Глава V

На юг уходила горная гряда Большого Кавказского хребта. Ломая холодноватую черту горизонта. Сглаженную лёгкой сизеватой дымкой, с запада на восток громоздилась она под самое небо.
Горы волнуют. Может быть оттого, что человеку хочется показать самому себе, что его дуще сродни их высокие вершины. А может, просто от того что нет в природе ничего прекрасней гор, их диких пейзажей, зовущих к небу вершин.
Взволновала эта чудесная панорама и детей, когда в конце августа они поднимались в отведённый для них пионерлагерь на склоне горы Пятигорье. Внизу лежал, мирно дремля на солнце, небольшой курортный городок. В те дни это был глубокий тыл.
На новом месте всё предстояло делать собственными руками. Прежние владельцы оставили большое хозяйство. Было даже несколько коров и свиней, не считая огорода, раскинувшегося ниже по склону.
Урожай, выращенный их предшественниками, созревал. Опыт, приобретённый в подшефном колхозе на Украине, пришёлся как никогда кстати. Но там они только помогали, а здесь предстояло трудиться по-настоящему. Там они были гостями, здесь хозяевами. Сразу же взялись за работу -–этого требовал суровый закон войны.
Убирали картошку. Хорхе смеялся над Лолой. Она работала неловко и неумело.
- Ты что, никогда не видела, как убирают картошку? Эх, ты, мадриленья. Думаешь, она такая белая, когда лежит на тарелке потому, что хранится в вате, как ёлочные игрушки?
Он подкапывал клубни лопатой. Лола выбирала картошку руками. Пальцы были жирно измазаны чернозёмом. Но что поделаешь. Все работают.
- Хорхе, отстань от сестры. Много болтаешь, а есть будешь за двоих. Знаю я тебя.
Не видела Лолита, как растут и огурцы. Смешные, прячутся под лопухами. Не знает, как их собирать. А это так просто.
- Сеньорита, сеньорита. Боится рвать огурцы потому, что они колются, - дразнит, тараторит Кармен. Он ане в ладах с Лолой.
Лола не отвечает на обидное замечание. Молча, упрямо продолжает срывать подёрнутые седеньким налётом огурчики, маленькие зелёные паросятки. Эта работа ей по душе – не то, что уборка картофеля. Но она и здесь быстро устаёт. «Какая неприспособленная», - с грустью отвечает про себя. «И вправду синьорита».
Грязные, усталые, но довольные, что сами собрали себе на обед столько овощей, возвращаяются в детдом к полудню. Ребята в умывальнике зажимают пальцами краны, обрызгивают девочек. Визг и смех. Мануэль подходит к Лоле, которая тщательно старается выколупать грязь из-под ногтя – любит чистоту. Всегда аккуратна.
- Меня приставили к коровам – доить молоко и вообще присматривать. А я, понимаешь боюсь их. Одна такая: чуть встану перед ней на колени, так и косит глазами – смотрит, что буду делать. Даавай поменяемся. Работа чистая и не для мальчишки. Я буду вместо тебя собирать огурцы и копать картошку. А ты смотри за коровами. Дои, ну и всё такое прочее. Это по тебе работа. А надо мной ребята смеются. Кричат: «дояри, доярин». И глде такое слово выкопали.
Мануэль опекает Лолу. Старается ей помочь. Ищет с ней дружбы, которую она пассивно принимает. Ей льстят его самозабвенная признательность, самоотверженная преданность ей.
