Любовь к родному пепелищу. Часть 5

    Судьба утраченных музейных ценностей, церковной утвари и войскового Исторического архива все эти годы занимала историков, краеведов, журналистов. Были предприняты энергичные меры и, что называется, «по горячим следам». Комитет по охране памятников искусства и старины (КОПИС), созданный в советской Донской области, оперативно взял на учет всё, что осталось от недолгих времён правления белогвардейцев. В Государственном архиве Ростовской области сохранилась докладная записка работника КОПИСа И. Березарка (в будущем – ленинградского литератора, театрального критика), побывавшего в Новочеркасске в начале лета 1921 года:

    «Посетил Донской музей. Картина погрома и разрушений... Заведующий даже не знает, какие экспонаты увезены белыми и какие разграблены потом. Такова же судьба и частных художественных коллекций. По словам знатока местной художнической жизни Попова (речь идет о художнике из казаков. Ю. Н.), разграблена коллекция фарфора Абрамова.
    Мной совместно с художником Марковым осмотрены:
    1 коллекция Фоминой (в особняке помещается ВЧК). Ряд ценных картин прошлого века;
    2 коллекция Танзена (особняк занят под совнархоз). Великолепно исполненные репродукции...
    3 Войсковой круг.
    Всё, имеющее художественную и историческую ценность,
вывезено белыми.
    4 Атаманский дворец.
    Уцелела боковая зала со старинной художественной мебелью и гравюрами. Интересна печь (донская кустарная работа).
    5 Александровская церковь.
    В церкви два образа – письма XIV века. (Это, скорее всего,
ошибка. – Ю. Н.).
    Художественные ценности Новочеркасска никем не учтены и не охраняются. Необходимы срочные меры по борьбе с их расхищением».

    Столь же безотлагательные меры сотрудники КОПИСа рекомендовали предпринять в Старочеркасской. На донской земле происходило то же самое, что творилось по всей России: освободившись от социального гнета, крестьяне мстили быв¬шим помещикам – поджигали их усадьбы, а «боженьке», который не спешил защитить от господ, досаждали осквернением церквей. В городах разоряли дома состоятельных людей, не понимая, что всё это уже принадлежит народу.

    Как бывает всегда в переломное время, люди искали «крайних» и срывали на них злость.

    «Не крест, а кирку дать ему в руки!» – призывала газета «Красный Дон», разоблачая священника прихода на хуторе Арпачин Старочеркасской станицы – Григорьева. Чем же провинился он перед народом? Газета напомнила: «В апреле 1918 г. налетели белогвардейские бандиты, в станице Старочеркасской согнали на общее собрание граждан, думая организовать войско против большевиков.
 
    Выступил на собрании псаломщик хутора Арпачин тов. Пустынников, разъяснил гражданам, против кого зовут их воевать: против рабочих и крестьян, против освободителей от капиталистов и жандармов. Поняли это граждане и на призыв белогвардейцев не откликнулись». Конечно, впоследствии Пустынникову его выступление припомнили. Он был арестован и вскоре расстрелян, хотя, как писали в «Красном Доне», его пощадили бы, если Григорьев попросил бы об этом, хотя, конечно, кто мог бы поручиться, что именно так бы и случилось?.. Никто в точности не знал обстоятельств происшедшей драмы и, тем более, не вникал, действительно ли священник мог спасти псаломщика. Но год-полтора спустя автору новочеркасской газеты и без того было ясно: пускай с киркой в руках отмаливает поп свою вину!..

    О дальнейшей судьбе храма в Арпачине догадаться нетрудно: оставшись без хозяина, он был разграблен. А сделали это, скорей всего, «юные безбожники», которые в борьбе с «религиозным дурманом» нанесли непоправимый вред культуре страны. Их, конечно, поддерживали местные власти, тоже уверенные в своей правоте.

   Вспоминая много лет спустя о том, как начиналось это святотатство в Старочеркасской ( Старочеркасский собор-см.фото), комсомолец 20-х годов В. Матекин пишет: «Богослужение в четырех церквах по воскресеньям и другим “святым дням” занимало очень много рабочего времени. Нам надо было противопоставить церковнослужителям что-то своё, прогрессивное. В январе каждого года отмечалось «крещение». Церковники в этот день проводили свое служение на реке Дон, где во льду вырубали полынью в форме креста. И вот однажды у кого-то из нас возникла мысль организовать молодежное веселье вблизи от церковников. Пели песни, плясали. Только никто, конечно, не нырял в холодную воду. Кроме ненависти жителей, мы ничего другого не достигли. Некоторым же из участников этой молодежной шумихи досталось родительского ремня» («Комсомолец». – 1983, 6 января).

   Парни и девушки станицы, конечно, с восторгом отнеслись к приезду в Старочеркасскую рабочих ростовских предприятий, которым было поручено провести здесь изъятие церковных ценностей в соответствии с постановлением ВЦИК. Эта акция весной и летом 1922 года спровоцировала в стране взрыв негодования против священнослужителей и тех верующих, которые активно препятствовали проведению конфискаций в храмах. И никто, конечно, не хотел их понять: во имя чего они это делали, рискуя не только благополучием – жизнью.

    Разговор был короткий: «Враги трудового народа».
Выяснилось, что из двух платовских драгоценных камней, пожалованных Воскресенскому собору в Черкасске Матвеем Ивановичем, один изумруд величиной с голубиное яйцо, стоивший по курсу 1852 года до шести тысяч рублей, мадам Богаевская проморгала. Ломала, наверное, атаманша пальцы, задним числом узнав о промашке своих подручных – белоказаков!.. А узнать об этом графиня могла, потому что советская пресса не делала секрета из находки, и уж в эмигрантскую-то печать сообщение об изумруде Платова наверняка просочилось.

    В четырех станичных храмах было изъято множество пудов серебра. Нарочные Богаевского, судя по всему, просто не сумели вывезти восьмипудовый серебряный литой ящик престола, принадлежавший домовой церкви Ефремовых. Там же сохранилось серебряное паникадило, тоже имевшее солидный вес.

    В церковных книгах оказалось немало путаницы и подчис¬ток. Кое-что уже исчезло неизвестно куда. Подвизались в этих хищениях и служители культа. Вот что писали в газете «Советский юг» о псаломщике Преображенской (Ратной) церкви: «Кражу совершил совместно со священником Симеоном Сомкиным. По словам псаломщика, Сомкин еще раньше похитил и отвёз в Баку иконы с драгоценными камнями. При возвращении Сомкина из Баку псаломщик получил на свою долю всего полтора пуда кукурузной муки, что, конечно, и вызвало недовольство псаломщика. Сомкин и псаломщик арестованы».

    Жители Старочеркасской знали о редкой красоты плащанице, хранившейся в Воскресенском соборе и, по слухам, уцелевшей в гражданскую войну. Описывая сокровище соборной коллекции пожертвований, местный священник протоиерей Григорий Левитский в своей книге «Старочеркасск и его достопримечательности» восторгался: «Драгоценнейшая плащаница, первоначально сооруженная в 1753 году, а в 1823-м вновь пересыпанная жемчугом, с добавкою крупного жемчуга и многих драгоценных камней, стоящая до 10 тысяч рублей» (в 80-х годах прошлого столетия). И вот эта плащаница пропала. А ведь оценивая ее, отец Григорий специально подчеркивал: не в ассигнациях десять тысяч, а в серебре!..

    Но как можно было найти плащаницу, если, предположим, ее надежно спрятали в одном из тайников собора? Она числилась в описи ценностей этого храма, составленной в 1913 году и почему-то схороненной от нескромных глаз в земле. Не потому ли, что это был реальный список, который мог попасть в руки новых властей, объявивших войну религии? Служители собора в ответ на все вопросы в один голос отвечали: «Знать ничего не знаем». И вдруг в «Советском юге» появляется сообщение: «По возвращении в Ростов, присутствовавший при сдаче ценностей в Донфинотдел священник Раменский подал заявление, в котором подтверждал существование плащаницы, просил разрешения съездить за ней и привезти в Ростов».
Мы не знаем, что так сильно повлияло на Раменского. Может быть, тронула старочеркасского священника чистота помыслов рабочих, с которыми свела его судьба в те дни 1922 года?..

    Всего по храмам древней казачьей столицы, как сообщалось в ростовской газете «За мир и труд» («Красный кавалерист»), было изъято и сдано в государственный фонд золота более шести пудов, серебра – свыше ста пудов. Сокровища, хранившиеся здесь с незапамятных времен и имевшие, как правило, свою уникальную биографию, были возвращены народу, оплатившему их кровью и трудом многих поколений.

    В таком вот непримиримо классовом духе рассказал я историю об изъятии церковных ценностей Черкасска – Старочеркасской в документальной повести «Атаманы с отмычкой», входившей в мою книгу «Встреча в Австрийских Альпах» (Ростиздат, 1987). С тех пор прошло много лет – и каких! Отношения общества с религией коренным образом изменились. В январе 1991 года специальным постановлением российского правительства Рождество Христово объявлено праздничным нерабочим днем. Теперь уже странно слышать, если ваш собеседник за особую доблесть выдаёт незнание Библии и десяти Нагорных заповедей. Дескать, атеист он – и на том стоит!.. Но слишком дорого обошлось всем нам отрицание вечных духовных ценностей, на которых построена мораль и зиждется мировое искусство.

