Любовь к родному пепелищу. Часть 7

     Однажды в Новочеркасский музей истории донского казачества пришло письмо из Праги. В нем говорилось: «...С огорчением мы констатировали, что результат розысков является не слишком утешительным. Только лишь в историко-археологическом отделении, в котором когда-то находилось на хранении казачье оружие, каковое было уже возвращено Вам, нашлось еще шесть различных ружей, 1 ствол ружья, длинная пика и 1 кассета с письменными принадлежностями. Эти памятные предметы мы на этих днях пересылаем Вам... Что же касается письменных документов, они были конфискованы в 1943 году фашистскими захватчиками, и об их дальнейшей судьбе нам уже ничего неизвестно».

     Для непосвященного в этом письме что ни строчка – то загадка. И действительно, как случилось, что именно Национальный музей в столице Чехословакии располагал какими-то экспонатами и документами, представляющими несомненный интерес для музея истории донского казачества?

     Нельзя ответить на этот вопрос, пока мы не выясним, каким образом казаки-эмигранты оказались на земле чехов и словаков, и как там сложилась их жизнь. А для начала приведем текст телеграммы, которую подписал барон Врангель. Она была адресована президенту республики, только что родившейся на развалинах Австро-Венгерской монархии, Томашу Масарику: «Русский совет обращается к Вам, господин президент, с искренним призывом о помощи своим страждущим братьям – беженцам из Крыма, чье пребывание в Царьграде (имеется в виду тогда – Константинополь, сейчас – Стамбул. – Ю. Н.) не может быть продолжено. Русский совет надеется, что Ваша страна предоставит им политическое убежище».

     Датирована телеграмма 1 мая 1921 года, а это означает, что Врангель и так называемый Русский совет рассчитывали на помощь Чехословакии едва ли не с первых дней существования эмиграции. Личность Т. Масарика, конечно, не столь однозначна, как ее трактовали в нашей печати и в исследованиях историков. Не вдаваясь в детали этих публикаций, обвинявших президенте в том, что он якобы давал им деньги с целью организовать покушение на Ленина, способствовал контрреволюционному мятежу бело-чешского корпуса, который состоял из военнопленных, попавших в Россию во время войны с Германией и ее союзниками. В то же время, нельзя не сказать, что это молодое славянское государство именно тогда многое сделало для спасения культуры и интеллектуального потенциала России. И Томаш Масарик, скульптурные изображения которого после победы им демократической оппозиции над коммунистами с 1989 года заняли свое прежнее место на улицах Праги и других городов ЧСФР, несомненно, сыграл в этом плане положительную роль.

     За десятилетие (1921 –1931) его правительство ассигновало на помощь эмигрантам из России более полумиллиарда крон. Комментируя эту впечатляющую цифру, авторы книги «Полынь чужбины» В. Андрианов и А. Москаленко пишут: «В Центральном государственном архиве ЧССР мы листали целые тома расписок за казенные подачки (никак уж не годится здесь это слово – Ю. Н.) «Союзу кубанцев», «Донскому союзу», «Обществу грузинских эмигрантских студенческих организаций» и т.д. и т.п.»

     И неужели все эти средства тратились с целью подготовить новый крестовый поход против Советской России, в надежде на реставрацию там старых порядков? Нет, разумеется, но только сейчас, в пору нашего избавления от господства заскорузлых идеологических стереотипов, искажавших подлинную жизнь и историческую правду, мы понимаем, что такие люди, как Масарик, не заслужили тех проклятий, которыми их осыпали в советской прессе при каждом удобном случае. И делалось это даже в «перестроечное» время, когда общество уже отходило от деления людей на белых и красных, но, давая оценку тому или иному деятелю, брали в расчет полный спектр красок. Но вот, положим, те же В. Андрианов и А. Москаленко цитируют письмо Масарику князя Львова: «Целое поколение за границами своей родины готовится к новой творческой жизни в благодарной, семейной атмосфере Вашей заботы и на средства Чехословацкой Республики». И авторы книги «Полынь чужбины» интерпретируют этот проникнутый обыкновенной человеческой благодарностью документ таким непозволительным образом: «Словеса о “новой творческой жизни” прикрывали подготовку кадров для буржуазной России, на восстановление которой рас¬считывали в европейских странах».

