Глава VIII

Директор вернулся из города поздно вечером. Не заходя домой, велел воспитателям и педагогам собираться у себя в кабинете. Волнение, охватившее взрослых, передалось и детям. Никто не хотел спать. Приказания не действовали.
Пока шло совещание, Эрнесто, Педро и ещё двое подслушивали у двери. Из разговора было ясно: днём, а может быть, и раньше в городе будут фашисты, прорвавшие оборону на севере. Минеральные Воды отрезаны. Остаётся один путь – на Прохладный.
Городские власти не обещают никакого транспорта. Идёт поспешная эвакуация раненных и государственных учреждений. Может быть в середине дня освободятся две машины. На более ранний срок расчитывать не прихзодится.
Директор был растерян: не ожидал, что эвакуация выльется в настоящее бегство. Оставался лишь один выход, который можно было назвать так только с большой натяжкой.
- За ночь надо починить наш старый автобус. Мотор переставили с газика – в автобус войдёт больше народу. Человек сорок можно захватить. Может больше. В свою машину могу посадить ещё человек пять-шесть, и то впритирку. Остаются ещё две лошди. Если их запрячь в подводу, ещё человек тридцать прихватить можно. А как с остальными? Я не имею права оставлять ни одного человека, - тяжело, словно ставя большую точку. Он с силой опустил на стол сжатый кулак.
- У меня предложение, - начал Антон Сергеевич.
- Какое?
- Уж если всех на машины и подводы посадить не можем, то… Придётся, может быть, сделать так. Младшие ребята поедут. А остальные пойдут пешком с учителями и воспитателями. Если кто отобъётся, обьявить на всякий случай, что место встречи – Прохладный.
- Это выход. Только всем нужно выдать мешки с продовольствием и личными вещами, - согласился директор.
- А почему б нам не приспособить наш трактор с тележкой? – вставил завхоз.
К лагерному сторожу вернулся сын, потерявший на фронте ступню. До войны парень работал механиком. Директор уговорил его починить за ночь старый автобус. За работу обещал тысячу рублей, детдомовскую корову и поросёнка впридачу. Не было жалко – не немцам же оставлять.
Всю ночь ребята помогали ему: отвинчивали гайки, переставляли детали, меняли трубки и оси.
Остальным было строго-настрого приказано спать: неизвестно, какой день ожидал их, какая дорога лежала впереди, на какие новые места вела.
Света не было: что-то случилось на электростанции. Долго не могли уснуть. Передавали друг-другу невероятные слухи и новости, пересказывали слышанные в городе были и небылицы.
- Говорят, немцы новую бомбу изобрели. Кинут на город – и нет его.
- Чепуха. Что ж они Москву до сих пор не взяли? «Катюш» боятся? Камарада Эрнесто рассказывал. Видел, как они стреляют. Земля горит, а человек и подавно, - это говорит Хорхе. Даже в голосе подражает Педро: ровно, уверенно бросает слова.
- Ври побольше. Земля не может гореть, - а это Хорхе, он никогда ничему не верит с первого раза.
- Нет, может, может. Осколки после бомбёжки видел? Видел? – это напирает Эрнесто.
- Ну, видел. Ещё в Испании.
- То-то. Какие они? Горячие-горячие и плавятся. Так огнём и пышут. Верно ведь? Железо горит. А земля и подавно, - он замолкает, слышно, как в тишине грызёт пальцы.
Об испанской войне вспоминают реже и реже: другая, более страшная и разрушительная, вытесняет из памяти полузаюытые детские воспоминания.
- А ну вас всех, - ни с того ни с сего говорит Эрнесто. – Пойду спать. Устал, целый день мотался по городу с директором – был за конюха и извозчика. Засыпает быстро, как всегда, несмотря на громкие голоса спорящих. Снов он никогда не видит, а на этот раз ему приснилась целая повесть, запутанная, волнующая.
Он уходит от немцев. Вокруг умирают люди. Их топчут тяжёлыми сапожищами немецкие солдаты. За их спинами человек в военной форме. Выкрикивает: «Хайль!» Нет, не Гитлер, это Франко. Вдруг появляется всадник. Огромный, плечистый, в развевающейся бурке. Ближе, ближе. Да ведь это Котовский. «Выгоним проклятых гадов с родной земли!» - грохочет зычный голос комбрига. «Где ж его сердце?» - думает Эрнесто. «Наверно, прячет под буркой». Ветер распахивает полы – Эрнесто види сердце Котовского. «Не прав Антон Сергеевич – большое сердце у героя». Оно растёт и растёт. Это уже не сердце – похожая по очертаниям карта Испании: как та, что была на стенде, там, на городской площади. Над ним занесён грязный солдатский сапог – вот-вот наступит. Эрнесто замечает: это не Котовский, а отец, и сердце у него – огромная раскалённая наковальня. Он скачет навстречу фашистам. Их ощетинившиеся штыки совсем близко. Отец вырывает из груди горящее сердце, бросает в врагов. Эрнесто закрывает ладонями глаза. Взрыв. Грохот. Это, оказывается не сердце, а граната, большущая, как бомба.
- Граната! Граната! – кричит Эрнесто, комкая подушку.
- Какая граната – испуганно спрашивает Мануэль. – лучше проснись. Никак разбудить тебя не могу. Уходим. Немцы сбросили десант. Бежать надо.
- А Педро? Где Педро? Он так и не вернулся?
- Нет.
- Как же теперь?
- Не пропадёт. Эвакуируется с «ленинградцами». Поживей, Эрнесто, одевайся. А то уйдут без нас. Те, что на машинах и подводах, уже уехали.
Старшие уходили пешком. Каждому выдали запас продовольствия на пару дней, кой-какие вещи. Остальное теперь зависело от их инициативы.
- Скорей! Скорей, - кричит Мануэль, выглядывает в окно. – Уходят, уходят уже!
Эрнесто мечется, запихивает в наволочку вещи. Прихватил с собой и костюм для хоты. Жалко оставлять такую роскошь – вдруг ещё пригодится! Костю одевает поверх рубашки и штанов, чтоб освободить руки: а за пазуху суёт клстюм сестры – она эвакуировалась, как и все девочки, с малышами.
В городе паника. Люди запрудили улицы. Бегут. Никто не знает, куда. Железная дорога отрезана. У всех одна мысль – скорей оставить город. Тащат из домов вещи. Торопливо грузят на подводы. Одна женщина выволокла огромное-огромное зеркало. В нём полземли и большой кусок неба. Только что прошёл дождь. Выглянуло яркое солнце. И как всегда бывает после такого короткого солнечного дождика, всё заблестело – асфальт, крыши, лужицы. Зелень стала особой, чистенькой, блестящей, будто солнечный маляр каждый листик покрасил масляной краской. И небо от этого просветлённого блеска выше, глубже, прозрачней. Совсем мирный пейзаж, если бы не бегущие от войны люди. Вдруг в отражённом зеркальном небе появляются два назойливых, гудящих шершня. Над городом немецкая авиация. Самолёты спускаются низко-принизко. На бреющем полёте расстреливают толпу. Беженцы врассыпную. Прижимаются к земле. Женщина не дошла до телеги. Упала вместе с зеркалом на землю в скверике, рядом с Эрнесто. Зеркало сильно ударилось о железную ограду. Но… ни трещинки на стекле. Только маленькое кругленькое розовое пятнышко. Расползается, стекает алой струйкой вниз. «Кровь. Это ж кровь. Женщина убита», - думает Эрнесто. – «Нет, наверно, ранена. Ведь шевелится». Не допускает мысли о смерти в такой чистый, промытый солнцем день. А зеркало целёхонько. Как ни в чём не бывало. Чудно. С Противоположной теневой стороны на стене трёхэтажного дома огромный солнечный зайчище. От зеркала. Дробно-дробно подрагивает. Ему страшно. «Отчего?» - думает Эрнесто. «Наверно, женщина дышит. От неё это». Зеркало лежит на ней, Эрнесто видны только ноги.
