Контуженое детство. Главы 4-5

Начало тут: http://www.proza.ru/2020/02/03/1047


4. Игры от войны.

    Мы, мальчишки Сталинграда,  были совершенно не похожи на сегодняшних сверстников. Предоставленные самим себе, осторожные, немногословные, неулыбающиеся, с повадками и ужимками взрослых, воспитанные, в основном, улицей и только немного родителями и школой. Нельзя сказать, чтобы за порядком в нашем детском военном мирке никто не приглядывал. Рейды по местности время от времени проводил участковый Контуженый.
      Мы знали о его участии в боях за Сталинград, знали, что он был ранен, получил контузию (отсюда и прозвище – Контуженный), и по этой причине назначен после боёв в Сталинграде на должность участкового милиционера. Его внешность я помню смутно, в памяти осталось только то, что это был рослый и довольно грузный дядька. Говорил с хрипотцой, много курил. Вся семья его погибла во время бомбёжек. Жил он один в подвале полуразрушенного дома на Тракторном, где, как и во всём городе, не осталось ни одного целого здания, но вернувшиеся в город люди всё же селились в этих разбитых во время немецких авианалётов домах. Как правило, уцелевшие помещения сохранились в подвальных частях зданий. Там и жили.
    Каждое утречко, едва вставало солнце, Контуженный совершал обход вверенной ему территории, то есть посёлка Южный, доходил он и до наших землянок. Он обязательно останавливался возле стариков, здоровался, задавал одни и те же вопросы:
- Ну, как здоровьишко?или:               
- Кряхтишь,  дед? Ну, кряхти дальше, тебе ещё внуков воспитывать, - кивал он в сторону детей.
- Где твой, Фрося, дед? Опять на рыбалке? Много рыбки ловит? – обращался участковый к пожилой женщине с ехидцей, зная, что за некоторыми рыбаками водился грех запретной ловли белорыбицы.
-  Что вы! Какой там много! Старый он, силы уж не те. Чуть на кормёжку хватает. Мелочь ловит.
- Ну-ну! Ты присматривай за ним. А то старый-то старый, да как бы чего не вышло!
Затем поворачивался к нам, детям, и гаркал командным голосом:
-  Смирно!
Мы, дети, пытались разбежаться. Но вслед слышали грозное:
- Стоять! Кому говорю! А то подстрелю!
    Вот это «подстрелю» было из лексикона военных лет, и поэтому - понятно. Нехотя подходили мы к Контуженому, чтобы услышать привычное:
- Доложить обстановку! Кто сколько оружия накопал? Кто накопал – сдать без промедления!               
    Мы смотрели прямо в глаза участковому, никогда не признаваясь в наличии какого-либо арсенала:
- Нет, ничего не нашли, -  как всегда, отвечали дети.
Контуженый произносил уже ставшие привычными для нас  нотации об опасности подобных находок, о «коварной сущности предметов войны».
    На следующий день после истории с блиндажом участковый, прочтя обычное нравоучение, добавил проникновенным тоном:
- Ребята! Берите пример с Петра, Владимира, Алексея и Николая! – указал он на нас. - Копали, как и вы все? Да, копали! Нашли? Да, нашли. Но сдали всё, что нашли! И с почётом похоронили погибших защитников!               
    Как только Контуженый удалился, мы, четверо друзей, спустились в овраг на наше любимое место, которое называли командным пунктом, чтобы подумать, что делать с добычей. Решение было одно: от гранат избавиться, то есть побросать их с обрыва вниз в Волгу, когда взрослые будут на работе. Так с гранатами «баловались» многие: это была любимая «игра» детей военного и послевоенного Сталинграда.
      И следующим же утром  осуществили свой план: побросали гранаты с обрыва в Волгу. Когда они взрывались, мы кричали:
- Ура!!! Гитлер капут!!!
- За победу!!!
- Конец фашистским гадам!!! Ура!!!
    Это был наш детский салют Победы! О смертельной опасности такой затеи никто не задумывался.
    Слышали ли взрослые разрывы гранат? Наверное, слышали. Поругивали нас. Но, отчитав, серьёзных мер не принимали. Наверное, привыкли. Ох, эти горькие привычки войны…
    Мы побросали все «лимонки», но одну я утаил от друзей, у меня было именно на одну гранату больше и, конечно, расставаться с ней я не собирался. В земляном полу сарая я выкопал тайник, в котором в металлической коробке хранил самое важное и опасное – пистолет и гранату. Время от времени я доставал их, разворачивал тряпицу, в которую были завёрнуты эти «игрушки», тщательно их протирал, по очереди брал в руки то «лимонку»,  то парабеллум, руку с гранатой, зачаровывающую меня своим блеском, вытягивал как бы для броска. Её зловещая милитаристская сущность, таившая в себе смертельную опасность, не пугала. С большим сожалением, насмотревшись и наигравшись, я возвращал всё обратно в тайник, о котором никто не знал. Так мне казалось.    
    Занимались ли в семьях нашим воспитанием? Трудно сказать. Отцы воевали или были в трудовом тыле, как мой отец. Матери работали. Дома были бабушки. Никто не читал нам морали, не играл с нами в какие-либо игры.
 
