Глава I

Когда, наконец, в Прохладном собрались все, выяснилось: кроме Санчеса, нехватает ещё Эрнесто и Аурелио. Директор попросил начальника станции помочь ребятам сесть на поезд, если они подойдут позже. Сидеть на вокзале и ждать было рискованно – немецкая авиация могла в любую минуту появиться над железнодорожным пунктом, представлявшим для немцев большой интререс.
С севера Кавказ был оторван от большой земли – немцы прорвались к Волге, кое-где их передовые части подходили к Каспию. Связь с остальной Россией шла только по той тонкой пульсирующей жилке, которая железной дорогой протянулась от Прохладного до Махач-Калы и дальше морем на Красноводск и Астрахань. В те дни на этом пути было оживлённое движение в оба конца: на восток уходили раненные и беженцы, на запад перебрасывались подкрепления, оружие, боеприпасы. Эшелонам с востока давали зелёную улицу.
Восточная группировка фашистских войск, действовавшая в Прикавказье в соответствии с планом захвата Кавказа, названным поэтичным словом «эдельвейс», должна была всзять Прохладный, Грозный, Махач-Калу и развивая наступление вдоль берега Каспийского моря, дотянуться кровавыми пальцами до Бакинской нефти и далее через Иран выйти в Индию.
Чтоб отрубить эту жадно протянутую руку, с востока шли войска. Составы с беженцами уступали дорогу: останавливались в поле, уходили на запасные пути, подолгу задерживались на станциях прежде, чем стать у железнодорожной платформы Махач-Калинского вокзала.
Сесть на поезд, уходящий в Махач-Калу, удалось только на вторые сутки. Во время посадки творилось что-то невообразимое. Воспитатели, преподаватели и старшие ребята, крепко взявшись за руки, оттесняли напиравшую толпу. Хватая малышей, они запихивали их в окна и двери вагона.
Ехали по-солдатски – в товарных вагонах. Но зато были все вместе.
Люди по несколько суток ожидали своей очереди, чтобы, наконец, получить место на параходе. В городе не хватало продовольствия – никто не мог бы накормить такое множество народа.
Воспитанникам в организованном порядке выдали на эвакопункте кильку, чёрный хлеб и сахар.
- Ну и рыба, - восторгался Хорхе. – По копейке штука, на рубль сто голов.
Зато воды сдесь быыло вволю – не то, что по пути к Прохладному – единственный продукт, которого хватало всем, без ограничений.
Ещё в Прохладном у некоторых появились первые признаки дизентерии от той грязной воды и немытых овощей, которыми они довольствовались в пути. Директор старался больных не оставлять, пока не было серьёзных случаев заболеваний.
В городе нехватало транспортных средств, чтобы перебросить всех желающих через Каспийское море. И всё же каждый день из порта уходили пароходы. Было мобилизовано всё, вплоть до танкеров, пропахших нефтью, и рыболовных судов, пропитанных запахом солёной рыбы.
Нехватала квартир чтобы разместить всех прибывающих. Здесь собралась целая армия беженцев. Люди устраивались просто под открытым небом за городом. Или в скверах, на площадях или набережной, где и без того не было лишнего места. А беженцы всё подходили и подходили, заливая нескончаемым потоком неширокие улицы города. Шли отовсюду и сбивались сдесь, потому что другого ближайшего пункта, откуда бы можно было попасть в Среднюю Азию или Сибирь, не было.
В Махач-Кале провели два дня. Директор добился – в определённые часы их кормили в столовой. Вообще если всё шло нормально, они всегда оказывались в лучшем положении, чем русские дети: получали и продукты получше и порции побольше.
Но спали по-прежнему под открытым небом. Так даже лучше – в помещении непродохнёшь: дузота.
Для детских домов специально выделили пароход. На нём должны были эвакуироваться и испанские дети.
Прибегает Антон Иванович. Кричит:
- Посадка началась! Посадка, поживей!