    Сегодня даже самые убежденные атеисты не приемлют безграмотных по сути и примитивных по форме методов войны с церковными иерархами. Да, 20 – 30-е годы – это ведь, по сути дела, на фоне мировой истории – наш вчерашний день... Одним из жестоко пострадавших в этой войне был патриарх Тихон,  за свои страдания во имя веры Господней причисленный к лику святых.

    «Декрет об отделении церкви от государства, – пишет публицист Михаил Вострышев, – понимался властью и в столичных, и в губернских городах как сигнал к повсеместному уничтожению церкви и ее служителей, к грабежу церковного имущества... И разве мог смолчать патриарх, когда на его глазах святые обители превращались в застенки, ломали храмы...» Обращаясь с посланием к Совету народных комиссаров 13/26 октября 1918 г., Тихон говорил: «Казнят епископов, священников, монахов и монахинь, ни в чем не повинных, а просто по огульному обвинению в какой-то расплывчатой и неопределенной «контрреволюционности»... Тела убитых не выдаются родственникам для христианского погребения. По вашему наущению разграблены или отняты земли, усадьбы, заводы, фабрики, дома... хотя вы не можете не осознавать, что с разорением великого множества отдельных граждан уничтожается народное богатство и разоряется сама страна».

    В начале 90-х журнал «Москва» впервые опубликовал фрагменты из «Черной книги», составленной А. А. Валентиновым (выходила в 1924 году в Германии и во Франции). Один из трагических персонажей этой книги – архиепископ Донской и Новочеркасский Митрофаний. 13 февраля 1918 года, то есть на другой день после взятия красными столицы Области Войска Донского, «в покои архиепископа ворвались четверо грязных, со звериными лицами матросов в шапках, с папиросами в зубах, вооруженных винтовками, шашками, с револьверами в руках». Начался обыск, который ничего не дал, но несколько часов спустя он возобновился. «Перевернули всю обстановку, рвали бумаги и грабили всё ценное: серебро, бельё, сапоги... Архиепископа повезли на извозчике на вокзал, в штаб. Мы не знаем, кто именно должен был решить судьбу Митрофания, обвиненного в том, что он проклинал при этом большевиков, хотя как было сдержаться в такой ситуации? Но матросы никакого указания не получили, кроме того, что святого отца следовало отвести в Атаманский дворец, а там, дескать, будет видно...

    И снова обратимся к этому страшному документу того времени: «Пешком повели иерарха через весь город. Шел он в сопровождении тех же матросов и многотысячной толпы. Часть этой толпы глумилась над стариком. Некоторые издали плевали в архиепископа. Но другая часть была настроена иначе, некоторые даже плакали, но не могли ничем помочь. Дорога была тяжелая, грязная и шла в гору. Несчастный еле передвигал ноги. Наконец, его довели до дворца, где отдан был приказ вести его в тюрьму» («Москва», 1991, N1).

    На сей раз дорога была намного короче: здание гауптвахты находится в центре, поблизости от войскового собора. Оно и сегодня, как Атаманский дворец, Вознесенский храм и Музей истории донского казачества – бывший Донской, представляет большой интерес для каждого, кто впервые попадает в этот самобытный район города. Митрофания содержали в одной камере с войсковым атаманом Назаровым и неизвестным прапорщиком. Десять дней спустя военно-революционный суд признал, что святой отец невиновен. «На следующий день народ в церкви с плачем радости бросился к своему пастырю, целуя ему ноги, руки и одежду. Эта любовь народа и боязнь его гнева заставили на время советскую власть воздержаться от каких-либо репрессивных мер по отношению к архиепископу (в отличие от 44-летнего генерал-майора императорской армии Анатолия Михайловича Назарова, который был расстрелян). На сей раз судьба смилостивилась над отцом Митрофанием, но несколько лет спустя, когда в результате неурожая в стране сложилась обстановка, потребовавшая принятия срочных и жестких мер, донские власти тоже решили не считаться с влиянием священников и уважением людей к ним. Среди жертв террора того времени назовем священнослужителей Донской епархии Фирсова Евдокима Гордеевича, Иванова Виссариона Васильевича, Мануилова Александра Семеновича, а также церковных старост города Новочеркасска Копытина Степана Климентьевича и Головкова Алексея Ивановича: все они были расстреляны за сокрытие церковного имущества. Шел май 1922 года...

    К началу этого года в России голодало уже около 22-х миллионов человек. Тогда и был опубликован известный декрет ВЦИК об изъятии церковных ценностей. «Однако церковь уже и сама отдавала добро, накопленное веками, – пишет М. Вострышев, но, утверждает он далее, – добровольная сдача была вредна властям – она поднимала авторитет церкви». Государству передавались, как отмечал патриарх Тихон в своем воззвании в связи с этими патриотическими деяниями верующих и священнослужителей, «подвески, кольца, браслеты, пожертвованные для украшения икон, предметы церковной утвари, не применяемые для богослужения, и старый серебряный лом». Но власти в центре и на местах проводили изъятие ценностей в богатых кафедральных храмах и бедных деревянных церквушках так грубо и беспардонно, что забиралось едва ли не все необходимое для отправления службы; верующие ответили антиправительственными выступлениями, хотя вряд ли столь серьезными словами можно назвать их отчаянные, немедленно подавленные протесты (в историю христианской религии на Руси вошли, например, кровавые стычки на этой почве в городе Шуе Иваново-Вознесенской губернии).

    А как проходили эти события в Донской области? Громкую известность получил здесь судебный процесс над священнослужителями Александровской церкви в Новочеркасске. Освещать его в газете «Трудовой Дон» («Молот») редактор послал Николая Ягодина. В одном из репортажей он сообщал:
    «Было похищено: 3 жемчужные ризы с икон, усыпанные бриллиантами, золотой напрестольный крест, масса серебряных риз и украшений с икон, бархатное покрывало с престола...»
    Три священника, дьякон, председатель церковного совета и бывший церковный староста отрицали не только свою вину, но и сам факт хищения: это был их долг перед Богом и людьми – сохранить имущество храма и ни в коем случае не отдавать его в руки посягавших на собственность церкви. Но почему власти называют это хищением?.. Однако никто не собирался слушать обвиняемых: они были обречены на заклание. Всё заранее было определено – и вина каждого, и мера наказания. Речь шла о жизни и смерти неповинных людей, а репортер посмеивался: «Только один подсудимый, псаломщик Горошенко, укравший покрывало и сшивший из него дочери костюм, в преступлении сознался, потому что весь город видел его дочь разгуливающей по улицам в костюме с отпечатками святых даров».

    При желании, которое у корреспондента «Трудового Дона», несомненно, было, можно каждое, как говорится, лыко перевести в политическую строку, а последствия всем были хорошо известны. Расстрельные приговоры редкостью не являлись, но в них обращаешь внимание на странную формулировку: «За симуляцию краж церковного имущества». То есть судьи отлично понимали, что это имущество припрятывается до лучших времен, когда богатые ризы вновь украсили бы иконы в храмах, а взять что-нибудь для себя было немыслимо, невозможно!.. Конечно, нехорошо поступил псаломщик Горошенко, но очень уж, наверное, его дочка обносилась. (Господи, кто бы тогда мог подумать, что и семьдесят лет спустя в нашей стране эта проблема не будет решена).

    Рассказывая, тем не менее, о «злодеяниях» новочеркасских церковников, представляющих якобы смертельную опасность для пролетарского государства, Н. Погодин приводит цитату из письма митрополита Петербургского Антония императору Николаю II:
    «Располагай нами и имуществом нашим. Нужно будет – церкви и монастыри вынесут драгоценные украшения святых своих на алтарь Отечества». Вот ведь, оказывается: способны отравители народа опиумом религии на широкий жест, на щедрость, если, как можно прочесть между строк, деньги пойдут на борьбу с пролетариями и большевистской партией! Кому какое дело, что в действительности речь шла в письме о войне России с Германией и о той помощи, которую могла бы оказать царю как главнокомандующ ему русским воинством православная церковь? Будучи талантливым газетчиком, Николай Погодин отходил от подобной политической заданности, если человек, находившийся под судом и следствием, привлекал его своей индивиду-альностью, «изюминкой». В этом плане интересен репортаж «Суд над причтом Покровской церкви» Ростова-на-Дону. Вот дает показания дьякон Капустянский. Портрет его набросан Погодиным мастерски, с графической четкостью: «Сонная, эдакая упитанная, довольная, распутинская физиономия. Будто сейчас он съел дарового поросенка и поглаживает желудок. Хорошо. Такое у него выражение... Рядом с Капустянским на скамье подсудимых – попадья Афонская. Она собирала среди верующих подписи в защиту священника Гурича, уличенного (как можно догадаться, без всяких доказательств, по крайней мере в газет¬ном материале ни одно из них не приводится) в воровстве церковных ценностей. Пытаясь помочь Гуричу, к которому, видимо, попадья была не совсем равнодушна, она убежденно говорила у паперти о его невиновности, что было, скорей всего, недалеко от истины. Но слова попадьи при желании можно было истол¬ковать как политическую диверсию, и тут ей помочь уже никто не мог... А женщина еще не знает, в какой страшный переплет она попала, и строит глазки судьям, которые хотя и не обременены юридическим образованием, но классовое их чутье куда как на высоте: перед ними, конечно, враг. А уж как она непохожа на врага, эта дамочка: «Свежая. Изящная. Мало в ней своеобразного поповского, мало в глазах ее святого церковного».
     Н. Погодин далее продолжает: «К вам Гурич заходил на квартиру?
     – Заходил.
И Афонская подчеркивает: – С крестом и молитвой.
Смеется священник Сапега. Смеется еще кто-то на скамье подсудимых.
    – С женой заходил, – говорит Афонская. Говорит, краснея. – Я большая приятельница его жены».

