Договор с дьяволом

Необходимое предисловие

Я хотел написать диалог Ивана Карамазова с чертом. Не просто так, ради самого диалога, не помню точно когда, я придумал фильм «Спасение доктора Фауста» в двух частях. Первую часть тогда же и написал. Она представляла собой экранизации нескольких рассказов, по двум из них мы даже что-то сняли, но снятое, по большому счету, не имело отношения к замыслу. Да и в самом сценарии я бы сейчас кое-что переделал.
Тогда же был придуман план второго фильма. За основу был взят «Фаустус» Манна, вернее, его завязка: композитор заключает договор с дьяволом; и развязка, где мне важны были смерть ребенка и финальный разговор с дьяволом: договор теряет силу, если реквием будет сочинен, потому что реквием – выражение его чувств к тем, кто погиб – любовь, а по условиям договора, любить Фауст не должен. Собственно, и вся история о том, как человек приходит к тому, что для него важней всего. В общем виде план был такой: Фауст хочет написать произведение, равновеликое мирозданию, заключает договор с дьяволом и получает первое доказательство своего могущества: выигрывает так необходимые ему деньги. Мы пропускаем десять лет и опускаем модную в то время историю с сифилисом. Середина тридцатых, Германия. Фауст – модный композитор, нацисты его вполне признали, полные залы, но ведь его вовсе не устраивает то, что он пишет, Вселенная как-то не дается. К политике, он, ясное дело, не причастен, зато она к нему очень. Вот тут все и начинается. Тридцати с небольшим лет Фауст впервые полюбил женщину (подробностей их отношений я не знаю), а она исчезла (была она еврейкой, или демократкой, или просто, неравнодушным человеком – пока не важно). Ясное дело, это устроил дьявол, он является, чтоб напомнить условия: десять лет шло хорошо, успех, женщины, деньги, выдающаяся музыка, слава. Нет самого главного? Того самого мгновения величиной со Вселенную? Всеобъемлющего произведения? Ну так будет.
У Фауста был друг, другу надо было срочно бежать, Фауст спрятал его у себя, но за другом пришли, попутно убили любимую собаку. Самого Фауста не тронули, только предупредили. Опять-таки и тут дьявол поработал.
У Фауста была сестра, она замужем за евреем и не хочет от него отказываться, причем громко не хочет. Их единственного сына она отдает Фаусту (на время, пусть поживет у дяди). Мальчик заболевает и умирает, а сестра с мужем погибают.
И тут Фауста прорвало. Естественно, все постепенно, постепенно, но со смертью мальчика прорвало. А что он получил по договору? Зачем вся его жизнь? Зачем вообще все, если самого главного не получилось, все вокруг исчезли. И он хочет написать музыку о своих чувствах к умершим. Тогда дьявол является в третий раз: или брось реквием или договор не имеет силы. Но Фаусту этот договор уже не важен, он хочет написать и пишет.
Из всего я написал только сцену договора. Мне очень не нравился соответствующий диалог у Манна, куда больше устраивала аналогичная сцена в «Карамазовых». Написал нечто подобное, решил, что плохо и забросил, минимум, лет на десять…да, побольше. Не открывал, не перечитывал, помнил только, что плохо написано. До Достоевского не дотянул. И тут взял перечитывать. Оказалось – очень хорошо. Поправил десяток ремарок, ничего в диалоге. Все именно так, как должно быть. Сильная сцена, и лучше я, наверное, не смогу.
Вот он: диалог Фауста с Мефистофелем, каким он и должен быть в фильме.