Вдруг зеркало рассыпается на мелкие кусочки. Весь мир отражённый в стекле, разбивается вдребезги, бесследно пропадает. Осколки впились в хрустское стекло. Недалеко взорвалась бомба. Страшно. Но Эрнесто всё же замечает – огромный заяц раскрошился на маленьких угловатых зайчат.
Самолёты ушли. Люди отрываются от земли. Озираются. Бегут. Эрнесто вскакивает – больно режет пальцы о стеклянные осколки. Женщина не встаёт. «Значит, убита». Смерть прошла рядом.

За чертой города их останавливают красноармейцы:
- Куда? Куда? Назад! Здесь линия фронта. Эвакуация кончилась. Сейчас будут немцы.
- Мы отстали. Мы… , - заикается Эрнесто.
- Назад! Назад! – кричит сержант.
- Мы из испанского детского дома, - волнуясь говорит Аурелио. Он за старшего. – Наши эвакуировались на машине. Нам не хватило места. Мы идём пешком. Пропустите нас, пожалуйста, - то, что он говорит спокойно, не кричит, успокаивает сержанта.
- В чём дело? – спрашивает подошедший лейтенант.
Аурелио снова терпеливо объясняет.
- Ясно, - говорит лейтенант. – Испанцы, значит. Ну что ж. Жарьте. Да поживей. Появятся немцы, откроют огонь, перебьют – на степи, как на ладони.
- Спасибо, - благодарит Аурелио.
- Если нужно, прикроем. Только чтоб бегом: одна нога здесь, другая там.
Спотыкаясь, побежали по открытой степи. Не оборачивались. Казалось, полоснёт сзади автоматная очередь и конец. Это подстёгивало. От бега задыхались. Падали. Вскакивали. Снова бежали.
Через час услышали позади первые выстрелы. Словно по команде, грохнулись на землю, вдавились в сухую, прокалённую августовским солнцем почву. Громко трещали выстрелы, будто совсем рядом. Они так и думали, что немцы прорвались и теперь стреляют по ним. Почему-то поползли.
- Все живы? – спросил Аурелио.
Молчание.
- Все живые, спрашиваю? – орёт Аурелио.
- Все, - раздаются голоса, испуганные, нестройные.
- Кой чёрт мы лежим? – спрашивает Эрнесто. Он первый обернулся, увидел, что они успели уйти далеко.
Преодолевая страх, снова вскочили. Побежали. Но автоматные очереди – страх огненным кнутовищем стегал по вспотевшим от бега спинам.
Вскоре догнали хвост длинного потока беженцев, протянувшегося к югу.
- Не видели автобуса и двух подвод с детьми и ещё старой эмки?
Люди отрицательно качали головами. Какая уж тут эмка, когда всё перемешалось. Конец света. Всему конец. Разве упомнишь всё, что творится сейчас на этой проклятой дороге.
- Какую-то эмку видела. Давно проехала по этой дороге, - отвечает показывая, под тяжёлым узлом женщина.
Снова побежали.
- Лишний груз бросте. Всё делать по команде. Стометровка. Короткая передышка. Снова стометровка. И не отставать. Бегите ровней. А ты почему не дышишь носом, Мануэль? Что рот разинул, как рыба на песке?
- У меня насморк, - отвечает тот. – Нос заложило.
У Мануэля всегда рот открыт – даже если он не простужен – нижняя губа толстая, тяжёлая, оттянута к подбородку, верхняя в середине стоит торчком, по-поросячьи. На испанца он мало похож. Даже волосы светловатые.
Под вечер остановились на развилке дорог. Самое страшное позади.
- Поспим часа два и снова в дорогу. Дежурить будет Эрнесто. Вот мои часы. Смотри не потеряй. Именной подарок «за первенство в юношеских соревнованиях по бегу». Куда на руку приспосабливаешь? Спрячь за пазуху. Ещё заснёшь – украдут.
Спать легли прямо на землю, покрытую сожжённую солнцем травой. Кое-кто прихватил с собой одеяла. Но их не хватало на всех. Рядом спали другие беженцы, прикорнув там, где их сморил сон и усталость.
Недалеко от дороги в степи костры. Там готовили ужин. Ветер доносил запах жаренного мяса. Тёмными силуэтами на фоне неба рисовались высокие кибитки. Слышались голоса, лай собак. «Цыгане», - подумал Эрнесто. «Ребят никто не украдёт, а я, может, пошамаю там». Направился к цыганскому табору, безмятежно расположившемуся у линии фронта.
Эрнесто подошёл к ближайшему костру. Две женщины, старая и молодая, возились у большого чугуна. Готовили ужин. Вокруг сидело человек пятнадцать. Видно, одна семья. Эрнесто приступил к делу, не теряя времени.
- Поесть дадите? Страсть, как есть хочется.
- Кто будешь, мил-человек?  - спросил чернобородый старик, будто не слыхал просьбы.
- Я испанец. Из Испании.
- Русских знаем, украинцев знаем, грузин знаем, черкесов знаем. Испанцев не знаем. Не слыхали.
- Где это Спания? – спросил другой старик, тоже чернобородый.
Женщины молчали, рассматривая необычный наряд Эрнесто.
- В Сербии был, в Греции был, в Спании не был, - продолжал первый старик.
- Далеко это отсюда. Целый месяц идти. не дойдёшь, - обьяснил Эрнесто.
- Ну, садись, гостем будешь. Накормим. Цыгане доброму гостю всегда рады, - сказал второй чернобородый.
- Значит, из Спании, говоришь. Чудно твоя страна называется. Чудно. – сказал, кажется, второй чернобородый. Эрнесто совсем запутался – старики очень похожи друг на друга. Не выдержал:
- Из ИСАНИИ, старик, - запальчиво поправил. Обиженный тем, что эти люди не знают, где находится его родина.
- А ты не сердись, хлопец, - вставила женщина помоложе. – Старых людей не след перебивать.
К костру подошла молодая цыганка, которая готовиля ужин. Небольшого роста, худенькая, стройная.
- Ух, какой красавец. А костюм-то ещё лучше. Продай – муж обрадуется.
- И для тебя найдётся – женский. Посмотри, - вытащил из-за пазухи костюм сестры. – Правда. хорош?
У цыганки завистливо загорелись глаза.
- Продай, милок. Денег дам, - она уже забыла о костюме для мужа.
- Нет. Давай назад. Денег мне не надо.
Вдруг вспомнил приснившийся прошлой ночью сон.
- Граната есть? За гранату сменяю. Тот и другой, оба отдам.
- Да откуда ж у нас, мирных цыган, гранаты, милок?
- Тогда разговор окончен. Не отдам и баста. Давай сюда. Слышь? – он зло засопел носом.
Тут он понял, что цыган обижать не следует, а то и вовсе не дадут Внезапно в голову пришла идея. Как он не додумался раньше?