    Однажды майским тёплым днём незадолго до объявления победы произошла история, которая заставила одновременно смеяться и плакать всех обитателей землянок.
    В очередной раз я достал из тайника гранату и спустился в овраг к нашему месту, чтобы вновь получить удовольствие от чувства собственника, владеющего запретным.
- Вот она, гранатка, целенькая! Эх, всё хорошо, да чека проржавела, - ворчал я, - надо заменить.
    Так как по части оружия мы были ребята смышленые, я тут же стал глазами выискивать какую-нибудь проволочку в куче металлического хлама, натасканного сюда нами же, детьми. «Лимонку» в это время я держал  в левой руке, а правой выдернул чеку, схватил нужную проволоку и уже собирался вставить её на место ржавой чеки, как услышал голос мамы:
- Коля, домой, быстро!
Я вздрогнул:               
- Что делать? Куда «лимонку»? А если мама увидит!? - Всё это промелькнуло в моей голове в секунды.
    И уже больше не раздумывая, я бросил гранату под склон оврага, на вершине которого стояла будка деревянного туалета. Раздался взрыв. Затем -  треск съезжающего в овраг туалета и женский крик, переходящий в визг.
    Я оцепенел: «Неужели в туалете кто-то был, и я убил человека!? Кого?»
    Из землянок высыпали все, кто был дома. Мужчины бросились к туалету, который, к радости, не разбился, потому что упал он на осыпавшуюся по краю оврага землю, то есть приземлился относительно «мягко». Из будки доносился истошный женский крик. Когда до туалета добрались и открыли дверь, из неё вышла красавица тётя Пана, перепачканная, но живая! И тут все стали хохотать, а я заревел. Мать подбежала ко мне со словами:               
-  Коля, сынок, испугался? Ничего, пойдём домой!
    Я продолжал реветь, и никто не догадывался, что причиной моих слёз был не просто испуг от увиденного, а страх за то, что я мог убить человека, да к тому же мою родную тётку.
    Мне было всего шесть лет. И у меня не хватило духу признаться, что это я бросил гранату. Это стало моей страшной тайной, думы о которой мучили меня долгие годы. Более двадцати лет я никому не рассказывал правду об овраге, «лимонке» и туалете с тётей Паной внутри. И только когда стал совсем взрослым, раскрыл эту тайну родителям, тёте, а позже своим сыновьям, а уже потом, когда стал учителем, рассказывал на уроках мужества и мира ученикам в качестве горестного примера того, что наделала с детьми война.