ДОГОВОР

Дверь комнаты открывается, входит Фауст. Комната велика и кажется еще больше, оттого что освещена только лунным светом, скупо проникающим в щели между шторами.
Вся мебель: пара массивных кресел, диван, пианино, круглый стол – расставлены вдоль стен. Есть еще зеркало в человеческий рост высотою. Висит оно в простенке между двумя окнами, прямо напротив двери.
Фауст проходит к левому окну и раздвигает шторы – становится заметно светлее. Против окна – громада дома.
Раздвинув шторы, Фауст проходит обратно к дверям. У самых дверей – кресло. Фауст тяжело опускается в кресло и замирает. В окне – все та же почти черная громада, фигуру сидящего отчетливо отражает зеркало. Фауст прикрывает глаза ладонью, голова склоняется к правому плечу; кажется, он спит – так неподвижен, и от спящего отличает его только напряженность позы. Лицо Фауста прикрыто ладонью, ощущение, что он вот-вот вскочит, но ни единого движения; будто Фауст напряженно вслушивается и даже вглядывается во что-то, слышное и видное только ему.
Еще секунда – Фауст вскакивает, его отражение выходит из зеркала, и остается только отражение кресла. Фауст подбегает к столу, хватает лист нотной бумаги, записывает значки – руки трясутся. Фауст, схватив лист, бежит к пианино. Его фигура заслоняет зеркало, в котором отражается пустое кресло; а когда зеркало появляется вновь, в кресле сидит мужчина. Мужчина сидит, подавшись вперед и вцепившись в подлокотники, ждет.
Фауст замечает отражение мужчины, замирает, глядя в зеркало, медленно поворачивается, пытается что-то сказать, но не может: губы прыгают, глаза широко открыты, лицо перекошено. Фауста бьет крупная дрожь.
Отраженный зеркалом мужчина сидит все в той же позе. Лицо его видно отчетливо: бледное, круглое, маленькое; на носу очки – огромные, в сравнение с лицом, круглые стекла в массивной роговой оправе; волосы сальны и взъерошены; серый чересчур широкий в плечах пиджак, стоячий белый воротник перехвачен черной лентой, лицо в черных точках, более всего сходных со следами юношеских угрей.
Пауза все длится, наконец, мужчина произносит.
   Простите, что помешал. Вы намеревались сыграть (пауза). Хотя вам уже ясно: чего-то в этой музыке не хватает (вскакивает, жестикуляция порывистая, никакой издевки – все серьезно). Нужна лавина, клинок, оглушительная боль! А это все не то! Не то! – мужчина хватается за голову и бегает перед Фаустом, потом неожиданно останавливается, подходит вплотную и кладет руку на плечо композитора. – Вы простите, что я так откровенно, но вы же сами знаете: лучше быть честным с самим собою и не браться за то, на что не хватает сил. Пыжиться, обманывать себя – недостойная игра (обнимает беспомощного Фауста и делает вместе с ним пару шагов к пианино, потом прохаживается перед Фаустом; меняется тон: в нем уже легкая издевка, пародия; в сильных местах мужчина резко поворачивается к Фаусту и смотрит прямо ему в глаза). И потом, когда стремишься, когда жаждешь поймать все целиком и никак не меньше; когда вглядываешься в пустоту, чувствуя,   вот оно, расписание вселенной; и силишься воплотить его в музыку, исчерпать до дна, перелить, так сказать, из формы в форму…Короче, когда жаждешь сотворить великое и не просто великое, а великое отражение законов мироздания, легко и обмануться: принять мелочь за «деметру», куклу слепить вместо живой натуры. Так ведь? – в продолжение монолога Фауст, справившись с оцепенением, пытается успокоиться: отходит к роялю, где стоят стакан и графин с водой, тянется к графину, но мужчина, на которого Фауст старается не глядеть, опережает композитора и наливает ему воды. Фауст пугается, не берет стакан, всеми силами старается игнорировать видение, в конце концов, зажимает уши, закрывает глаза и замирает, скорчившись. – Зря вы так. Пусть я вам привиделся, но глупо же бегать от самого себя, ведь я не сказал ничего такого, чего вы сами себе не говорите (Фауст бежит к уже знакомому креслу с криком «К черту!»). Я понимаю, вы боитесь психического расстройства. Предположим на секундочку, что я существую только в вашем воображении, но что в этом страшного? Мещанские предрассудки! У вас есть прекрасная возможность воспользоваться случаем и поговорить с собою самим начистоту. Когда сам себя не только слышишь, но и видишь, соврать себе затруднительно, верно? – мужчина не спеша подходит к Фаусту и склоняется над ним, опершись о спинку кресла.
   Я не сошел с ума? – в голосе Фауста страх и беспомощная надежда.

