Любовь к родному пепелищу. Часть 6

     Одного из героев нашего рассказа – вольноопределяющегося врангелевской армии Дмитрия Мейснера – мы оставили на полуострове Галлиполи в обществе таких же, как он, людей, в одночасье лишившихся родины. Условия их пребывания в Турции явно угрожали боевой форме войска, и барон Петр Николаевич встревожился: надо было что-то срочно предпринять. Тех, кто самовольно покидал лагерь беженцев, Врангель решительно осуждал, но и сам ничего не мог предложить взамен – кроме призывов крепить угасающий воинский дух.

     «В начале лета 1921 года, – вспоминает Дмитрий Иванович Мейснер, – я прочел объявление французских властей о том, что все желающие офицеры и солдаты армии Врангеля могут «в такой-то день погрузиться на пароход, который отвезет их к берегам Болгарии с тем, чтобы эти люди начали там самостоятельную жизнь. С волнением читал я это объявление...» Чувства, которые обуревали Мейснера, можно понять. Непросто было уехать куда-то в неизвестность, расставшись с теми, с кем ты был связан фронтовым товариществом, хотя к этому времени мало у кого еще оставалась надежда вернуться в Москву и Петроград на белом коне победителя. Но, с другой стороны, Болгария – это же славянская страна, там живут братья по православной вере.
А сколько русских солдат погибло за свободу болгар в борьбе с янычарами Османской империи под Плевной и на Шипке! Дружественный приём, наверное, обеспечен…

    Так или примерно так рассудили галлиполийские офицеры, отправившиеся, как и Дмитрий Мейснер, в Болгарию на борту турецкого парохода «Кирасон». Отклонившись от курса, судно зашло в Эгейское море и сделало остановку. «На острове Лемнос, – пишет Мейснер, – мы приняли на борт донские казачьи части генерала Гусельщикова. Казаки переезжали в Болгарию как воинская часть, правда, вскоре там совершенно распылившаяся...»

     Последнее замечание мемуариста не совсем точное. Гундоровский Донской полк, с которым в порт Бургас прибыл Гусельщиков, положил начало переселению врангелевцев на Балканы, но до распыления воинских формирований барона было еще далеко. Косвенно это подтверждает и сам Дмитрий Мейснер, рассказывая далее, как в Бургасе был проведен парад казаков в честь находившихся там английской и французской военных миссий. Но особого оптимизма эта демонстрация пороха в пороховницах не внушила ни Мейснеру, решившему, что с донцами ему вряд ли по пути, ни Гусельщикову. Обратимся еще раз к воспоминаниям «Галлиполи – полуостров разочарований».
     «Генерал Гусельщиков и телом и духом был настоящий донской казак, человек, не умевший и не хотевший витать в эмпиреях. Когда я явился к нему после парада и заявил, что хочу расстаться с галлиполийской сотней его полка, он как-то задумчиво улыбнулся, потом беспечно махнул рукой:
    – Идите, голубчик, куда хотите, хотите в Софию, хотите в Париж, если доберетесь. Там, говорят, кое-кто из наших офицеров на такси ездит. Что вам тут казенных щей добиваться, их тоже долго давать не будут».
    
     Находясь в Болгарии, а позднее и в других европейских странах, казаки жили, как в прежние времена на Дону, «станицами», но не поселениями в обычном понимании слова, а своего рода военными форпостами, готовыми в любой момент к боевым действиям, если на то будет нужда. Именно этого хотел добиться от земляков Африкан Петрович Богаевский, который по-прежнему оставался атаманом Всевеликого Войска Донского. Он проживал с семьей в Белграде, и с его-то богатствами, выве¬зенными из России, стесняться в расходах не приходилось. Зато рядовые казаки, чтобы прокормиться, брались за любую работу. Вскоре их трудолюбие по достоинству было оценено болгарским народом.

    Газета «Работнически вестник», обращаясь к своим читателям, писала: «Они ваши братья по судьбе, по положению, по своим заветным стремлениям». Но Богаевский вовремя раскусил, что над его властью может нависнуть реальная угроза: казаки просто перестанут ему подчиняться, став равноправными гражданами другой страны. 15 февраля 1922 года он отдал приказ по Войску о регистрации всех офицеров и рядовых, поскольку, дескать, еще придет время, и «Россия призовет к исполнению святого долга». Подписан был этот приказ полным титулом:
    «Донской атаман, генерал-лейтенант Богаевский». Правда, чуть выше подписи следовала приписка: «Настоящий приказ подлежит широкому распространению среди казаков, но не в печати». О том, насколько казачья верхушка была озабочена бое¬способностью подчиненных, говорит приказ командира Платов¬ского полка Попова: «Доходят до меня позорящие платовцев слухи, и верить им боюсь. Некоторые казаки-платовцы хотят и готовятся принять участие в манифестациях 1-го мая, устраиваемых коммунистами, да еще с красными плакатами. Платовцы не могут и не должны принять участия в манифестациях 1-го мая, а кто ослушается, тот будет исключен из списка платовцев и выселен из казарм». Вот и все «аргументы»!..