- Ладно, забирайте оба костюма. Чёрт с ними. Только накормите всех наших. Голодные они. Там, у дороги сидят.
- Накормим, обязательно, накормим, - сказал один из чернобородых. – В придачу ещё что-нибудь дадим. В обиде не будешь. И Катя, - он посмотрел на молодую женщину, очевидно дочь, - и Катя довольна будет. В таком наряде танцевать любо-дорого.
- Оно-то, кончно, … - начал было второй, но поперхнулся табачным дымом, замолчал.
Эрнесто пощёл будить товарищей. Вытащил часы Аурелио. Цыферблат в темноте светился. Прошло больше часа. Ещё б минут тридцать поспать, да ничего не поделаешь. Поесть тоже надо, если представился случай. На голодное брюхо много не пройдёшь.
Поели у цыганского костра, поблагодарили, стали собираться уходить.
- С таким костюмом, наверно, и плясать ты горазд? – спросила молодая. – Показал бы, что ль?
- Уж это точно. Получше вас. Только времени нет для самодеятельности. Скоро здесь Фрицы будут. Еле ноги от них унесли. А вы – что? Не боитесь?
- А что нам их бояться? Мы мирные цыгане – нас не тронут.
- Они не спросят, кто вы такие. На то и фашисты. Эх, гранату бы мне. Показал бы я им, гадам, - он смачно сплюнул на землю.
Молодая цыганка дала впридачу за костюмы бутылку домашнего виноградного вина. Эрнесто взял. Не отказался. «Вьют, так ори, дают, так бери», как говорит Фернандо.
Первое время шли – бежать мешала пища в желудках. От бега колотило в левом боку. Затем снова по приказу Аурелио – стометровые перебежки с короткими передышками. Сзади выстрелов не было. Настроение поднялось. Думали, что спаслись от немцев. Стали посмеиваться над неповоротливым Мануэлем. Он никогда не мог полностью сдать норм БГТО – подводил бег.
- Эй, Мануэль, поднажми. До Прохладной совсем немного: километров сто, не больше. Ну-ка дай стокилометровку. Первым прибежишь, получишь, наконец, значёк «Будь готов к труду и обороне», - подкалывает Фернандо.
Ему что? Ему хорошо – ноги длинные, не бежит, а сигает: как на прогулке.
Ночью бежать легче. Освежающе овевает степной прохладой. Воздух чист и свеж. Они бежали по обочинам, чтоб не поднимать пыли.
Во второй раз решили поспать под утро. В поле не пошли. Легли возле самой дороги. Так долго не поспишь. Если не разбудит движение на дороге. То солнце не даст валяться», - решил Аурелио. Если бы не эта добровольная обязанность сопровождать ребят, он давно бы пристал к красноармейцам, попросил бы винтовку – и на передовую, благо линия фронта совсем близко. «Пропустили такой случай», - думал, вспоминая утро предыдущего дня. «Сейчас бы уже воевал. Кое-кто из учителей ведь остался с Армией. Но ещё не поздно. Сдать бы ребят на руки воспитатетлей или директора, а там, - и продолжил вслух:
- Вот скоро догоним своих, избавлюсь от вас, и тогда, тогда…
- …тогда ищи тебя, как ведра в поле, - добавил по-русски Фернандо. Страсть к русским пословицам и идиомам жила в нём неистребимо ии неискоренимо.
- Какого ведра? – переспросил Эрнесто по-испански.
- Эх ты, русской пословицы не знаешь, - похвалился Фернандо.
- И хорошо, что не знаешь. Не твоего ума дело, - говорит Аурелио. – Только не «ведра», а «ветра», Фернандо. Пословиц у тебя полный рот, а правильно сказать ни одной не можешь.
- Это всё от зубов. Они у него лошадиные. Всё перевирают, - съязвил в отместку Эрнесто.
Смеются. На мгновение забывают, что где-то за спинами – немцы, смерть, война, от которой надо во что бы то ни стало уйти.
Спали долго. Дежурный, которым назначили Фернандо, заснул, забыв о долге и о часе, когда надо было будить ребят. Разбудили голоса. Какие-то люди шли по дороге. Перед собой они катили тачку. В ней вместе с вещами сидел (может лежал?) грудной ребёнок. Одна беженка особенно запомниалась Эрнесто. Высокая, как колодезный журавль, жилистая старуха. Одетая просто, по-крестьянски. С резкими, высохшими иконописными чертами лица. У неё несколько больших узлов и обшарпанный деревянный чемодан. И ещё… ещё ножная швейная машинка на колёсиках. Передвигается она по-странному. Сначала толкает перед собой машинку, потом возвращается за узлами. Осталяет их на месте машины, толкает её на несколько метров вперёд, снова возвращается за узлами – и так до бесконечности.
- Ого! – неподдельно удивляется Эрнесто. – Посмотрите на это ископаемое!
- На кого? Где? – спрашивают ребята. – Что?
- Да она ж швейную машину перед собой толкает – не бросает. Вот жадюга.
Поровнялись с ней, Эрнесто бросает:
- Бабка, зачем тебе машина сдалась? Тебе ж с ней тяжело. А для немцев мишень хорошая. Увидят, бомбу сбросят, убьют.
- Не убьют, - отвечает односложно старуха. – А без машины нельзя. Хорошая машина. Немецкая. «Зингер». Я за неё телушку и свиней сколько отдала.
Очевидно,это единственная дорогая вещь, которой она обладала в мирное время: жалко оставлять немцам.
Чуть поодаль идёт по-домашнему одетая женщина. В руках хворостина. Погоняет её корову. Ни узлов, ни чемоданов никаких не несёт – хворостина да корова. Наверно вышла поутру корову выгнать, а тут немцы: всё оставила, убежала, а коровёнка за ней. Женщина с хворостинкой оказалась доброй. Пожалела. Нацедила прямо из-под своей покорной попутчицы тёплого, пахнучего парного молока.
- Возьмите, дитки. Утреннее, тёплое, тёплое, - глядя на них, заплакала в подол.
- Что вы, тётя, не плачьте: от Немцев уйдём, - утешает Эрнесто.
- Та я ж не оттого. Хлопчик у мэне е. В Армии пийшов у недилю. Такий малесенький. Як вы. А вже воюе. Шо с ним там? Жив ли? А мабусь, и вбило? – снова заплакала.
- Не плачте, тётя, - Эрнесто овладевает незнакомое ему чувство сострадания. Жалеет женщину на свой манер: - Не надо плакать. Всё будет в порядке. Живой ваш сын. А за коровой мы смотреть будем, если хотите.
Шли долго. Очень долго. Почти без отдыха. Ныли ноги. Шли и бежали, пока впереди на дороге не заметили детдомовского автобуса.
- Ура! – закричал Баскес Анхель, он же Августин. – Нашли. Поднажмём!
Настроение поднялось. Теперь они не одни в этом бесконечном потоке беженцев, раздробленном на группы, семьи, а то и просто отдельных людей, усталых, измученных, гонимых дальше и дальше от линии фронта, от родных очагов.
Автобус оказался пустым. Что с ним случилось, они не знали. И не у кого было спросить. Мимо проходили всё новые и новые люди. Каждый был занят своим личным горем. Где стоял автобус, не было видно следов воздушного боя. Наверно, мотор отказал, и всем пришлось идти пешком. А если так, они скоро смогут догнать остальных. Там девочки и дети маленькие – вряд ли успели уйти далеко.
