Глава IV

Зима 1942-1943 годов выдалась суровой, морозной, снежной.
По ночам у крайней хаты. Где спали Хосе, Мануэль, а потом вернувшиеся из больницы Педро и Лоренцо, появились волки. Долгими зимними ночами подходили они к жилью в надежде на то, что там удастся поживиться мясом – забраться в хлев или свинарник, а может, напасть и на человека. Голод делал их отчаянными и наглыми. Тёмная ночь придавала трусливым сердцам уверенность в успехе. С подтянутыми к позвоночнику животами, не в одиночку, а стаями – так смелей и больше шансов в исход вылазки – выходили из леса, подступали к человеческому жилью. На хрустком морозном снегу их мягкий, вкрадчивый шаг был неслышен. Собравшись в стаи. Они начинали выть – дико, грозно. Нельзя было спокойно слушать этого леденящего душу завывания среди лесного безмолвия.
В первую ночь появления волков Хосе здорово испугался. Его кровать стояла у окна. Он проснулся от протяжного заунывного воя. Не вставая с постели, стал тёплым дыханием оттаивать толстый мохнатый слой изморози на стекле. Образовался большой прозрачный серебрянный рубль. Прильнул к нему глазом – тотчас отпрянул. Став лапами на выступ бревна, закинув морду назад, под самым окном стоял волк. Под ровным лунным светом снежинки на его шерсти холодно, льдисто поблёскивали, в глазах злобно переливались зеленоватые искорки. Хосе разбудил Мануэля. Тот тоже взглянул на волка. То ли с испугу, то ли со сна замахал руками, шопотом выдавил:
- Замажь! Замажь! Скорей замажь! – рассыпчатым инеем. Под которым литыми пластинками холодел лёд, стал поспешно замазывать светлый серебрянный рубль.
Потом к появлению волчих стай привыкли. Но выходить ночью во двор было строго запрещено. Позже даже не просыпались, когда дед Матвей, детдомовский сторож, время от времени выходил на крыльцо попугать «иродов». Треск от выстрела подхватывало дробное лесное эхо, а волки отступали на исходный рубеж. Чтоб некоторое время спустя снова подобраться к людскому теплу. Тогда старик, если к этому времени он не засыпал, выходил во двор и снова бабахал в воздух для острастки, а иногда и в зелёный букет волчьих глаз – тогда на утро в снегу находили обглоданные до белизны кости: стая не щадила несчастного. Таков был неумолимый закон борьбы – вышедший из строя погибал. В одну из таких ночей звери забрались в сарай и увели волчёнка, пойманного во время лесного пожара. Ребята держали его для Лолы (особенно старался Мануэль). Но он ушёл, перегрызя толстый кожаный ремень, которым был привязан к столбу.
Иногда дед Матвей, покладистый и незлобный старик, обучал ребят стрельбе из своей берданки. Делал скупые замечания:
- Слышь, паря, туту жми. И в воздух, в воздух пали. А то, неровён час, живую душу зашибёшь.
Удивительно то, что волки к крыльцу сторожа никогда не подходили, словно у них от поколения в поколение выработался условный рефлекс – не один год пугивал да бивал их дед Матвей.
Из городка привезли целую машину дублёных полушубков и шапок-ушанок – давно обещанную зимнюю одежду. В таком наряде девочку от мальчика не отличишь. Зато никакой мороз не страшен, будь 40 или 50, да ещё с ветерком.
В такую стужину послали Хорхе и Фернандо в сарай за дровами. Под валенками суховато поскрипывает снежок. А в небе ни облачка. И солнце. В такие прозрачные зимние дни в воздухе искрятся чуть заметные для глаза снежные паутинки-серебринки. Под солнцем поблёскивают как солнечные блёстки. Хорхе кажется, что это от них покалывает в лёгких, когда полной грудью вбираешь этот замороженный, настоянный на зимнем солнце воздух.
Заснеженная тайга молчит, будто думает о чём-то, мечтает, как живая. На лапах елей пушистые снежные шапки – от них ветки низко клонятся к земле. Тряхнёшь – и посыпится сверху снежный песок, и стоишь, как снежная баба, весь в снегу. «Красотища», - думает Хорхе. Замечает, что каждое дерево по-своему в снего одето. Ёлки, так те в белые дохи да шубы кутаются, малахаи мохнатые напяливают. А сосны почти не держут снега – стволы высоченные, кровли на самой маковке. Ветер на верху гуляет, вершины раскачивает, снег рассыпчатый стряхивает. И стоят сосны бесснежные, будто и зимы для них нет. Ишь, гордые какие! А летние деревья, те, что в холода нагишом стоят, снегом да инеем, будто кружевами, расшиты-размалёваны. Замер Хорхе. Любуется серебрянной таёжной сказкой.