НЕУМОЛИМЫЙ ДОКТОР
   Нет (тон жесткий, внешность меняется: теперь на мужчине строгий фрак конца 19-го века, очки в тонкой золотой оправе, белый уголок платка, лоб с залысиной, гладко причесанные поредевшие волосы). Хотя опять же, если быть честным, вы ведь считали, всегда считали, что выйти из самого себя, преодолеть рамку «я»-«не я»   единственная настоящая свобода. То, что глупые врачи зовут шизофренией, – благодать истинно свободного человека. Вы ведь так говорили?
   Не пугайте меня! Ради бога! – Фауст поворачивается к мужчине, тот делает пару шагов к окну, не глядя на собеседника.
   И не думаю. Просто напоминаю вам ваши собственные мысли. Вы же сами стремились к предельной честности, ловили себя на самомалейшем вранье, но ловили мало. Теперь у вас есть возможность ловить себя, наблюдая со стороны за собственным жалобным блеянием, за корчами страха, если, конечно, вы имеете смелость считать меня плодом собственного воображения (резко разворачивается, медленно подходит вплотную). Так вот, я, то есть, вы вижу сейчас ужа, уховертку (наклоняется, берет Фауста за подбородок, поднимает его голову, резко распрямляется и смеется)! Где ваше достоинство, слизняк?! Вот уж истинное лицо человека перед всей вселенной! – пауза, в продолжение которой Фауст, чье лицо искажено гримасой стыда, бьет кулаком по подлокотнику кресла, машет ушибленной рукой и, прижав ее к животу, раскачивается; а мужчина делает шаг и становится сбоку от кресла, лицом к Фаусту, слегка опершись одной рукой о спинку. – Прежде всего, надо сказать самому себе: «Хватит паниковать. Я так давно ждал этой минуты. Сейчас надо поговорить обстоятельно, без спешки». А поговорить, между прочим, есть о чем,   Фауст распрямляется и глядит на мужчину затравленно, будто ждет удара, тот ловит взгляд и добродушно смеется. – Ну ладно, ладно…Вы так мужественно пытались не замечать самого себя, а теперь наберитесь мужества и посмотрите на ситуацию со стороны. Свобода и есть способность смотреть на все, даже на собственные переживания, совершенно отстраненно. А всякие там «не дай мне бог сойти с ума»   трусость. К тому же, помните, в этом же стихотворении, впрочем, вы его не читали, сказано, примерно, следующее: дело не в страхе потерять разум, а в страхе быть униженным людьми. А такой страх и вовсе отвратителен: какое дело вам или этому поэту, что сделают с вами люди? Ведь вы свободны, оба!
   Стоп! – Фауст приходит в себя, начинает соображать что-то и теперь резко вскакивает. – Как я могу цитировать поэта, которого не знаю? Значит, вы не я!
   Наконец-то вы стали соображать, теперь мы можем побеседовать спокойно,   мужчина отходит от Фауста на пару шагов. – Кто вам сказал, что вы не знаете этого поэта?
   Вы…и я сам знаю,   делает шаг за мужчиной.
   Можно посмотреть на ситуацию иначе: если я это вы, то вы сами себе внушили, что не знаете этого поэта. Забавно, а? – Пауза: мужчина разворачивается к Фаусту, а тот опять пугается. – Страшно стоять над бездной?...Ну, не пугайтесь, сейчас объясню: я сказал, что вы не читали этого поэта, но не сказал, что вы его не знаете. Кстати, сам этот поэт отличался тем, что поразительно быстро схватывал любую идею по одному намеку, можно сказать, из воздуха. И этим отличался не он один. Брандес, например, писал об Ибсене…   мужчина увлечен рассуждением, вышагивает перед Фаустом.
   Я не читал Брандеса! – почти радостно, протягивая к мужчине руки.
   А вам и не надо. Зачем читать то, что вы знаете? – доктор резко поворачивается к Фаусту.
   Подождите, я не понимаю…Как зовут поэта…?
   Вам ничего не скажет его имя. И зачем вообще нужны имена? Они что-нибудь сообщают? Положим, его фамилия Пушкин, он жил в России, потом, скажем так, умер. Какая разница, как зовут поэта, которого вы знаете, как называют цветок, который вы знаете? – Пауза. – Вы спрашивали у своей матери, где именно родились? – все это время мужчина стоит перед Фаустом, глядя ему в глаза и пытаясь объяснить.
   То есть, вы имеете в виду, что я все знаю и без того…И сам себе мешаю…!
   Да! Да! Наконец-то! Я поражаюсь, сколь долго приходится объяснять ЧЕЛОВЕКУ, что он абсолютно свободен. Для человека не существует ни времени, ни пространства! Человек абсолютно свободен! Абсолютно! Понимаете?! Вы абсолютно свободны!
   Кто вы такой?
   Так мы же условились, что я это вы, к чему же вопросы? – мужчина пожимает плечами, отворачивается и, вынув из кармана платок, сморкается.
   Я не уверен в том, что вы говорите…