К середине дня, когда над степью особенно жарко пекло солнце, настигли детдомовский трактор с прицепом. В тележке завядшими лопухами кивали в разные стороны, сморенные жарой малыши. Страшно обрадовались. Повеселели.
- Эй, трактористы, где остальные?
- Кто-то из наших на машинах с военными проехал Помахали руками – только их и видели, - отвечает Ами-Ама. Он за главного. Сидит за рулём.
Один из «лопухов» поднимает голову из-за борта, хнычет:
- Ребята, у вас есть что-нибудь поесть. Голодные мы, - это Луиса, девочка из группы Лолы.
- Ничего у нас нет с собой. Скоро будет деревня. Потерпите. Там все соберёмся. Наверно, директор уже там, нас ожидает.
Ами-Ама жалуется:
- Вы пешком драпаете. А у нас хоть и техника, а глупая: всю дорогу чихает, плюётся и кашляет. К вечеру станет. А бензин на исходе. Придётся идти пешком. А эти черти, - сделав пренебрежительный жест, ткнул рукой в малышей, - всё время хнычут. Радоваться должны, что не пешком идут.
«Черти» смотрели уставшими глазами, помалкивали – им было сейчас всё равно.
Трактор шёл медленно – ребята обогнали.
- Ну, мы пойдём.
- Давай соревноваться, Ами-Ама. Кто быстрей. Только советую полем ехать. Хоть польза будет – заодно и попашешь, - пытается шутить Фернандо.
- А ну вас всех. Время нашёл смеяться, - злится Ами-Ама.
Эрнесто чертыхается:
- Всю жизнь только и делаю, что бегу. В Испании бежали из Астурии в Басконию. Ткнули нас там в какой-то дворец: трёхэтажный, комнат не сосчитать. Капиталист в нём какой-то жил. Потом его выперли. Дом конфисковали. Сначала мы во всём доме одни жили. Аж страшно – заблудиться можно. А потом как поднапёрло народа, такого же бездомного, как мы, что хоть удирай. Потом из Бильбао в Советский Союз. Потом с Украины в запорожье. А теперь вот неизвестно куда – на край света.
Монологи не в духе Эрнесто, но когда он злится, слова сами у него вылетают, не удержишь: как пулемётная лента – нажал, пока вся лента не выйдет, не остановиться пулемёт.
- Куда теперь, - продолжает, - в Сибирь? Ну нет. Дудки. Чего я там не видел. Арканом меня туда не затащишь.
- Ребята, а ведь мы с одного конца Европы на другой драпанули, - вставляет Мануэль, - показывает рукой на юг, где резко ломают черту горизонта заснеженные Кавказкие хребты. – Там Азия.
Это простая истина, о которой раньше не задумывались, поражает. Действительно, здесь кончается Европа. Куда теперь проляжет их путь? Куда?
- Велика Европа, а отступать некуда, - подытоживает Фернандо Ему кажется: удачно сострил. Но никто не смеётся – не смешно. Совсем не смешно.
И всё же, несмотря на всю трагичность положения, не верилось, что немцы смогут их перехватить, что вот-вот на дороге покажутся немецкие танки или мотоциклисты. Это могло случится в любую миниуту потому, что настоящей линии фронта в полном смысле этого слова, с окопами, укреплениями, резервами, не было. Но им представлялось достаточным, что где-то позади них есть ещё какие-то части и что они сами – не последние в этом потоке беженцев и отступающих.
К вечеру столкнулись со следами воздушного налёта. Обочина и дорога были изрыты воронками от авиационных бомб. Валались опрокинутые телеги, трупы лошадей, тела убитых. Видно, здесь скопилось много народу и войск. Одна воинская машина валялась вверх колёсами в кювете. Тут же среди других лошадиных трупов Эрнесто узнал и «Веру». Она лежала на боку, передние ноги вытянуты, голова запрокинута. Рядом стояла телега.
Они ходили среди этого хаоса изуродованных трупов и предметов, боясь, что найдут кого-нибудь из своих. Их поразило то, что всё было перевёрнуто и исковеркано, только одна детдомовская телега стояла, как ни в чём не бывало. Наверно, ничего плохого с ребятами не случилось – иначе были бы следы.
Эрнесто посчастливилось – на земле, у уткнувшегося лицом в траву солдата, валялась граната – как раз то, что он искал. Быстро сунул её в карман. Оглянулся, чтобы убедиться, что никто из ребят не заметил.
Снова шли всю ночь и под утро, к концу второго ночного перехода заметили людей, спящих недалеко от дороги, прямо в степи. Они скорей почувствовали, чем увидели, что это их ребята. Вместе с воспитателями и преподавателями были ещё какие-то взрослые испанцы, которых они не знали. Аурелио облегчённо вздохнул: его миссия кончилась. Рядом со спящими пасся старый мерин «Вихрь». «Веру» убило осколком во время налёта немецкой авиации на колонну беженцев и отступающих. Мерин работал теперь за двоих – выдержал коняка.
* * *

Автобус и директорская машина захватили с собой только малышей, девочек и больных. Перед самым отъездом в автобусе оказалось одно свободное место. Под местом понималось то незначительное пространство, в котором мог бы, применив силу, втиснуться ещё один человек. Фелиса надавила на соседей, очистиля для Лолы пространство, где можно было стоять. Камарада Маргарита и камарада Соледад ехали с ними за старших. Машиной правил завхоз, занявший кабину семьёй и пожитками.
В автобусе было так тесно и душно, что запах человечесского пота и спёртого воздуха не мог вымести даже сквозняк, дувший во все окна – автобус был старый – от стёкол не осталось и следа.
Сделали остановку, чтобы как-то разгрузить машину. Часть детей приспособили на крыше, пропустив через окна верёвки в сложной комбинации с одеялами. На крыше «дежурили» по очереди. Менялись во время остановок. Не далеко от города Лола заметила позади на дороге Эсмеральду. Она бежала за автобусом, жалобно блеяла. Её пробовали отогнать – но бесполезно. Автобус шёл так медленно, что козе не стоило большого труда поспевать за ним. Наконец, над ней сжалились к радости Лолы. Остановили автобус, чтоб взять Эсмеральду. Ждали, пока подбежит. Она быстро-быстро перебирала ножками по каменистой дороге. Торопливо пристукивала крохотными роговыми каблучками. Фелиса подумала: «У Лолы такая же прищёлкивающая, торопливая походка, как и у Эсмеральды».
Козу привязали верёвками на крыше. Теперь Лола добровольно вызывалась дежурить на «втором этаже» вместе со своей любимицей.
Однажды над дорогой пролетел немецкий самолёт. Обстрелял автобус с бреющего полёта. Лола закуталась в одеяло, как страус, прячущий голову в песок во время опасности. Больше самолёт не показывался: спешил куда-то с более важным заданием. Напоследок дал несколько очередей.
Те, кто сидел внутри, успели выскочить. Попрятались в кукурузу. Лоле и другим дежурным пришлось сидеть на крыше – без посторонней помощи не могли спуститься. Жертв не было. Ранило в Мякоть руки Кармен и ещё одну девочку. Некоторое время спустя снова тронулись в путь. Во время налёта пуля попала в запасной бак с бензином. Когда понадобилось горючее, его не оказалось. Попутные машины не попадались. Да и вряд ли можно было расчитывать на то, что кто-нибудь поделится хотя бы каплей бензина, ставшего вдруг дорогим, как глоток воды под этим жарким, палящим августовским солнцем. Директор взял двух раненных девочек в свою набитую до отказа машину. Остальные вместе с завхозом и воспитателями пошли пешком.