У Хорхе появилась скверная привычка – безо всякой причины сплёвывать, не разжимая зубов. Он достиг в этом такой виртуозности и совершенства, чо никто не может «переплюнуть» его. Вот и сейчас сплюнул – слюна упала в снег с явно ощутимым ледяным звоном. «Ого! Мороз, что надо». Сплюнул ещё раз – снова легонько звякнуло на снегу: слюна, не успев упасть, превратилась в льдинку. Вдруг в голову приходит озорная мысль. «Сейчас запляшет он у меня».
Он стоит у крыльца, ждёт Фернандо. Тот ещё не вышел – замешкался. Наконец, вырываются наружу упругие клубы тёплого воздуха – выходит Фернандо. Хорхе стоит, не оборачивается – занят.
- Я думал: ты уже открыл сарай и набрал дров. А ты бездельничаешь.
Так вот почему так долго не показывался Фернандо – хотел притти на готовенькое. «Ну, ладно. Посмотрим, что сейчас скажешь», - Хорхе решается проучить Фернандо. Но он по-прежнему молчит.
- Что ты делаешь? – допытывается Фернандо.
- Разве не видишь? Плюю.
- Плюёшь? Зачем это?
Хорхе терпеливо объясняет, в чём дело. Фернандо тоже хочет услышать, как звенит мороз. У него неисстребимая потребность заниматься чем угодно, только не делом.
С хрустальным звоном падает слюна на притоптанную снежную дорожку.
- Это что! – говорит Хорхе. – Когда-нибудь пробовал в мороз приставить к железу язык?
Он говорит безразличным голосом, как ни в чём не бывало. Сам-то однажды пробовал, знает, что это такое. Правда, тогда мороз был не такой сильный, как сейчас. А сегодня, говорит, 57 градусов. Хорхе ещё не знает, какого эффекта достигнет его шутка в такую холодину.
- Не, не пробовал. А что? – спрашивает Фернандо, не подозревая подвоха.
- А вот попробуй, тогда и увидишь. Вон турник. Я б и сам показал. Да мне не подтянуться. А ты длинный, тебе как раз до горла достанет.
Фернандо ногами-цыркулями измеряет небольшое расстояние до турника. У него полушубок не по размеру – ноги целиком торчат наружу. Хорхе смешно: Дон Кихот, да и только.
Фернандо подставляет к железной трубе длинный язык: розовая лягушка крепко прилипает к морозному железу. А Хорхе уже не видно заблаговременно скрылся. Теперь не до жиру – быть бы живу. Фернандо отдерёт язык и всё равно пойдёт в сарай за дровами: он дежурит. А Хорхе приставлен к нему только помогать. «Пусть себе и отвечает. А то слишком хитрый – так и думает, как бы на других прокатиться.» Он мстит Фернандо за вечные издёвки и придирки. Так ему и надо.
Полушубки носили без охоты.
- В них на мужиков похожи. Мужики да и только, - говорит вернувшийся из больницы Педро.
Назрел и вспыхнул «овчинный бунт» - так его назвали сами детдомовцы. Подобно всякому недовольству, возник стихийно и был поддержан массами, которых шокировала уродливая простота овчинных полушубков.
Начал Педро, хотя, как потом ни пытались очевидцы – они же и участники – и детдомовские летописцы воссоздать истинных ход событий и установить личности виновников и зачинщиков, это было почти невозможно сделать.
Недовольство копилось медленно. Но неотвратимо. В местном клубе, куда ходили смотреть кино, русские ребята смеялись:
- От этих полушубков за версту овчиной несёт.
Сначала на обидные замечания не реагировали, пропускали мимо ушей, тем более что многие местные ребята носили такие же полушубки.
