Некто Страхов

«В одну из ночей кавалеры и дамы глуповские по обыкновению собрались в упраздненный дом инвалидной команды. Чтение статей Страхова уже кончилось, и собравшиеся начинали слегка вздрагивать; но едва Грустилов, в качестве председателя собрания, начал приседать и вообще производить предварительные действия, до восхищения души относящиеся, как снаружи послышался шум. В ужасе бросились сектаторы ко всем наружным выходам, забыв даже потушить огни и устранить вещественные доказательства… Но было уже поздно. У самого главного выхода стоял Угрюм-Бурчеев и вперял в толпу цепенящий взор» (Салтыков-Щедрин М.Е. Собрание сочинений: в 20 т.- М., 1969.- Т. 8.- С. 396-397).
В самом деле, кого оставит равнодушным статья о том, что «атомы не существуют» (Русский вестник.- СПб., 1860.- Т. 27.- Май.- Кн. 2.- С. 189) («Об атомистической теории вещества»), или о том, что среди планет Солнечной системы «только одна из них в виде какого-то преимущества имеет спутника, именно Земля имеет Луну» (Время.- СПб., 1861.- Т. 1.- № 1.- Отд. 2.- С. 48) («Жители планет»), или мысль «Об индюшках и о Гегеле», развернутая в том же 1861 году, или разрешение им неравенств («Решение неравенства первой степени»), вопросов («Женский вопрос», «Роковой вопрос»), споров («Спор об общем образовании», «Спор из-за книг Н.Я. Данилевского», «Мой спор о спиритизме»), толков («Толки об Л.Н. Толстом»), задач («О задачах философии и психологии», «Главная задача физиологии») и ошибок («Всегдашняя ошибка дарвинистов») – всего не перечесть. «Многие с сожалением говорили, что он совсем напрасно забросил свою настоящую дорогу – естественные науки» (Пантелеев Л.Ф. Воспоминания / вступ. ст., подгот. текста и прим. С.А. Рейсера.- М., 1958.- С. 255), а старший из братьев Курочкиных подавно считал потерянными те дни,

«Когда еще о жителях планет
Своих словес не изрекал нам Страхов»
(Поэты «Искры»: Сборник: в 2 т. / вступ. статьи, подготовка текста и прим. И.Г. Ямпольского.- Л., 1987.- Т. 2.- С. 256).

Жанровую природу произведений Страхова можно определить его же словами – «простая речь о мудреных вещах» (Гражданин.- СПб., 1873.- 22 октября.- № 43). Это способ популяризации, но и способ создания комического, границу между которыми Страхов не замечал за экзерсисами, вроде: «До сих пор мы доказывали… что естественные науки совершенно годны для общего образования; прибавим к этому, что их никак нельзя лишними» (Эпоха.- СПб., 1864.- № 7.- С. 27) («Естественные науки и общее образование»). За это Писарев называл Страхова «жрецом чистого искусства» (Писарев Д.И. Литературная критика: в 3 т. / сост., вступ. статья, подготовка текста и прим. Ю.С. Сорокина.- Л., 1981.- Т. 1.- С. 368).

«Вот Страхов вдруг исчез куда-то,
А он так много обещал,
Когда кометою мохнатой
Нам в «Русском вестнике» сиял»
(Поэты «Искры»: Сборник: в 2 т. / вступ. статьи, подготовка текста и прим. И.Г. Ямпольского.- Л., 1987.- Т. 2.- С. 355).

Поторопилась, однако, распрощаться с ним «Искра». Вот Розанов, например, с восхищением переписывал: «Стоя на обеих ногах, но опираясь лишь пятками их, человек неудержимо падает вперед или назад; стоя на полной ступне одной ноги, он удерживается в равновесии; на обеих он уже совершенно тверд, хотя и способен упасть, к чему, совершенно неспособна кошка, собака; но зато, при этой слабой устойчивости, он может придать своим движениям легкость, красоту и разнообразие, каких не может придать ни одно животное (пляска, танцы)» (Розанов В.В. Литературные изгнанники. Воспоминания. Письма.- М., 2000.- С. 71). Неспособность к танцам кошек и собак, несмотря на их устойчивость на двух ногах, была излюбленной темой Страхова.