Вскоре их догнали и те, что ехал на старой детдомовской лошади после того, как убило «Веру». Теперь шли все вместе. По дороге встретились пожилых испанца с семьями. Жили в Пятигорье и тоже эвакуировались в последнюю минуту. Один, которого звали камарада Амадео, взял на себя руководство. Его больше слушались и понимали, чем завхоза. Их-то и встретила группа Аурелио.
Остановились в большой деревне. Названия никто не знал, но потом о ней вспоминали, как о «деревне паники». На площади у сельсовета собрались почти все. Решили подождать остальных. Директор пошёл домой к председателю просить подводы.
Здесь же у колодца пили, мылись. Кто-то затеял с крестьянами обмен. За продукты отдавали всё – вплоть до красочных открыток, полученных из Испании.
Вдруг пылью заклубилась дорога. Показались тачанки. На них солдаты. Осадили у колодца. Соскочили с подвод – воды напиться. Лошади тычутся взмыленными мордами в замшелые, осклизлые колоды-поилки. Солдаты торопятся – по всему видно. Подбежал лейтенант. Жадными глотками стал пить из деревянной бадейки. Закинул её высоко. Вода стекает по подбородку на гимнастёрку; кадык: как затвор у винтовки, ходит туда-сюда, туда-сюда. На голове свежая повязка: кровь ещё не успела застыть; проступила, кой-где капает по бинту, тоненькой струйкой стекает по виску. Рука в плече тоже перебинтована – рана старая: марля загрязнилась, почернела.
Эрнесто показалось – тот самый лейтенант. Правда, один глаз под повязкой, а угадать можно. Подошёл. Узнал его и лейтенант.
- А, испанец? Удрали, значит, от немцев. Хорошо. Мы тоже удираем, чтоб им пусто было. Землю грысть хочется – удержу на них нет.
- Где вас это так? – перебил Эрнесто.
- На руке-то?... О вас память…
- Как?
- Когда вы побежали… всё выглядывал из окопа – далеко не ушли. А тут немцы ка-ак полоснут, так плечо и прошили. Тогда я подумал, что и вас уложили. Оглянулся – никого не видно. А секунду назад видел – бежали… Потом заметил – опять побежали. Отвлекли мы немцев. Задержали, как могли, - говорит короткими фразами в перерывах между глотками.
- А потом?
- Что потом? Потом ничего. А это тут недалеко от деревни немцы угостили.
Вдруг он вспомнил. Передал бадейку содату, стоявшему рядом. Сказал:
- Вот что, хлопец, беги скажи вашему начальству – удирать надо. Возле села немцы. С минуты на минуту тут будут. Торопиться надо. Малышей мы прихватим. Давай поживей. Одна нога здесь – другая там.
Внезапно началась паника. Дети узнали новость от солдат. Все побежали, не дождавшись директора. Эрнесто хватал девочек, заталкивал их на лейтенантскую тачанку. Другие приспасабливались сами на солдатских тачанках. Стоял гвалт, крики. «Немцы! Немцы!» - вопили дети.
- Малышей и девочек! Только малышей и девочек! – орал лейтенант. – Мест на всех не хватит.
Трудно разобрать, кто мальчики, кто девочки: все одеты одинаково – в ковбойках и тёмных шароварах. И подстрижены на один манер – коротко, по-мальчишечьи.
- Ну, испанец, бывай, - бросает лейтенант Эрнесто. – А в Испании я тоже воевал. Выходит, мы земляки. Я ведь лётчик. Подбили меня. Вот к пехоте и приземлился.
Оборачивается, хочет дать команду и не может. Те, кому не хватило места на тачанках, цепко держаться за края, не пускают. Кричат:
- Нас возьмите! Нас возьмите! Дя-я-я-дя! Нас возьмите!
Нескольно солдат соскочили – не выдержали. Уступили места детям. Лейтенант взбеленился, зло поблескивает одним глазом:
…мать! Приказа не знаете? По местам!
Выхватывает пистолет. Размахивает над головой. Кое-кто из солдат пристраивается на бортах – для видимости: тачанки тронутся, стряхнёт. Другие топчутся возле – не садятся. Да и негде: их места уже заняли дети. Лейтенант психует, вспоминает Бога и мать. Кричит:
- Застрелю за невыполнение приказа!
Пожилой солдат уговаривает:
- Товарищ лейтенант, дети ж. Куда им деться?
Другой рванул ворот гимнастёрки:
- Стреляй! Что мы дезертиры?
Лейтенант машет отчаянно рукой, дескать: «Ну вас всех к чёрту! Связался с пехотой – теперь расхлёбывай!»
- Тро-о-га-а-а-й!
Лошади резко бросаются вперёд. Оставшиеся кричат. С болью отрывают руки, мёртвой хваткой пристывшие к занозистым деревянным бортам.
…ааааааааа! – несётся вдогонку неразличимый крик.
Кто-то по инерции бежит за тачанками, закутавшимися в клубах серой пыли. Потом лавой устремляются по боковой улице туда, куда ушёл за подводами директор. Теперь это последняя надежда.

* * *

Определлить дорогу на Прохладный не трудно. Отдельные пешеходы, уелые семьи, повозки со скарбом, машины, колонный войск, поднимая пыль, уходят на уго-восток. Гулко гудят просёлочные дороги, сожжённые неумолимым августовским солнцем. Печёт нестерпимо. Пыль, выбиваемая ногами, копытами лошадей и колёсами, - въедливая, жаркая. Забирается в лёгкие, противно, до боли скрипит на зубах. Кажется, она не успевает осесть на землю – люди идут и идут, поднимая её за собой снова и снова.
По обе стороны от дороги поля, насколько хватает глаз, равнина покато поднимается к югу – предгорья Кавказа.
Урожай выдался богатый. Высокая, в человеческий рост, стоит кукуруза. Молочные початки манят прохладой и свежестью. Неповоротливые, головастые, зреют и перезревают арбузы. Под широкими листьями ботвы прячутся тыквы. Дикий урожай войны, напрасно он ждёт заботливых человеческих рук. Люди думают о другом. Лишь во время коротких стоянок беженцы оставляют дорогу и ждут в поле, чтоб нарвать кукурузы и арбузов.
Аурелио и Эрнесто отбились от остальных. Аурелио ругался:
- Дармоед, сел на мою шею. Теперь возись с тобой.
Аурелио отстал сознательно – давно собирался удрать в Красную Армию. И возраст у него подходящий: исполнилось шестнадцать. В детдоме он уже не жил, вместе с другими ребятами его лет пошёл работать на завод. В детдом приходил по привычке. Вслух он сейчас не говорит о своём намерении. Боится – Эрнесто не отвяжется.
Если бы он смог заглянуть в душу Эрнесто, взбеленился б ещё больше. Эрнесто помалкивает, но он-то знает, что нарочно заблудился на кукурузном поле. Уже не маленький. Обязательно будет воевать. Не удалось в Испании, удастся здесь. Он отомстит за отца. Аурелило давно поговаривал, что уйдёт на фронт. Вот Эрнесто и устроился к нему. Глаз не спускал. Теперь смеялся в душе над тем, как провёл Аурелио.