    В массе донских казаков уже шел глубокий и необратимый процесс роста политического сознания: «топор войны» был если не закопан глубоко в землю, то уж присыпан – точно. И только старшие офицеры (да и то далеко не все) и генералы вынашивали агрессивные планы. Информация об этом проникала в печать, и демократические силы Болгарии выходили на митинги и демонстрации, протестуя против присутствия в стране столь серьезных вооруженных сил, которые могли быть использованы реакцией во главе с Александром Цанковым, готовившим военно-фашистский переворот. Но болгарское правительство проявляло странное и опасное благодушие. Военный министр Гамов, давая газетное интервью, успокаивал соотечественников: «Принято до сих пор пять тысяч беженцев и бывших солдат. Оружие их сложено в наших складах и охраняется нашими солдатами. Прибывшие из Галлиполи по железной дороге две тысячи войск привезли в багаже свое оружие, но оно тоже отобрано. Содержатся войска генерала Врангеля не на наши средства, а на собственные. К населению отношение любезно, вежливо, и никаких недоразумений не возникает. Отдано распоряжение использовать русских на полевых работах».

     В общем, тишь да гладь, и беспокоиться не о чем. Но что, например, творили уже знакомые читателю дроздовцы!..

      К несчастью для жителей города Севлиево, здесь их разместили на постой, и началось... Местная газета буквально вопила от обиды и ярости: «Наш маленький городок попал под действие разнузданных врангелевцев. Мы стали свидетелями многих сцен, творимых ими и не свойственных нашим нравам и обычаям (насилия над девушками, распространение венерических болезней, скандалы в публичных местах). Генерал Туркул присвоил себе право производить обыски и аресты, заявляя в ответ на протесты, что «настроение граждан его не интересует и он живет здесь самостоятельно».

      Столь наглое поведение не могло остаться без последствий. Правительство Стамболийского, которое так хотелось свалить Цанкову, приняло решение выслать Туркула из страны. И городок ликовал, когда под конвоем болгарских жандармов и солдат генеральское семейство доставили на вокзал. Зато весь полк, выстроившись на платформе, «ел» глазами своего обожаемого шефа. Сообщая об этом, выходившая в Германии русская монархическая газета «Руль» вещала: «Все плакали. И сам генерал Туркул...»

     Палачам, говорят, нередко сентиментальны (вспомним, что Гитлер любил разводить розы и обожал хорошую живопись, что слишком дорого обошлось музеям захваченных им стран). Может быть, читая заметку в «Руле», и генерал, выступавший одно время в берлинском цирке с группой наездников и дрессированных лошадей, тоже пролил слезу. Тем более что Туркул был ему близок по характеру и повадкам. Во время гражданской войны, обожая театральные эффекты, Шкуро обычно появлялся на публике в сопровождении «волчьей» сотни и развеселых девиц, разъезжавших по городам и весям в обозе, раздувшемся от награбленного добра. На параде весной девятнадцатого года в Ростове «отцы» города преподнесли Шкуро серебряный под¬нос. На подносе, среди оранжерейных роз и георгин, сверкали радужные бумажки. Это были кредитные билеты, выпущенные Деникиным. Их в насмешку называли в народе «колокольчикам» – за изображение на деньгах кремлевского царя-колокола, обрамленного георгиевскими лентами...

     Но всё познается в сравнении. В том же врангелевском воинстве был генерал Покровский, рядом с которым Шкуро-эмигрант выглядит если не ангелом во плоти, то уж, несомненно, хотя бы на время угомонившимся либералом. Это по заданию Покровского в Софии, среди бела дня, выстрелом в упор был убит донской офицер Агеев.Возглавляя «Общеказачий земледельческий союз», он через международный Красный Крест предпринял попытку отправить в Советскую Россию группу бывших белых солдат. И поплатился за это жизнью. «Сотни эмигрантов, – пишут журналисты В. Андрианов и А. Москаленко, – провожали по софийским улицам гроб, покрытый красным флагом РСФСР. Хор казаков Гундоровского полка, отвергая запрещение начальства, отпевал покойного».

    Туркул был первым, но не последним из русских генералов, выдворенных тогда из Болгарии. Вслед за ним настала очередь Кутепова, корпус которого стоял в древней столице страны Велико Тырново. И про него соратники генерала могли, конечно, при случае сказать немало добрых слов – в таких случаях, как известно, многое определяет позиция, с которой мы о чем-либо беремся судить.

    Послушаем того же Владимира Ивановича Лабунского, доживающего свой долгий век в Париже (впрочем, если еще, как говорят, «не присоединился к большинству», перебравшись на русское кладбище): «Редкий был человек! С 1903 года по 1927-й прошел аттестацию от первого офицерского чина до полковника. Трижды ранен. Все награды до ордена Святого Георгия III степени!..»