По жизни он хотел именоваться «деятелем умственного воспитания» (Там же.- С. 161) и свое «ученое поприще» (Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 14 т.- СПб., 1883.- Т. 1.- С. 220) вставил даже в биографию Достоевского, хотя в действительности оно ограничивалось стулом учителя гимназии. Его магистерское рассуждение «О костях запястья у млекопитающих» было опубликовано (Журнал Министерства народного просвещения.- СПб., 1857.- Ч. XCV.- № 9.- Отд. 2.- С. 274-332), но «защита им диссертации была так плоха, что его многие считали провалившимся» (Никольский Б. Н.Н. Страхов: Критико-биографический очерк // Исторический вестник.- СПб., 1896.- Т. LXIII.- Апрель.- С. 235). «Профессуры добиться ему не удалось; преподаватель он был, по свидетельству его учеников, очень плохой – сбивчивый, отвлеченный и сухой; наконец, и публицистом он вышел неудачным, так как не обладал ни одним свойством, необходимым для этого ремесла» (Там же.- С. 254).
Журналы с участием Страхова также существовали недолго. В недоумении он писал Достоевскому: «Припомните, пал «Светоч», закрыто было «Время», пала «Эпоха», пала «Библиотека для чтения», выскользнули из рук «Отечественные записки», не удалась «Заря»…» (Шестидесятые годы.- М.; Л., 1940.- С. 272).
Зато чем хуже складывалась его журнальная карьера, тем лучше – чиновная. В 1873 году он устроился библиотекарем юридического отдела Императорской публичной библиотеки, а следующем – стал членом Ученого комитета Министерства народного просвещения и не скрывал своего восторга перед Толстым: «Теперь я богат; с моих двух мест я буду получать 2500 рублей… Мои два места – не преувеличивая – самые легкие, какие есть на свете» (Переписка Л.Н. Толстого и Н.Н. Страхова, 1870-1894.- СПб., 1914.- С. 4).
Достоевский тогда же о нем писал: «Н.Н.С. Как критик очень похож на ту сваху у Пушкина в балладе «Жених», об которой говорится:

«Она сидит за пирогом
И речь ведет обиняком».

Пироги жизни наш критик очень любил и теперь служит в двух видных в литературном отношении местах, а в статьях своих говорил обяняком, по поводу, кружил кругом, не касаясь сердцевины. Литературная карьера дала ему четырех читателей, я думаю, не больше, и жажду славы. Он сидит на мягком, кушать любит индеек, и не своих, а за чужим столом. В старости и достигнув двух мест, эти литераторы, столь ничего не сделавшие, начинают вдруг мечтать о своей славе и потому становятся необычно обидчивыми и взыскательными. Это придает уже вполне дурацкий вид, и еще немного, они уже переделываются совсем в дураков – итак на всю жизнь <…> Смешно, но истина. Чистейшая семинарская черта. Происхождение никуда не спрячешь. Никакого гражданского чувства и долга, никакого негодования к какой-нибудь гадости, а напротив, он и сам делает гадости; несмотря на свой строго нравственный вид, втайне сладострастнен и за какую-нибудь жирную грубо-сладострастную пакость готов продать всех и все, и гражданский долг, которого не ощущает, и работу, до которой ему все равно, и идеал, которого у него не бывает, и не потому, что он не верит в идеал, а из-за грубой коры жира, из-за которой не может ничего чувствовать. Я еще больше потом поговорю об этих литературных типах наших, их надо обличать и обнаруживать неустанно» (Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т.- Л., 1982.- Т. XXIV.- С. 241).
Может быть, ошибся или погорячился «жестокий талант»? Увы, иллюстраций к его словам предостаточно.