Лола стала дояркой. В её распоряжении две коровы и коза, которую она тут же назвала по-испански – Эсмеральдой.
Урожай убирали несколько дней. Всех разбили на бригады. Педро, Эрнесто и Хорхе оказались в одной группе со старшими ребятами. Каждому дали делянку. Тот, кто кончил норму раньше, мог идти домой.
Педрот работал добрососвестно. Не пропускал ни одной картофелины. Знал, что чем больше собирут, тем больше будет запас на зиму.
Педро ревниво заметил – Фернандо, работавший рядом с ним, стал его обгонять. Отнёс это за счёт того, что Фернандо не по возрасту высокий (только он и Аурелио были тихими не по-ипански длинными). Вон у него какие гарильи руки. Сгибается в пояснице, и, стоя на одном месте, захватывает большую площадь по кругу, чем Педро.
Позже Педро понял: Фернандо хитрит. В нескольких местах его делянки светлели невыбранные картофелины. Педро поднял несколько, крикнул Фернандо, ушедшему далеко вперёд:
- Зачем оставляешь картошку в земле? Кто за тебя будет убирать?
- Такие дураки, как ты, - невозмутимо ответил долговязый Фернандо.
Педро не собирался лезть на рожён. Но ответ его взбесил. Мало того, что этот тип хитрит. Он ещё обзывается.
- Вот что. Убери картофель, слышишь!
Фернандо подошёл ближе. Нехватало, чтобы всякие сопляки его поучали. Покрутил перед носом Педро четырёхугольной кулачиной, измазанной чернозёмом.
- Чего это такое? Не знаешь? – процедил сквозь зубы.
Рядом с высоченным Фернандо Педро казался малышом. Он отступил.
- Так вот: схлопочешь по шее, если будешь лезть не в своё дело. Ясно?
Пятясь Педро оступился на борозде – упал, выдрав кверху ноги. Фернандо стоял над ним, смеялся, открыв до ушей огромный, с длинными редкими зубами рот. Смех был страшный – какой-то наоборот:
- Ох-ох-ох-ох. От одного только вида моих кулаков свалился,… не договорив, сплюнул. Повернулся, собираясь уходить. Его издевательски-спокойное равнодушие разозлило Педро. Ему казалось, что это Фернандо его спихнул. Схватив первую попавшуюся под руку картофелину. Запустил в затылок Фернандо. Нагнулся за другой.
- Ах, ты вот как, - крикнул то, оборачиваясь. – Ну я тебе сейчас засвечу
Фернандо в два прыжка оказался возле Педро. Схватил одной рукой за шиворот. Другой метил ударить под глаз: его любимый приём. Надо было извернуться. Рубаха у Педро растёгнута, рукава засучены. Повиснув в воздухе, он выскользнул из неё. Молниеносно вскочил. С силой ударил головой в живот растерявшегося Фернандо. Тот скорчился, хватая воздух ртом, посучивая паучьими ногами. Повалился на землю. Очнувшись после удара снова бросился со сжатыми кулаками. Педро опять сразил своего врага – не то, что Фернандо – наступал спокойно и расчётливо, и распалённый гневом противник никогда не мог предвидеть его дальнейшего шага.
С сосдженей полосы бежали на подмогу Хорхе и Эрнесто, у кторого в руках была длинная палка, не известно, как очутившаяся на поле. Он воинственно размахивал ею над головой. Радовался – давно не приходилось драться. Первым подлетел Хорхе.
- А и ты туда же, «рыбка рыбака»? – крикнул Фернандо. Стукнул Хорхе в скулу. Тот упал. Эрнесто, описав в воздухе полукруг с помощью палки, оказался рядом. Замахнулся палкой. Фернандо пригнулся на длинных ногах, отск

