Глава V

В Соболихе временно ходили в общую русскую школу, тогда как прежде они даже учились в тесном испанском кругу. Такое прямое сближдение с русским в пределах одного коллектива, не проходило без сучка и задоринки. Разница в темпераменте усугублялась ещё тем, что местные дети были из крестьянских семей, за исключением нескольких человек, чьи родители работали на заводике по соседству. Но самым существенным было то, что испанцы до сих пор жили одним коллективом, единой семьёй и усвоили особые законы общежития – они были детдомовские. Насмешка или шутка, пущенная в адрес одного, воспринималась как обида для всех. Иногда даже беззлобное замечание вызывало целую бурю. Тогда невольно в сознании детей вспыхивало противопоставление: мы – испанцы, вы – русские, вы у себя дома, мы нет, что вам от нас надо? Тогда к детской обиде примешивался горький, полынный привкус горечи и отчуждённости.
Педро отвечал урок по физике. В фразе «прозрачное стекло» неправильно произнёс определение: получилось «просрачное» - типичная испанская ошибка.. Русская половина рассмеялась с чисто детской прямолинейностью. Педро, ничего не поняв, упрямо повторил слово в том же звучании. Руссие снова покатились со смеху. Испанцы молчали – мрачно, недовольно: над их товарищем смеялись. Педро обиделся, сел. Отвечать отказался, хотя урок выучил и знал хорошо. За упрямое нежелание отвечать получил  кол по физике и 50% за поведение от камарада Хуана.
Во второй раз вышло так, что Педро странным образом переставил слоги в русских словах – снова вышло смешно. Когда учительница спросила, что задано на дом, без запинки ответил, даже не думая, что выйдет казус:
- Нам надано задом…
Русские взвизгивали и захлёбывались смехом. Педро показалось, что громче всех заливается его сосед, белобрысый, голубоглазый Андрюха, у которого даже зимой всё лицо в светло-рыжих веснушках. Педро еле сдерживается, чтоб не треснуть Андрюшку тут же в классе. От злости щека дёргается в нервном тике. Всё же передумал – не дал выхода тому космическому заряду гнева, который зашевелился в душе ко всей русской половине класса. Нет, он не нарушил своей давней заповеди – не лезть в драку первым. Спокойно сел, тихо опустил крышку парты. А через несколько минут, когда уже шёл урок и все забыли о случившемся, ткнул Андрюху в бок:
- Андрей, ты просил меня научить тебя испанскому языку. Хорошо.Давай начнём. Знаешь, что такое «дар ун бофетон»?
- Не, - простодушно отвечает Андрюха. Любопытный нос тянется к Педро. Андрюха шмыгает – по носу начинает бежать целая орава веснушчатых жучков.
Педро тянет, будто уже забыл об обещании. Андрюха нетерпеливо напоминает:
- Ну?
- Перевести?
- Переведи, - Андрюшка переворачивает тетрадку, с другой стороны выыводит: «по испанскому языку», получилась гибридная тетрадь: с одной стороны, по русскому, с другой по испанскому. Наклоняет голову, ждёт перевода.
Педро тут же делает перевод слов на международный язык жестов, выразительных, ощутимых. Андрюха смолчал, только крякнул. Учительница, почуяв недоброе, косит в их сторону. Делают вид, что внимательно слушают. Педро в душе смеётся. Андрюха разозлился, затаил в сердце желание отомстить.
На следующий день во время перемены Андрюха подошёл к Педро, с безмятежным выражением на простоватом курносом лице спросил:
- Педро, знаешь русский язык хорошо?
- неплохо, - не без гордости ответил Педро. Это было, действительно, так.
- Что такое «щелбан» знаешь?
- Нет, - был вынужден признать Педро. Не мог же он знать всех тонкостей могучего и великого русского языка.
- Перевести?
- Переведи.
- Только глаза закрой.
- А это ещё зачем? – настораживается Педро.
- Закрой, закрой, так надо, - умиротворяющим голосом говорит Андрюшка.
- Нет, глаз не закрою. Ещё чего не хватало.
- Тогда хоть голову опусти.
- Это можно. Только смотри: если что, держись.
- Что ты Педро? Разве я позволю, - совсем обезоруживает Андрюха.
Педро с опаской подчиняется. На всякий случай сжимает в кулаки пальцы. Вдруг ЩЁЛК. Голова изнутри лопается от гуденья. Педро ошалело хлопает ресницами. А Андрюха уже в другом конце коридора. Педро растерянно озирается по сторонам: заметили ли ребята. Но все заняты своим.