«Я воспитывался в месте диком и уединенном, в заведении глухом и невежественном. Так осмелюсь я назвать губернский город и учебное заведение, где я провел от двенадцати до шестнадцати лет моего возраста, те начальные годы, когда душа только что раскрывается для разумения и приемлет первые неизгладимые впечатления. Это было в самом начале сороковых годов. Припомните, какая это была блестящая и много знаменательная эпоха в литературе. Лермонтов оканчивал свою деятельность. Гоголь издал «Мертвые души», Белинский гремел все сильнее и сильнее и процветали «Отечественные записки», переживавшие лучшую и незабвенную пору своего долгого существования. И что же? Наша семинария (кто по моей фамилии не догадался, что я семинарист?) ничего об этом не знала, не имела ни малейшего понятия, как будто она стояла не на слиянии Волги и Костромы, а где-нибудь за семью морями, в Америке, еще не открытой Колумбом (из настоящего времени не приберешь и сравнения). Это заколдованное царство было истинно заколдовано страшной бедностью, непробудной ленью и непроницаемым невежеством. Вся эта масса народу от первого наставника до последнего из шести или семи сотен учеников – ничего не делала, ни над чем не трудилась и жила столь беспечно и спокойно, как будто никаких дел не существует на свете, тем беспечнее и спокойнее, что под видом высших занятий можно было даже забыть латинскую и греческую грамматику – единственные сведения, которыми в начале учения украшается каждый семинарист.
О, моя семинария! Когда-нибудь я напишу о тебе «особую поэму», разумеется, в прозе, но – никогда я не помяну тебя лихом. Ты запечатлелась в моем воображении картиной светлою, идиллическою. Простите, милостивый государь, если я невольно отдаюсь этим сладким воспоминаниям. Семинария наша помещалась в огромном, но заглохшем и обвалившемся монастыре, в котором не насчитывалось уже и десятка монахов. Монастырь был старинный, XV века; в защиту от татар и других диких племен, он окружен был крепостною стеною, на которую можно было всходить; в верхней части ея были амбразуры для пушек и пищалей, по углам башни, под башнями подземные ходы… Мы жили, так сказать, постоянно и со всех сторон окруженные Историею.
В эту обширную и пустынную развалину каждое утро сходилось из города множество мальчиков и юношей; они собирались в зданиях, лепившихся у монастырских стен и часто более похожих на сараи для лошадей, чем на людские жилища. Живо помню вас, мои бедные товарищи! Это были большею частью дети сельского духовенства, следовательно, вполне деревенские мальчики, с деревенскими нравами, в деревенской одежде – в лаптях и нагольных тулупах зимою, и только летом в более цивилизованном платье – в крашенинных халатах, при которых не было нужды в панталонах. Это были однако же недурные дети! Их доброта, честность, мягкие и чистые нравы приводят меня в умиление, когда я переношусь мыслию в те далекие годы.
Одно было дурно: ученье шло из рук вон плохо. Чтением никто не занимался, так как книги были величайшей редкостью у учеников. Наставники, конечно, имели более возможности следить за наукой и литературой, но предпочитали игру в карты по маленькой, а затем выпивку и закуску. Бездействие было невероятное: собравшиеся ученики даже проводили большую часть времени одни, так как наставники безбожно опаздывали или часто и вовсе не приходили» (Заря.- СПб., 1870.- № 10.- Отд. 2.- С. 207-209) («Вздох на гробе Карамзина»).
Через четверть века от этих воспоминаний осталось лишь описание монастыря, увенчанное идеологемой: «В нашем глухом монастыре мы росли, можно сказать, как дети России. Не было сомнения, не было самой возможности сомнения в том, что она нас породила и она нас питает, что мы готовимся ей служить и должны оказывать ей повиновение и всякий страх, и всякую любовь. Эти мысли были для нас столь же естественны и просты, как то, что мы дышим воздухом и пользуемся светом солнца» (Исторический вестник.- СПб., 1897.- Т. XVIII.- Май.- С. 430) («Воспоминания о ходе философской литературы»).