Хлынули на набережную. Действительно посадка. Подбежали поближе. Поняли, в чём дело. Беженцы прорвались на пароход. Их оттеснила милиция. Они упрямо напирали. Кто-то свалился в воду. С большим трудом детям удалось пробиться к трапу. Но взрослые люди не теряли надежды – а вдруг в последнюю минуту окажется свободное место и для них. Они густой муравьиной массой облепили причал. Мешали посадке.
Лола почувствовала, как чьи-то крепкие руки вырвали её из толпы, обвились, будто осьминожьи щупальцы, вокруг талии и подняли над узкой пропастью между краем причала и бортом парохода. Инстинктивно хотела овободиться от крепкого объятья – обернулась. Увидела Фернандо:
- Не нравится? Что поделаешь, сеньорита. Потерпите.
Посмотрела вниз – аж глаза зажмурила: глубокое ущелье. На дне отливает тёмная, с прожилками радуги, мазутная вода. Сорвёшься – никто не спасёт.
Когда убрали трап, Фернандо помогли длинные руки – зацепился за поручни. Сиганул через водяную пропасть, подтянулся на руках – и на параходе (борту).
На параходе было грязно и не прибрано, зато мирно и спокойно. Ьольше всех радовался Хорхе – давно не был в открытом море. Вспомнил отца, старого рыбака Китану, сурового, грубоватого человека. Хорхе не долюбливал падре за нездержанный и крутой нрав – здорово лупил он Хорхе по делу или просто так, на всякий случай, «в долг», как говорил он. Но теперь ему снова захотелось увидеть падре, выйти с ним в море на рыбачьем баркасе. Где он сейчас, отец? Несколько лет от него не было писем. Писала только мать. Вспомнил он и мадре, неспокойную и грустную женщину. Понял, как сильно любил её и отца, конечно.
Неуравновешанный Каспий к вечеру встретил их штормом, от которого притих Хорхе. Мануэль торжествовал, видя, что «старый морской волк» Хорхе, забившись в уголок, потихоньку травит на пол, пользуясь тем, что в трюме темновато.
Мануэль чувствовал себя превосходно и ему было приятно отметить эту неожиданную слабость Хорхе:
- Смотри, Лола. Хорхе, кажется, тошнит. А ещё рыбак.
Он не мог не сказать Лоле об этом – факт выгодно оттенял его в её глазах. Вдруг он почувствовал, что какой-то гадкий комок подкатывается к горлу. Ещё нехватало. Начало мутить и его. Превозмогая страх перед бушевавшим штормом, полез наверх, чтобы Лола не видела его падения.
- Мануэль, куда ты? Куда полез? Вернись назад! На палубу выходить нельзя! Смоет в море! – крикнул вслед камарада Хуан.
- Я сейчас. Сейчас… Хочу посмотреть. Хочу…, видна ли земля на горизонте. Посмотреть хочу…
Антон Сергеевич подозвал Фернандо:
- Иди присмотри за ним. Как бы чего не случилось.
- Вот ещё. Травят сопляки. А нам за них отвечай. Не было печали, дети накачали, - пробурчал недовольно. Чертыхаясь. Начал отмахивать паучьими ногами по железным ступенькам.
Первый сепьёзный случай дизентерии был у Галинки, дочери директора. Помог русский детдом: дали лекарство. Девочку выходили. Заболели другие. Лечили марганцовкой – помогала.
Хуже всего шторм переносили дизентерийные – их пустые больные желудки выворачивало наизнанку. Заболела Росита. Лола не отходила от неё ни на миг. По старой привычке расчёсывала её золотые, податливые волосы, рассказывала всякие истории, старалась поднять у подружки настроение.
В Красноводске не пришлось долго ждать. К вечеру должен был отойти поезд в Ташкент. В их распоряжении был целый день. В эвакопункте хорошо накормили, желающим даже дали добавку: по небольшой порции пщённой каши. Но есть всё равно хотелось. За время морского путешествия изголодались. Особенно хотелось есть тем, кто стал поправляться.
Хорхе решил поменять своё одеяло на хлеб. Отлучаться никому не разрешалось. Но разве Педро не был из славного триумверато Педро?