    Хочу заметить, что среди мальчишек существовал неписаный кодекс детей Сталинграда, находивших и хранивших огнестрельное оружие и боеприпасы. Главным правилом этого кодекса было одно – не поднимай оружия на своего! Оружие для защиты от врага!
    И мы, храня его, не использовали, даже когда выходили в своих пацанских баталиях район на район. Мы все были  детьми с душами, покалеченными войной, у многих отцы погибли, а у кого остались живыми, - трудились от зари до зари на заводах, тракторном и «Баррикадах», работавших на оборону. 
    Подростки сбивались в группы. Мы называлась южанскими, ребята, которые жили на горе выше Волги, – горновцами, те, кто в центре Тракторного района – верхние.
    Так как мы, южанские и горновцы, находились на границе двух районов, Тракторного и Баррикад, то нам частенько приходилось защищать эти границы от вторжения баррикадцев или выходить на территорию соседнего района для защиты своих интересов. Всеобщие, неписаные, но неукоснительно соблюдаемые правила были очень просты: нельзя учиться в чужой школе, нельзя дружить с девчонками из другого района, нельзя заходить на чужую землю.
    Когда правила нарушались, главный объявлял сбор, и мы являлись в назначенное время и в назначенное место вооруженные палками и камнями. Но никогда – оружием!
    Обычно это было место, скрытое от глаз взрослых, каких в разрушенном городе было не счесть. Две стены из мальчишек двух соседних районов разного возраста вставали друг против друга, главари значимо оглашали свои претензии, и, если договаривались (что было редко, так как воинственность была чертой наших характеров, сформировавшихся в постоянном состоянии ожидания нападения врага и стремления защититься, то есть немедленно вступить в бой), все расходились. Если нет – начиналась драка: сначала летели камни, затем шли в ход палки, кулаки и металлические прутья. Мелкие ребятишки, такие как я и мои друзья, лет пяти-семи, не дрались, стояли за «районом». Нас брали, в основном, для количества, а если мы и ввязывались в драку, то с такими же по возрасту.
    Дрались до крови, но не до увечья, молча.

    Взрослые, безусловно, зная о наших «складах боеприпасов» и уличных потасовках и опасаясь, как бы чего не вышло, время от времени вели с нами разговоры о том, что надо сдать оружие участковому.
- Колька, - говорила  уставшая после работы мать, - признайся, что хоронишь?
- Мам, ты чего? Ничего не хороню. Ты про что? Про ружья? Так мы их когда ещё сдали.
- Ну, ну, смотри ты у меня!- завершала мать воспитательную беседу.
    Этими разговорами долго всё и заканчивалось, пока в декабре 1946 года не вышел декрет Совнаркома РСФСР «О сдаче оружия», в котором говорилось не только о сдаче оружия мирным населением без всяких последствий для сдающих, но и предупреждающий о строжайшем наказании вплоть до расстрела укрывающим его.
    С нами были проведены беседы в школе, прошёл по домам участковый Контуженый, поговорил с родителями, всё разъяснил. И вот тут-то мать уже не беседовала со мной, а сказала строго, как отрезала:
 - Николай, - сдай всё, если не хочешь, чтобы всю семью расстреляли.
    И я разоружился, сдал всё, что у меня было. Декрет есть декрет, это мы понимали. Родители южанских подростков понесли оружие, долгое время хранившееся в тайниках их детей, в назначенное место и время. Я понёс свой арсенал вместе с матерью. Ничего не было жалко. Только парабеллум.
   

5.  Лесотаска. Лагерь немецких военнопленных.