Андрюха – непревзойдённый мастер давать щелбаны. Они у него получаются глухие, звучные, будто бьёт он по пустому месту. Но весь эффект чувствует тот, кому они предназначаются. Андрюха бьёт с оттяжкой, всем пальцем – от этого в голве жертвы раздаётся дурманящий гул, заглушающий все остальные звуки окружающего мира.
Педро поразило искусство Андрюхи. Он погнался за ним с единственной целью выведать секрет русского щелбана. Голова гудела. Но на это он не обращал внимания. Андрюха бегал лучше – удрал от преследователя. Он думал, что у Педро злые намерения. Потом мир был восстановлен, и вместе с Андрюхой, мастером русского щелбана. Они на большой перемене приволокли в класс упирающегося первочка и на его удивительно крепкой первоклассной голове Педро провёл весь курс обучения русскому щелбану с соответствующей практикой. Наконец, первоклассника отпустили. Напоследок дали ему такой оглушительный щелчок, что он вылетел из класса, как ракета. Теперь Педро знал, что такое «щелбан» и как их давать. Скоро способный ученик превзошёл учителя. И это равенство в искусстве давать щелбаны стало хорошей основой для установления и другого равенства – во взаимоотношениях.
Наступила весна. На большой перемене выбегали во двор поиграть в пятнашки, футбол или другие игры. Однажды Педро продемонстрировал перед восхищёнными зрителями, как пьют воду в Испании. Попросили показать ещё. Кто-то сбегал в буфет, приволок графин с водой. Во время сеанся ни одна капля не попала на землю – всё ушло в горло к Педро.
- Как в цирке. Здорово, - говорит кто-то по-русски.
За искусство давать щелбан Педро хочет научить Андрюху пить воду по-испански.
- Андрюха, научить?
- Ещё что. Невидал какая.
- Да ты ж не сможешь.
- Смогу.
- Не заливай.
- Раз плюнуть.
Андрей берёт графин. Пускает струю воды в горло. Она попадает не по назначению – в нос. Русские и испанцы смеются. Андрей задыхается отплёвывается:
- Тьфу ты, тьфу.
- Плюётся тот, кто плюётся последним, - вставляет Фернандо. – А ещё говорил «раз плюнуть».
Ребята ещё больше смеются. Что это? Над ним, что ли? Опять не так сказал? Или это над Андрюхой?
А Андрюха отплевался, откашлялся. В глазах упрямство. Сжимается в мускулистый комок («Как похож на Эрнесто», - думает Педро.), резко бросает:
- Научи!
Педро учит:
- Языка так не поднимай. Прижми книзу. Не напрягай горла. Ох и язык у тебя. Как лягушка. А мину-то скорчил. Можно подумать: зуб тебесобираются вырвать.
Русские и испанцы заливисто смеются – все вместе.
Когда струя воды попадает не в то горло, Андрюшка беспомощно хватает ртом воздух, откашливается, крутится на месте, приседает. Смех становится ещё заразительней. Его волна захлёстывает и тех, кто играет в футбол на спортивной площадке – подбегают и они.
- Эх, ты, «щелбан». Смотри, как надо.
Педро откидывает назад голову, высоко над собой поднимает графин, который называет на испанский лад «эль поррон», и, струйка воды, изогнувшись упругой дугой, уходит прямо в горло.
Руссие зрители поражены. Андрюшка пробует снова. Опять неудача. Потом вызывает желающих. Тоже не получается. Теперь испанцы хозяева положения. Смеются от души, в своё удовольствие.
Андрюшка упрям: в конце концов, раскрывает секрет пить воду по-испански. Делает это не хуже Педро, своего учителя. Теперь они уравнены в положении: один постиг тайну щелбана, другой – искусство пить по-испански.
Сближение двух зон в классе проходило медленно, но основательно. Однажды «бизонии» навсегда был положен конец. Испанские ребята пришли в клуб, где демонстрировался фильм «Большая жизнь» с артистом Алейниковым в нашумевшой роли Вани Курского. Сидевшая сзади заводская шпана ликовала, когда безшабашный Ваня появлялся на экране. Потом они начали чуть не хором разучивать какую-то новую воровскую песню. Публика терпеливо молчала, боялась связываться. Педро слышал, как баритонистый голос Фильки, зубаря, атамана шайки, любовно выводил:

Выйди вон с моего кабинета,
Забери свои зубы назад…

Потом хоровое пение прекратилось. Педро услышал голос Андрюхи., который попросил их замолчать. Последовала мышиная возня. Через минуту хлопнула выходная дверь и установилась тишина – шпана покинула зал. Педро сразу догадался, что это могло означать.