    Ну и что же здесь предосудительного? Зачем нужно было людей, обречённых, скорее всего, на Соловки (концлагерь там был только что организован) или того похуже, выставлять на всеобщее осмеяние? Но уголовный процесс – дело нешуточное. Наказание тому же Гуричу или Афонской было неотвратимо, вплоть до «высшей меры социальной защиты». А таких, как эти несчастные, пресса обычно подводила сначала под груз тяжкой морально-нравственной вины. Это была как бы артподготовка перед основным ударом.
    « – Неужто они крали? – спрашивает дамочка в шляпе у соседки. – Я этому не поверю никогда.
      – Если крали они, я перестану верить священникам, перестану ходить в церковь, – волнуясь, кто-то шепчет в углу.
      – Ишь ты, какие сытые, – удивляется красноармеец, – одно слово – кровь с молоком. Жили себе в волюшку, ели, и угодили под стражу».

    Эта зарисовка, в которой, как можно заметить, уже чувствуется будущий драматург, тоже принадлежит Н. Погодину. Кстати, то, что именно его неординарное перо запечатлело многие стороны жизни в то сложное, трагическое время, – удача для исследователей истории Дона 20-х годов. А про епископа Арсения 22-летний журналист рассказал читателям не только своей газеты, но и «Правды». Епископ был вызван в качестве свидетеля на процесс священников Александровской церкви в Новочеркасске. Погодин и не пытается быть объективным по отношению к человеку, который по меньшей мере в два раза старше его годами, да и в вину святому отцу суд пока что ничего не поставил. Но автор заранее полон недоброжелательности к этому своему персонажу: «Какая-то особенная, присущая генералам старого времени, фигура. Размеренная походка. Умное лицо с своеобразным владыческим оттенком. Только вырисованные глаза не смотрят прямо. То сверх очков. То в бок. То в пол».

    Не совсем, конечно, карикатура, но после такого представления епископа Арсения незнакомому с ним, но, конечно, наслышанному о нём читателю ничего хорошего ждать уже не приходится:
    «…Арсений издевается над судом. Издевается над голодающими:
    – Духовная власть не обязана помогать изъятию!
    Но спокойно спрашивают его:
    – Но почему же вы как духовное лицо, то есть в высшей степени гуманный человек, почему вы все-таки, гуманные люди, так жестоко, сухо, по-чиновнически отнеслись к изъятию? Почему как люди, как живые люди, вы не хотели помочь голодным?
    – Как люди… Как люди…
Больше ничего не сказал епископ Арсений».

    Душевное состояние священнослужителя понять нетрудно, если будем иметь в виду, что в апреле того же 1922 года в Москве прошел судебный процесс «54-х» по делу о сокрытии церковных ценностей. Было вынесено 11 смертных приговоров. Но стоила ли вся эта жестокая кампания таких жертв, если в результате её проведения снова дали о себе знать нераспорядительность правительственных органов в столице и головотяп¬ство на местах? Еще раз обратимся к материалу М. Вострышева: «Не было полного учета стоимости этих ценностей, не было возможности наладить их быструю и четкую продажу за продовольствие. Всё золото и серебро церкви ввозили в Москву, и оно оседало в Государственном хранилище и наркомате финансов. Документы о награбленном церковном имуществе пестрят однотипными записями: «Оценка предварительна и неточна».

    При такой дилетантской постановке дела был простор для злоупотреблений. А вместе с драгоценными металлами неведомо куда, как и следовало ожидать, исчезли ценнейшие иконы, которые потом вдруг обнаруживались на европейских распродажах, кресты и складни, украшенные бриллиантами, имеющие большую историческую ценность, уникальные облачения высших церковных иерархов. Их, между тем, как в 1918 году, опять начали арестовывать. Не избежал этой горькой участи сам патриарх Тихон. Из свидетеля в подсудимого превратили епископа Арсения, судебный процесс над которым начался в июле двадцать второго года. Заодно ему вменили в вину и то, что «в бытность белогвардейщины на Юго-Востоке» он сотрудничал с журналом «Церковная жизнь» (а с кем должен был сотрудничать священник?) и, по слухам, преподнёс генералу Деникину икону Св. Георгия Победоносца. Но ведь не склад же с боеприпасами подарил, не эскадрилью аэропланов, построенную на деньги верующих!.. Однако и таких фантастических фактов с лихвой хватило, чтобы вынести обвинительный приговор. Но какое-то время спустя патриарх Тихон, епископ Арсений и другие князья церкви были освобождены из-под стражи, чтобы успокоить миллионы людей, которые, конечно, не могли смириться с таким вопиющим произволом.

    А какова же судьба храмов, где происходили беззаконные судилища, о которых писал Николай Погодин? Кстати сказать, в конце жизни он испытал мучительный духовный кризис. «Яркий и умный человек, – пишет драматург Леонид Зорин, – был и одинок, и несчастлив, видимо, в нём уже совершался непосильный для него поворот». Когда, по рассказам очевидцев, Погодин в последний приезд в родной Ростов плакал, обняв во дворе одного из уцелевших нахичеванских домов тополь своего детства, только ли с жизнью прощался смертельно больной знаменитый писатель? «Думаю, – продолжает Л. Зорин, – он понял, что мало кому теперь нужны и эта ода лесоповалам (речь идет о пьесе «Аристократы», родившейся после поездки на строительство Беломорско-Балтийского канала. Ю. Н.), и ода человеку с ружьем, и все его новые картонные опусы (явно неудачной была пьеса «Цветы живые». – Ю. Н.). Он их писал один за другим, словно боясь остановиться, словно глуша свое смятение... «Началом на этом и счастливом, и драматичном пути была работа в «Трудовом Доне», но вряд ли когда-нибудь Николай Федорович вспоминал, сколь несправедливо он обошелся с героями цикла очерков и репортажей о процессах над священнослужителями Ростова и Новочеркасска: слишком многое осталось за плечами, обо всём не упомнить.

    Так вот, о тех храмах. Я попросил рассказать мне о них старейшего ростовского архитектора Андрея Петровича Зимина.
  – В Новочеркасске, – начал он, – никогда не было Александровской церкви, тут автор проявил элементарную неосведомленность. А речь, между тем, идет о храме, построенном в 1891 – 1896 годах по проекту архитектора Анохина и носившем такое название: Александро-Невская церковь. Величественное здание сохранилось. Более того, при всём равнодушии местных властей к этому памятнику истории и культуры, здесь уцелели прекрасные росписи. Можно и сегодня разглядеть фигуру Александра Невского, принимающего послов иноземных государств...

    Сколько знал Андрея Петровича, возглавляющего  Совет стариков Союза казаков Дона, всегда поражался его знаниям. С ним советуются, у него консультируются ученые, писатели, журналисты, церковные деятели, чиновники разных уровней управления. И только в 90-х Зимин смог, не опасаясь неприятных для себя последствий, сказать, что он – крестник самого Петра Николаевича Краснова. Правда, органам НКВД это стало известно еще в 1937 году. Избежать ареста, конечно, не удалось, но то была не первая и не последняя беда в жизни моего собеседника.

     – Итак, Александро-Невская церковь... – Андрей Петрович достал с одного из стеллажей, нависших над письменным столом в его крохотном кабинете, книгу «В низовьях Дона» искусствоведа Владимира Кулишова, живущего в Новочеркас¬
ске, и быстро нашел нужную страницу. – Сам не столь уж давно узнал, что в этом храме есть вольная копия знаменитого полотна Александра Иванова «Явление Христа народу». Перед нами – цитирую – «редкий случай, когда настенная религиозная живопись так откровенно использует в своих целях великое произведение русской живописи». Надеюсь, что когда-нибудь эти росписи будут реставрированы.
А теперь, – продолжал А. П. Зимин, – о Покровской церкви в Ростове. Помню, в детстве поражала ее красота, когда родители – старочеркасские казак и казачка – брали меня с собой в город в дни религиозных праздников. Став взрослым, я понял, что Покровская церковь была очень похожа на всемирно известный храм Василия Блаженного в Москве, который, говорят, едва не погиб, когда Кагановичу вздумалось расширить Красную площадь для парадов, манифестаций и прочих пропагандистских затей. Кстати, мне с ним приходилось встречаться.

    – Интересно. И когда же это было?
    – В 1933 году. Я был комсомолец и в станице Уманской (это под Ейском, ныне Ленинградская) занимался проведением сплошной коллективизации. Был вызван в Ростов на заседание прибывшей из столицы чрезвычайной «тройки» во главе с Кагановичем. Ничего хорошего от этого вызова я, конечно, не ждал: меня обвиняли в либерализме и мягкотелости, видите ли, не отнял у распухших от голода людей подобранных ими на дороге колосков... На всю жизнь запомнил, как «железный» сталинский нарком (поразительно точно подходит к нему это прозвище – «кремлевский волк»!) орал, словно его резали: «Ты забыл о государстве!..» И в качестве самого сильного аргумента разорвал мой комсомольский билет в клочья... Так о чем мы с вами толковали?
    – О Покровской церкви.
    – Этот прекрасный храм взорвали в те же 30-е годы, когда Лазарь Моисеевич руководил столичной организацией ВКП (б) – на горе и на страдание Москве-матушке. Очень уж новоявленным хозяевам Ростова, которые только прикрывались мнением горсовета, понравилось место на углу Богатяновского проспекта и Большой Садовой улицы. И решили убрать оттуда церковь, чтобы привольно было на этом месте многофигурной скульптурной композиции, посвященной бойцам Первой Конной армии. Храм-то уничтожили, а с этим дорогостоящим проектом дело тогда застопорилось. Но вскоре поставили памятник Сергею Мироновичу Кирову.