РЕПОРТЕР-ЦИНИК (внешность мужчины вновь меняется, теперь он одет с претензией на дендизм начала 20-го века, лет ему не более тридцати, и даже желтая гвоздика приколота к лацкану пиджака, но очки остаются, правда, теперь это модное пенсне на шнурке)
   Вот! Тут и начинается самое интересное, то, чего вы боитесь. Вам страшно выйти из себя, страшно потерять свой собственный разум. А ведь то, что вы называете разумом, не более, чем внушенная вам с малолетства система представлений, общепринятых сказок, которые меняются теперь не реже двух раз в столетие. Вот уж они, в отличие от людей, действительно смертны. Гамлет и Карл Мор готовы были умереть только при условии, что и после смерти сохранят свой разум, останутся самими собой, как они это называли. А вот давайте-ка обратимся к поэту, которого вы тоже не читали: «Я весь умру, я повторяю, весь. А светлый дух? И он не там, а здесь». Вот честный человек, понимающий отчетливо, что никакие общепринятые представления не имеют с действительностью ничего общего,   мужчина садится в кресло, закидывает ногу на ногу.
   Не понимаю…мне кажется, что я…   Фауст поворачивается к мужчине.
   Сходите с ума и не в силах остановить этот процесс, не можете разделить происходящее на явь и сон, правду и ложь…на что еще вы привыкли делить то, что в реальности не делится? «Я не уверен, что всегда буду собой», «умирать не страшно, страшно не жить», что еще придумали разумные трусы в оправдание своего рабства?! А?! Неужели вы хотите остаться с этим жалким «от сих до сих»?
   Кто вы?! – Фауст бросается к мужчине и хватает его за грудки.
   Опять начинается истерика. Возьмите себя в руки! – мужчина смотрит в глаза Фауста так пристально-внимательно, что Фауст замирает. Мужчина встает обходит Фауста и кладет ему руку на плечо. – Если уж вы не можете обойтись без мифологии, я назовусь Мефистофелем.
   Час от часу не легче,   смеется Фауст. – Я, скорее, поверю в то, что сошел с ума!
   Вы, определенно, врете. Мефистофель, хоть и немногим отличается от шизофрении, много приятнее последней, привычнее, естественнее, логичнее, простите за парадокс.
   А чем вы…?
   Докажу, что я Мефистофель? А чем вы докажете, что не шизофреник? В конце концов, вы сами хотите, чтоб я вписался в привычную систему, вот и доказывайте самому себе, что я Мефистофель,   оба стояли в пол-оборота друг к другу, с последней репликой Мефистофель делает два шага к окну.
   Послушайте…!
   Слушаю,   Мефистофель произносит без всякой издевки, повернувшись, и смотрит прямо в глаза Фауста все так же пронзительно-внимательно. Пауза. Фауст валится в кресло.
   Зачем вы пришли?