Этот софизм, помогающий сменить тему, называется неквалифицированным обобщением, а риторические фигуры усиления и прибавления нужного смысла – эпаналепс и синатройсм. Уроки словоблудия, выходит, не забылись, даром что (или недаром) класс риторики не упомянут: «Костромская семинария, в которой я мальчиком проходил двухгодичный класс философии, была очень бедна книгами…» (Там же.- С. 424).
О своем положении в семинарии мемуарист также умалчивает, а между тем оно отличалось от положения других учеников, поскольку ректором семинарии ([Сырцов И.Я., прот.] 150-летие Костромской духовной семинарии (1747-1897 гг.).- Кострома, 1897.- С. 45) и настоятелем Богоявленского монастыря (Строев П.М. Списки иерархов и настоятелей монастырей Российской Церкви.- СПб., 1877.- Стб. 855-856) в 1839-1845 годах служил родной брат его матери Марии Ивановны архимандрит Нафанаил (Савченко Николай Иванович, 1800-1875), умерший в сане архиепископа Черниговского и Нежинского («Река Времен (Книга истории и культуры)».- М., 1996.- Кн. 4.- С. 275; Списки архиереев иерархии Всероссийской и архиерейских кафедр со времени учреждения Святейшего Правительствующего Синода (1721-1895 гг.).- СПб., 1896.- С. 38.- № 317). Некрологами на его смерть откликнулось немало столичных и епархиальных изданий (Волынские епархиальные ведомости.- Кременец, 1875.- № 7.- Часть неофициальная.- С. 304; Голос.- СПб., 1875.- № 65, 67; Гражданин.- СПб., 1876.- № 4; Домашняя беседа для народного чтения.- СПб., 1875.- № 11.- С. 360; Иллюстрированная газета.- СПб., 1875.- № 11; Иллюстрированная неделя.- СПб., 1875.- № 11.- С. 176; Киевские епархиальные ведомости.- Киев, 1875.- № 5.- Часть неофициальная.- С. 236; Литовские епархиальные ведомости.- Вильна, 1875.- № 15; Московские епархиальные ведомости.- М., 1875.- № 11; Полтавские епархиальные ведомости.- Полтава, 1875.- № 6.- Часть неофициальная.- С. 303-304; Православное обозрение.- М., 1875.- Ч. I.- Кн. 3.- С. 540-541; Странник.- СПб., 1875.- Ч. II.- Апрель.- С. 47-54; Тамбовские епархиальные ведомости.- Тамбов, 1875.- № 7.- Часть неофициальная.- С. 172; Харьковские епархиальные ведомости.- Харьков, 1875.- № 6.- Часть неофициальная.- С. 195; Церковная летопись Духовной беседы.- СПб., 1875.- № 12.- С. 187-188; Черниговские епархиальные ведомости.- Чернигов, 1875.- № 7.- Часть неофициальная.- С. 191-201). Ученый небольшой, но человек незлой и нежадный, судя по тому, что сгоревшей в 1847 году Костромской духовной семинарии он прислал кредитный билет номиналом в тысячу рублей (ГАКО. Ф. 432. Оп. 1. Д. 1699. Л. 1-3), а в бытность свою в Архангельске на свои сбережения приобрел дом для женского духовного училища (Православная богословская энциклопедия или Богословский энциклопедический словарь, содержащий в себе необходимые для каждого сведения по всем важнейшим предметам богословского знания в алфавитном порядке с иллюстрациями и картами: в 12 т. / под ред. А.П. Лопухина и Н.Н. Глубоковского.- СПб., 1900.- Т. I.- Стб. 1092-1093). После кончины в 1837 году белгородского священника Николая Петровича Страхова он «приютил» его сыновей Петра, Павла и Николая сначала в Каменец-Подольске, где возглавлял семинарию в 1834-1839 годах, а затем и Костроме. Не исключено, что знанием немецкого и французского языков Н.Н. Страхов также был обязан своему дяде, преподававшему их до ректорства. Не без участия ректора появился документ, согласно которому братья Петр и Николай, Страховы поведения оба «примерно честного» (ГАКО. Ф. 432. Оп. 1. Д. 1112. Л. 5 об.), в 1844 году из Костромской духовной семинарии были «уволены в епархиальное ведомство по болезненному состоянию, засвидетельствованному штатным семинарским врачом» (Там же), что, однако, не помешало обоим поступить в столичный университет.