     Одним из тех специалистов, которые получили тогда профессиональную подготовку в Чехословакии, был врач Николай Алексеевич Келин, навсегда связавший свою жизнь и судьбу с этой страной. Он оставил замечательные записки,  частично опубликованные и у нас в России. Двадцатилетним офицером-артиллеристом Келин попал на остров Лемнос, о кото¬ром десятилетия спустя так вспоминал в Праге: «Здесь нам довелось испытать мучительный голод и унижения. Однако меня ни на минуту но оставляла мысль выбраться из этой пустыни. В нашем лагере собралось много бывших студентов, мы неле¬гально создали подобие студенческого союза и начали писать письма во все европейские столицы, какие только знали» («Советская культура». – 1991, 7 сентября). Попав по счастливой случайности в Константинополь и испытав уже там все «прелести» жизни изгнанника, которого некому защитить и поддержать (продавал пончики, стирал белье, носил кирпичи на стройке), бывший первокурсник петербургской Военно-медицинской академии выглядел очень живописно, когда он явился в канцелярию константинопольского союза студентов: «На голове защитная мягкая фуражка, конечно, с кокардой, английская короткая шинель, темно-синяя гимнастерка, чудом сшитая на Лемносе, казачьи шаровары, тяжелые французские ботинки на гвоздях – оба на левую ногу». Вскоре по направлению этого союза Келин был зачислен студентом медицинского факультета Пражского университета.

    «Большинство молодежи, принятой на иждивение чехами, с головой ушли в науку, – пишет далее Николай Алексеевич Келин, называющий в воспоминаниях свою малую родину «батюшкой Тихим Доном». – «Чертили, зубрили анатомию, составляли проекты, бегали на лекции... Мы много думали о нашей эмигрантской судьбе, однако нам, по существу, никогда не хватало времени разобраться до конца, что же, собственно, с нами произошло, ведь мы же не сынки помещиков, не знать российская – мы плоть от плоти нашего народа. И вот, не странно ли, – мы выброшены, как ненужный хлам, шквалом революции, которую девять десятых из нас приветствовали...»
     Конечно, среди русских эмигрантов, поселившихся на ту пору в Чехословакии, было более чем достаточно таких непримири¬мых врагов советской власти, как «Солдат барона Врангеля» – безымянный герой репортажа Юлиуса Фучика, написавшего для одной из пражских газет. Собеседник журналиста, повстречавшийся ему в кафе на Вацлавской площади, сожалел: «Но, видите, господин, слишком поздно мы начали. Не могли уже уберечь Россию. И России уже нет. Есть советская пустыня, а в ней хозяйничают те, кто не должен был миновать виселицы…

     Однако, не эти враждебно настроенные люди определяли, конечно, лицо русской эмиграции в братской славянской стране. Ольшанское кладбище в Праге хранит на могильных плитах множество не забытых нами, дорогих имен: писатели Аркадий Аверченко, Василий Немирович-Данченко и Евгений Чириков, знаменитый историк Александр Кизеветтер, признанный во всем мире исследователь византийского и древнерусского искусства, добрый знакомый Антона Павловича Чехова академик Никодим Кондаков, Гелена Набокова – мать автора «Других берегов», «Дара», «Лолиты»...

     А вот, как пишет собственный корреспондент «Известий» Л. Корнилов: «донской казак Г. Я. Филатов (на памятнике его фотография: представьте себе постаревшего, полысевшего, но всё еще хоть куда крепкого горбоносого Григория Мелехова)».
Младшим современником шолоховского героя мог быть встретившийся Л. Корнилову там же, на кладбище в Ольшанах, Андрей Васильевич Романецков – «82-летний энергичный человек из казаков, чехословацкий гражданин, вывезенный из Новочеркасска кадетом в 12-летнем возрасте и поплутавший когда-то по всему белу свету, Андрей Васильевич – бывший настоятель здешнего храма, на Ольшанах и жена его нашла вечное успокоение...»