- Сейчас вернусь, - шопотом сказал своим; согнувшись, чтоб не мешать смотреть кино, выбрался наружу. «Так и есть – эти гады избивают Андрюху». Если б это он, Педро, лупил Андрюху, было б другое дело – они из одного класса. Но Андрюху избивали чужие…
Педро рванул дверь. Вбежал в зрительный зал. Крикнул по-испански:
- Фуэнта овехуна, тодос а уна, - тут же выразил мысль по-русски, как бы подчёркивал, что это было общим делом ребят их класса, испанцев и русских:
- Наших бьют.
Испанцев, как ветром сдуло. Первым вылетел Фернандо. Сразу оценил обстановку. Сиганул в самую гущу борьбы. Было темно. Шпана разбила единственную лампочку у входа, чтоб сподручней было драться. При слабом лунном свете перед Фернандо сверкнул золотой зуб Фильки – словно злой огонёквольего глаза (за этот зуб и получил Филька своё прозвище). Длиннющими руками Фернандо изловил из кучи низкорослого Фильку-зубаря. Тот отчаянно пытался вырваться, извиваясь, как рыба на крючке. Недолго думая, Фернандо сунул Фильку головой в высокий сугроб. Тот по пояс ушёл в снег. Шайка была в буквальном смысле слова обезглавлена. Однако сопротивления не прекратила. Драка шла втихую, без шума. В ход пошли кулаки. Шпана хотела во что бы то ни стало освободить атамана, с таким позором воткнутого в снег. Это им не удавалось. К испанцам подоспели русские ребята из их школы. Педро любил драться. Делал это спокойно и с мастерством. Он работал за двоих, искренне сожалея, что с ними нет Эрнесто: уж кто-кто, а Эрнесто был виртуозом в таких делах.
После этой драки заводские обходили стороной детдомовцев, не трогали и русских школьников, чувствуя, что и те, и другие заодно. Так теперь и было на самом деле. Наступило полное русско-испанское единство. Педро законно получил в своём классе прежнее звание вожака и заводилы. За ним шли не только испанские, но и русские ребята. Педро это чувствует и старается всегда быть в центре внимания. Если теперь он делает ошибки в русском языке, это воспринимается русскими не так, как прежде в языковых казусах единогласно признаётся желание Педро повеселить ребят, а не незнание того или иного правила грамматики. Больше всего достаётся новенькой учительнице русского языка и литературы, выпускнице Иркутского пединститута. Галина Семёновна совсем молоденькая. Кажется ещё вчера сама сидела за такой же низкой школьной партой. А теперь вот ходит по классу на правах учительницы. Она маленького роста, чуть повыше самых высоких из них. Педро почти не замечает возрастной разницы между собой и учительницей. Но дело не в том, что она новенькая. Детдомовцы привыкли к Антону Сергеевичу. Полюбили его. Считали своим, родным. А теперь подошло и его время – взяли в армию и его, белобилетчика. Правда записали Антона Сергеевича в нестроевые и пока не отправляли на передовую, но ребятам было грустно с ним расставаться. Провожали его всем детдомом. В военной форме он был каким-то другим – героичесским, далёким. А теперь вот прислали новенькую. Разве можно с этим легко и быстро примириться? Конечно, нет. И новой учительнице «мстили» беззлобно, но ощутимо.
Вызвала Галина Сергеевна Педро к доске, попросила написать слово «курится»: в нём Педро сделал ошибку, когда писал диктант. Педро вывел «курица».
- Неверно, - спокойно сказала учительница.
- Нет, верно, - упрямо ответил Педро.
- Хорошо, - произнесла Галина Сергеевна ещё спокойей и даже тише – это от волнения; когда волнуется, она всегда понижает голос. Педро уже это заметил.
- Хорошо, - повторила, совсем тихо добавила: - Если верно, тогда скажи, какая это часть речи?
- Глагол, - буркнул Педро.
- Коли «кури ца» глагол, тогда поспрягай его по времени.
Игра нервов продолжается – кто кого. Педро не хочет сдаваться. Подмигнув Андрюхе и Хорхе, продолжает:
- Пожалуйста. Настоящее время – курица. Я уже сказал. Прошедшее время, прошедшее время, ну да, конечно, прошедшее время – цыплёнок. А будущее – курятина.