    Жили в Старочеркасской две женщины, работавшие в местной школе. Мародерское нападение на станицу мадам Богаевской во главе ее помощников, подобранных самим атаманом Африканом Петровичем, мать и дочь Гриневы, восприняли как огромную личную беду. На их глазах уничтожалось убранство храмов, создававшееся многими поколениями казаков, а документы по истории Войска Донского в спешке выброшенные из потайных мест, валялись буквально под ногами прохожих... И тогда героини моего рассказа решили спасти хотя бы то, что еще можно было собрать и сберечь. Это был подлинный подвиг бескорыстия во имя родной Донщины.

   Сначала несколько слов о Гриневой-старшей, об Анне Митрофановне. Любимым ее писателем с гимназических времен был Лев Николаевич Толстой, о чем она и сообщила однажды в Ясную Поляну, не надеясь, разумеется, на ответ. Но юная казачка выразила свои чувства столь непосредственно и пылко, что Толстой был глубоко тронут этим читательским откликом. «Письмо Ваше вызвало во мне то же чувство, какое Вы выражаете ко мне, – признавался великий старец, – чувство это самое радостное».

     Прошли годы. Анна Митрофановна порвала с мужем – преподавателем закона Божьего в приходском училище Ефремовского женского монастыря в Старочеркасской – и вскоре уехала за границу. Там она «состояла секретарем международного союза эсперантистов. В Женеве ее комната была завалена горами переписки на эсперанто со всеми странами мира. Теперь всю душу, все силы, всё время отдает работе музея» (из новочеркасской газеты «Красный Дон»).

    Речь идет о музее имени Степана Разина, который официально к тому времени, то есть к весне 1921 года, еще не был открыт, но мечтали о нем многие патриоты края. Сотрудник «Красного Дона» Иван Молот был из числа этих энтузиастов. Он восторженно писал: «Музей – в станице!.. Сюда с дедовских времен тянулось вольнолюбивое казачье сердце. Здесь указывают дом, в котором жил Степан Разин. Здесь в соборе висят цепи, которыми был скован Степан...» Но, конечно, не все осознавали необходимость станичного музея, и в той же корреспонденции И. Молота рассказывается, как, исчерпав все доводы в спорах на эту тему, Гринева в разгар весеннего донского разлива на лодке отправляется в Аксайскую станицу, а оттуда – пешком в Новочеркасск. «Приходит сюда (в органы Советской власти Черкасского округа. – Ю. Н.) и спасает музей – свое любимое детище», – так заканчивается рассказ об Анне Митрофановне в газете «Красный Дон».

    На первых порах будущему музею имени Разина помогал областной музей природы и старины (бывший Донской). Вот почему во всех трудных случаях Гринева обращалась поначалу сюда. Она сумела всех убедить, что оставшиеся в станице ценности бесследно погибнут, если их не взять под охрану пусть пока и маленького, но государственного музея. Около тысячи предметов старины, собранных Гриневыми, были сложены в нескольких комнатах ефремовского дворца.

    Анна Митрофановна деятельно готовилась к открытию музея, когда над ним впервые нависла угроза: в станицу стали прибывать войска, и часть их предполагалось разместить на территории дворцовой усадьбы, тем более, что хозяин ее – женский монастырь – как думали, доживал последние дни. И тут-то Гринева показала себя стойким бойцом! Она срочно выехала в Ростов и добилась приема у Семена Михайловича Буденного. Командарм Первой Конной распорядился освободить все ранее занятые помещения (сам дворец и его службы) от постоя красноармейцев.

    Конечно, Анне Митрофановне помогала и местная советская власть. Благодаря воспоминаниям полковника в отставке В. Матекина, мы знаем, что после окончания гражданской воины «созданный в станице ревком возглавил бывший офицер старой русской армии, отмежевавшийся от реакционного казачества, Михаил Иванович Стрепетков, который многое сделал для преобразования станицы на новый лад до избрания в ней станичного совета. Первым его председателем стал бывший матрос Балтийского флота, член партии большевиков с дореволюционным стажем, участник окончательного разгрома белогвардейс¬ких полчищ под Новороссийском Алексей Петрович Гуров».

    Вот с такими-то людьми, которых можно было уважать хотя бы за их неординарные биографии (правда, написал об этом В. Матекине, используя обычный набор стереотипных характеристик), общались учительницы Гриневы, находя у них постоянную поддержку. Что же именно им удалось тогда спасти? Полной информации на этот счет, к сожалению, мы не имеем и потому скажем пока лишь о письменных источниках.

    В доме купцов Жученковых, восстановленном в наши дни как памятник донской архитектуры, обнаружились, как писала А. М. Гринева в одном из отчетов, «две большие древние книги в кожаных переплетах религиозного содержания времен императрицы Елизаветы Петровны». В Преображенской церкви был найден «синодик» в пятьдесят листов. На тринадцати из них перечислены старинные казачьи роды.

   Тем же летом 1921 года были тщательно изучены архивы приходского училища, откуда на свет божий извлекли прижиз¬ненное издание произведений поэта Василия Жуковского, учителя Пушкина в искусстве поэзии, одно из первых изданий Шекспира, подшивку газеты «Русские ведомости» за 1862 – 1863 годы... Книга елизаветинского времени вообще лежала в сарае для хранения муки! А еще среди этого, с точки зрения непосвященных, бумажного «хлама» оказались царские грамоты отличившимся казакам, приговоры станичных кругов и т. д. Тогда же в Старочеркасской появилась группа ростовских краеведов, о которой в газете «Советский Юг» сообщалось: «В ближайшее время в станицы Старочеркасскую, Манычскую, Раздорскую и др. отправляется под руководством Н. Ф. Лаврского экспедиция для съемок, зарисовок и изучения архитектурных памятников XVII и XVIII веков, уцелевших только в Старочеркасской. Вся станица объявлена музеем».

    Книга Н. Лаврского «Черкасск и его старина» вышла в московском издательстве «Искусство и жизнь» еще в 1917 году. Заведуя подотделом Донского областного комитета по делам музеев, Лаврский решил продолжить научную работу по памятникам древней казачьей станицы, и в его отчете о командировке на Дон можно найти сегодня немало интересных сведений. Мне удалось обнаружить этот документ в Государственном архиве Ростовской области (ГАРО, ф. 2577). Историк рассказывает, как варварски поступил кто-то с таким памятником архитектуры, как дом казака Корнеева (выломаны лестницы, полы, перегородки). Дом Жученковых, когда-то купленный торговым каза¬ком у татарского князька, тоже пребывал далеко не в лучшем виде. Хранившиеся здесь важные летописные свидетельства пропали: слишком много перебывало в этих стенах людей за гражданскую войну. Белые офицеры и красные командиры располагали тут свои штабы и сами устраивались на постой.

     И даже после всех злоключений этого дома Гриневым удалось кое-что найти – бумаги, вещи, поломанное оружие.
     Вместе с Лаврским они несколько раз побывали в монастыре. Не знаем, жаловалась ли им игуменья Ангелина на свою долю, но, судя по некоторым публикациям Новочеркасской газеты «Красный Дон», ей приходилось нелегко: кампания по шельмованию религии уже наступила. Впрочем, чеховский персонаж некогда сказал «Неси свой крест и веруй». Вот и Ангелина вряд ли поделилась с навестившими ее гостями своими обидами и заботами. Да ей-то еще жилось относительно привольно.

    В игуменских покоях, размещавшихся в бывшем ефремовском дворце – такова была высказанная когда-то воля его хозяев, Н. Лаврский сфотографировал висевшие на стенах живописные портреты Данилы и Степана Ефремовых, казачьих генералов и войсковых старшин. Тут их было не счесть – старых полотен, представлявших, как понимала Анна Митрофановна, большой музейный интерес. Но заполучить их пока было невозможно: игуменья вряд ли согласилась бы расстаться с такой ценностью.

    В одном из отчетов, присланных летом 1921 года в Новочеркасск, А. Г. Гринева писала: «Монастырь переживает теперь тяжелую минуту. Начались обыски всех келий, чердаков, сараев... Колокольным звоном были собраны прихожане для совещания о судьбе монастыря. Окончательное решение отложено на следующее воскресенье. Предстоят крупные перемены».