     И еще одна могила. А лежит в ней человек, о котором я, может быть, знаю больше, чем кто-либо другой, кроме самых близких для него людей. Пройдя по следам этой нелегкой, как у всякого подлинного художника, жизни, беру на себя смелость признаться, что ощущаю личную причастность к ней – как соотечественник и земляк.

     В победном 1945 году гражданин Чехословакии русский композитор Сергей Траилин (см.фото) написал романс «Товарищ». Обычно он сочинял музыку на стихи Лермонтова и Фета. И вдруг – Константин Симонов, поэт, офицер Красной Армии, воспевший мужество советского солдата, которого бывший казачий есаул Траилин знать не мог, но подвигом которого восхищался...

     Как шел вперед, как умер на бегу,
     Так и упал, и замер на снегу,
     Так широко он руки разбросал,
     Как будто разом всю страну обнял.
Мать будет плакать много горьких дней,
Победа сына не воротит ей,
Но сыну было – пусть узнает мать –
Лицом на Запад легче умирать.

    Сергей Александрович одного года не дожил до восьмидесятилетия. А если бы дожил?.. На его родине, в Советском Союзе, это могло бы стать поводом для торжественного юбилея. Он творил рядом и в одно время с Глазуновым, Ляпуновым, Балакиревым. Лидер композиторской «Могучей кучки» Милий Алексеевич Балакирев сделал всё возможное, чтобы творческая судьба Сергея Траилина состоялась. Да, сложись всё по-иному, не покинь он во время гражданской войны Россию, стал бы у нас в стране этот человек и любим, и популярен. Но не судьба...
А ведь с молодости умел Сергей Александрович круто менять курс своей жизни ради Ее Величества Музыки. Уроженец донской станицы Верхне-Курмоярской, сначала он пошел по стопам отца-полковника и окончил кадетский корпус, потом – Николаевское кавалерийское училище. Но не было для Сергея больше радости, чем в те часы, когда начальство поручало ему провести спевку хора кадет или солдат. Душа замирала от счастья!..

     Однако мало ли служило в русской армии субалтерн-офицеров, обожавших музыку? Траилину же сказочно повезло: он получал назначение в лейб-гвардии казачий полк, расквартированный в Петербурге. Если бы этого не случилось, вряд ли бы можно было даже помышлять о музыкальном образовании. Но вот же счастливая судьба: в 1895 году хорунжий с Дона был представлен Милию Балакиреву, который, в свою очередь, познакомил его с профессором столичной консерватории А. А. Петровым, взявшимся научить бредившего музыкой офицера основам гармонии и контрапункту.

     Ученик оказался на редкость способным. Он начал сочинять музыку, и дело сразу же пошло на лад. Но понадобилось три года, пока были написаны первые произведения, с которыми можно было выйти на приличную публику. Две симфонии казачьего гвардейца вошли в программу музыкальных вечеров на концертных эстрадах Сестрорецка и Павловска. Это означало, что в зрительном зале мог оказаться сам император.

     Легко представить волнения молодого композитора, но здесь мне, автору, не нужно фантазировать на эту тему. Обратимся к записям Сергея Александровича Траилина, которые он вёл тогда в дневнике:

    «1898 год, 11 апреля.
    В малом зале консерватории исполнялось в первый раз в Петербурге мое произведение («Не привлакай меня красой», романс), пел Майборода...
    1899 год, 31 января.
    Познакомился с бароном К. К. Штакельбергом (генерал, начальник придворного оркестра), он согласился играть мою симфонию...
               4 апреля.
     В Царскосельском дворце исполнена была моя симфония в присутствии государя-императора, государыни-императрицы и великих князей. Государь сказал великому князю Сергею Михайловичу: «Прошу передать Траилину, что я очень доволен его симфонией и благодарю, желаю ему так же успешно продолжать прекрасно начатое дело». Затем добавил: «Это его подбодрит».
     Государыня долго разговаривала со мной и с придворным капельмейстером Флиге и также осталась довольна симфонией.
     4 – 5 декабря.
    Познакомился в симфоническом концерте с А. К. Глазуно вым. Был у него днем... Играл по партитуре мою симфонию – понравилось...
    1900 год.
    Начал писать балет «Волшебная флейта»...»