    Да, эти люди, как правило, не были трусами хотя бы уже потому, что являлись военными профессионалами. Смелые и небесталанные, они, как умели, служили правому, с их точки зрения, «делу Белой мечты». Они страстно хотели сохранить Россию такой, какой она была: с бурно растущей промышленностью и периодически возникающим голодом в десятках губерний; с такими гениями, как Лев Толстой, и черносотенцами типа Пуришкевича; с подвигом крейсера «Варяг» и позором Цусимы… «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить», – писал Тютчев, и как же дорого мы, россияне, расплатились за это и продолжаем платить по старым и новым счетам: давно пора нашей родине встать в один ряд с цивилизованными государствами, где все делается прежде всего «по уму», а уже потом – по наитию и вдохновенью…

      Вступив в смертный бой с большевиками, одни их враги оставались вояками-идеалистами, бессребрениками (вспомним генерала Чарноту из пьесы Михаила Булгакова «Бег»), а другие, как Богаевский, и в эмиграции вели себя так, словно они по-прежнему властвовали на тихом Дону. Писатель Марк Еленин в своей книге приводит подлинные слова атамана, сказанные, может быть, и сгоряча, но уж больно в его духе. Зная, что, видимо, и казакам придется принять участие в отстранении либерала Стамболийского от власти, Африкан Петрович на тайном совещании призвал позаботиться о материальном обеспечении операции, для чего, оказывается, было бы не худо… ограбить банки: «От удара по банкам посыпятся искры из глаз у всей братии. Вместе с искрами посыпется и то, что нам необходимо, как воздух… » Вот уже действительно деловой человек всегда думает о деле, не особенно мучаясь соображениями морального плана. Вспомним судьбу новочеркасского серебра и старочеркасских реликвий…

     Врангель, постоянно находясь в Сербии, в городке Сремски Карловицы, конечно, был в курсе всех событий, связанных с подготовкой путча против законного правительства Болгарии. Барон стоял перед выбором: санкционировать действия подчиненных ему вооруженных сил или, как говорится, дать отбой. Принять решение помог король Сербии Александр. Политическая нестабильность в соседней стране ему была невыгодна и даже опасна, и потому Врангелю было настойчиво рекомендовано не вмешиваться в происходившую там политическую борьбу.

     Твердая позиция, занятая королем Александром, сыграла большую роль в том, что размещенные на Балканах русские воинские части не начали крупномасштабных боевых действий в помощь Цанкову. А тот всерьез надеялся на неё, понимая, что одни лишь казачьи формирования, дислоцированные в Старой Загоре, могут во многом решить успех задуманной авантюры. Вот строки из послания Цанкова этим, как он надеялся, потенциальным союзникам: «Предлагаю немедленно, по барабану, мобилизовать казаков и русских… Если они желают спасти свою жизнь, они должны принять участие в борьбе. С гибелью нашей погибнет и русская эмиграция».

     Новоявленного диктатора поддержали марковцы и дроздовцы, хотя их командование не могло, конечно, не знать, что сам Врангель был за нейтралитет в этих событиях, которые ввергли Болгарию в омут гражданской войны, унесшей тысячи жизней… Началось Сентябрьское вооруженное восстание. «Через тюрьмы, через охранку, – говорил выдающийся деятель демократического движения в Болгарии Васил Коларов, – прошло, как подсчитано у нас, за весь этот период (23-24 г.г.) по меньшей мере пятьдесят тысяч человек… Не только убивали, но и мучили невероятным образом… Бросали в огонь – это установленный факт. Пытали с применением электрического тока…»

      Читая об этих преступлениях, которые в двадцатом веке можно сопоставить только с тем, что творилось в застенках Гитлера и Берии, думаешь, как замечательно, что судьба тогда уберегла большинство казаков-эмигрантов от участия в злодеяниях, хотя, как скажем об этом дальше, и они были не без греха. На борьбу с восставшим народом Манков хотел бросить, например, казачий отряд генерала Курбатова. С целью маскировки, донцов переодели в болгарскую военную форму, но маскарад оказался не нужен. «Шестьсот казаков, получивших оружие, – пишет Марк Еленин, – выступить отказались, заявив, что будут при необходимости лишь защищаться».

      Но от кого же? Не от тех ли людей, о которых потом расскажет журнал «Пламъ»: «Это были обыкновенные крестьяне, одетые в обтрепанную домотканую одежду... Здесь были подростки и седовласые старики, здесь были учителя и ученики, ремесленники и подмастерья. У многих в руках топоры и ножи, вилы и мотыги, кувалды и ржавые сабли, но по большей части – обыкновенные колья... Они отважились на неравный бой против тирании, эти жители глухих, измученных нищетой сёл даже не подозревали, что они войдут в историю как участники первого в мире вооруженного восстания против наступающего фашизма. Они шли навстречу смерти...»

     Пройдет двадцать лет, и Красная Армия поможет народу Болгарии освободиться от фашистского порабощения. В этой стране мне довелось побывать трижды. Я полюбил Софию и Плевен, Велико Тырново и Габрово... Моё любимое место в болгарской столице военно-исторический музей, где есть поразительный экспонат – сабля казака Лукьянова из донской станицы Старочеркасской. Так и не удалось, к сожалению, выяснить, каким образом оказался клинок в музее. Но ясно, что Лукьянов воевал на этой обильно политой славянской кровью земле, находившейся в течение пяти столетий под гнетом Османской империи. Сколько потомственных казачьих фамилий хранят склепы одного лишь храма в селе Шипка!..

      Долго рассматривал старую саблю в софийском музее инженер ростовского автопредприятия Василий Павлович Фарапонов, который путешествовал по Болгарии в составе нашей туристической группы.
    – Я ведь тоже родом из Старочеркасской, – сказал он. – Только оружие у меня на войне было другое. Хочешь, покажу?..
    Мы вышли в музейный двор, где рядом с болгарскими военными самолетами стояли наши «илы», и Фарапонов, сильно волнуясь, пояснил:
    – На такой машине я был стрелком-радистом. Милая ты моя, где довелось встретиться!..