Он отпросился к паровозу напиться воды – единственное место, где можно было попить. Солнце палило нестерпимо и дети то и дело бегали к станционному крану, где паровозы заправлялись водой.
Подвернулся ему мальчик-туркмен. Предложил целое ведро заплесневелого чёрствого хлеба в обмен на одеяло.
- Да его ж есть нельзя, - возмущается Хорхе. – Вон какой зелёный. Сам-то ты его и в рот не возьмёшь, наверно. Испорченный ведь.
- Это ничего, совсем ничего. Хлеб что надо. Хороший хлеб. Смотри – научу, как его есть.
Опустив краюху в солёную воду залива, он несколько раз промывает её, пока совсем не сходит плесень.
- Так лучше, - заключает продавец, - и солить не надо.
С видом восточного волшебника извлекает хлеб из воды и торжественно заключает
- Теперь можно есть. Пальчики оближешь. Ай да хлеб – вкусней плова. – и засунув в рот грязные пальцы уличного мальчишки, с аппетитом обсасывает их, будто в самом деле ест плов.
Хорхе принёс хлеб. Его обступили. Снова повторилась процедура с солёным промыванием. Хорошо, что Хорхе всё раздал по-братски: по небольшому куску на человека – от такой мизерной дозы пищеварение не нарушилось. Пострадали только Хосе – умудрился съесть несколько порций. Больше всех поел сам Хорхе. Но его лужёный желудок вынес испытание с честью: не так-то легко было подорвать железный организм Хорхе.
В пути у Лолы сдохла Эсмеральда. Последнее время она перестала давать молоко, начала чахнуть – сначала в море, а потом среди песков. Где ни одной зелёной травинки, которую можно было бы съесть. Донимала её и среднеазиатская жара.
Поезд задержали в пустыне – на запад шёл воинский эшелон. Детям разрешили закопать козу рядом с железной дорогой, чтоб не отходить далеко. Росита, Хорхе и неизменный Мануэль помогли Лолите. Ямку выкопали быстро – песок легко рассыпался под рукой. Но так же легко он обсыпался, закрыв Эсмеральду. Лола пыталась сделать холмик. Но бархан неумолимо сползал. За работу принялись все вместе. Холмик заметно вырос и высился рядом с большим барханом, на краю которого из-за непрекращающегося ветря змеились канавки.
Лолите было жаль Эсмеральду. Но она не расплакалась, как сделала бы прежде. После того, как пропал без вести Педро, она научилась плакать про себя, утаивая боль внутри, не давая ей выхода наружу.
Поднимались в вагон. Лола почувствовала, что Росита суёт её что-то в руку. Она ощутиила в ладоне что-то продолговатое и мягкое.
- Возьми. Лола. Это тебе. Мне туркменская девочка подарила этот кокон шелкопряда. Сказала, что если держать его в тепле, из него обязательно выведится бабочка, красивая-красивая, с раскрашенными крылышками.
- Не надо. – мужественно отвечает Лола. – Не надо Росита.
Ей кажется: Росита хочет её разжалобить. Она вот-вот готова расплакаться. Всё же сдерживается, ещё раз говорит:
- Ты такая добрая, Росита. Только мне не надо кокона. Спасибо. Не надо.
Мануэль уже стоит на площадке вагона. Протягивает руку Лоле, чтоб она поднялась наверх.
- Где ж мы её закопали? Отсюда не могу найти. Лола, где это? – спрашивает её.
Лола оглядывается. До горизонта землю засыпал песок. Кара-Кумы. Пустыня. Калёное небо. Дует ветер, неутомимый погонщик песков. Насколько хватает глаз, расбросаны барханы – сотни, тысячи, миллионы холмов. Лоле мерещится, что под каждым из них, похожих друг на друга и безымянных, кто-то спит вечным сном.
Правда, где же холмик Эсмеральды? Его, действительно, больше нет. Ветер пересыпал песок, передвинул бархан – от холмика не осталось и следа. Эти серьёзные мысли уносят с собой кусочек её детства, крохотную частичку безмятежной вчерашней жизни. Она невольно вспоминает о брате. Где он сейчас, Педро? Что с ним?