    Обыски в монастыре, конечно, сомнительная и крайняя мера, но вызвана она была настроениями людей по отношению к этой святой обители. Правда, в тех обвинениях, которые предъявлялись Ангелине и ее пастве, чувствуется влияние острого политического момента, который переживала страна, но когда на Руси было иначе?.. Церковники были объявлены носителями всего реакционного, а потому и виновниками экономических трудностей. Игуменья, по сообщению газеты «Красный Дон», в прошлом торговала москательными товарами в Ростове (хотя какой в этом криминал?) и, значит, надеялась на возвращение старых порядков. В алтаре монастырской церкви хранились процентные бумаги, выпущенные до революции, в ризнице нашли золото и серебро. Монашки, писали в газете, жили впроголодь, а у приближенных игуменьи, занимавшей двенадцать дворцовых комнат, в кельях и подполах были припрятаны запасы муки и сахара. И там же, в одной куче, валялись портреты знакомых казачьих офицеров, лежала пудра с помадой... Под матрацем в одной келье нашли икону, украшенную бриллиантами. И уж совсем комичный факт: некая не забывшая про мирские соблазны монашка, оказалось, словно зеницу ока берегла эротический роман Габриэле д’Аннунцио «Наслаждение».

    Мне от души жаль ту молодую женщину, подвергнутую, конечно, насмешкам и оскорблениям самозваными сыщиками, осмеянную, будто была она последней грешницей. Ну, а то, что подопечные игуменьи Ангелины запаслись продуктами на черный день, который, в сущности, к тому времени уже наступил, и не ожидалось, что он скоро закончится, – так это же так понятно!.. И, наконец, фотографии офицеров. То, скорей всего, были братья монашек, платонические друзья из той мирной жизни, которая была уже так далека... Какие же были основания у автора «Красного Дона» и здесь глумиться над людьми?

   Монастырь, оскверненный топаньем солдатских сапог и настырностью местных активистов-безбожников, тогда всё же не закрыли, поскольку последствия такого шага были непредсказуемы: возмущенное население станицы могло подняться на защиту «сестёр Христовых». Они прожили в Старочеркасской еще несколько лет. Летом 1925 года Н. Погодин писал в очерке «В стане Степана Разина»: «Монастырь тут остался. Сотни полторы монашек. Звонят. Молятся. Но в сельсовете монастырь зарегистрирован как «Товарищество по виноделию». Монастырь, где монашки давят вино, монастырь, окруженный безверием, старый войсковой собор, где настоятель служит для пары старух, какой-то особый вольный казачий демократизм – недаром жив в этой станице дух Степана Разина», да пройдет год-полтора, и ситуация изменится к худшему. Известный уже читателю В. Матекин, вспоминая старочеркасских монашек, рассказывает: «Они несли в народ измышления, насаждая свои идеи и в умах школьников, прививая детям интерес к религиозным обрядам. Работа с такими детьми была очень тяжелой. Монастырские проповедницы внушали детям не надевать пионерские галстуки, ибо они могут затянуться, и наступит удушье. В 1927 г. монастырь был закрыт, имущество конфисковано, а населявшие его набожницы высланы из станицы.

   Самоуправство властей, которое творилось летом 1921 года в кельях монашек и в покоях игуменьи, принесло пользу, пожалуй, только в одном: портреты донских атаманов и генералов из собрания Данилы и Степана Ефремовых были переданы в распоряжение Анны Митрофановны Гриневой. С той поры и получили они музейные инвентаризационные номера. Да еще в начале сентября, незадолго до открытия музея имени Степана Разина, из Новочеркасска прибыли два ящика с экспонатами. Дело явно двигалось вперед, и Анна Митрофановна с удовольствием и гордостью рассказала об этом на съезде музейных и архивных работников Донской области в Ростове. «По возвращении со съезда, – сообщала эта удивительная женщина в Новочеркасский музей природы и старины, – было произведено торжественное открытие Старочеркасского музея» за малостью помещения вначале только в присутствии членов наробраза (т. е. местных учителей. – Ю. Н.) и исполкома. В пятницу, 23 сентября 1921 года, музей был открыт для всех посетителей и теперь работает три раза в неделю...» Добавим от себя – в тех комнатах верхнего этажа ефремовского дворца, которые уда¬лось пока «отвоевать» у игуменьи Ангелины.

    Скромный успех, имевший сугубо станичное значение? Может быть. Но ведь это был первый в истории России музей великого народного заступника, обещавшего людям волю, и Гриневы чувствовали себя счастливыми, видя, как он нужен их землякам. И меньше всего женщин волновало, что жить по-прежнему приходилось на скромное учительское жалованье. Собирательская же работа никак не оплачивалась, но они и не ждали никаких благ для себя.

   Подвижнический труд Анны Митрофановны был по заслугам оценен ее коллегами из Ростова – сотрудниками Донского музея искусств и древностей (ныне областной Музей краеведения). На заседании научной коллегии при Донском областном комитете по делам музеев отмечена «поистине героическая, самоотверженная и бескорыстная работа» А. М. Гриневой. На том же заседании было решено ввиду тяжелой болезни временно освободить ее от заведования древлехранилищем – так в официальных документах назывался разинский музей.

    Несколько дней спустя Анна Митрофановна умерла, и ее дочь Елизавета, имевшая такое же отчество, тоже стала совмещать школьную работу с музейной. Это было в натуре Е. М. Гриневой – трудиться на пределе сил. Более шестидесяти лет спустя такой важный для нас свидетель и участник тех драматических событий, как В. Матекин, рассказывал: «Дочь священника, Елизавета Митрофановна Гринева обладала качествами прогрессивного человека. Ее образ постоянно сопровождал меня во всей моей жизни. Пятый класс, например, состоявший из 10 – 12 человек, в числе которых был и автор настоящих воспоминаний, она вела вне программы, так как школа была только начальной. Зарплату она за этот класс не получала, довольствуясь тем, что наши родители поочередно кормили учительницу обедом».

    На долю и этой Гриневой пришлось много испытаний, вынесенных ею ради того, чтобы музей в Старочеркасской не погиб. А для таких опасений были основания: в июне 1924 года волостной исполком без ведома и согласия Донского областного комитета искусств и древностей опечатал все помещения бывшего ефремовского дворца и вселил туда детский дом «трудновоспитуемых», хотя рядом, на том же подворье, было с десяток кирпичных здании новой постройки. Из восьми залов второго этажа у музея осталось только три. И не удивительно, что скоро бесследно пропала редкая коллекция древних монет – греческих, византийских, венецианских...

    Два года продолжалась борьба Е. М. Гриневой за восстановление музея имени Степана Разина в первоначальном виде, в котором его оставила мать, легко ли было, к примеру, опровергнуть заключение комиссии, приезжавшей в Старочеркасскую для ознакомления с дворцом Ефремовых: «Таких зданий бесчисленное множество в уездных городах РСФСР». Может быть, и так, но на Дону такой архитектурный памятник единственный!.. И далее в бескомпромиссно классовом духе вопрошалось: «Кто задумал воскресить бесславное былое казачество с его атаманами, портреты которых никакой ценности и редкости не представляют? Считаем существование Старочеркасского музея совершенно ненужным и нецелесообразным...» Знали бы люди, сочинившие это высокомерное и дилетантское заключение, что лишь архив сохранит память о них, да и то потому, что хотя бы таким бесславным образом они оказались причастными к судьбе уникального станичного музея и собранной там живописной коллекции. А ей, можно сказать, сказочно повезло: в основном, она осталась на родине. Но: «По сведениям потомков семьи Ефремовых, некоторые картины из ефремовского собрания после гражданской войны оказались в частном лейб-казачьем музее господина Бобрикова в г. Амьене под Парижем и в частной коллекции в Швейцарии. «Первоклассные портреты», «В историю русского искусства вписана еще одна интересная страница» – это из отзывов специалистов, познакомившихся с московской выставкой реставрированных полотен, спасенных в Старочеркасской в начале 20-х годов!

  После смерти матери Елизавета Митрофановна предприняла героические усилия, чтобы не были уничтожены курени, принадлежавшие, предположительно, сотнику Тимофею Разе – отцу Степана Разина и злейшему стенькиному врагу войсковому атаману Корниле Яковлеву. К сожалению, на это у нее не хватило сил...

    Борясь с невеждами от истории отечественной культуры, Е. М. Гринева, конечно, была не одинока. Ей помогали ростовские и новочеркасские музейщики. А вмешательство газеты «Правда» и прокуратуры Северокавказского края закончилось тем, что Главное управление музеями при Наркомпросе РСФСР приняло решение с 1 июля 1926 года финансировать из государственных средств едва ли не единственный тогда в своем роде музей такого типа. Но люди, понимавшие его роль в пропаганде исторических знаний, в развитии краеведения которому лучше, на мой взгляд, подходит другое укоренившееся в ту пору название – родиноведение, находились далеко. Зато доморощенные геростраты, ненавистники всего, что им чуждо и непонятно, пребывали совсем рядом. Может быть, на соседней улице...

    Одним из них был некий Стрекачев – председатель волостного исполкома. «В каждом он прежде всего видел врага советской власти», – пишет экскурсовод Старочеркасского историко-архитектурного музея-заповедника Л. Лынюк в ростовской газете «Комсомолец». Это Стрекачеву, перебравшемуся со временем в Батайск, пришло в голову вывезти туда стильную мебель из ефремовского дворца, а уж потом, как в романе И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев», вернуть ее оказалось столь же трудно, как и разрозненные предметы из гарнитура тещи Ипполита Матвеевича Воробьянинова. Точнее сказать, это была нереальная задача.