    Как попал мне в руки этот дневник? Да очень просто: он – часть траилинского архива, который хранился в Праге, но эти письма, партитуры и другие рукописи уже более двадцати лет назад поступили из семьи композитора в Москву и сейчас они – собственность Центрального государственного архива литера¬туры и искусства (ЦГАЛИ).

     Есть в фонде С. А. Траилина его письмо, отвечающее на один немаловажный вопрос: почему он так рано ушел со строевой службы? Ведь всё же было хорошо: и музыка писалась, и царь с царицей были довольны. Но не прошло и трех лет после того разговора с Александрой Федоровной в Царском, а Сергей Траилин думает об отставке...

     4 января 1902 года он посылает письмо отцу на Дон, в станицу Верхне-Курмоярскую. В каждой строчке улавливаешь какую-то горечь. Из сказанного понятно, что сын заезжал к родным во время служебной командировки в Область Войска Донского, и командир дивизии, узнав об этом от полкового, приказал вычесть из жалования Траилина 200 рублей – по тем временам огромную сумму. «Я вынужден был продать коня, тем более, что после истории я не намерен служить в полку», – пишет Сергей Александрович.

    Об «истории» можно только догадываться: «Я был на стороне правды... как подло вел себя командир полка – просто срам».
Видимо, тот сводил с Траилиным старые счеты, и поездка домой была лишь поводом для расправы. На конец письма оставлена хорошая новость: «Скоро будут исполнять мои произведения в «Обществе вечеров современной музыки». Наверное, отец сумел оценить это известие...
Видимо, унизительный штраф, наложенный начальством, стал последней каплей, переполнившей чашу терпения. Ощущая в себе дар художника, Траилин тяготился службой при императорском дворе. Сергей Александрович постарался перевестись в управление, ведавшее движением войск. С началом русско-японской войны он – на Дальнем Востоке, командует санитарным поездом, вывозившим раненых вглубь России. С 1906 года по февраль 1917-го, то есть до отречения царя от престола, Траилин занимает пост столоначальника в управлении учебных заведений военного министерства.

    Как видим, эта карьера не особенно задалась. Да и не могло быть иначе, если музыка стала главным делом в жизни Траилина. В 1916 году он пишет одноактную оперу «Стенька Разин и персидская княжна». Автором либретто был есаул Уральского казачьего войска Федор Кожевников...

    Действие оперы начинается на Волге, в Жигулях. Степан Тимофеевич выходит из шатра с персидское княжной Земирой, «дочерью хана Мамеда», вокруг него – казаки, и звучит атаманова песня:
   
    Эх, ты, вольная рать казацкая,
    Перекатная голь кабацкая!
    Родила тебя спесь боярская,
    Собрала в круги злоба барская.
    Ты с неправдою не ужилася,
    С вольной волюшкой подружилася,
    Всколыхнулася, закачалася, Волгой, Каспием
    Поддержалася… (? неразборчиво)

    Казаки хором подхватывают рефрен:

     Эх, ты, Волга-мать!
     По тебе гулять Нам не сказано.
     Удалым стругам по твоим волнам –
     Не заказано.
    
     Этот разгул пугает княжну. Она боится подвыпившей толпы, и Разин, желая успокоить полонянку, хватает ее на руки, ставит на стол, прогибающийся от яств, и, любуясь прекрасной молодой женщиной, начинает ею похваляться: «Гляди, народ, какой красой-девицей польстился грозный Стенька-атаман!..». Есаулы косо смотрят на Стеньку: не нравится им его поведение, завидки берут...

     Далее в сюжетную канву вводится образ монаха-пустынника. Этот старик – убежденный монархист, царя он в своей филиппике называет «радетелем», а Степана Тимофеевича с его войском – «безумцами». Появление монаха в какой-то мере было вызвано необходимостью: Россия воевала с Германией, цензура свирепствовала, и ее нужно было как-то перехитрить. Тем более что Разин, обращаясь к пустыннику, отважно эпатирует его:

     «Радетель царь, да недруг псарь», –
      Слыхал ты поговорку?
      Пойду в Москву да как начну 
      Псарям я переборку...