    К нашим детским забавам вскоре прибавилась ещё одна. Взросление толкало нас к новым приключениям, всё больше территорий посёлка Южный мы осваивали. Интерес ко всему непознанному толкал нас на поиски чего-то необычного и удивительного. Изучение нами мира пока ещё ограничивалось нашим посёлком, но сколько здесь было ещё не разве-данного, интересного и трагичного одновременно.
    Главным местом наших игр и развлечений была, конечно, Волга. Волга тянула нас к себе с непреодолимой силой: купание, рыбалка, катание на плотах – это были занятия всех пацанов, выросших на берегах великой русской реки. Едва научившись ходить, обучались плавать. Учились друг у друга, учились сами по себе: девчонки - по-собачьи, мальчишки – саженками. Плавали наперегонки и на дальность до середины Волги, где была мель. Мы были воспитанниками великой реки. Она и закаляла нас, и тренировала, и учила быть мужественными, и кормила.
    Вдоль всего берега, насколько можно было увидеть, были плоты, которые представляли собой брёвна, скреплённые канатами по пятнадцать-двадцать штук в связке в одном слое. А слоёв в плоте могло быть от одного до четырёх-пяти. Их доставляли к берегу по Волге катерами-буксирами с верховья Камы, заводили в затон – место в воде, огороженное брёвнами, который находился как раз напротив нашего южанского оврага.
    С этих  плотов мы прыгали  в воду, подныривали под них, с них ловили рыбу. У нас, ребят, был особый способ ловли рыбы без удочек. Особенно увлекательна была ловля щурят.
    Для этого мы мастерили самодельное примитивное устройство -  на обычную палку пристраивали петлю, которая завязывалась таким способом, чтобы её можно было быстро затянуть. Мы располагались на плотах лёжа, чтобы не отбрасывать тень на воду, и терпеливо ждали, когда на петлю клюнет щурёнок. Щука – рыба не суетливая, она в ожидании добычи замирает у бревна, сливаясь с ним в воде в одно целое, но и не очень умная.
    Щурёнок, притаившись вдоль бревна, высматривает добычу. И вот, наконец, она! Колышущуюся петлю щурёнок принимает за малька и в подходящий момент молниеносно набрасывается на неё! Тут нам надо было изловчиться так, чтобы щурёнок попал в середину петли, и быстро её затянуть. Готово! Щурёнок твой!
    Каждый раз по окончании такой необычной рыбалки мы подсчитывали улов, отдельно откладывая самого крупного щурёнка для победителя.
  -  У кого сколько? – подводили мы итог привычным соревнованиям.
    Преимущество в такой победе всегда было небольшим: все мы ловили рыбу одинаково умело. Но тому, кто наловил  рыбы больше, мы каждый раз без сожаления отдавали по одному самому крупному щурёнку.

    За нашим посёлком располагалась база лесосплава или, как говорили в народе, «лесотаска». Лесобаза располагалась как раз напротив оврага, который служил путём доставки брёвен. По дну оврага был проложен своеобразный подъёмник в виде рельсов, перекрытых на протяжении всей их длины поперечными перемычками с крючьями, которые удерживали поднимаемые брёвна и доставляли их наверх с помощью цепной передачи. Рельсы, тянущиеся от самого затона, где рабочие распускали плоты и укладывали брёвна на подъёмник, поднимали лес до площадки. Там брёвна сортировали, просушивали и затем отправляли по узкоколейной железной дороге по пунктам назначения. Доставленный в Сталинград лес служил строительным материалом для восстановления города.
    Когда на берегу рабочие лесотаски разбирали плоты, мы частенько стояли поодаль, наблюдая за их работой. Близко нас не подпускали - опасно. На фанерном щите крупными буквами красной краской так и было написано: «Опасно! Близко не подходить!» Но на это предупреждение никто из нас никогда не обращал внимания!
    А вот к затону подойти было можно. Но это было только днём. Когда же работы заканчивались, как обычно, командовал Вовка Молодцов:
- Бегом  к брёвнам! Десять щелбанчиков – кто проиграет!
И тут начиналось! Надо было вскарабкаться на мокрое и скользкое от воды бревно, удержаться на нём, перепрыгнуть на второе, третье, и так до самого берега! Кто-то с берега следил за соревнующимися и громко считал брёвна, на которых удалось удержаться:
- Р-а-а-аз! Дв-а-а-а! Тр-и-и-и!
    Чем большее количество брёвен окажется у тебя под ногами, тем убедительней твоя победа! Неимоверно трудно было взобраться на скользкое бревно, ещё труднее было устоять на нём: даже без естественных волн вода вздыбливалась от наших стараний, брёвна сталкивались друг с другом, крутились без остановки под ногами, сбрасывая в Волгу соревнующихся. Крики, хохот болельщиков, шумный плеск воды, громкий голос «счётчика» – всё это подогревало прыгунов, придавало сил. Но до берега добирался не каждый. Тот, кто побеждал в подобных состязаниях, от души отвешивал щелбаны проигравшему.
    Иногда к затону с плотами подходил кто-то из взрослых, ругая нас и призывая прекратить безобразничать. Часто это был дядя Петя, брат отца, который работал на лесотаске. Он был странный, бабушка говорила про него:
- Не трогайте простачка, он хороший человек. Посмотрите, как он любит работать!
    И действительно, работал дядя очень старательно, правда поручали ему несложную работу: распустить связку брёвен и уложить их на рельсы. К сортировке леса его не допускали. 
    Дядя Петя появлялся над оврагом как раз тогда, когда наши соревнования достигали наибольшего азарта, громко кричал и бранился. Обычно, если его доводили, он ругался отборным матом, но для детей самым грубым словом в его лексиконе было слово «дурак»:
- Дураки, слезьте с брёвен, ноги переломаете! А то я вам щас покажу Кузькину мать! - кричал он.
Мы огрызались, почти не обращая на него внимания:
- Петь, а покажи Кузькину мать, тогда слезем!