На краю великого Таёжного Океана, там, где Кулундинская степь останавливается, расплескав зелёные волны, у предгорий Алтая, затерялся небольшой людской островок с холодным северным названием «Соболиха».
Деревня распологалась в широкой пойме Оби, на самой кромке широкого таёжного массива. Сюда эвакуировались дети испанского детдома. Фронт остался далеко позади – за несколько тысячь километров. Глубокий тыл. Тишина.
То, что предстояло испытать на новом месте, пережили в неменьшей степени и русские люди, взрослые и дети, растерявшие тепло семейных очагов на дорогах эвакуации и бегства. И те и другие были беженцами. И тем и другим приходилось устраиваться на чужих местах. Обживаться, обстраиваться.
Когда детдом прибыл в Соболиху, одежда и обувь настолько обносились, что по внешнему виду дети напоминали безпризорных.
Они сошли с подвод, на которых приехали со станции. Крестьянские детишки обступили их. Рассматривали с интересом.
- Это, наверно, безпризорников наловили и привезли к нам, - сказал грудастый, голубоглазый мальчуган. Он глядел на Хорхе, в упор, не мигал.
Не успел голубоглазый опомниться, а Хорхе, подставил подножку, рванув за руку, поверг насмешника на землю. Любопытные кинулись врассыпную.
- Я тебе покажу пезпризорников, - крикнул вдогонку Хорхе.
Детдомовцы весело рассмеялись.
- Струсили, храбрецы! – орал Мануэль.
Лола подошла к Хорхе и Мануэлю. После исчезновения брата они были ей живым напоминанием о нём. Она заметила, что в каждом из них есть что-то от его неуёмного характера: Хорхе смел и весел, Мануэль предан и правдив
- Вон петушок на крыше. Посмотри, Лола, - показал Хорхе на железный флюгер над трубой кирпичного дома.
- Он будет будить нас по утрам. Ку-ка-ре-ку-у-у-у! – смешно расставив руки. По-петушиному размахивая ими, Хорхе завертелся возле девочек. Лола и Росита расмеялись.
Старшие ребята сгружали те жалкие остатки вещей, которые у них ещё сохранились – одеяла, подушки, мешки для продовольствия и личных вещей. Всё износилось в дороге, превратилось в полную негодность
- После бани, - сказал Мануэль, - сделаем из этого барахля костёр, подожжём и костёр будет до самого неба. Во какой – на Кавказе видно будет.
Шутки мальчиков развеселили девочек, приунывших на новом месте. «Жаль нет Педрика», - подумала Лола. Где-то вдали от неё он казался ей маленьким и беспомощным, тем Педриком, каким он был ещё в испании. «Если б я могла сейчас быть с ним рядом. Помочь ему! Если б я знала, где он!»
В дороге кое-кто завшивел. Перед тем, как помыться в бане и одеть новое бельё, их следовало постричь наголо. Мальчики подставляли голову под машинку без особых капризов и церемоний.
Но когда очередь дошла до девочек, парикмахер чуть не остался без работы. Желающих оказалось мало. Лишиться волос, отросших за дорогу, стать похожими на ребят – никогда. К волосам относились с любовью, за ними следили. И вот тебе – раз!
- Коли не будете стричься, не пустим в спальню, - негодовал директор. Такого соапротивления со стороны девочек не ожидал. Он думал, что хорошо знает своих воспитанников. Случай сбил его с толку. Девочки стояли на своём. Битый час воспитатели и преподаватели уговаривали их на все лады. Наконец, сопротивление было сломлено. Упрямилась только Лола, но она больше переживала за Роситу, чем за себя. У Роситы – такие красивые волосы. Она не должна их лишиться. Никогда! Не могла подействовать и Фелиса:
- Глупая, так ведь надо. Неужели вам хочется носить с собой эту гадость?
Она даже сплюнула от возмущения.
- У меня и у Роситы головы чистые. Я знаю, - стояла на своём Лола.