      Вот вам, читатель, пожалуйста, то, что называется драматургией факта. Такую связь времен не придумаешь: от сабли казака – современника славных генералов российской армии Скобелева и Гурко, освобождавших Болгарию в 1877 – 1878 годах, до боевого самолета, летавшего в опаленном войной болгарском небе, на борту которого вполне мог находиться Василий Фарапонов – земляк и, может быть, даже далекий потомок Лукьянова.

      После расправы, которую учинил Цанков над повстанцами, над Болгарией нависла мгла террора. Военно-фашистский режим не щадил никого. Положение русских тоже резко ухудшилось. Новоявленный диктатор не хотел простить пассивности, которую проявили врангелевцы во время переворота. А народ Болгарии, эта мощная, но потерпевшая поражение противоборствующая Цанкову сила, хорошо запомнил и долго не забывал, как «братушки» из России стреляли в безоружных, по существу, людей под Старой Загорой, под Перником и Пловдивом. В этих условиях лучшим выходом из положения было бы покинуть страну, и люди стали уезжать в Югославию и Чехословакию, во Францию…
Из песни, говорят, слово не выкинешь. И надо признать, что палачи среди наших бывших соотечественников всё же тогда нашлись. Как объявятся они и позже – в период второй мировой войны. Здесь надо бы опять упомянуть генерала А. В. Туркула. Да и как он мог показать себя иначе, если палачество этого человека было его существом. Приведем фрагмент из дневника, который вел один офицер Добровольческой армии в галлиполийском лагере: «Заходил после 19 час. поручик Бунин – вспоминали вместе лазарет в Евпатории, вспоминали бои. Ужасы гражданской – расстрел генералом Туркулом 120 красноармейцев в возрасте 17-19 лет по обвинению их в коммунизме: под пулеметами заставили выдавать из толпы пленных коммунистов, детей избивали перед расстрелом дубинками, деревянными молотками... Размозжив кости черепа и лица, достреливали в канаве. И это на глазах населения, пленных и своих солдат…»

      Эта дневниковая запись приводится мной по документальной повести «Полынь чужбины», авторы которой Б. Андрианов и А. Москаленко несколько раз обращаются к такой одиозной личности, как Туркул. В моей книге уже шла речь о том, что журнал «Слово» опубликовал фрагменты из его мемуаров. И каким же, оказывается, велеречивым проповедником мог быть Антон Васильевич, когда ему захотелось пронять своих читателей – эмигрантов из России!.. Это, кстати, вообще, видимо, присуще человеческой природе: так перекрашиваться, что сразу и не поймешь, где же правда и где ложь. Выступая на пленуме Российского Киносоюза, режиссер Павел Финн очень хлестко сказал о тех, кто благоденствовал во времена застоя и за шесть лет перестройки приобрел для своего общественного лица некую новую значительность: «Я против того, чтобы, как повсюду это происходит, министры становились председателями ассоциаций, партработники – благотворителями, бывшие сексоты – теоретиками («Культура», – 1991, 7 декабря). Вот и Туркул… Послушаешь его, так и шляпу перед ним хочется снять: «Шестьсот пятьдесят дроздовских боев за три года гражданской войны, более пятнадцати тысяч дроздовцев, павших за русское освобождение... Не будь в нас веры в правоту нашего боевого дела, мы не могли бы теперь жить. Служба истинного русского солдата продолжается везде и всегда. Она бессрочна, и сегодня мы так же готовы к борьбе за правду и свободу России, как и в девятнадцатом году».
 
      Год этот, как известно, стал последним для Донской и Добровольческой армий в их успешных действиях против большевиков. А для капитана Антона Туркула он начался вообще крайне неудачно: Рождество пришлось встретить в ростовском госпитале, где доктора долечивали его после ранения. Здесь Туркул узнал, что генерал Дроздовский тоже был ранен. Лечение в Екатеринодаре не помогло, и его должны были привезти в ту же клинику профессора Напалкова, где лежал капитан. «Я, – рассказывал он на страницах книги «Дроздовцы в огне», – собрал среди раненых всех, кто мог ходить, и мы поехали на вокзал. Дроздовского привезли в синем вагоне Кубанского атамана. Я вошел в купе и не узнал Михаила Гордеевича. На койке полулежал скелет – так он исхудал и пожелтел…»

      Этот фрагмент книги, надиктованный Туркулом Ивану Лукашу и впоследствии блестяще обработанный писателем, подкупает подлинной человеческой болью. Недаром Станиславский, помнится, говорил, что, играя на сцене злодея, поищи в нем что-то хорошее, и тогда роль непременно получится. Так и мы, читая сегодня, как капитан Туркул, которому скоро, после гибели полкового командира Жебрака, уже в более высоком чине придется встать во главе Второго офицерского имени генерала Дроздовского полка, приказал разобрать стенку вагона, чтобы раненому не причинить еще больших страданий, – невольно сочувствуем этим людям, к которым раньше мы не имели права ничего испытывать кроме классовой ненависти. "На руках мы вынесли Дроздовского на платформу. Подали лазаретные носилки. Мы понесли нашего командира по улицам. Раненые несли раненого... За нами всё гуще, всё чернее стала стекаться толпа. На садовой улице показалась в пешем строю Гвардейская казачья бригада, лейб-казаки в красных и лейб-атаманцы в синих беретах. Мы приближались к ним. Враз выблеснули шашки, замерли чуть дрожа: казаки выстроились вдоль тротуара. Казачья гвардия отдавала честь нашему командиру».