     Это ли не антисамодержавный пафос? Но в опере благоразумно выдерживается принцип «всем сестрам – по серьгам». Пустынник коршуном налетает на Разина, выплескивая на него дежурный набор нападок такого рода:

      Исчадье ада, дерзкий тать!..
      В крови забрызганный злодей!
      Доколе будешь убивать
      И смуту сеять средь людей?

    Старик уверен, что он наделен даром предвидеть события: «Высоко поднят над тобой топор – свершится кара божья над тобой». Это злобное предсказание старца зацепило разинскую душу, и в следующей сцене, стоя на волжском берегу, Степан Тимофеевич размышляет:

      А что, как прав старик, и за мои грехи
      Проклятием меня вспомянет тот народ,
      За волю-мать которого я бился?

     Траилин и Кожевников чутко уловили противоречия этой мятущейся души. Стенька полон сомнений, трагическая судьба брата, погибшего из-за неподчинения одному из царских воевод, не дает ему покоя, да еще этот прорицатель... Но, несмотря ни на что, герой, созданный талантом двух офицеров российской императорской армии, готов вступить в неравную борьбу с самодержавием:

      …Просить и ждать?
      Одни пустые бредни!
      Куда надёжнее работать кистенём!
      И брат Иван ждал милости боярской,
      Да счеты свел на плахе с палачом.

     А Волга темнеет, копится в ней буря, которая вот-вот разразится над Жигулями, и Стенька Разин идет по дну пляшущего на волнах струга к персидской княжне… Душа великой реки занимает атамана. Есть у него к Волге свои вопросы, и непрост на них ответ:

      Аль обиду затаила
      Ты на Стенькиных ребят?
      Аль красотке не пристало
      Быть со Стенькой наравне?
      Вот меня приревновала
      К полоненной ты княжне?
      Ох уж эта пресловутая княжна!..

     Самарский поэт Дмитрий  Садовников, автор стихотворения "Из-за острова на стрежень", породил толпу продолжателей темы " И за борт ее бросает в набежавшую волну".

     Не прошел мимо расхожего сюжета и первый отечественный игровой фильм, поставленный В. Гончаровым за несколько летних дней 1908 года на озере Разлив под Сестрорецком. «Живые картины», навеянные стихами Садовникова, – это и есть «Понизовая вольница», успех которой у публики в киноте¬атрах превзошел все ожидания. Известна была гончаровская «фильма», как тогда говорили, и Траилину с Кожевниковым. А раз так, то почему бы и им не ввести персиянку в сюжет оперы? ...Вот Разин целует Земиру, жарко обнимает. Решение, созрев¬шее в его истерзанном сердце, еще неведомо есаулам, и они кричат, подначивая Стеньку на какой-либо отчаянный шаг:

     Не до меча – до баб охотник!
     И вот кого над нами власть!
     Он целоваться лишь горазд!

     Неуклюжий стиль литератора-дилетанта Федора Кожевникова, конечно, бросается в глаза. И всё же он сумел в этой сцене создать грозовую, подлинно конфликтную атмосферу.

     Княжна, почуяв неладное, просит у Разина защиты: «Властитель мой, люби Земиру, оставь разбойников, Степан...». Полонянке, конечно, были неведомы цели, которые ставил Разин, и она, что в ее положении естественно, боится Стенькиных товарищей и ненавидит их...
 
     «Он бабий атаман», – так комментирует эту сцену хор.
     А затем снова звучит сольная партия Стеньки:

     ...Ты ли, Волга, не кормила
     Атамановых ребят?
     Ты ль богато не рядила
     Их в сукно и косноват?
     И за всё, за всё, родная,
     Не дарил тебя Степан.
     Расступись, вода седая –
     Шлёт подарок атаман.