Буря началась в школе. В каждом классе были свои вешалки, где оставляли верхнюю зимнюю одежду. Общей раздевалки не было. Во время перемены кто-то свливал их овчинные полушубки на пол. Но чаще их обрывали вместе с кожаными вешалками – тогда не за что было их цеплять. Из-за этого и началась потасовка. Педро поймал Андрюху, закатал в полушубок, запихнул под парту. Потом подбежал к вешалке, стал на очереди срывать пальто русских ребят. На него накинулись владельцы. Он стал их заваливать полушубками и пальто. Образовалась куча мала, которая стала заметно увеличиваться в размерах. Прибежали испанцы из других классов. Так как русских ребят никто не поддержал, победа осталась за испанцами.
После этого кой-кому снизили оценки за поведение, а камарада Хуан, воспитатель группы, в которой был Педро, запретил всему классу в течение месяца ходить в кино. Все заработали по 100%, что в устах камарада Хуана означало провинность первой степени, когда наказанным не разрешалось ходить никуда, кроме школы и детского дома. Некоторые после этого наотрез отказались носить полушубки. Это скорее был протест на применённую против них меру наказания, чем нежелание выслушивать обидные замечания русских ребят, которые и после потасовки в классе не унимались. Всё же скрепя сердце полушубки носили.
Конец января, холодный зимний месяц. Педро влетел с улицы, размахивая в высоко поднятой руке небольшим треугольным конвертом – солдатским.
- ПИСЬИО! ПИСЬМО! – кричал радостно, упоённо. –П-И-СЬ-М-О-О-О-О!
Кто-то подлетел, затеребил в руках:
- Откуда? Из Испании? Из Испании? Да?
Педро не слышал. Кричал:
- ПИСЬМО С ФРОНТА! С ФРОНТА ОТ АУРЕЛИО!
Аурелио нашёлся. Он писал директору и товарищам по детдому. Описывал первый бой, в котором принимал участие. Был ранен в тот же день, когда присоединился к отступающим частям Красной Армии севернее Прохладного. Потом после госпиталя отправили на Сталлинградский фронт, где, судя по намёкам, он сейчас и находился. «Я здесь не один испанец; - писал он. «Видел и Рубена Ибаррури. Простой, хороший парень и смелый.»
Спрашивал об Эрнесто, перед которым считал себя в чём-то виноватым. Педро видел в этом какую-то тайну, но терялся в догадках, не мог понять, на что намекал Аурелио.Но догадывался, что Аурелио в чём-то причастен к судьбе Эрнесто, что-то знает о нём.
Письмо было коротенькое. Но директор сразу заметил, что оно таит в себе большую силу воздействия. Аурелио посылал своё фото. Стоит на фоне разрушенного дома с молодым русским пареньком и ещё одним испанцем ростом пониже Аурелио. Все трое точь-в-точь в таких же полушубках какие привезли ребята из города.
Педагогический опыт подсказал остроумное решение «овчинной» проблемы. Директор приказал письмо и фотокарточкувывесить в главном корпусе у общей раздевалки на доске объявлений. Пусть, одеваясь и раздеваясь, сравнивают сами.
Действительно, овчинные страсти улеглись. Полушубки стали носить с гордостью – у Аурелио такой же. Потом даже не хотел заменять на пальто, когда им предоставили такую возможность.
Второе письмо с фронта пришло в конце февраля. Когда весь мир ещё переживал большую победу на Волге. На этот раз оно было ещё короче и написано чужой рукой, и не на испанском, а на русском языке. Писал политрук той части, где воевал Аурелио. Описывал, как по-геройски. До последнй капли крови защищал клочок вверенной ему русской земли на берегу Волги этот смелый испанский парень. «Он один убил и ранил не меньше десяти немцев», - писал политрук. Тут же был приложен стандартный бланк похоронной, гле в отпечатанный типографским способом текст была от руки вставлена фамилия погибшего: «Ваш воспитанник Аурелио Луис Эрнандес погиб в боях за Социалистическую Родину…

Да, за Родину погиб он,
Хоть в стандартном этом бланке
И не сказано какую…
За Россию он сражался,
За неё погиб героем,
В ней навечно похоронен
Как солдат и гражданин.
С честью смерть он принял стоя
За великую, больную,
За Советскую отчизну,
Братство будущих народов
Защищая от фашизма.
И в предсмертное мгновенье
Он, наверно, вновь увидел
Самый милый, астурийский
Неприветливый пейзаж.
Так когда-то под Мадридом
Наши парни умирали,
Уносясь в последних мыслях
К волжским плёсам голубым…