В 1885 году из библиотеки Страхов перебрался в цензурный комитет. «До какой степени трудно цензурное дело, - восклицал он в биографии Достоевского. – Люди с чистыми намерениями способны бывают, по этому самому, впадать в наивности и неловкости, за что и подвергаются строгостям и запрещениям; люди же не совсем чистые в правительственном смысле обыкновенно очень ловки и неспособны к наивностям, почему преспокойно процветают, вдобавок уверяя и других, и самих себя, что они истинные мученики» (Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 14 т.- СПб., 1883.- Т. 1.- С. 256).
Так выяснилось, наконец, его истинное призвание, которое прежде виделось ему в зоологии, педагогике и журналистике; разочаровали все, но самой неблагодарной оказалась первая любовь: «Мне хотелось собственно изучить естественные науки, но я поступил на математику, как на ближайший к ним предмет, чтобы иметь возможность получать стипендию в шесть рублей» (Никольский Б. Н.Н. Страхов: Критико-биографический очерк // Исторический вестник.- СПб., 1896.- Т. LXIII.- Апрель.- С. 222).
Последним убежищем был патриотизм («Я знаю Русь, и Русь меня знает»).
Достоевсковеды не обделили Страхова вниманием (Бурсов Б.И. У свежей могилы Достоевского // Ученые записки Педагогического института им. А.И. Герцена.- Л., 1969.- Т. 320.- С. 254-270; Нечаева В.С. Когда был снят секретный надзор над Достоевским // Русская литература.- М., 1964.- № 2; Первушин Н.В. Н.Н. Страхов – жертва «достоевщины»? // Новый журнал.- Нью-Йорк, 1970.- Кн. 99.- С. 125-138; Радлов Э. Несколько замечаний о философии H.H. Страхова // Журнал Министерства народного просвещения.- СПб., 1896; Розенблюм Л.М. Творческие дневники Ф.М. Достоевского // Неизданный Достоевский.- М., 1971.- С. 16-23; Чижевский Д.И. К проблеме бессмертия у Достоевского (Страхов-Достоевский-Ницше) // Жизнь и смерть: Сборник памяти доктора Н.Е. Осипова: в 2 т.- Прага, 1936.- Т. 2.- С. 26-40), отождествляя его то с Радомским из «Идиота» (Кирпотин В.Я. Достоевский, Страхов и Е.П. Радомский // Знамя.- М., 1972.- № 9-10), то с Ракитиным из «Бесов» (Волгин И.Л. Последний год Достоевского.- М., 1990.- С. 222-223), но к его персоне Достоевский больше не возвращался, а судя по вышеприведенному отзыву, не обращался и раньше. Из его писем фамилия Страхова также исчезла, хотя ее носитель ежевоскресно обедал у Достоевского, который, по словам жены, «часто напоминал мне пред предстоящим обедом, чтоб я запаслась хорошим вином или приготовила любимую гостем рыбу» (Достоевская А.Г. Воспоминания / вступ. ст., подгот. текста и прим. С.В. Белова и В.А. Туниманова.- М., 1971.- С. 319) («Малаги бы я выпил теперь, - простонал Фома, снова закрывая глаза»). О том же последняя записка Достоевского Страхову: «Анна Григорьевна, свидетельствуя Вам свое почтение, объявляет, что по поводу праздников она принуждена объявить себя несостоятельною принять Вас завтра в воскресенье, о чем я и приехал возвестить Вам…» (Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т.- Л., 1982.- Т. XXIX;.- С. 312-313) («Завтра же скажу тебе, Фома, «ваше превосходительство»!»).