     «На ж тебе!» – кричит Разин, бросая княжну в Волгу. Это – его искупление перед Русью, хотя в чем же он виноват?..
Голос атамана, исполненный горечи и печали, заглушается хором казаков: «Эх, ты, Волга-мать, по тебе гулять нам не сказано...»
Опера на этом заканчивалась. Впервые она прозвучала 23 апреля 1916 года со сцены Петроградского Народного дома. Партию Степана Разина пел солист оперной труппы Каченовский. «У него огромный сочный бас, которым владеет свободно», – писал об артисте музыкальный критик Малков. Рецензируя спектакль, он отмечал, что убедительно прозвучал Стенькин конфликт с монахом-пустынником, показавшимся автору скучноватым персонажем, что, кстати, еще раз подтверждает заданность этого образа. Исполнительницу роли княжны критик упрекнул в некоторой анемичности. Но общий вывод – в пользу премьеры Народного дома: «Все обязательные минимумы в опере соблюдены. Фактура этой оперы добропорядочна, музыка – благозвучна». Далее спектаклю предсказывался успех «у демократических кругов столицы», в чем Малков оказался прав.

     Год спустя Траилин приехал в семьей в Новочеркасск. Отправляясь на родину, он хотел только одного: заниматься творчеством. Сергей Александрович искренне полагал, что правители Войска Донского будут заинтересованы в развитии музыкальной культуры. Но уже ближайшие дни показали, что им тут не до него...

     А имя композитора беспардонно использовалось в прессе в откровенно пропагандистских целях, и пример тому – заметка в еженедельной газете «Театр и экран», выходившей в Ростове (ноябрь 1919 года): «Донское общество помощи партизанам устраивает концерт из произведений С. А. Траилина, в котором примут участие артисты государственных театров». Вскоре музыканту, давно отказавшемуся от военной карьеры, было присвоено звание полковника Донской армии. Но, не обращая внимания на эти почести, у которых был слишком очевидный смысл, Траилин остается самим собой. Его интересует музыка – и ничто другое. Но пришло время, и эмигрантский поток вырвал композитора из родной, столь близкой ему среды. Сначала Траилины оказались в Константинополе, затем была Болгария, а с 1924 г. вместе с семьей музыкант поселился в Праге.

     Этот период жизни моего героя хорошо мне известен благодаря сохранившимся в архиве его письмам к жене Клавдии Семеновне. Их много – этих писем и открыток. Уезжая из Праги даже ненадолго, Сергей Александрович почти ежедневно давал о себе знать. Прожив за границей более тридцати лет, он до смерти сохранил старинную манеру выражать свои мысли и не изменил приверженности писать через «ять»...

     С 1925 года Траилин преподавал в русской гимназии… Одновременно он устроился в Пражский Национальный театр, где служил пианистом. Но исполнение чужой музыки удовлетворить не могло. И тут композитору повезло: один из театров Праги заказал ему балет на сюжет пушкинской «Сказки о золо¬той рыбке». Сергей Александрович представлял это сочинение как своеобразный синтез слова и музыки. «Балет будет с раз¬говором и немного пения», – делился он замыслом с женой. В другом письме читаем: «Она прядет пряжу, он чинит сети, выходит занятно». И радуется: дуэт Старика и Старухи уже готов. Но эта работа не была закончена. Из Москвы пришли ноты кем-то уже написанной музыки на тот же сюжет, и договор с Траилиным был расторгнут. И все же его труд не пропал даром: сочиненные мелодии пригодились театру «На Виноградах» в спектакле «Золотая рыбка».
Из переписки автора ясно, что Траилину удалось установить тесные творческие связи с чешскими композиторами. Как-то, в тридцать шестом году, он сообщал Клавдии Семеновне: «Шлёгль мне прислал ученика по инструментовке, да такого хорошего пианиста, что он мои вещи играет, как воду льёт, очень способный чех, женатый на русской, и вообрази – с большим музыкальным кругозором, – я очень этим доволен. Мои работы ему нравятся».