Фелиса проверила и убедилась, что это не пустое упрямство, что Лола правва. Всё же на ночь их заставили вымыть голову с керосином – для верности.
В их новом доме не было ничего, кроме горных стен, да грязных, давно не вымытых окон и старых печей, которые сразу же задымили, когда их начали растапливать. Главный корпус находился в крепко сколоченной сибирской избе-пятистенке, другие – в хатах поменьше. Школой служила дореволюционная кирпичная постройка с флюгером на трубе – бывший купеческий особняк.
Здесь всё предстояло делать самим. На Кавказе хоть было готовое хозяйство. Тут же всё. До мелких мелочей, необходимо было сделать, раздобыть, создать.
Пока привезли кровати, спали на полу, в здании школы. С этого и началась жизнь на новом месте – так далеко от Испании.
Каждому дали по две наволочки – одну для матраца, другую для подушки. Во дворе стоял огромный стог прошлогоднего, пожелтевшего сена. Дети сами набивали наволочки, разносили по спальням.
- Ребята, следите за Хорхе. А то снова потеряется в сене, как тот раз, - пытался острить Фернандо.
- Тебе-то не грозит такая опасность. Как не прячься, ноги всё равно торчать будут. Вон какие длинные вымахали, - съязвил Хорхе в ответ.
Острота Хорхе понравилась. Кто-то засмеялся. Стало веселей. В конце концов, спать на сене не так уж плохо. Кто-то сенной подушкой лупил соседа по башке. Тот отбивался тем же способом. В «побоище» включились другие. Всех охватило безудержное озорство.

Директор из окна своего полупустого кабинета видел эту сцену. Не открыл форточку – ничего не крикнул.Может, такая разрядка необходима: в хорошем настроении и новое место не кажется чужим и неприятным.
Первые ночи спали без кроватей, разостлав матрацы по всему полу – от стены до стены. Если кто-нибудь просыпался, обязательно наступал на руку, ногу, а то и на живот соседа. «Карамба, кто это?» - раздавался полусонный голос пострадавшего, который, повернувшись на другой бок, тут же засыпал, будто произнёс эти слова в каком-то дурном сне.
Лола спала с Роситой и Соле. Росита дышала так тихо и спокойно, что Лолите казалось, не умерла ли она. Она очень боялась за свою болезненную подружку. В противоположность сестре Соле храпела. Никто не замечал этого греха за ней прежде. Из-за этого Лола часто просыпалась среди ночи. Долго не могла заснуть. Иногда её охватывало озорное желание. Она вытаскивала из матраца соломинку. Щекотала у Соле в носу. Та смешно отмахивалась рукой, как от комара. А Лола кусала подушку. Чтоб не засмеятся.
На весь детдом сохранилось десятка полтора пальто и столько же пар ботинок. Поздняя сибирская осень по утрам по утрам дышала колючими заморозками. Лиственницы скинули летний наряд, на ветру зябко поёживались ветвями. Только ели, сосны да кедры щетинились замерзающей колкой зеленью.
Дрова для печей пилили и рубили сами. Двухсот метров не доплескалась до детдома таёжная волна. Захлебнулась белой пеной березняка. Отхлынула назад, столкнувшись с тёмно-зелёным валом высоких могучих кедров. Туда, в самую гущину, ходили на заготовки дров. Пальто и ботинки одевали те ребята, у кого выходила очередь выходить на работу: ни обуви ни тёплого белья не было. Имелось только две пилы. Пока четверо распиливали, остальные рубили. За рабочий день надо было приготовить дрова для кухни и спален. Этого никогда не удавалось сделать. К утру ветер в спальнях выдувал всё дровяное и человеческое тепло. Тогда холод протискивался под тонкие одеяла, не давая спать. В крайней, самой старой покосившейся хате ребята дошли до того, что потихоньку от взрослых стали разбирать пол в том углу, где не спали. Половицами растапливали печь, чтобы немножко согреться и снова заснуть. На день разобранный пол забрасывали сеном, чтоб никто не заметил. Растащили и высокий деревянный забор, старый заброшенный сарай и даже дощатый тротуар возле детдома: всё пошло на растопку.