      Почти сразу после разгрома немцев в Сталинграде неподалёку от нашего посёлка построили лагерь для немецких военнопленных, который просуществовал до пятидесятых годов. Лагерь находился за лесотаской, чуть ближе к тракторному заводу. Он представлял собой место, обнесённое высоким забором с колючей проволокой по всей верхней его части и пятью-шестью вышками с часовыми, вооружёнными винтовками. На каждой вышке, которые были расположены на расстоянии ста-ста пятидесяти метров друг от друга, – по одному часовому. Внутри лагеря, нам не было видно, но говорили, стояло пять-семь бараков.
    Охрана располагалась в щитовом двухэтажном доме. Рядом соорудили спортивную площадку, которую военнопленные и наши солдаты делали с особой тщательностью: выровняли поле, огородили, поставили несколько скамеек для зрителей. В свободное от службы время охранники играли здесь в футбол, вызывая у нас зависть и мячом, настоящим, кожаным, наверное, трофейным, и возможностью играть в футбол на настоящем поле.
    Сначала нас допускали на спортплощадку как болельщиков, позже стали разрешать играть, но мяча не давали. Пришлось сделать его из тряпья, крепко перематывая верёвкой тряпичную ветошь слой за слоем. Мяч был тяжёлым, справляться с ним было нелегко. Но какое это было удовольствие играть на почти настоящем футбольном поле!
    Мы, дети, чувствовали себя победителями на своей родной земле, и если сначала и побаивались немцев, то вскоре, видя их, поверженных, подчиненных нашей воле, перестали бояться и даже хотели как-то по-детски выместить на них свою обиду за всё лихое, что нам уже довелось испытать.

    Следует заметить, что в этом лагере находился исключительно рядовой состав немецких военнопленных. Когда утром их выводили из ворот на работы, а работали немцы на лесотаске,  тракторном заводе и на восстановлении разрушенных их же бомбёжками жилых зданий, мы сбегались к воротам лагеря поглазеть на пленных. Шли они колоннами, каждую колонну сопровождали четыре охранника, вооружённые винтовками: один - впереди, двое – по бокам и ещё один – замыкающий. Собак не было. Военнопленные всегда шли спокойным, мерным шагом, беспрекословно подчиняясь всем командам.
    Сначала нам было всё интересно: выражения лиц пленных, как они двигались, во что одеты, как реагировали на команды конвоиров. Нас забавляла  форма немцев, казавшаяся странной: большие накладные карманы, высокие фуражки, с нашитыми на кокарде пуговицами. Мы выискивали в выражениях лиц врагов зверские черты, переговариваясь между собой:
- Смотри, смотри, вон тот длинный, как зыркнул, гад. Ха! А штаны штопаные!
- А вон тот, третий, во втором ряду, споткнулся! Чтоб тебе не встать, фашист!
- Эй, Фриц, почём килограмм наград за Сталинград? Что съели?
   
