты среди этих людей – мало ли что они повинились!.. Скажем здесь только о двух жертвах беззакония и произвола. Первым назовем Григория Харлампиевича Ермакова – прототипа Григория Мелехова. Отказавшись от борьбы с советской властью, он поселился на хуторе Базковском напротив станицы Вешенской, чуть ниже по Дону, и занимался честным трудом на земле. Никогда и никуда не думал уезжать из родных мест. В 1927 году Ермаков был расстрелян...
    
     А вот Иван Лунченков, книгу которого я щедро и с удовольствием цитировал и еще не раз вспомню, долго скитался – Турция, Болгарии, Югославия… Он мог бы найти благополучное пристанище в одной из стран, где пришлось побывать, но вернулся домой, где ему вполне доверяли. Тем более, что сам Буденный похвалил то, что он успел написать. Но это не спасло Лунченкова. Перед арестом он работал директором небольшого завода в подмосковном городе Дмитрове. Реабилитирован посмертно, как и Ермаков.