Когда тот под покровом ночи украдкой ушёл с места стоянки, Эрнесто прокрался за ним. Пройдя с километр, Аурелио решил, что уже достаточно далеко от лагеря и прилёг поспать до рассвета. Когда проснулся, с ним лежал Эрнесто. Сначала его схватило недоумение, потом гнев и желание избить Эрнесто, выследившего его. Но вовремя воздержался – так не избавится от этого негодяя. Решил потихоньку, пока Эрнесто спит, уйти. Не тут-то было. Эрнесто спал чутко. Теперь они были сиамскими близнецами: мысли Аурелио тотчас передавались Эрнесто. И он сразу проснулся. Стал сбивчиво объяснять, как всё произошло. Но Аурелио не купишь лестью и обманом.
- Осёл ты вислоухий, что ты увязался? Ты ведь спал, спал ведь, когда я уходил. Какого чёрта тебя дёрнуло идти за мной? Что тебе надо?
Ага, Аурелио проговорился, почти открыто признался, что ушёл-то с целью. Этого для Эрнесто достаточно, чтобы вынести любые оскорбления. «Значит, правильно, что пошёл за ним».
- Но… , понимаешь, … Аурелио, … я захотнл, того, … понимаешь? Неудобно ж так близко. Я и пошёл в сторонку. Подальше от наших. Вижу – и ты идёшь. Подумал: наверно, по тому же делу. Пошёл за тобой., - он против обыкновения даже слюной не брызгается, старается, чтоб дела не испортить.
- Что ты всё врёшь? Зачем тебе для этого километр топать по степи? Смотри, какой делликатный – близко от своих гадить стесняется. Что-то я не замечал за тобой такой культуры прежде.
- Я, понимаешь, думал: за компанию веселей будет. А потом одному в степи страшновато.
- Не оправдывайся, скотина! – разлражённо прикрикнул Аурелио.
На этом разговор окончился. Обе стороны хранили молчание. Аурелио решил: спорить бесполезно. При первом же удобном случае он всё равно отделается от Эрнесто. А Эрнесто думал, в свою очередь, что не отстанет от Аурелио ни на шаг, как бы тот ни хитрил.
Час спустя на Аурелио снова нашло. Кукурузными початками попытался отогнать от себя Эрнесто в юго-восточном направлении. Перед собой оправдыывал этот недружелюбный акт тем, что поступает для блага ближнего, пусть этот дурак спешит за своими, чтоб не попасть в лапы к немцам, которые, наверно, близко.
В добавок ко всему он кинул в отсутствующего Эрнесто огромным арбузом и сразил его прямым попаданием в зад. Но упрямец не отставал. В запасе оставался ещё один козырь. Решил пойти на откровенность.
- Послушай, Эрнесто. Я иду на фронт. Ты это знаешь. Не притворяйся. Передовая рядом. Мне дадут винтовку. Я буду стрелять. А тебя всё равно попрут.
- Если с тобой пойду, не попрут, - логика у Эрнесто железная.
- Ах, вот ты как. Хочешь всё мне испортить? – не выдержал Аурелио. – Может, мне следовало взять весь детский дом. Всех за ручку и на экскурсию на фронт? Так что ли?
- Не знал. Только я от тебя не отстану. Ты хочешь воевать, и я тоже. Понял? – он крепко стоит на коротких ногах, то и дело передёргивая плечами, - каменный комок нервов и упрямства.
Аурелио удалось поймать слишком близко подошедшего Эрнесто. Крепко намяв ему шею, дал несколько трескучих подзатыльников. Отпустил лишь после того, как почувствовал, что излил на несчастного весь гнев. Но Эрнесто всё равно не отстал. Оставалось одно – уйти ночью во время сна.
Шли к северу, в направлении, противоположном тому, которого придерживались до сих пор. Шли, не предполагая, что между ними и фашистами уже нет никакой линии фронта, что они были единственными, кто не уходил от врага, а шёл ему навстречу на их крохотном участке большой войны. Лишь кое-где отдельные передовые части были впереди них.
Когда была создана видимость мира, Эрнесто решил задобрить Аурелио:
- Хочешь, вином угощу? Натуральным.
- Откуда оно у тебя? Наверно спёр где-нибудь?
- Забыл уже? Это ж я у цыган впридачу за костюмы получил.
Аурелио смягчился. Хотелось пить. Но нигде ни деревца, ни ручейка, ни колодца – они были в стороне от дороги. Выпили не ради удовольствия, а для утоления жажды. Спиртное разморило. А сладкий привкус вина, оставшийся во рту, требовал смыть его чем-то другим. От этого ещё больше хотелось пить.
Вечер был по-довоенному тихий и мирный. Медный круг солнца на западе, опускаясь, всё больше увеличивался в размере. Приблизился к горизонту, застыл на его тонкой черте на одно неуловимое мгновенье, стал уходить в землю. Тяжёлыми, бесформенными тенями поползли сумерки, а с ними и усталость. Рот сводило зевотой, гудели ноги – как телеграфные столбы.
Нарвали огурцов и открутили со стебля большущий арбуз. Огурцы оказались переспелыми – все в крупных семечках, арбуз – недоспелый, бесвкусный. Поужинали, легли. Засыпая Эрнесто нащупал гранату – она мирно лежала в кармане брюк. Аурелио о ней не знал. Но всё же на всякий случай Эрнесто лёг боком, чтоб никто не смог вытащить из кармана.
Усталость и вино взяли своё – Эрнесто уснул сразу. Сон был проваломв небытие. Прроснувшись, не мог вспомнить ни одного виденного сна.
Над степью стояла такая же умиротворяющая тишина, как накануне вечером. Эрнесто осмотрелся: Аурелио исчез. «Проворонил», - подумал с досадой. Без Аурелио он не знал, куда идти. Первой мыслью было – «А где граната?». Она оказалась на месте. Это немного успокоило. Бездейственно лежал на спине, смотрел в голубой колодец неба. Спокойные, мудрые, знающие цену неторопливости и безмолвию, плыли голубые курчавые облака. Они знают куда им двигаться. Но что делать ему, предоставленному самому себе в незнакомой степи? Справа, одинокие и холодные, высились горы – он видел их далёкие контуры между стеблей кукурузы. Где-то рядом прощёлкала ранняя полевая птица. Пролетела пчела. «З-з-з-з-з-з», - загудела над головой, заторопилась на соседнее поле. Где под неуловимым ветерком вздрагивали золотые шляпки подсолнухов. Мир жил своей жизнью, будто война была галюцинацией, страшным, кошмарным сном. Надо вставать и идти. И он пошёл, не уверенный, что избрал правильное направление. Солнце стало припекать. Захотелось пить. Вспомнил, что от цыганской бутылки вина осталось кое-что на донышке. Выпил. Пошёл дальше. От хмеля и жары закружилась голова. Решил поспать на подсолнечном поле, пока спадёт жара.