Нет 196 страницы. Ну и ладно. Всё равно всё, что покрашено оранжевы уже повтор, что был в книге первой, части второй.

Над лошадьми шевствовал Педро и Хорхе. Выговорили эту привелегию и для Эрнесто. Их звали «лошадиной тройкой». Когда их отправляли куда-нибудь по делу, ребята встречали конюхов песней:

Вот мчится «тройка» удалая…

Особенно иронически это звучало тогда, когда «тройка» ездила на водопой на медлительном мерине. Он часто останавливался пощипать травку у обочины, а иногда по надобности, более серьёзной. Этой слабости Эрнесто не мог простить старику. Я ростно дёргал вожжами, кричал и окал: «Нно! Нно! Но не сделав своего дела, мерин ни за что не сдвигался с места – много хозяев перевидал на своём веку, терпел, стерпит и сейчас, на то и коняка.
Любил старик одного Хорхе, который относился к нему иначе. Не орал, не бил зря. Пользуясь предоставленным им преимуществом, тройка иногда упражнялась в верховой езде, хотя такое использование лошадей запрещалось.
Ушёл в Красную Армию добровольцем камарада Себастьян. Любимец всего детского дома, а с ним и Моноло. Камарада Хуан остался – перемена климата отразилась на подорванном во французском концлагере здоровье.
Из Москвы прислали новую учительницу испанской литературы вместо ушедших на фронт мужчин. Её звали Соледад Мартинес. Подтянутая и сдержанная, она производила впечатление требовательного и строгого учителя.
По приезде она пришла к костельянше и обратилась к ней с необычной просьбой:
- Дайте мне матрос.
- Может быть, матроса? – переспросила кастельянша, восстановив попранное право согласования. Камарада Соледад, полагая, что её поняли правильно и лишь поправили неверно поставленное ударение, закивала головой. Снова повторила – уже совершенно уверенным, учительским тоном:
- Си, си. Дайте мне матроса. Одного матроса.
- Какого матроса? – недоуменно спросила кастельянша. – У нас нет матросов.
Несмотря на всю свою сдержанность, камарада Соледад стала горячиться думая, что её разыгрывают.
- Матроса, чтобы спать. – наконец произнесла без всякой уверенности в правильности того, что говорила, не надеясь более, что её поймут. Так матрас был превращён в матроса. Ребята, оказавшиеся на беду рядом, прыснули от смеха. Уж очень комичное положение.
Крепкую, хорошую шутку понимали и ценили. На шутку полагалось отвечать шуткой. Те, кто легко обижался и не мог отшутиться сам, становился общим посмешищем.
Медкое словцо подхватывали, передавали из уст в уста. Если тот в чей адрес оно было пущено, не лез в бутылку, оно не приставало к нему и скоро забывалось. Это чувство юмора было более присуще ребятам. Его перенимали у старших испанцев, считая чисто испанской чертой. Остроумные ответы называди «солёными», вкладывая в это слово не тот смысл, который оно имеет в русском. Особенно любили пересказывать остроты Кебедо.
К камарада Соледад шутка не пристала не только потому, что она не обиделась. Не поняв всей её комичности, а и потому что по внешности очень напоминала «пасионарию». Такие же тонкие и вдумчивые черты, такой же чистый, открытый лоб, так же просто убраны волосы на голове. Казалось, что даже морщинки у глаза не от того, что ей перевалило за тридцать. А от того что во всё окружающее она вглядывалась чутко и внимательно. Её начитанность и эрудиция не шли ни в какое сравнение. Не удивительно, что даже после Себастьяна Усон, после его рассказов о войне и героизме, она смогла завоевать уважение и авторитет воспитанников.
На уроках интересно объясняла, строго спрашивала. Заботилась о том, чтобы дети не только знали предмет, но и могли чётко и точно выразить мысль, передать содержание на хорошем кастильском языке. Она не считала работу законченной после того. Как раздавался звонок и класс пустел. Собирала вокруг себя детей и после нескольких занятий, рассказывала о Мурильо и Веласкесе, Гойе и Сурбаране, о знаменитом Прадо и Аламбре – обо всём, что не было включено в программу школьного обучения, но без чего нельзя представить всей полноты и богатства испанской культуры, нельзя стать образованным испанцем. Она хотела, чтоб они любили родину, понимали её душу. В круг бесед камарада Себастьяна входили героические подвиги отцов, старших братьев и сестёр. Камарада Соледад делала этот круг шире, вовлекая в него не только дела современников, но и деяния предков, великих испанцев, в чьих твореньях открывался дух народа. Разными путями они шли к одной цели – не давали гаснуть тому, зажжённому ещё на испанской почве, вечному, негасимому пламени любви к Родине.
Но, кроме испанского есть и русское. Испанское далеко – в рассказаз и воспоминаниях. А русское вот оно – не где-то за горами долами, а рядом, лицом к лицу, в касаньях ветра, в красоте природы, в цветах. И к нему любовь своя, особая, ещё не ясная, но властная и тёплая. Пусть не первая, но и не маленькая. На днх задал Антон Сергеевич сочинение на свободную тему. Долго думала Лолита. Сначала хотела о «Мцыри», о любви к родине. А начала писать об осени, о природе. Хороша кавказская осень. Особенная. Прозрачная-прозрачная. «Наверно, это от гор», - думает Лолита. «От льда и снегов. От чистого камня скал и вершин. Горы ведь чище чем долины. С них всякую грязь вода уносит, ветер сдувает. А что остаётся, снег покрывает толстыми одеялами, лёд заковывает». Нагромаждение Кавказских гор на горизонте ей кажется друзой хрусталя, горсткой чеканных ребристых кристаллов, брошенных на высокий стол, под самое небо. И они лежат там, как драгоценность на голубой подушке – резко втиснутые в податливую голубизну.
Лола откладывает в сторонку тетрадь и огрызок карандаша – она всегда их обгрызает, когда о чём-то пишет. Смотрит на горы. Любуется. А вокруг догорает янтарным пламенем осень.

Золото густое. Листопад.
Горизонт в холодной дымке стынет.
Бабье лето. По ветру летят
Голубые нити паутины.

Тонко остриё карандаша.
Но и им ты выразишь едва ли,
Какм природа грустно-хороша
В эту пору солнечной печали.

Помолчи. Не надо лишних слов.
Лучше пусть летит дорогой синей,
Задевая днища облаков,
Шёлковые нити паутины.