Через несколько дней из города привезли железные кровати с хорошими, ещё крепкими сетками. Никто не знал, каких трудов стоило директору раздобыть больше сотни кроватей, которые были там нужны для госпиталей.
Девочки с энтузиазмом принялись приводить в порядок постели. Их аккуратно, красиво укладывали подушки. Лолита любовно украсила изголовье большим красным бантом. Нововведение понравилось. У кажддой кровати появился свой, особый бант. Спальня стала соавсем другой – чистенькой-чистенькой, даже посветлела от расплескавшейся белизны.
Лола полюбовалась своей кроватью. Подбежала, ласково погладила по хрусткому крахмальному снежку наволочки, поцеловала высокую подушку. Они так соскучились по чистым, свежим постелям.
Жизнь налаживалсь, хлтя прошла всего неделя с тех пор, как они поселились в Соболихе.
Однажды в середине дня услышали нечто, похожее на редкий колокольный звон. Они знали, что в деревне сохранилась одна церквушка, но она не работала и её использовали как склад для хранения зерна. На облупленной маковке не сохранился даже крест. В революцию забросили на него канат сельские комсомольцы, сорвали Божий знак. Оказалось, не золотой, а медный – обманул поп прихожан, деньги собрали с миру на золотой, ан вышло-то, медный. Алчного попа прогнали, с тех пор церковь и захирела.
Это был не колокольный звон – в деревне ударили в набат. Большое железное било, кусок ржавого лемеха от плуга, звякал тревожно, пугающе – надвигался пал, лесной пожар. Горела тайга. Местные жители хорошо знали, что это такое. Женщины, старики, дети, мужчины, ещё не ушедшие на фронт, собирались у правления колхоза.
Огонь был пока далеко. Он шёл стеной, сжигал на пути всё живое, оставляя за собой лишь обугленные стволы таёжных деревьев. Да догорающие пни. После этого ещё долго будет дымиться и вспыхивать новыми огоньками лес там, где прошёл пожар.
Чтоб спасти деревню от пала, надо было остановить огненный вал раньше, чем он переметнётся с горящих зелёных свечей на крайние хаты у самой опушки. Нужно было рубить просеку далеко за деревней.
Прибежал в детдом паренёк, тот самый, грудастый, голубоглазый;
- Председатель просил помочь. Пожар! Огонь остановить надо. А то худо будет.
Около ста пятидесяти человек – не плохая помощь в трудном деле, особенно, когда нехватает людей.
Дети и воспитатели вышли за околицу, где уже кипела работа. Старшие ребята начали рубить вековые таёжные деревья. Руки набухали кровавыми мазолями, кожа слазила, обнажённое мясо кровянело. Срубленные деревья оттаскивали в сторону, чтоб не попал на них огонь. Чем шире просека, тем трудней языкастому пламени перебраться на верхушки деревьев по эту сторону.
Девочки помогали убирать сухой валежник, ломали кустарник. Огонь мог найти любую лазейку, чтоб продолжить своё разрушительное шествие.
Испанские и русские дети, сблизились. Коренастый паренёк, который в первый день назвал детдомовских беспризорниками, работал вместе с Хорхе. Быстро нашли общий язык. Мальчик был распорядителный и расторопный. По-крестьянски смекалистый. Работа в его руках спорилась. У воспитанников уже были навыки в лесозаготовительном деле. Они знали, как лучше подпилить дерево так, чтоб при падении оно рухнуло в нужную сторону. И всё ж Андрюха, так звали паренька, всегда делал неожиданно ценные замечания и советы.
- Не толкай лесину. Зря сил не трать – береги. А она и так упадёт, коль правильно подпилена.
- И часто у вас такие пожары? – интересовался Мануэль.
- Лет пять как не было.
- Леса, наверно, много сгорает?
- Это уж точно, как водится. Шибко много пропадает, - отвечает тоном знатока и старожила Андрюха.