    Елизавета Митрофановна билась за их с матерью любимое детище – музей – до конца. В 1929 году удалось закрепить за ним дом торговых казаков Жученковых, который представлял интерес не только много чего повидавшими старыми стенами, но и изразцами, украшавшими печь (это здание и сегодня входит в число объектов, которые посещаются туристами музея-заповедника). И даже подчиненный появился у Елизаветы Митрофановны, который, правда, сыграл роковую роль в ее судьбе. Это был истопник – казак довольно преклонного возраста. «Второй этаж дома был занят полностью под экспозицию, – установила Л. Лынюк, – на первом – подсобное хозяйство и две комнатки, которые занимала под жилье Гринева. Елизавета Митрофановна была счастлива безмерно. Но вскоре после конфликта со сторожем на нее был сделан донос в НКВД о том, что Гринева ведет пропаганду против советской власти. В сентябре 1930 года она была арестована и отправлена в Новочеркасск. При аресте у нее были обнаружены золотые вещи, принадлежавшие ей лично, а именно – два колечка и маленький крестик, а обвинение в суде было грозным – антисоветская деятельность и сокрытие золота».

     Бывшие ученики Елизаветы Митрофановны дали в суде показания в ее пользу. Но что могли они сделать, когда на эту женщину, которая всегда была как бы «не от мира сего» – так мало значили в ее жизни деньги, продукты и т. д., обрушилась чудовищная машина подавления человеческой личности? Из трех лет ссылки удалось выдержать только год. Место гибели младшей Гриневой неизвестно, но зато есть, слабое конечно, утешение: стань она жертвой доноса при Ежове или Берии, у неё и года жизни не осталось бы. Смертный приговор по этой статье обвинения был гарантирован.

    Черкасск – Старочерасская неохотно отдают свои тайны. И всё же время от времени это случается.
    Весной 1958 года житель станицы Лазарев, надумав перекопать огород, обнаружил на глубине полутора «штыков» лопаты четырнадцать артиллерийских орудий. Впрочем, здесь, на исконной казачьей земле, и раньше бывали редкостные находки. В 1850 году, так писал в книге «Старочеркасск и его достопримечательности» местный священник Григорий Левитский, «пастушка калмычка Машка вырыла около пуда серебряных копеек шестнадцатого столетия». С того дня неподалеку от Аннинской крепости появился Машкин курган. А четыре года спустя около Преображенской (Ратной) церкви «при копании погреба найден скелет, окованный по рукам и ногам цепями». Левитский предполагал, что это мог быть один из «преступников булавинских».

    Огород, где столь долго хоронились от глаз людских старинные пушки, расположен на юго-восточной окраине станицы. Именно здесь когда-то стоял Даниловский бастион (раскат). Ему и принадлежали откопанные Лазаревым орудия. А появились они в Черкасске, видимо, после случившегося в 1687 году пожара, о котором казаки в челобитной царю Алексею Михайловичу писали: «…Мы всем войском без остатку и всем до конца разорились: церковь божия, колокола, и город, и раскаты, и ваше государское жалованье, снаряды, пушки большие и полковые – всё погорело...» Пришлось заново строить земляной вал вокруг Черкасска и сооружать деревянные стены, не выдержавшие первого же сильного половодья.

    Атаман Данила Ефремов потом на свой страх и риск решил осуществить давнюю мечту донцов, видевших свой город не глинобитным, а белокаменным, и чтобы непременно окружала его со всех сторон такая же прочная и приятная для глаза крепостная стена. Не только от турок и татар могла бы она при случае защитить войсковую столицу: мало ли, рассуждали казаки, бросит царь-батюшка против них, вольных людей, свое регулярное войско, а оно, глядишь, на ту стену и наткнётся всенепременно... Но в Санкт-Петербурге поняли двойную игру Ефремова и приказали прекратить строительство стены. А иначе, дескать, «вы, атаман, истязаны будете жестоко». Куда денешься, пришлось подчиниться, но всё равно тогда, в середине восемнадцатого столетия, Черкасск начал прихорашиваться. И приобрел тот вид, который ему и полагался в соответствии со статусом войсковой столицы.
    Городок прекрасно сохранился к началу двадцатого века, и потому человек, попадавший сюда впервые, прежде всего отмечал для себя не богатые дома – новостройки, а те, которые словно бы дышали историей. Прислушаемся к голосу очевидца, не скрывавшего своего восхищения: «Старинные дома являют замечательное отличие от нынешних: и архитектура, и украшения их имеют какое-то странное смешение азиатских форм с древним русским вкусом. Дома сии обыкновенно построены на столбах или высоких и больших четвероу-гольных срубах, подобных русским клетям, кои называются здесь амшениками, со всех сторон висят сплошные крыльца с перилами, лестница всегда идет снаружи, высокие и крутые кровли воз¬вышаются очень остро, и на верхушке сделаны какие-нибудь деревянные или жестяные фигурки...»

    После перенесения казачьей столицы в Новочеркасск, «Старый город», как называли его донцы, потерял значение военной крепости. Тяжелые чугунные пушки, стоявшие на самом верху заброшенного за ненадобностью бастиона, было решено снять. Трудно представить, сколько раз орудия оказывались в воде, когда разгулявшийся по весне Дон подходил к центру станицы и заливал майдан. Впервые рассматривая эти орудия, выглядевшие как таинственные посланцы иных времен, соседи Лазарева в жерле одного из них обнаружили... скелет щуки. Попала она туда, наверное, в разлив, да так и не сумела выбраться.

    Ил и песок, которые приносила взбаламученная вода, постепенно затягивали древние пушки, скрывали от глаз людских – и вот уже никто не помнит о них, не знает... И стоят они возле Воскресенского собора и там, где когда-то располагались бастионы – раскаты. А уже позже  молодые историки – выпускники Ростовского университета, специализирующиеся в археологии, откопали еще одну пушку – пятнадцатую. И точно так же, как бы из небытия, возвращаются на Дон художественные ценности – частица отечественной культуры.

   После ареста Елизаветы Митрофановны Гриневой хранившиеся в доме Жученковых музейные экспонаты на некоторое время оказались бесхозными. К счастью, нашлись в станице люди, которые не позволили их растащить. Среди этих еще раз спасенных ценностей были портреты видных деятелей Войска Донского. Правда, то была далеко не полная коллекция, которою начал некогда собирать на своей усадьбе в Красном урочище атаман Данила Ефремов.

    – И здесь, видимо, не обошлось без госпожи Богаевской, урожденной графини Келлер? – спросил я как-то Михаила Егоровича Соколенко, руководителя бригады художников, работавшей лет двадцать, если не больше, над реставрацией этих, как считалось, погибших сокровищ донской земли.
    – Я слышал об этом отряде белоказаков, который успел похозяйничать в Старочеркасской в декабре девятнадцатого года, – отвечал Соколенко. – Времени в тех обстоятельствах у них было в обрез, и вряд ли атаманшу так уж занимали старые полотна, находившиеся в монастыре. Думаю, их вывезли из станицы загодя, отбирая самые лучшие, в полной убежденности, что это был благородный шаг: иначе всё погибнет. Кстати, в эмигрантской литературе этот мотив возникает постоянно. И знаете, тут что-то есть. Вспомнишь потери, понесенные только бывшим Черкасском, где храмы превращали то в пекарню или склад, то в овощехранилище, и еще раз задумаешься...

    В 1957 году официально упраздненный, но стараниями станичной интеллигенции (и прежде всего учителей) сохранивший свои лучшие экспонаты музей имени Степана Разина на правах филиала влился в Новочеркасский музей истории донского казачества. А там уже более десяти лет хранились требовавшие немедленной реставрации, побывавшие за границей с белыми, полотна из ефремовской коллекции. Их последний адрес был – Прага, Национальный музей. Вместе с другими портретами знатных донцов, перекочевавшими в свое время из Старочеркасской в Новочеркасск без всяких приключений (и никто их никуда дальше этого города не увозил) – все эти полотна были доверены Михаилу Соколенко и его бригаде. Для начала нужно было опознать, кто же там изображен. И началась увлекательная исследовательская работа в библиотеках и архивах, в запасниках таких музеев, как Русский и Третьяковская галерея...

   – Как шел этот поиск?.. – Михаил Соколенко не торопился отвечать на мой вопрос, он человек основательный и попусту словечка не скажет. Характеру, на удивление, соответствовала внешность тяжелоатлета, ушедшего на покой. – Предположим, перед нами портрет неизвестного донского казака, который был награжден саблей с надписью на рукояти: «За храбрость». Пришлось перерыть гору материалов, связанных с этим награждением, и наше, как говорится, счастье, что казаков, удостоенных такой чести, было не столь уж много (я говорю о том периоде, которым мы, учитывая особенности военной формы и ряд других обстоятельств, ограничивали свои исследования). И вот, пожалуйста, результат: этот незнакомец оказался командиром второй конноартиллерийской роты Петром Васильевичем Суворовым. Саблю, судя по всему, получил за участие в сражениях Отечественной войны 1812 года.

    Удалось установить, – продолжал Михаил Егорович, – что среди наших «подопечных» есть такой своеобразный человек, как генерал-майор Петр Матвеевич Греков. Он, как мы вообразили, был непрост в общении с начальством и подчиненными, мнения о себе придерживался высокого. Впрочем, имел на то право: боевые ордена даром не давались. Нам, конечно, хотелось каким-нибудь образом убедиться в том, что мы поняли характер Грекова и потому, реставрируя его портрет, шли не только от решения, найденного неизвестным художником, но и от реалий далекой от нас и, казалось бы, уже непостижимой судьбы. В одном из архивов удалось найти такой краткий, зато выразительный отзыв о Петре Матвеевиче, датированный 1804 г.: «Жизни беспокойной, заносчив, излишне употребляет спиртные напитки». И этот человек, который жил двести лет назад, стал нам намного понятней, чем прежде, когда мы только что приня¬лись за реставрацию полотна. Из глубины двух столетий он как бы сказал нам: «Вот я каков, ребята, а вы кто, какие вы?..»