КАНЦЕЛЯРИСТ (теперь Мефистофелю лет пятьдесят, очки в дешевой оправе конторского работника первой трети 19-го века, сюртук, под ним жилетка, воротник белой рубашки, Мефистофель почти совсем лыс)
   Я здесь за тем, чтоб помочь вам в том деле, дороже которого нет для вас ничего. Я, помнится, с этого и начал, а вы изволили испугаться,   пауза. – Вы хотите услышать музыку. Готовы вымучивать, вымаливать, биться головой о стенку, лишь бы услышать. Но вы не знаете, услышите ли ее, а хотите точно знать, что услышите. Вот, пожалуй, самое главное: вы хотите точно знать, дано ли вам ее услышать. Вы хотите знать, что все не напрасно. Правильно я говорю?
   Да.
   Я могу вам обещать: вы услышите, останОвите, прибьете значками к бумаге лучшее в мире мгновение – мгновение откровения, которое дано только вам. «Мысль изреченная есть ложь», «далее молчание», а вы останОвите неостановимое, сумеете повторить так, чтоб каждый раз умирать! Каждый раз! Вы будете умирать столько раз, сколько захотите; а те, кто услышат вашу смерть, будут рыдать! Вы ведь этого хотите?! – он надвигается на Фауста, тень его ложится на композитора.
   Да.

МУЖЧИНА В ПЛАЩЕ 16-го ВЕКА, ХУДОЩАВ, ДЛИННОВОЛОС, ГЛАЗА ГОРЯТ
   Бедный Фауст! Зачем тебе все это? Зачем хватать за хвост бесконечность? Ты хочешь заполнить бездонную пропасть? Сколько раз тебе надо умереть? Сколько с тебя хватит?!...Нет, ты не остановишься никогда…Согласен…Я знаю, что согласен. Остановленное мгновение – твоя бездонная пропасть – будет с тобой всегда! Ты будешь наполнять звуками пустоту и не отречёшься, сколько б я ни предостерегал тебя. Тебя ждет бездонная пропасть, «второе искушение», которого тебе не преодолеть. Согласен? – Мефистофель оказывается за креслом Фауста.
   Да…согласен.

КАНЦЕЛЯРИСТ
   Тогда вот единственное условие: вам запрещено любить.
   Ну, для начала надо определить, что называется любовью, давайте составим точное ее описание…
   Ничего не нужно определять. Вы не обманете самого себя.
   А что будет, если…
   Я не знаю (пауза: Мефистофель подыскивает слова). Существует определенный порядок вещей. Если говорить понятным вам языком, вы выйдете из-под моей юрисдикции.
   Но как я прикажу себе не любить? – Мефистофель присаживается на подлокотник.

РЕПОРТЕР-ЦИНИК
   Не сомневайся, способ есть. Прежде всего, власть…Ты ведь хотел доказательств? Вот и будет тебе доказательство.
   Какое доказательство?
   Скоро придет твой приятель. Очень, должен заметить, милый человек, и отнюдь не без таланта, а талант требует щекотки: морфий, горные лыжи, адьюльтеры – не все ли равно, что именно? Русский писатель Достоевский, о котором ты, всяко, слышал, предпочитал вселенную в чистом виде: он играл в рулетку. Здесь недалеко тот игорный дом, где Федор Михайлович оставался один на один с мирозданием.
   Зачем вы мне все это рассказываете?
   Иди туда, куда тебя позовет приятель. Иди, не отказывайся и садись играть в покер. Я дам тебе доказательства, дам власть.
Звонок в дверь. Фауст оглядывается – в комнате он один. Минуту Фауст в замешательстве и даже в испуге. Он решает, было, не открывать идет к столу. Звонок повторяется. Фауст сильно напуган, стоит еще мгновения, обернувшись к двери, потом смотрит в зеркало. Понуро, медленно идет он открывать, выходит из кадра, и остается приближающееся к двери отражение. Когда Фауст открывает дверь комнаты, звонок звонит в третий раз, трезвонят нетерпеливо.