Проснулся под вечер – от голосов. Реская, неруская речь. «Немцы», - мелькнуло в голове, которая всё ещё кружилась от выпитого вина. Перевернувшись на живот, повинуясь инстинкту, пополз вперёд. Не отдавая отчёта в том, в каком направлении ползёт, упрямо двигался вперёд, плотно прижимаясь к влажноватой земле – будто враги могли увидеть его среди высоких стеблей подсолнухов. Спустя несколько минут почувствовал – голоса стали громче. Не понимая, что сам ползёт навстречу немцам, подумал, что это они идут прямо на него. Неожиданно в груди рвануло сердце, заколотилось быстро-быстро. Зло сплюнул. «Гады, заметили». Стало страшно. «Всё равно не дамся живым». НЕ-ДАМ-СЯ! НЕ-ДАМ-СЯ! НЕ-ДАМ-СЯ!» - торопилось сердце. «Эх, если б оружие было». Вдруг вспомнил, что у него есть граната, настоящая, боевая. Чуть было не забыл о ней, движимый страхом и инстинктивным желанием уйти. Снова почувствовал уверенность. По колебанию стеблей немцы заметили, что кто-то есть в подсолнухах. Для острастки пустили две коротких автоматных очереди. Эрнесто ещё крепче прижался к земле – от неё вкусно пахло прохладой. Немцы почти подошли к тому месту, где он лежал. Всё ближе и ближе солдатские сапоги. Огромные, пудовые, как те, что он видел тогда во сне. Теперь идут молча, между собой не переговариваются, будто мины ищут. Перед собой пистолеты-автоматы. Он уже различал их дыхание, тяжёлое, лошадиное. Ещё мгновенье, и… Не выдержал. Вскочил. Побежал в другом направлении.
- Хальт! – крикнул высокий белобрысый немец.
Эрнесто упал, как подстреленная перепёлка. Метнулась новая автоматная очередь. Пули просвистели над самой гловой. На шею посыпалась труха от подкошенного стебля подсолнуха. Подумал – кровь. Потрогал рукой. Облегчённо вздохнул. Сердце колотилось, как от быстрого бега. Немцы снова приблизились. С решимостью отчаянья Эрнесто вскочил. Встал во весь рост. Выхватил из кармана гранату.
- Хенде хох! – рявкнул белобрысый.
Эрнесто хотел крикнуть: «Вот вам за отца, за Испанию, за всё!» Но увидел перед собой три холодных зрачка – стальные глаза немца и дуло автомата. Заорал другое – почему-то по-русски:
- Гады! – и выругался на испанском – злобно, по-взрослому.
Забыл, что делать. Вспомнил. Швырнул гранату – неловко, не с отлёта. А прямо от себя, будто палку в налетевшую собаку.
Ноги подкосились. Упал, ожидая взрыва. На миг мелькнула картина: немецкий корабль, встретившийся на пути в СССР. Тогда он запустил тухлым яйцом в немецкого моряка. Вспомнил, как смешно было смотреть на толстое лицо немца, измазанное желтком. От этого воспоминания страх внезапно исчез. Стало легче…

* * *

Беспорядочное бегство. Другого слова нельзя было придумать для того, что творилось в это утро в городе. Другой группой, которая шла пешком, руководила детдомовская медсестра. В последнюю минуту передумала, присоединилась к одной из воинских частей. Нужны были санитары. Тогда Хорхе повёл ребят сам. Спускаясь с горы, видели: совсем близко на севере шол бой – рвались снаряды, поднимая облака пыли и комья земли, медленно, как черепахи, ползли танки, за ними проступали крохотными точками пехотинцы.
Хорхе до последнего момента ждал Педро. Неужели попал к немцам? Или тоже уходит, как и он, Хорхе? «Проклятые фашисты. Лезут и лезут. Когда ж их остановят». – думал он.
Сначала им подвезло. Их прихватил грузовик. Шёл пустым. Направлялся не на Прохладный. Поэтому их высадили на развилке дорог.
Снова пошли пешком. Особенно легко было идти тогда, когда солнце ещё не успевало осушить росу. Обувь сняли – мешала. Босые ноги чувствовали прохладную мягкость земли. Не успевший налиться полуденной жарой ветерок, обдавал ветерком лицо, грудь, обнажённые руки. С наступлением жары чаще делали остановки, дольше хотелось спать. Когда солнце перевалило на другую сторону горизонта, оторваться от земли после короткого сна было почти невозможно.
Несколько раз над дорогой вились «Мессершмидты». Словно ножи, резко и со свистом резали горячий воздух над головой. Тогда они разбегались вдоль дороги, залегали в кукурузном поле. Жерв не было и это становилось похожим на игру. И бесшабашная мальчишеская смелость брала верх над колючим страхом, и они назло опасности прибегали с одной стороны дороги на другую. Это взвинчивало и возбуждало. Иногда, вконец измученные и усталые, умудрялись спать, не взирая на воздушные налёты.
Во время одного такого налёта, когда немецкий лётчик несколько раз проходил над дорогой на бреющем полёте, поливая огнём просёлок и соседние поля кукурузы, невозмутимый Санчес, обладавший завидной чертой засыпать в любых условиях, так неожиданно и крепко заснул в кукурузе, что когда все собрались и обнаружили, что Санчеса нет, сразу не подумали – с ним что-нибудь стряслось.
- Его, наверно, убили, - сказал кто-то испуганным голосом.
Стали искать и нашли в позе мирно спящего ребёнка, подложившего обе руки под голову. Это было так непривычно. Сразу решили – Санчес убит.
- Эй, ребята, Санчеса убило! – кричит Хосе.
- Пез паники, - приказал Хорхе. – Где он?
Столпились вокруг Санчеса. Загалдели.
- Куда ж ему попало? Как будто и следов не видно.
- Может, воздушной волной тряхнуло? А? И он вовсе не убитый, а живой?
- Притворяется, - сказал уверенным голосом Хосе Сталин, крепко поддел Санчеса под зад. Тот продолжал лежать. Даже не пошелохнулся.
Жест был красноречиво-убидительным. После него никто не догадался пощупать у Санчеса пульс. Когда поверили в смерть Санчеса, на глазах у легковерных произошло чудо: мальчик встал, потёр кулаками глаза, потянулся сладко-сладко, сказал:
- Что уставились? Не видели, что ли? Поспать не дадут.
- Мы тебя уж хоронить собрались в воронке от снаряда, - рассмеялся Хорхе, а ты вон какой живучий. Воскрес. Тебя ни сон. Ни пуля не берёт.
Дружно, обрадованно рассмеялись. Это уж точно: сон у Санчеса на зависть крепкий. Тишина, установившаяся на миг, оборвалась. Хосе, похлопывал Санчеса по плечу, приговаривал:
- Здорово ж ты нас надул, старина, здорово.
В своём неведении думал, что это только затея добряка Санчеса – мирно спать, несмотря на бомбёжку и обстрел. Но это было нечто большее: злая шутка войны – ребёнок спал под пулями, сморённый усталостью, над головой реяла смерть, а он спал у неё на виду, будто смеясь над ней.
Санчес стал героем на весь день. На переходах выхаживал важно, степенно. Старался смешить. Это поднимало настроение. Жаловался:
- На севере, наверно, хорошо. Там полгода ночь. Здорово выспаться можно.
- Санчес, тебе не ъватает осла. А то был бы настоящий Санчо Панса.
Сделали короткий перевал. Стали обсуждать, как быть дальше.
- Спать часто, по часу или по два, не больше, - предложил Хорхе.
- Это не дело. Давайте ночью выспимся хорошо. Потом легче идти будет. А то ковыляем, как старухи, - решает Хорхе.
Соглашаются: решено-сделано. С наступлением ночи, наломав кукурузных стеблей, сделали цыновки. Одеяла давно были выменяны или брошены как лишний груз. Поужинали одной морковкой, собранной тут же, на поле. Уснули, как только головы коснулись влажного и жёсткого кукурузного ложа.