    Так и рождались у Соколенко и его помощников эти счастливые находки. Конечно, есть в коллекции старых полотен (иначе сказать, парсун) и такие, где нет места сомнению: это – Данила Ефремов, это – его сын Степан и генерал Иловайский... Но чаще всего приходилось отвечать на один и тот же вопрос: кто есть кто? Было бы, наверное, намного проще, если бы знать авторов хотя некоторых портретов. И однажды на подмогу реставраторам пришел счастливый случай: с обратной стороны холста обнаружилась авторская подпись и дата создания портрета – «Трудов Андрея Жданова, 1790».

    С личностью и творчеством этого художника еще далеко не всё ясно. Также не установлено, кого из представителей донской знати изобразил Андрей Жданов столь похожим внешне на малороссийского гетмана. Но самое главное свершилось: найдено произведение первого профессионального живописца, которого донская земля дала отечественному искусству. Таланты, обязанные ей своим рождением, пробивали, в конце концов, себе дорогу, хотя, как отписывал на Дон граф Клейнмихель, император Николай I «не изволил изъявить своего монаршего соизволения» на просьбу начальства Всевеликого Войска Донского в разрешении обучать казачьих детей в Санкт-Петербургской Академии художеств «живописи, ваянию и другим изящным искусствам». Шашка, ружье и пика казака в представлении самодержца никак не сочетались с мольбертом и кистью.

    Согласиться с этим было невозможно, и войсковое начальство в Черкасске, узнав о редкой одаренности «местного дьячкова сына», обратилось с просьбой оказать ему содействие к президенту Академии художеств Ивану Ивановичу Бецкому. И просвещенный деятель эпохи Екатерины II отдал распоряжение: «Принять Андрея Жданова в число учеников Императорской академии художеств за его, Бецкого, счет». Но этот природный дар не успел как следует расцвести: Жданов умер молодым. Когда-нибудь, возможно, отыщутся и другие его работы, но и ту находку, которая была сделана ростовскими реставраторами, трудно переоценить.

    Вслед за Андреем Ждановым мы можем назвать второго уроженца нашего края, получившего образование в Академии художеств, – Елисея Григорьевича Черепахина. Родиной мастера был глухой хутор станицы Луганской Донецкого округа. «С самыми ограниченными научными знаниями, полученными в станичной приходской школе, и с ничтожными материальными средствами», как писали впоследствии о Черепахине в столице Области Войска Донского, отправился он в Петербург, где берет уроки у студентов университета и посещает школу рисования, чтобы подготовиться к приемным экзаменам в Академию. Черепахин своего добился: в 1866 году академический совет, рассмотрев представленную картину «Воры», присвоил ему звание свободного художника.

    Официальная войсковая печать до небес превозносила Елисея Черепахина. Да и было за что! Во властном правлении висели «выдающиеся произведения его кисти» (сб. «Донцы XIX века») – портреты императора Александра II и августейшего атамана казачьих войск цесаревича Николая Александровича, ставшего последним российским царем. Мастерская Елисея Григорьевича, как сообщается в этом же сборнике, соорудила полные иконостасы в храмах станиц Егорлыкской, Старочеркасской, Семикаракорской...

    Может быть, Черепахин имел какое-то отношение к иконостасу Воскресенского собора в бывшем Черкасске? Лучше всех, наверное, владел этим вопросом Михаил Соколенко. Дослушаем его: – Скорей всего, эта мастерская делала новые и реставрировала старые иконы для Петропавловской и Преображенской (Ратной) церквей в Старочеркасской. Если уж в таком авторитетном издании, как «Донцы XIX века», упомянуто на сей счет – значит, так оно и было. И еще Черепахин с его иконописцами немало сделал для войскового храма в Новочеркасске, это тоже не вызывает сомнений...

    Но сохранились ли какие-нибудь следы деятельности мастерской, о которой были наслышаны и за границей, сейчас, в наши дни? После реставрации Вознесенского собора, проведенной в 1946 году, как пишет в газете «Комсомолец» историк В. Вареник, верующие Новочеркасска и округи, собрав на это, может быть, последние деньги, еще тогда с горечью отмечали: «Многое, многое так и осталось невосполненным. Осталось пустое место на фасаде здания над главным входом, где находилась работа Черепахина «Образ Донской Божией матери», «на золоченой меди под стеклом». А где знаменитые колокола с роскошным «серебряным» звоном?.. И самое главное, где прах донских героев, ради которых и была строена в соборе подземная усыпальница? Тут, пожалуй, самое чудовищное. Прах Платова и Бакланова был вывезен на ближайшую городскую свалку. Вывезен воровски, ночью, по рассказам старожилов».

    Глазам собственным не веришь, когда о таких вещах приходится читать. Получается, лихие рубаки из 5-го Донского Краснознаменного «Будапештского» казачьего кавалерийского корпуса, увешанные орденами и медалями, как рождественская ёлка, возвращались с войны домой, в родные станицы, а останкам их славных предков не нашлось места в заброшенной давным-давно усыпальнице. Циркулярное письмо об отношении к казакам, принятое Оргбюро ЦК РКП (б) от 24 января 1919 года и известное как директива о расказачивании, в сущности, продолжало действовать: «Необходимо… признать единственно правильным самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества путем поголовного их истребления. Никакие компромиссы, никакая половинчатость недопустимы».

    Жертвой жестокого максимализма, который внесла в духовную жизнь России революция, стал и Елисей Григорьевич Черепахин. За рубежом знают о нем, наверное, больше, чем на родине художника: он расписывал православные храмы в Париже и в Палестине. В 1901 году был избран гласным Нахичеванской-на-Дону городской думы. Дела шли блестяще, банковский счет рос как на дрожжах, и о нищей студенческой юности напоминала лишь валявшаяся в темном углу мастерской картина «Воры»: три жителя петербургских трущоб греют у печной заслонки окоченевшие на морозе руки… И этот преуспевавший человек не предчувствовал, наверное, что его самого скоро ждет нечто подобное.

     Родившись в год смерти Пушкина, он прожил до февраля 1922 года, то есть умер едва ли не в одно время с Блоком. Родственница, которая вела уход за глубоким старцем, одним разом уничтожила стоявшие в его мастерской картины. Она, по воспоминаниям ростовской художницы Н. Котляровой, «выстирала» (!) многие полотна Елисея Григорьевича и употребила холсты на полотенца и одежду, поскольку картины в ту голодную пору никто не покупал, а женщина сильно обносилась. Этим актом вандализма закончилась жизнь человека, знавшего и роскошь, и нищету, философски в свои 84 года смотревшего на то, что происходило вокруг. На закате жизни Черепахин больше всего беспокоился за судьбу двух произведений – дипломной картины «Воры» и огромного полотна «Нана», написанного под впечатлением от известного романа Э. Золя. Первую работу после смерти художника забрал к себе на квартиру его племянник – доктор, а «Нана» каким-то дельцом была перепродана во Францию. На этом следы творчества Елисея Черепахина теряются. Обидно, что неизвестно местонахождение его полотен библейского содержания. Со слов Н. Котляровой мы знаем, что в последний год жизни мастер завершал картину «Радуйся, царь иудейский». Услышав однажды от юной ученицы Наташи восторженный отзыв о том, как замечательно он сумел передать красоту багряной ткани, наброшенной на тело Иисуса Христа, Черепахин с гордостью профессионала сказал: «Еще бы! Ведь здесь тридцать два оттенка красного цвета!»На всю жизнь, думаю, осталось в моей душе первое впе¬чатление от реставрированного Соколенке со товарищи иконостаса старочеркасского Воскресенского собора. То было пиршество красок – синей, желтой, красной, зеленой... А ведь эта живопись, особенно композиции на темы Ветхого и Нового заветов на хорах, с которых художники начали восстанавливать убранство храма, находилась в ужасном состоянии. Значительная часть живописного слоя – давно осыпалась, на некоторых иконах он держался каким-то чудом, всюду виднелись вздутия...

    Правление Области Войска Донского едва ли не впервые проявило озабоченность в судьбе соборного иконостаса, когда приближалось 200-летие старейшего на Дону храма. Велась длительная переписка с Императорской археологической комиссией. Академик П. П. Покрышкин настаивал на самом серьезном отношении к реставрации живописи, и только благодаря решительным действиям ученого удалось избежать безграмотных решений, которые навсегда исказили бы иконостас. Оказывается, войсковые власти посылали в Старочеркасскую местного художника Попова, а тот вообще не посчитал нужным тратить казенные средства на восстановление росписей стен и икон. «Автор оного заключения, – писал академик Покрышкин в Новочеркасск, ознакомившись с дилетантским документом, подписанным Поповым, – признал, что существующая стенопись в соборе художественных достоинств не представляет – судя же по фотографическим снимкам, эта стенопись... должна быть тщательно охраняема от искажений, тем более, что она относится к восемнадцатому веку. О достоинствах икон, находящихся в соборе, в заключении умалчивается, тогда как видно, что они весьма интересны. А потому, предписывалось в другом письме из Императорской археологической комиссии, у которой, надо полагать, доставало прав и влияния на провинцию, «иконы должны быть расчищены от позднейших записей, лаков и копоти, а затем исправлены по прилагаемым при сем правилам...»