На миг класс застыл. Потом тишина вздрогнула, колыхнулась. Взрыв смеха был таким оглушительным, что задрожал осколок разбитого стекла в форточке. Смешно и остроумно. Засмеялась даже учительница – не выдержала.

ВСЁ ЭТО ПОВТОР !!!!!!!

Но бывало и похуже, когда она уходила из класса со слезами на глазах. Она сначалавела только русский язык, но неделю спустя пришлось взять и литературу, которую вела похожая преподавательница, эвакуировавшаяся из Ленинграда. Старушка мечтала вернуться в родной город, только что освобождённый от блокады. Она уехала. Галина Семёновна пришла в их класс, чтоб дать первый урок по русской литературе. Первый урок! Как она к нему готовилась. Несколько раз прорепетировала. Знала, когда что сказать.
Стояли холодные зимние дни. Птицы замерзали. Они хохлились, растопыривая перья, чтоб сохранить возле тела крохи тёплого воздуха, жались к человеческому жилью.
Случилось так, что в самом начале урока, спасаясь от трескучего мороза, в открытую форточку влетел воробей. В классе было жарко натоплено, и горячий воздух, выносимый струёй в форточку, потянул несчастного воробья к людскому теплу.
Влетевшую птицу встретили ликующими возгласами. Русские и испанцы вскочили со своих мест. Принялись ловить воробья. Форточку, открытую для проветривания, тотчас закрыли, чтоб отрезать возмутителю спокойствия путь к отступлению. Началась интереснейшая и увлекательная работа поимки воробья. Она требовала изобретательности и неисчерпаемой энергии. В классе не было ни одного равнодушного. Каждый считал долгом принять участие в этом нужном деле. Конечно, нужном – ведь с воробьём в классе всё равно спокойно не позаниматься. Его надо поймать и чем скорей, тем лучше. Бегали по партам и проходам. Кидали в воробья линейками, пеналами, даже чернилками. Об уроке забыли совсем – ловля превратилась в игру. Кто поймает первым? – этот вопрос был у всех на уме. Воробей сначала сел на портрет, потом перелетел на абажур, снова на портрет, затем перешёл в свободный полёт по классу. Его преследовали неотступно. Вот уж где он, действиетльно, нагрелся. Обе стороны начали выбиваться из сил. Наконец, замученный вробей сел на фикус, стоявший на подоконнике. Там его и застигла неумолимая рука Педро. Он поднял его над головой, словно победно сорванный скальп. Понёс к кафедре. В классе ведь есть учительница. Пусть она свершит суд над недисциплинированным воробьём. Тут Педро заметил, что Галина Семёновна стоит и плачет: слёз нет, а глаза какие-то тоскливые и мокрые. Занятые своим делом, они совсем забыли о ней, как будто её и не было в классе. Так хорошо подготовленный урок был сорван. Крики прекратились. Таких плачущих глаз у учительницы они никогда не видели. Прстое, непосредственное проявление человеческого горя тронуло Педро. Он крикнул:
- Тихо вы! – не заметив, что все уже давно молчат. Подойдя к кафедре, сказал:
- Извините, Галина Семёновна. Очень извините. Мы виноваты.

Учительница стояла рядом с кафедрой. Вдруг Педро заметил, что она стала как-то ниже, меньше – поччти одинакового с ним роста, как девочка. Теперь он понял, почему Галина Семёновна редко ходила по классу; всё время сидела или стояла на высоком помосте кафедры – не хотела, чтоб дети видели, какая она маленькая.
Когда прозвенел звонок, и она вышла, Педро собрал вокруг себя ребят и сказал твёрдым, повелительным голосом:
- Прекратите издеваться над учительницей. Баста. Если кто посмеет, будет иметь дело со мной. Вот.
Это было полезное предупреждение. Кроме того, сами видели, что так поступать нельзя и отношение к новой учительнице изменилось
Из класса выходили молча. Педро подарил воробья сестре, которая любила не только всяких насекомых. У неё уже был один такой несчастный воробушек, которого она подобрала во время сильного мороза на улице. Летом её живой уголок пополнился ещё ёжиком и даже белкой: её поймали в самом конце лета. Она бегала по клетке и к зиме натыкала гриб на сучок для просушки. Много зверей приютила и даже сороку. Лола спасла ей жизнь. Было так. Лежал Фернандо под плетнём, дремал. Прилетела любимая сорока. Что это такое лежит, не шевелится? Человек? А почему такой длинный и нескладный? Нет, наверно, не человек. Крутнула хвостом, повернулась в другую сторону. В этот момент Фернандо и цапнул её за хвост. Оказалось, человек – поздно поняла.