   Как много значила эта поддержка коллег!.. Чувство, что он уже не одинок вдали от родины, придавало веру в завтрашний день. В письме жене, отправленном в марте того же года, Сергей Александрович делится радостной новостью: в Лугачевицах репетируют его сюиту «В Чехии»… «И вообще Капельник сказал, что будет играть мою вещь каждую неделю... Я думаю, моя музыка навязнет в зубах поневоле».
Это ли не свидетельство того, что музыканты Праги и других городов страны проявляли интерес к работе русского маэстро, были к нему предупредительны? Для нас же представляет особый интерес такое замечание Траилина в одном из писем: «Трахта опять написал в Оломцу (Оломоуц) и Братиславу относительно «Степана Разина». Значит, не исключено, что в этих городах предполагалось поставить самую дорогую для автора оперу...

    О том признании, которое имело творчество С. А. Траилина на его второй родине, говорит, прежде всего, то, что его музыка исполняется в Чехии до сих пор. А еще обратим внимание на эти слова композитора, как всегда, адресованные жене: «В последнем N «Кино» огромная статья про всё наше семейство и про меня». Почему журнал, казалось бы, далекий от музыкальных тем, проявил интерес к композитору, никогда не писавшему для кинематографа? Дело в том, что у членов этой семьи были самые разнообразные контакты с культурой Чехословакии. Например, внучка Сергея Александровича Наталья Танска начала сниматься в кино еще ребенком. Став актрисой, она успешно пробовала свои силы в литературе для детей и драматургии. Это Н. Танска вместе с матерью Ниной Сергеевной, умершей несколько лет назад в Братиславе, выслала в Москву архив деда. В журнале «Худобны живот» («Жизнь искусства») была опубликована статья новочеркасского музы¬коведа П. Назаревского о композиторе Траилине. Этот материал вызвал живой интерес. А как в нашей стране?

   К сожалению, у нас о Траилине знают немногие. Лишь единственный раз мелькнуло сообщение об исполнении его музыки из оперы «Стенька Разин и персидская княжна».

    Фрагменты из нее читаем в журнале «Музыка и революция» (1927, N11), играл «великорусский оркестр» на праздничных концертах в Ленинграде в честь 10-летия Октябрьской революции. Сам автор вряд ли мог прочитать об этом.

    На юбилейном концерте в Праге звучали такие произведе¬ния 75-летнего композитора: ариозо Остапа из оперы «Тарас Бульба», песня Степана Разина, ария Катерины («Богатый гость Терентьище») и т. д. С фотографии на программке на нас смотрит красивый седой человек, чем-то неуловимо похожий на Чайковского. Столица Чехословакии чествовала Сергея Траилина, как когда-то аплодировала она Балакиреву, который дирижировал здесь на представлении опер «Борис Годунов» и «Руслан и Людмила». Отсюда, с берегов Влтавы, пошла европейская слава Балакирева. Символично, что этот прекрасный город стал родным для его ученика, пришедшего к Милию Алексеевичу однажды в мундире хорунжего лейб-гвардии казачьего полка.

    А как же сложилась жизнь есаула Федора Кожевникова? Об этом, к сожалению, мне ничего не известно. Но Траилин сохранил в своем архиве всё, что сочинил казак-офицер с Урала о Степане Тимофеевиче Разине, а это – пять исторических хроник.

     Вернувшись к опере, написанной на либретто Кожевникова, Сергей Александрович решил создать четырехактное произведение. Но он поступил опрометчиво, механически соединив два акта, сочиненных уже в Праге (по собственной литературной основе), с одноактной оперой «Стенька Разин и персидская княжна». Это придало налет эклектики, да и музыка Траилина его эмигрантских лет по уровню неизмеримо выше, нежели родившаяся в Петрограде. И герой другой – вот что тем более существенно и важно.