      Не верится, что эти искренние, выстраданные строки принадлежат всё тому же извергу с генеральский погонами на плечах, высланному с позором из Болгарии. Он продолжал служить «Белой мечте», поселившись, как и Врангель, Богаевский и другие деятели русской эмиграции, в другой балканской стране – в Югославии. Сводная казачья дивизия была переправлена с Греческого острова Лемнос в сербский город Битель еще в мае 1921 года. Месяц спустя в Королевстве сербов, хорватов и словенцев (так тогда называлось это федеративное государство, допустившее в конце XX столетия страшную братоубийственную войну между Сербией и Хорватией) появилась еще одна дивизия донских казаков. Так же, как и в Болгарии, донцы, конечно, не сидели сложа руки, а служили в пограничной страже, строили в горах шоссейные дороги и т. д.

     В Югославии была создана специальная «Державная комиссия» по организации помощи братьям-славянам, которая, как пишет автор многих публикаций по истории зарубежного казачества К. Н. Хохульников, «из государственных средств выплачивала пособия до устройства на работу, а также постоянное пособие многодетным семьям, организовывала совместно с российскими эмигрантами русские гимназии и кадетские корпуса, театр, библиотеку, дома для лиц преклонного возраста».

     Но оказать ощутимую помощь всем, кто в ней нуждался, эта отнюдь не процветавшая страна, конечно, не могла, и значительная часть казаков попадала в мало приспособленные для нормальной человеческой жизни переселенческие лагеря. В одном из них, располагавшемся на полуострове Оштра, довелось жить И. Лунченкову, который, вернувшись на родину, с горечью вспоминал, как страдали там люди от непосильного труда ради куска хлеба и сотнями погибали, заразившись тифом. Зато у барона Врангеля появились виллы, купленные в дачной местности Топчидер под Белградом. «Здесь точится меч против Республики Труда», писал И. Лунченков в 1925 году в своей книге «За чужие грехи».

     В Топчидере, как на службе, постоянно бывали Богаевский, генералы Улагай (вспомним его провалившийся рейд в южные районы Советской России) и Кутепов, вряд ли упускавший при случае возможность рассказать, как он, еще полковник, командовал лейб-гвардии Преображенским полком в феврале 1917 года: сколько было тогда упущенных возможностей не допустить большевиков к власти!..

     А внимали Кутепову, сокрушенно качая головами, такие в прошлом влиятельные господа, как директор департамента полиции Климович, граф Апраксин – личный секретарь последней российской императрицы, отец Феофан – духовник Николая II, Суворин – редактор газеты «Вечернее время», выходившей при белых в Ростове и Екатеринодаре. И невдомёк было ещё Александру Павловичу Кутепову, что суждено ему стать в Париже руководителем эмигрантского «Общевоинского союза». Там же, в столице Франции, он будет похищен агентами НКВД и умрет на борту советского торгового судна на подходе к Одессе...

     Личность самого Врангеля для нас достаточно загадочна до сих пор, и это в характере барона: он любил театрально-мистические эффекты, предпочитая выглядеть в глазах подчиненных неким олимпийцем, носителем высшего аристократического духа. В конце жизни он отошел от активной политической деятельности, как и Антон Иванович Деникин, например, занявшийся только мемуарами, но это обстоятельство, думаю, не дает оснований называть Врангеля в нашей печати, даже при всём разгуле плюрализма, «вполне достойным человеком». Попробуем поближе рассмотреть этого генерала, сыгравшего огромную роль в судьбе многих тысяч доверившихся ему людей, в том числе и казаков из Донской армии, в эмиграции превра¬тившейся в корпус.

     Обратимся к одной из публикаций французского журналиста Поля Эрио, который брал интервью у Врангеля в сербском городке Сремски Карловичи для парижского издания «Ле журналь». «В свои сорок четыре года, – писая Эрио, – генерал сохранил удивительную гибкость. Изгнание не изменило его. Его костистое лицо осталось молодым и улыбающимся. Он носит по привычке форму Кубанского войска, и на его серой черкеске пришпилен орден Св. Георгия, а на шее – «Владимир с мечами». Он с горечью говорит о необдуманных интригах и происках эмигрантских кругов, которые на руку лишь большевикам...»

     Интересно сравнить это впечатление французского газетчика с тем, как воспринималась при первом знакомстве такая экзотическая фигура, как генерал Шкуро. Если Врангель сдержан, интеллигентен, то Шкуро и не скрывал, что подобные качества ему были совсем ни к чему. «Лицо разрублено наискосок от левого края лба через нос, правую щеку и вниз почти до шеи. Страшный удар! Но, видимо, – здоров был в молодости атаман! Выдержал такое ранение. В общем же он поразил меня примитивизмом профессионального рубаки и отчаянного выпивохи... – пишет Л. А. Слаутин, в свое время отбывший наказание по делу власовской армии. – Темами его речей были вино, женщины и рубка. Ни военные дела, ни политика его, казалось, совершенно не интересовали». Заметим, что речь здесь идет о человеке преклонных лет. Близилась к концу вторая мировая война, а Шкуро, всё еще надеясь, что дела его немецких хозяев поправятся, едет в Норвегию – искать добровольцев, чтобы пополнить казачий корпус, стоявший в Югославии и принимавший участие в борьбе с партизанами Тито.