    Академик П. П. Покрышкин позаботился о том, чтобы в Старочеркасскую был направлен известный специалист Г. И. Чириков, с именем которого связана реставрация икон Андрея Рублева и Феофана Грека. Мастер обычно работал вместе с братом. Власти в Новочеркасске заключили контракт с обоими Чириковыми, и они без промедления принялись за дело. В апреле 1917 года Покрышкин «дал их деятельности высокую оценку: «Исправленная часть иконостаса производит художественное впечатление и не только «не спорит» с расчищенными и реставрированными иконами, но, напротив, служит для них отличною рамою в духе эпохи их написания, т. е. начала XVIII века».

    Столь авторитетное заключение, найденное в архиве, имело для группы Михаила Соколенко большое значение. А вскоре они и сами убедились в правоте академика. Правда, несколько уточнив его точку зрения: речь должна идти о середине восемнадцатого столетия. «Был, думается, один большой заказ, и выполняли его художники одной школы – московской, – считает Соколенко. Убеждает в этом надпись, обнаруженная реставра¬торами в ноябре 1972 года на одной из икон местного чина – «Воскресение Христово» – у ног Адама: «Писаны сия иконы в Москве в 1749 г., а писал иконописец Егорий Иванов Грек».

    Казалось бы, никаких вопросов уже не остается: соборные иконы относятся к определенному времени и никаких неожиданностей тут, вроде бы, нас уже не ожидает. Но вот мы обращаемся к такому серьезному источнику, каким является очерк Харитона Ивановича Попова «Город Черкасск», опубликованный в «Записках Ростовского-на-Дону общества истории, древ¬ностей и природы» (1912). Описывая любезный своему сердцу Воскресенский собор, хранитель Донского музея замечает:
    «В этом храме сохранились три иконы: Воскресения Христова, Благовещения пресвятой Богородицы и Богоявления Господня из числа присланных царем Алексеем Михайловичем, копия с Азовской иконы Иоанна Крестителя, икона Божией матери итальянского письма и много других икон древнего письма, к сожалению, попорченных позднейшими поправками...»

    Но ведь иконы, пожалованные войску Донскому Алексеем Михайловичем, относятся, самое позднее, к семнадцатому веку, в котором жил на грешной земле этот богобоязненный государь. Почему же в переписке академика Покрышкина с правлением войска об этом не сказано ни слова? (По крайней мере, в тех документах, которые на сегодня известны).

    Рассматривая эту проблему дальше, еще раз перелистаем брошюру Л. Богаевского «Старочеркасский собор», изданную в 1919 году. Полковник не скрывал, что составил свой «краткий исторический очерк» «по печатным и рукописным источникам», главным из которых была небольшая книга священника Г. Левитского «Старочеркасск и его достопримечательности». Богаевский восхищается иконами, которые здесь, в Воскресенском соборе, во время гражданской воины были, и называет среди них две, видимо, самые редкие: Образ Ватопедской Богоматери – писан венецианским художников в 1563 году с чудотворного образа, находившегося на Афонской горе (в Греции. – Ю. Н.), а позднее в одной из константинопольских часовен. Попал в Черкасск в 1791 году.

     Икону св. Иоанна Богослова – писана в 1545 году и подарена схимником Афанасием атаману Даниле Ефремову, а им передала собору.
Первую из упомянутых здесь икон описывает и Харитон Иванович Попов, правда, он говорит о ней несколько иначе. Напомним читателю: «Икона Божией матери италийского письма». В 1912 году, то есть во время работы Попова над очерком, этот образ пребывал на месте, то есть в собрании Воскресенского собора, как и семь лет спустя, в конце белогвардейского правления на Дону, когда готовилась и выходила в свет книжка Л. Богаевского. Но что же случилось с этими старинными иконами потом, когда же они покинули соборные стены? Ответить на вопрос не могу, да и вряд ли когда-нибудь кто сможет: слишком многое навсегда затянулось ряской времени. Госпожу Богаевскую или «юных безбожников», собиравших из икон костры по всей России, теперь не спросишь…

    Опять-таки, щедро пользуясь материалами книги Г. Левитского, полковник Л. Богаевский восторженно описывает иконостас бывшего войскового храма – позолоченный, украшенный искусно выточенными из дерева виноградными гроздьями, и иконами, которых было здесь всего восемьдесят пять. Это их отреставрировали братья Чириковы. Иконостас ни при белых, ни при советской власти не тронули, он и сейчас цел и невредим (еще раз поблагодарим реставраторов из бригады М. Соколенко). А вот трое царских врат, стоявших перед иконостасом, общим весом в 1 пуд, 36 фунтов, 83 золотника чистого серебра художественной чеканки, пожертвованных собору войсковым атаманом Алексеем Ивановичем Иловайским, – какова их судьба? Напротив средних врат находилось медное пятиярусное паникадило на шестьдесят свечей, вывезенное донским атаманом Осипом Петровым в 1643 году из азовской Предтеченской церкви. Вес паникадила – 33 пуда и 50 фунтов. Как же завершил свой земной путь этот памятник кузнечного искусства? Вряд ли когда-либо узнаем...

    Тогда же, в гражданскую, или сразу после войны куда-то запропастился бережно сохранявшийся в соборе нательный серебряный крест с мощами, который носил войсковой атаман Корнила Яковлев. Сама по себе стоимость креста, наверное, невелика, но за ним – славная и кровавая история Войска Донского, как и за той цепью, в которую был закован Стенька Разин перед отправкой его в Москву к тамошним мастерам заплечных дел. Эта цепь вернулась на Дон из первопрестольной, чтобы напоминать казакам, что их тоже ждет Лобное место, коли вздумают бунтовать. Если верить Григорию Левитскому, Петр Великий, размышляя над судьбой мятежного атамана во время посещения Черкасска, однажды молвил: «Жаль, что сей способный человек жил не в мое время: я сделал бы из него мужа, весьма полезного Отечеству». Но ведь Кондрат Булавин поднял восстание аккурат при Петре, что же император и его не оценил столь же высоко? Не потому ли, что Стенька был уже историей, а Кондрат создал реальную угрозу царствованию, и по Дону в Азов после его поражения поплыли плоты с пове¬шенными булавинцами...

    Царские врата, паникадило – эти слова сейчас мало кому понятны (но пройдет, думаю, не так уж много лет, и наши соотечественники, все больше припадающие к истокам нравственности, которые несет людям церковь, будут больше интересоваться историей культовых сооружений, кое-где сохранившихся и на донской земле. Тех же царских врат Воскресенского собора Н. Лаврский не нашел в Старочеркасской уже летом 1921 года. Судя по его отчету о научной командировке в нижне-донские станицы (ГАРО, ф. 2577), урон был нанесен и соборному иконо¬стасу: оттуда исчезли некоторые серебряно-позолоченные ризы.

    А еще не дает мне покоя священник Левитский с его книжкой о Черкасске – Старочеркасской. Это ведь от него пошло, что один из здешних образов, хранившихся в бывшем войсковом храме, писал некий итальянский мастер шестнадцатого века. Не легенда ли это? Тем более, что эти сведения ничем не подтверждаются…
    – Думаю, что легенда, – говорит Михаил Соколенко. – Но ведь что-то же натолкнуло Левитского на такую мысль. Надо, думается, учесть следующее обстоятельство: в начале восемнадцатого столетия, когда строился и украшался собор в Черкасске, через Украину и Белоруссию усилилось проникновение в Россию элементов западноевропейской культуры, это отразилось и на нашей отечественной иконописи. Как ни препятствовал патриарх Никон, процесс сближения светского искусства и храмовой живописи продолжается, и яркий пример тому – росписи под хорами Воскресенского собора. Ветхозаветные композиции по своему пластическому решению напоминают такие фрагменты Сикстинского плафона в Ватикане, как «Сотворение Адама и Евы», «Грехопадение», «Изгнание из рая»... Но это не слепое подражание, ни в коем случае! Скорее, я бы назвал это свободной интерпретацией «по мотивам» фресок Микеланджело. В некоторых иконах заметно влияние «маленьких голландцев», мастеров Северного Возрождения, а композиция «Поцелуй Иуды» напоминает одноименную фреску Джотто в Падуе... Таковы наши предположения. Но совершенно очевидно: мастера, которые писали иконы и выполняли стенопись для Воскресенского собора в Черкасске, брали за образец не застыв¬шие постулаты средневековой иконописи, а известный им опыт мирового изобразительного искусства. Когда-то академик Грабарь сетовал на то, что история русской иконы закончилась в средневековье. Наша выставка, прошедшая в Москве, в Георгиевском соборе, еще раз показала, что восемнадцатый век в истории отечественной духовной культуры и в этом плане не был бесплодным. Хотя, знаете… А вдруг действительно, несмотря на мои сомнения, Воскресенский храм располагал иконами, созданными в Южной Европе в шестнадцатом веке? Да еще в Византии... Тогда тем более обидно, что эти сокровища были вывезены из России эмигрантами. Но здесь мы с вами вступаем в мир гипотез, а это, согласитесь, слишком хрупкое, ненадежное занятие...