    Образ рождался долго и трудно. Он вместил в себя много¬летние поиски и переживания композитора. Разин первых двух «пражских» авторов – глубокий, волевой человек. Авторский взгляд на героя неминуемо вступает в противоречие со Стенькой, бросающим княжну в Волгу, а ведь на этом заканчивается опера «Степан Разин». Но вернемся к ее началу: могучая, полноводная мелодия звучит в тебе, когда читаешь текст партии Разина, хотя мы не слышали этой музыки – не могли слышать! Вот о чем поведал нам Степан Тимофеевич накануне восстания в Черкасске:

     Проходит день,
     Уж солнце на закате.
     Крадется вечер,
     И ночь, как тать, ползёт.
     И жизнь пройдет...
     Забыл и я о брате –
     Могила вся бурьяном зарастет.
(Подходит к окну).
     Люблю тебя, мой Дон родимый!
     Свободный Дон, наследие отцов!
     Простор степей твоих,
     Степей необоримых.
     Простор чарующий, как море, необъятный, –
     Где носятся степные табуны
     Да резвые стада сайгаков мчатся,
     Где в вышине парят могучие орлы
     И волны ковыля волнует легкий ветер,
     Где по холмам разбросаны казацкие могилы,
     Синеют в сумраке старинные курганы...
     Люблю тебя, кормилец-Дон привольный,
     Безумно, крепко я тебя люблю...

     Эти пылкие, пронизанные горячим сыновним чувством слова – не забудем! – написаны вдали от родины. Один только монолог, приведенный нами, обнаруживает в Сергее Александровиче Траилине, разлученном к тому времени с землей предков не менее двадцати лет, ее поэта, хорошо знающего историю Дона, умеющего дать социальную оценку разинской эпохе. Может быть, и не совсем верную с точки зрения современной исторической науки, но посмотрите, как выверено каждое слово хотя бы в этом фрагменте либретто и какая, видимо, мощная музыка скрывается пока от нас, соотечественников автора, за словами, выстраданными и композитором, и его любимым героем:

     Мы проданы Москве, и проданы за грош,
     За медную деньгу,
     За шелковый кафтан Корнилы –
     Изменника, предателя сынов родного Дона...
     Мы не дадим топтать старинные права
     Свободного и вольного народа...
     Я видел жадных воевод, дьяков и лицемерие святош.
     Ханжей продажных…
     Мужик у них холоп, как пёс смердящий,
     Без имени, без прав,
     Защиты не имеет у воевод, бояр и даже у царя….
     Повсюду голод, плач и стоны...

     К Разину приходит решение, естественное в этом состоянии праведного гнева: бороться, мстить царским холуям! Но как это сделать, он еще не знает. Происходит встреча с черкасскими казаками. Степану Тимофеевичу, предводителю удачного похода «за зипунами» на Каспий, они жалуются, что Корнила Яковлев загородил путь к Азову. Обычно это делали турки, чтобы казаки не тревожили их, не приплывали в устье Дона за добычей на своих стругах, а тут сам войсковой атаман перекрыл реку цепями, не желая ссорить московского царя с турецкими султанами. Как и вся черкасская голытьба, Стенька возмущен, но против атамана домовитых казаков он еще не хочет идти?

     Мы не прольем казачьей крови, –
     Простору много нам на Волге,
     На море Хвалынском!
     Идем туда, идем мы в ночь.
     Пока Корнила не пронюхал
     И путь туда не заслонил.

     Во втором акте раскрываются события, которые привели Разина к решению воевать не только с далекой боярской Мосавой («В том городе живут такие люди, с которыми мне надобно свести расчет... »), но и с атаманом Яковлевым. Следует убийство царского посла Евдокимова, а Корнила спасается от разъяренных разинцев бегством. Восстание началось, обратного пути нет...

     Как надо было любить свою донскую родину, эту залитую кровью белых и красных землю, чтобы писать оперу о Разине, в сущности, всю жизнь!.. И как жаль, что этот творческий подвиг почти никому в нашей стране неизвестен. Когда я предлагал очерк о композиторе-самородке в разные центральные и местные издания, включая журнал «Дон», мне отказывали в двух-трех словах: «Не надо впадать в “казакоманство”. Мало ли кто жил в эмиграции – обо всех не расскажешь». И на всякий случай не советовали писать ни о ком. А Пушкин когда-то на века определил такой высокий патриотизм, как у Сергея Траилина, одной гениальной строфой:

     Два чувства дивно близки нам – 
     В них обретает сердце пищу –
     Любовь к родному пепелищу,
     Любовь к отеческим гробам.

     И книга моя об этом же. Но она еще не закончена, и потому отправимся дальше…