     Вернёмся к Врангелю. Он заявил Эрио, что солдаты по-прежнему видят в нём главнокомандующего и пойдут за ним на край света. Был задан вопрос: «Как может быть освобождена Россия? Внутренний взрыв или освобождение извне?» Барон ответил: «Это будет зависеть от тех затруднений, которые будет переживать Россия, и от поведения великих держав. Что касается меня, у меня нет другой цели, как помочь моим товарищам по борьбе вернуться в Россию. В течение трёх лет я звал соотечественников без различия партий объединиться вокруг армии. Это не удалось...»

     Многое тогда еще не удалось Петру Николаевичу Врангелю. В частности, найти общий язык с наследниками императорского престола, находившимися в эмиграции. Барон признавал право на престолонаследие за великим князем Николаем Николаевичем, который был верховным главнокомандующим русской армии во время войны с Германией, и однако тот не спешил призвать врангелевцев под свои знамена и вообще считал себя только частным лицом, находящимся за границей. А великого князя Кирилла Владимировича как претендента на российский трон не признавал Врангель. Этот державный эмигрант против воли «героя Крыма» никогда бы не смог заполучить армию...

     В определенности позиций барону не откажешь, как и в умении собрать вокруг себя нужных людей и добиться их преданности. Но возникает вопрос: на какие же деньги покупались виллы, содержался большой штат при главкоме разбросанной по разным странам Европы армии, снаряжались отряды террористов, которые забрасывались в приграничные районы Советской России? В некоторых публикациях приводится информация о каких-то фантастических сокровищах, попавших в руки врангелевских офицеров. В основном, это будто бы было золото из Петроградского ломбарда. А вот в статье К. Хохульникова «Вернутся ли ценности?» («Вечерний Ростов», 1990, 13 ноября) говорится не только о том, что вывез атаман Богаевский из Новочеркасска и Старочеркасской и некоторое время держал под усиленной охраной в Белграде, но и о тех ценностях, которые тоже были взяты с собой белыми за границу в 1920 году. Однако их происхождение несколько иное: «Изъяты из ссудно-сберегательных касс Ростова-на-Дону и ряда других южных российских городов». Судьба этого злата-серебра, как и следо¬вало ожидать, сложилась загадочно: ценности не найдены, и вряд ли когда-нибудь это случится.

    А как складывалась в Югославии судьба вывезенных сюда из Болгарии исторических реликвий Российских империй и, в частности, Войска Донского? Всё это тщательно сберегалось теми офицерами русской службы, которые понимали важность своей кропотливой, работы и не жалели ради нее ни сил, ни времени. Одним из этих офицеров был Борис Викторович Адамович, родной брат поэта-эмигранта Георгия Адамовича. Если Георгий работал и умер в Париже, то его брат – генерал – связал последние шестнадцать лет своей жизни с Югославией. С 1920 года Борис Викторович возглавлял Русский кадетский корпус в городе Сараево для детей эмигрантов. В глазах мальчишек, мечтавших о славе Суворова и Кутузова, Скобелева и Гурко, начальник корпуса олицетворял российское воинство хотя бы уже потому, что офицерская служба Бориса Адамовича была, в основном, связана с легендарным Кексгольмским лейб-гвардии гренадерским полком.

    Этот человек был военным по профессии, но историком по призванию – как Василий Сухоруков, например. Адамовичем написана трехтомная история родного полка, который когда-то был сформирован по приказу Петра I, участвовал в Северной войне со шведами, награжден серебряными трубами в 1760 г. за взятие Берлина, сражался с наполеоновскими войсками на Бородинском поле и дошел до Парижа. Всю жизнь, до Октябрьского переворота, герой нашего рассказа создавал полковой музей, был его первым хранителем. Кексгольмцы стояли в Варшаве, и полковник гвардии Адамович, служивший тогда в Киевском военном училище, специально ездил в Польшу, с целью хотя бы в течение нескольких дней заняться любимым собирательским делом. Но всё это отнюдь не означает, что у этого гвардейца не было собственной боевой биографии. Он добровольцем участвует в русско-японской войне, командуя ротой Козловского пехотного полка. Став начальником юнкерского училища в Вильно, уже три месяца спустя, как пишет Ю. Трамбицкий в очерке «Кексгольмец» («Военно-исторический журнал», 1991,N 7), Борис Викторович распорядился об учреждении музея в этом учебном заведении.

     Осенью 1914 года генерал-майор Адамович был назначен командиром Кексгольмского полка, вскоре в составе гвардейского корпуса принявшего участие в Восточно-Прусской операции против войск германского кайзера Вильгельма, Юрий Трамбицкий пишет: «О том, какие это были бои, свидетельствуют потери хотя бы Кексгольмского полка, который потерял 16 офицеров и более тысячи нижних чинов убитыми и ранеными». Те награды, которыми был удостоен генерал Адамович, могли бы составить особый стенд в любом военно-историческим музее: Георгиевское оружие, ордена Св. Владимира III степени с мечами, орден Св. Станислава I степени с бантом и мечами и т. д. И вот такой человек, которого в предреволюционные годы знала вся русская армия (он был помощником министра, затем возглавил инспекцию военных училищ Российской империи), занялся воспитанием эмигрантской военной молодежи.