    Потом сложились то ли частушки, то ли прибаутки, которые мы, завидев пленных, громко выкрикивали нараспев, упиваясь нашим мальчишеским чувством мести, за  детство, которого мы были лишены навсегда:

        Немец шёл на Сталинград,
        Думал, здесь дадут наград.
        Ратопырил карман`ы
        Получил по две дыры:
        Одну в глупую башку,
        А другую -  в кишку.
        Не ходи в Сталинград –
        Не получишь ты наград!
Или:
        Немец Фриц, фашистский гад,
        Наступал на Сталинград.
        О курган споткнулся –
        Так и растянулся!
       
     Внимательно разглядывая немцев, мы отмечали, что в любую погоду они выходили на территорию лесотаски в шинелях. Если погода была жаркой, (эту картину мы наблюдали на лесотаске, где работала часть военнопленных) снимали шинели и аккуратно складывали их на сухое и чистое место, оставаясь в лёгком обмундировании. Форма немцев развлекала нас, мы громко обсуждали детали их одежды:
- Видишь, какие большие карманы с пуговицами!
- А фуражки тоже с п-п-пуговицами!
- Не фуражки, а кепки.
- З-з-зачем им столько пуговиц?!
- В воробьёв стрелять, когда патроны кончаться, - острил кто-то, - и мы все закатывались от смеха.
- Вот бы их гранатами сейчас забросать!
 
 
    Часовые не гоняли детей, видимо, их развлекало наше присутствие, поначалу они даже разъясняли нам, малым детям, что эти немцы - бывшие солдаты, пленные, а с пленными мы уже не воюем. Пусть они поработают в нашем городе, восстановят то, что разрушили.
- Бояться их не надо и убивать не надо, и тем более не надо забрасывать гранатами, - говорил охранник, взывая к нашей сознательности и опасаясь, как бы не взыграло в ком-то из нас чувство мести, зная об «арсеналах» мальчишек Сталинграда.
 