Рядом, в нескольких десятках километров, линия фронта – не очерченный карандашиком или указанный флажками пунктир, а упругая, раскалённая вольтовая дуга. Линия фронта не идёт, не стоит на месте. Она изгибается, корчится, натягивается стальной струной, готовой лопнуть, гнётся луком, таящим в тетеве смертоносную стрелу, сжимается кулаком, который в любую минуту может нанести удар.
Ребята проснулись вдруг и все вместе. Почти над их головами, чуть не задевая высокие кукурузные стебли колёсами, пронёсся самолёт В темноте никто не заметил опознавательных знаков. Сон как рукой сняло. Вскочили на ноги. Но самолёта уже не было видно. Он не мог приземлиться – издали доносился гул мотора. Прровалился в темноту, исчез, как ночной призрак.
Дого стояли с растрёпанными волосами, подняв кверху головы, прислушиваясь к гулу, который, казалось, не утихал. Стояли и думали о чём-то большом и значительном. Словно завороженные появлением мимолётного ночного гостя, молчали, не понимая, что звук мотора пролетевшего самолёта давно уже слился с тем непрекращающимся гулом, голосом войны, иззвещавшим о приближении линии фронта. Пока спали, война сделала прыжок на юг. Сознание неведомого, страх, колючий и злобный, погнали их прочь от этого места – дальше на юго-восток.
Когда забрезжело заметли: нет Санчеса. Его не разбудил пролетевший самолёт. Бросились назад, стали звать, сначала почему-то шопотом, потом громкими отчаянными криками. Бесполезно – в темноте даже не заметили места, где спали. Их покинуло чувство времени и ориентировки в пространстве. Им грозила опасность затеряться в степи. Снова повернули на юг. Не шли, а бежали, словно грохот войны подстёгивал их сзади, гнал прочь. Почти первобытный страх, которого прежде не испытывали, страх не перед смертью, а перед чем-то неведомым, сверхестественным, страх, который заронил в их сердца этот странный самолёт, чёрная птица войны. Может быть, они чувствовали бы себя иначе, если бы с ними был кто-то из взрослых? Они сбились с направления, но упрямо шли вперёд. В этом было спасение.
Только к вечеру узнали о судьбе Санчеса от артеллеристов, которые прихватили его с собой.
Когда Санчес проснулся, никого рядом не оказалось. Не зная правильного направления, перепутал дорогу и пошёл назад, навстречу войне. Его остановили солдаты артиллерийского расчёта. Ругаясь. Они пытались отогнать его прочь, подальше от пушек. Но ему было страшно одному и он не ушёл. Несмотря ни на что. Тогда ему разрешили подносить снаряды. Он старательно выполнял порученную работу. Пыхтел, покрывался потом от страха и тяжести ноши. Но не уронил ни одного снаряда – а они так и пытались выскользнуть у него из рук. Солдаты похвалили:
- Молодец, парнишка! Артиллерист и только!
Он почувствовал себя нужным человеком. С ещё большим старанием выполнял работу.
Бой длился недолго. Немцы потеснили наших. Пехота отступила поспешно. Артиллеристы еле успели подцепить лафеты к лошадиной упряжи.
- А где пацан? Пацана-то оставили. Стойте! – кто-то крикнул в последнюю минуту.
- Эй, пацан, где ты? Скорей! Уезжаем!
Они не могли уехать без мальчика, оставить его немцам. Разве он не дрался с ними как мужчина, как боец? Разве не стал частичкой их расчёта? Санчес не откликался. Бросились искать. Нашли недалеко в кустах. Видно, упал сразбегу и лежал ничком, неловко подогнув под себя правую ногу, всё ещё крепко сжимая в руках снаряд, который нёс к пушке. Шальная пуля попала в стриженный под бокс упрямый мальчишеский затылок, да так и не вышла наружу.

* * *

Смерть Санчеса потрясла их. Вспомнили, как несколько часов назад он безмятежно спал в кукурузе. Тогда они подумали, что он мёртв. И вот с ними больше нет Санчеса. Он уснул не на полгода, как мечтал, а навсегда, на всю жизнь.
Солдаты их накрмили, кто чем мог – ломтём чёрного хлеба, куском сахара, обкатанного в кармане в табачной пыли, глотком чистой воды из фляги. Правда, она была тепловата на вкус, но зато от неё не резало в животе, как от той, которую они пили прямо из дорожной колеи после того, как по ней проехали сотни колёс и протоптал не один десяток лошадиных копыт и не одна тысяча человеческих ног. Та вода была мутная, от неё на зубах хрустело и першило в горле. Но её пили, потому что жарко пекло солнце и пересыхало во рту. Если по соседству оказывалось поле, жажду утоляли овощами. У Хорхе первого заболел живот. Но он крепился всю дорогу, стараясь никому не быть в тягость. Потом колики и резь появились и у других ребят. Шёл третий день. Они приближались к Прохладному.

Взрослые испанцы из Пятигорья. Взявшие на себя добровольную обязанность руководить большой группой детей, честно исполняли свой долг. Им помогал Антон Сергеевич. Но у него не было военного опыта. А им во время гражданской в Испании приходилось попадать в разные переделки. Они знали, как лучше организовать отход. Спали по десять-двадцать минут. Потом по их сигналу поднимались и снова шли, и шли, не чувствуя под собой ног. А некоторое время спустя, когда усталость снова становилась невыносимой, они опять давали команду, и дети валились на землю, кто где стоял, чтоб дать измученному телу короткую передышку. Однажды их подвезли обозники: было несколько пустых подвод. И их захватили всех.
Несмотря на то, что сильно трясло и жгло солнце, все умудрялись поспать – размеренная езда укачивала. Продукты, которые они прихватили с собой, давно кончились. Овощи с колхозных полей не утоляли голода. Если по дороге появлялся какй-нибудь хуторок. Это было спасение. Сначала воспитатели покупали у крестьян продукты на свои деньги. Потом просто просили у председателя колхоза помочь им, объяснив, что это испанский детдом и они бегут от немцев.
Маленькие частички одной большой семьи, расбросанные военной невзгодой по степи, они думали каждый о своём. Лола не знала, что произошло с Педро, уехавшим к брату в село Степное. Может быть, он попал к фашистам? Хорхе не верилось, что погиб Санчес, такой тихий и никому в жизни не сделавший зла. Мануэль терялся в догадках, куда девался Эрнесто. Соле просто хотелось лечь прямо на дороге и спать, не вставая, несколько дней подряд, и пусть скачут мимо кони и грохочут пушки – они её не разбудят. Фелиса, полная гнева к проклятым немцам, страстно желала, чтоб их остановили, опрокинули ии ногами назад, да так, чтобы они бежали без оглядки и чтоб Красная Армия дошла до самой Испании.
Над равниной. По которой они шли, спустились сумерки. Третий день был на исходе.

Чёрный купол небосвода
Ночь над миром опустила.
В вышине светили звёзды,
Неподвижны и огромны
И по-южному ярки.
И казалось, будто кто-то
Над землёй испепелённой
Бросил огненные гроздья
Осветительных ракет.
Этот «кто-то», злой и алчный,
В небе тёмном их развесил,
Чтоб видней и легче было
Сеять смерть и разоренье,
Жечь, казнить и убивать.