      В Сараеве, конечно, не мог не появиться музей – и он появился!.. «За короткий срок было собрано более 2000 предметов, среди которых 46 знамен, в том числе знамена Полоцкого, Симбирского, Сумского кадетских корпусов», – сообщалось в эмигрантском журнале «Часовой» (1930, N34. – Париж). Но любопытно было бы узнать, что же сохранилось из всего, что собрал тогда в Югославии генерал Абрамович, похороненный на кладбище, примыкавшем к кадетскому училищу для мальчиков из России?..

     А теперь совершим своего рода экскурсию в маленькую православную церковь, которая с 1924 года стоит в центре Белграда. Напротив нее – домик, где заботами и трудами другого славного русского человека – священника Василия Тарасьева – в этой южнобалканской стране создан русский мемориальный музей. До второй мировой войны редчайшие экспонаты нашей истории хранились при самой церкви, но после оккупации страны гитлеровцами даже здесь, в храме, многое спасти не удалось. Например, императорские знамена петровских времён...

      Отец Василий рассказывал:
     «Нагрянули гестаповцы, аккуратно запаковали знамена, удивительно аккуратно. Но вывозить днем у всех на глазах не решились, дождались ночи. Куда увезли, где сейчас знамена – неизвестно. Так что после войны я начинал практически с нуля. Собирал всё, что касается дореволюционной истории России... Вот бляха Пажеского корпуса. Вот знаки Киевского кадетского корпуса, Псковского, Владимирского, Крымского, Донского, Ташкентского. А вот нагрудные знаки военных училищ. А этот – уже без короны, это значит, выпущен он между Февральской и Октябрьской революциями. А вот, поглядите, коллекция из брошек, сделанных из пуль, извлеченных у раненых. Из этого металла жены потом заказывали на память брошки. Была такая традиция, причем, широко распространенная. У меня большая коллекция брошек. А вот ордена. Много Георгиев, солдатских, офицерских. Сложная система, никак с ними не разберусь. Я ведь не специалист. Русская молодежь уже ничего не знает, а старики наши такие древние, что всё давно перезабыли, путаются, верить им нельзя...»

      Подготовка Белградом, на вилле Врангеля, стратеги разбитого воинства разработали в свое время план похода на Марокко, хотя, казалось бы, как это вообще могло случиться, не совсем же они выжили тогда из ума – эти «бывшие»?.. Но дело в том, что Испания не могла самостоятельно справиться со своей североафриканской колонией, и врангелевцы предложили свои услуги. В газете «Новая Россия», выходившей в Болгарии, журналист «Алеко» по этому поводу с убийственной иронией писал: «Докатились... От «белой мечты» до усмирения черных. ...Итак, к черту старую галиматью о возрождениях, колокольных звонах и чеховском нытье: – В Москву! В Москву! На что нам Москва, когда Африка есть!»

      Дикая затея так и осталась в воспаленном воображении генералов. Испания не согласилась с ценой, которую они запросили из Топчидера. Пришлось ломать голову над другими, не менее авантюрными планами.

     Африкан Петрович Богаевский проживал к тому времени с семейством в Париже. Однажды там с ним случайно встретился советский дипломат, бывший генерал царской армии А. А. Игнатьев. На вопрос, как дела на Дону, Африкан Петрович сокрушенно вздохнул: «Плохо. Все пашут» (из книги А. Игнатьева «Пятьдесят лет в строю»). Но за самого Богаевского можно было не беспокоиться: потратить вывезенное им из России даже в далеком будущем не было никакой возможности. Однако полного счастья, как известно, не бывает, и скоро у генерал-лейтенанта от кавалерии появился завистник. А вернее сказать – соперник. И достаточно опасный.

    Это был предшественник Богаевского на атаманском посту генерал Петр Николаевич Краснов. В Новочеркасске он во время гражданской войны близко сошелся с немецким майором фон Кохенгаузеном. Кайзеровский офицер был не чужд литературе, и Краснов, конечно, вызывал у него почтение хотя бы уже тем, что видел в атамане Всевеликого Войска Донского человека большой культуры. А уж в знании истории Дона Петру Николаевичу, может быть, и вообще по тем временам не было равных. По крайней мере, среди людей в погонах...