    Но, со временем, наблюдая за присутствием в нашей жизни военнопленных, мы меняли представление о мести.
    Лесотаска, где работали пленные немцы, ничем не была огорожена. Здесь трудились как наши, так и немцы. Мы, ротозейничая, наблюдали за всеми, но больший интерес вызывали, конечно, пленные. На лесотаске их охраняли всегда два часовых, вооруженных винтовкой. 
    Всё у пленных было не так, как у наших. Работая, они почти не разговаривали, если и говорили, то тихо, без криков и ругани. Это и удивляло нас и настораживало:
- Ишь, какие! Молчат, боятся!
- В штаны от страха наделали, - делились мы мнениями.
    На площадке был установлен пост для охранника, который представлял собой врытый в землю металлический столб, заканчивающийся квадратным каркасом с натянутым на него брезентом от дождя и жаркого солнца.
            Для военнопленных был положен перерыв на обед, когда их на час уводили в лагерь, и по два небольших перерыва на отдых до и после обеда. О прекращении работы оповещал часовой, бивший в подвешенный на столбе в рельс, Как только раздавался звук от  удара по рельсу, пленные тут же прекращали работу, даже если до гурта, куда они несли бревно, оставался метр. Бревно при этом они не бросали, а аккуратно опускали на землю, сами же по возможности садились в тени, где и сидели тихо положенные минуты.
- Глаза закрыл, притомился, наверное, о колбасе немецкой мечтает! – комментировали мы, глядя на пленного, сидевшего с закрытыми глазами.
    Любимым занятием некоторых пленных в минуты отдыха была игра на губной гармошке. Это было забавно, иногда казалось нам красивым, но признаться в том, что нам нравится игра врага, мы не могли.
- Наш дядя Ваня играет лучше. И песни наши душевнее, - решили мы раз и навсегда.
    Были случаи, когда кто-нибудь из немцев доставал из широкого кармана свои награды (кресты, награды в виде восьмигранников, щитов), приподнимал одну из них, сверкающую на солнце разноцветным эмалевым покрытием, привлекая наше внимание. Мы тут же реагировали:
- Опять наградами фашистскими любуется паразит!
- Красивые, да кому они нужны?!
    Охранники, привыкшие к мальчишескому наблюдению, сначала не обращали на нас внимания, потом стали изредка разговаривать, особенно один из них. Это был пожилой солдат, с сединой на висках, на вид он казался нам опытным фронтовиком, смотрел строго, курил самокрутки, нам подмигивал, прислушиваясь, о чём  говорим. Именно он объяснил нам, кто такие военнопленные, и почему уже не положено мстить им. Когда один немец, улыбаясь и глядя на нас, стал показывать на свой рот, бормоча что-то по-немецки, этот охранник пояснил:
- Есть просит, говорит, готов променять эти цацки на еду.
- Ещё чего, - ответили мы, но задумались.

    Все мы жили очень бедно, питались скудно, бывало и впроголодь. Хлеб, рыба, картошка были основной нашей едой. Но мы никогда не наедались вдоволь. Есть хотелось всегда.
    Но также хотелось заполучить и красивые безделушки. Мы мечтали: вот вырастем, наступит мир во всём мире, а мы будем рассказывать, как помогали брать в плен немцев, разоружали их, отнимали награды, и вот теперь это наши трофеи.
    Незаметно для мамы унести из дома можно было только картошку. У нас, как и у многих, она стояла в мешке в погребе, никто её, конечно, не пересчитывал.
     И вот уже на следующий день после разговора с охранником вся наша четвёрка отправилась с картошкой в карманах к лесотаске, чтобы обменять её на «трофеи». Мы попросили охранника разрешить обмен и помочь нам объяснить немцам, зачем мы пришли. Часовой переговорил с пленными на смеси русской и немецкой речи, те слушали сначала молча, затем заулыбались и «заяякали». Мы поняли, что наши условия приняты. У каждого из нас было по три-четыре картофелины. Три картошки - и одна медалька у тебя в кармане. Получив «трофеи», мы с радостью помчались домой.
            Пристроившись в укромном месте, рассмотрели добычу, решили, что стоит ещё попробовать – в конце концов, из них можно было сделать хорошие биты, положив на рельсы трамвая, ожидая, когда колесо расплющит эту «падлу».
    Это была наша детская борьба с фашистами.
    Таких операций по обмену картошки на фашистские награды было несколько, в результате чего у каждого из нас накопилось по две-три медальки с надписями по-немецки. А поскольку ни на каком языке читать мы не умели, то только разглядывали их, представляя, за какие зверства их получили враги.
    Уже во взрослой жизни в музеях Сталинградской битвы я увидел ряд немецких наград, некоторые из которых были на ленте с полосами, а другие - в виде щитов, похожие на те, которые мы меняли на картошку, а потом плющили на рельсах сталинградского трамвая.
    Надо отдать должное нашей детской интуиции, патриотической чуткости: перебирая эти красивые штучки, никогда никто из нас не только ни разу не надел, хотя бы для смеху, эти атрибуты фашистских побед, но даже не приложил их к своей груди. С молоком матери впитали мы чувство гордости за свою Родину, мы, маленькие дети, жили по неписаным, но продиктованным жизнью законам чести.


Продолжение тут: http://www.proza.ru/2020/02/06/1606