- Дров-то теперь у нас сколько будет. Вон сколько срубили. Даже и не заметили, - неожиданно радуется Фернандо. Вспоминает что на этой неделе подходит его очередь идти заготавлять дрова.
Лола просит Роситу:
- Ты лучше уходи. И без тебя справимся.
Жалеет Роситу. Та упрямится. Не уходит. Они вместе собирают валежник.
Им помогает Мануэль. Он не может оставить Лолу одну.
Тайга шумит особенным мощным гулом. Над ней поднимается высоко к небу дым, едкий, чёрный. Траурные флаги дыма – под ними языки пламени. Ветер сейчас страшнее огня – он швыряет из стороны в сторону огненные хоругви. Идёт крёстный зод огня, торжественный и страшный в своей первобытной силе. Колбчий вал огня Великого Таёжного Океана.
Просеку прорубили. Стоят молча, довольные сделанным. Лола бросает работу, завороженная картиной пожара. Огонь ползёт быстро и легко. От жара с треском лопаются ветки и стволы. Красные и оранжевые змеи с острыми жалами взбегают по деревьям вверх и вниз, извиваясь и шипя от соприкосновения с древесными соками. Они ползут и по земле там, где есть пища для их неутолимой жажды.
Страшно, а не любоваться нельзя. Чёрные глаза Лолы посветлели – в них бунтует отражённое пламя. С ветки на ветку прыгают огненные белки. Мохнатые пламенные рыси кидаются с деревьев на хрусткий сухостой. А вон рыжая, огнекожая лисица заметает след пушистым, в искорках хвостом.
Лола почувствовала, что у неё кружится голова и подкашиваются коленки. «Что это? Что со мной?» - подумала испуганно, ощущая слабость во всём теле. «Наверно, от дыма. Надо скорей бежать. А то сгорю».
Она заметила, что вокруг нет никого. Как это произошло? Ей надо спешить на ту сторону просеки, пока огонь не окружил её, не опалил своим жарким, трескучим дыханием.
Вдруг увидела: рядом, на небольшой полянке, окружённой огнём, столпились звери – медведь, олень и волчонок. Они испуганно жались друг к другу, забыв, что они враги: огонь оказался сильней их вражды.
«Сгорят!» - пронеслось в голове у Лолы. «Надо им помочь. Но как? Как? Что я могу сделать?»
Первой мыслью было – прорваться на полянку, увлечь их за собой туда, где ещё не было огня – по ту сторону просеки. Они ведь не знают, куда бежать. Но этого невозможно сделать - огон– может набросится и на неё.
Мелькнула другая мысль – побежать к своим: пока не поздно, они найдут чем помочь. Зажмурив глаза, она кинулась из цепкого огненного ожерелья. Когда выбежала на просеку, платье горело. Стала сбивать огонь руками. Потом снова закружилась голова. Всё поплыло, как на каруселях земля, верхушки горящих деревьев, небо, чистое и по-осеннему голубое и холодное. Конечно, холодное. А здесь так жарко. Ей это показалось невероятно странным. Весь мир завертелся и вдруг остановился на одной мёртвой точке. Теряя сознание, в горящем на ней платье, она упала на мягкую подстилку из пожухлой осенней листвы. Земля тоже была холодна, как осеннее небо над головой. Всё было холодным и чужим. А платье горело, обдавая жаром. Пламя куснуло, по-змеиному ужалило голое тело.

И последним, что схватила
Угасающая память,
Был далёкий чей-то голос.
Он, казалось, прямо с неба
Звал её неумолимо
И настойчиво врывался
В этот хаос разрушенья,
В эту пляску, в этот шабаш
По-язычески упрямых,
Алчных и неумолимых,
Огнетелых, алых ведьм.
«Лола, где ты? Слышыишь Лола?»
Кто же это? Не Росита ль?
Нет как будто. А быть может,
Это голос Мануэля.
И опять раздалось: «Лола!»
И теперь ей показалось,
Будто это голос Педро
Звал с собой её куда-то:
«До-ла! Ло-ла! Ло-ла-а!