     После того, как войска Вильгельма ушли на родину, а Краснов был вынужден отдать пернач Богаевскому, бывший предводитель казаков после кратковременного отдыха на Черном море отбыл за границу. В Германии он поселился в имении фон Кохенгаузена под Мюнхеном. Здесь Петр Николаевич предавался любимому занятию – выездке лошадей и, конечно, как всегда, много писал. Это были воспоминания, статьи на исторические темы, но основным жанром, которому Краснов посвящал литературные занятия, оставались романы, которых бывший атаман сочинил десятка полтора. Подражая своему именитому гостю, фон Кохенгаузен тоже взялся за перо и рассказал в одной из статей, опубликованной в 1923 году в журнале «Казачьи думы» (Болгария), какую, оказывается, идеальную картину представлял собой Дон, когда на его берега пришли немцы. «Время от времени показывается стадо рогатого скота или отара овец, охраняемая живыми, смышлеными подростками, которые на лошадях, в фуражках набекрень над торчащим темным чубом, скачут некоторое расстояние рядом с автомобилем, – писал майор, делясь своими впечатлении от путешествия из Ростова в Новочеркасск через Аксайскую станицу. Вскоре дорога приводит в долину с лесом и садами, с пологими склонами, к необозримо длинно растянувшейся станице... Направо и налево – нарядные дома с чистыми дворами и заботливо содержащимися садами, приветливая белая церковь и большое каменное здание (станичное правление) – всё это показывает, что здесь царит трудолюбие и некоторый достаток. Чисто одетые взрослые казачки, в белых головных платках, смотрят вслед проезжающему автомобилю, а кучи веселых упитанных ребятишек приветствуют его громкими криками. Вот уж, действительно, божья благодать, если забыть, конечно, что на автомобиле-то, удобно развалившись, ехал офицер немецкой оккупационной армии!..

     Но, конечно, в том верноподданническом письме, которое в июле 1918 года атаман генерал-майор Краснов отправил кайзеру Германии, даже намека нет на оккупацию. Там были высказаны такого рода нижайшие просьбы: «признать права Всевеликого Войска Донского на самостоятельное существование…», содействовать в присоединении к Войску, по стратегическим соображениям, городов Камышина и Царицына, Саратовской губернии, и города Воронежа, и станции Лиски, и Поворино…», «оказать давление на советские власти Москвы и заставить их своим приказом очистить пределы Всевеликого Войска Донского от разбойных отрядов Красной Армии», «помочь молодому нашему государству орудиями, ружьями, боевыми припасами…» В качестве щедрой платы за всё это предлагалось беспрепят¬ственно вывозить «хлеб-зерно и муку, кожевенные товары и сырье, шерсть, рыбные товары…» (Полный список занял бы здесь слишком много места).

     Одним из противников этого сговора с немцами был председатель совета управляющих, управляющий отделом иностранных дел Всевеликого Войска Донского Африкан Богаевский. «Не без ведома Богаевского, – пишет Михаил Александрович Шолохов в «Тихом Доне», – письмо до отправления было перепечатано в иностранном отделе, копии его широко пошли по рукам и, снабженные соответствующими комментариями, загуляли по казачьим частям и станицам. Письмо послужило могущественным средством пропаганды. Всё громче стали говорить о том, что Краснов продался немцам. На Фронтах бугрились волнения».
   
     Но что-либо изменить было уже невозможно, и кайзер помог Петру Николаевичу какое-то время продержаться. И вот, спустя несколько лет после окончания гражданской, соперничество атаманов взыграло с новой силой. Как считал И. Лунченков, «лавры майорского борейтора перестали удовлетворять сменившего лихой донской картуз на немецкий колпак Краснова. В его воображении оживают картины былого атаманского величия, а золотой пернач и мелодичный звон всего того, что уплыло из Новочеркасска и на что легла жадная и цепкая рука атамана Богаевского – всё это нарушает старческий покой мюнхенского огородника и эмигрантского романиста».

     Краснов решает, вступив в борьбу с Богаевским, отнять у него должность. Но для этого надо было переманить на свою сторону казаков. Появилось печатное воззвание к донцам, суть которого вкратце такова: если атаманом станет он, Краснов, то в течение двух месяцев – не больше! – казаки вернутся к родным куреням. Какие же гарантии давались при этом?

      На помощь Краснову пришло писательское воображение, и он заявил, что Американские Соединенные Штаты обещали ему вступить в переговоры с советской властью на предмет безотлагательного решения двух вопросов: территория Дона большевиками должна быть оставлена, самостоятельное Донское государство возглавит генерал Краснов. Зная, как хозяйственны и практичны казаки, он клятвенно заявлял, что вместе с ними и им, вновь избранным атаманом, янки привезут на Дон «многие тысячи земледельческих орудий, самые лучшие отсортированные семена, породистый американский скот...».

     Затея Краснова скоро провалилась, потому что представитель США в Германии, прослышав про это воззвание, опроверг бредовые посулы. Им, впрочем, среди казаков и так мало кто поверил. Но было бы неправильно представлять Краснова в этом случае банальным обманщиком, авантюристом. Видимо, он искренне полагал, что помощь американцев – дело вполне реальное. Просил же атаман в том письме Вильгельму II, о котором шла речь выше, в обмен на продукты и сырье предоставить Области Войска Донского «сельскохозяйственные машины, химические продукты и дубильные экстракты, оборудование суконных, хлопчатобумажных, кожевенных, сахарных и других заводов и электротехнические принадлежности». Он рассчитывал на скорую и верную победу над большевиками, этот не простой и далеко не однозначный человек. Как сын земли, которой Петр Краснов всегда гордился и которую он прославлял в своих сочинениях, он думал о том, можно ли что-нибудь сделать для ее благополучия, если уж не процветания. Другое дело, что путь к достижению этой патриотической цели был им и в конце жизни выбран более чем сомнительный – опять сотрудничество с Германией, но уже не с кайзером, а с фюрером. И в этом нельзя не видеть личной трагедии незаурядного писателя и небесталанного военного деятеля Петра Николаевича Краснова.