Потому и нет Страхова в романах Достоевского, что он весь предсказан в виде Опискина из «Села Степанчикова». Соответственно, автор изображал Ростанева, потому что знал о негласном надзоре за собой, что, по существу, подтверждает и Страхов: «Непобедимая мнительность иногда заставляла его смотреть и на меня, как на человека, имеющего к нему что-то враждебное, недостаточно к нему расположенного» (Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 14 т.- СПб., 1883.- Т. 1.- С. 315).
Мог ли вообразить Достоевский, кто станет его первым биографом, да еще по просьбе вдовы? Любой достоевсковед счел бы за счастье, но не таков Опискин, который, сочиняя, «боролся с подымавшимся… отвращением» (Переписка Л.Н. Толстого и Н.Н. Страхова, 1870-1894.- СПб., 1914.- С. 307). Лишь тридцать лет спустя вдова Достоевского назвала Страхова «злым гением моего мужа не только при его жизни, но, как оказалось теперь, и после его смерти» (Достоевская А.Г. Воспоминания / вступ. ст., подгот. текста и прим. С.В. Белова и В.А. Туниманова.- М., 1971.- С. 399).
Тогда же вдова Толстого записала: «Чтение переписки Льва Николаевича с Н.Н. Страховым доставило мне меньше удовольствия, чем я ожидала: очень старательно-отвлеченно, и много лести» (Толстая С.А. Дневники: в 2-х т. / сост. и комм. Н.И. Азаровой и др.- М., 1978.- Т. 2.- С. 392). Лесть и хулу как основной инструментарий Страхова отметил и сам Толстой, сказавший, что в его «бочках меда есть изрядная доля дегтя» (Толстовский ежегодник.- М., 1913.- Отд. 2.- С. 53). «Очевидно – по содержанию, по обилию и разнообразию идей вы у нас первый человек, и сам Толстой сравнительно с вами однообразен» (Шестидесятые годы.- М.; Л., 1940.- С. 271), - писал Страхов Достоевскому и тем же пором – Толстому: «Очень люблю и уважаю Вас. Я Тургенева и Достоевского – простите меня – не считаю людьми: но Вы – человек» (Переписка Л.Н. Толстого и Н.Н. Страхова, 1870-1894.- СПб., 1914.- С. 214). Толстого своими признаниями он замучил так, что начал ему сниться в образе Федора Павловича Карамазова.
Известно, как радовался Страхов тому, что помешал знакомству Достоевского и Толстого, но отвратить их друг от друга, безусловно, не мог. Достоевский Толстого иначе как гениальным не называл, а Толстой после смерти Достоевского написал Страхову так: «Я никогда не видел этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним; и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый близкий, дорогой, нужный мне человек… Я его так и считал своим другом и иначе не думал, как то, что мы увидимся, и что теперь только не пришлось, но что это мое. И вдруг читаю – умер! Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал и теперь плачу» (Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений: в 90 т.- М., 1934.- Т. 63.- С. 43). Под конец жизни, по свидетельству Б.Л. Модзалевского, Страхов вспоминал о Толстом «холодно и сухо» (Переписка Л.Н. Толстого и Н.Н. Страхова, 1870-1894.- СПб., 1914.- С. 6).
«Говорят, что после смерти Н.Н. у него нашли начало своего рода исповедания веры, оно состояло из нескольких строк приблизительно следующего содержания: «Меня часто упрекали, что я ни разу не высказывал с достаточною ясностью свое положительное миросозерцание; я это теперь и делаю…» Но продолжения не оказалось» (Пантелеев Л.Ф. Воспоминания / вступ. ст., подгот. текста и прим. С.А. Рейсера.- М., 1958.- С. 257). Было уже поздно: врачи отрезали ему язык.