Выдрал у неё почти весь хвост. Еле-еле спасла Лола бедную любопытную сороку. В хвосте осталось только два жалких пёрышка. Помог Педро: надёргал у петуха красивых, рыцарских перьев, привязал к сорочьему огузку. Получился редчайший гибрид – сорока с петухом. После такого скрещевания сорока стала летать. Прозвали её летающим петухом, но не трогали, не обижали – ей покровителствовала Лола. Не знала этого только детдомовская кошка: оставила от сороки кучу обглоданных косточек, петушиных и сорочих перьев. Ела и удивлялась: думала – петух, а вышло – сорока. Похоронила сорочьи останки на «птичьем кладбище» у забора. Там же закопала и перепёлку, которую Анхель (он же Августин) Баскес косой надвое перерезал, когда косил овёс. Подвернулся Фернандо. Говорит:
- Да мы её поджарим. Мировецкое жаркое получится. Перепёлки, они вкусные.
Лола не дала. Так вцепилась в две тёплые птичьи половинки, что зубами не оторвать. На могилке поставила маленький латинский крестик – Мануэль из дерева вырезал.
Андрюха занл Лолу, но не был с ней знаком официально. Педро представил их друг другу.
- Правда, моя сестра – самая красивая в детском доме? – потом допытывался у Андрея. – Только у неё волосы ещё не очень отросли после болезни.
А были длинные-длинные. Люблю, когда у девочек длинные волосы – красиво.
Андрюха как-то спросил Лолу:
- А правда, ты птиц и зверей любишь?
- Да, а что?
- Дед у меня тоже зверей любит. Охотник он. Забавный. Даже разговаривает со зверями.
- Как разговаривает? – Лола удивлённо смотрит на Андрея. Смешной – курносый, веснушчатый, рыжеволосый, а глаза – как две крохотные голубые льдинки.
- Обыкновенно – как с людьми. Встретит медведя в лесу и говорит ему:
«Иди, мол, своей дорогой, Потапыч, не нужон ты мне. Стрелять не буду; - Андрей тянет басом. Искусно имитируя деда, - Медведь посмотрит на него и уйдёт, будто и взаправду понимает.
- Так и уйдёт – сомневается Лола.
- Так и уйдёт.
- Неправда, - вмешивается Педро. – Не понимает зверь человеческого языка. Не может этого быть.
- Вот те крест. Чистая правда, - по-деревенски божится Андрюха, копируя манеру деда. – Ей-ей, не брешу.
- А вот и неправда, - снова говорит Педро.
- А хочешь, сам увидишь, - говорит обиженно Андрюха. – Попршу деда, пусть захватит нас в лес, тогда посмотришь.
- А возьмёт он? – недоверчиво спрашивает Педро.
- А то нет. Конечно возмёт. Сегодня приходите. Дед Матвей с охоты возвернётся.
Интересна судьба у деда Матвея, семидесятилетнего сибирского охотника. Когда сорок пять годков тому убёг он с Волги, из родного раскольничьего скита, непривычно было ему в Сибири, одиноко.  Поперву крестьянствовал в Кулунде. Такой землицы на Волге не видывал – чёрная, как дёготь, да жирная, как сало. Сибирь пришлась ему по душе – ширь да размах, каких в Рассее не встретишь. Потом махнули переселенцы из голодных российских губерний. Привыкший к одиночеству и старым обрядам, отдал Матвей свою землю батраку. Подался в приалтайскую глухомань, в таёжный, неисхоженный край. Неприкаянную душу потянула к себе лесная скитная жизнь. Привыкший к ней на Волге и Яике, тосковал по ней в Кулунде крепко, нелюдимо, тоской охотника и лесолюба. С той поры вся его жизнь была связана с тайгой. И женился  влесу. Жена умерла рано от женской хвори. Единственный сын погиб в финскую войну, а молодая невестка снова вышла замуж, оставив на попечение деде Матвея внучонка Андрея, да внучку Анфису. И стал он для них как отец родной. А мать оставила их – уехала куда-то на Колыму с новым мужем. Растут дети без матери и отца – на воле. А дед Матвей им как друг, большой и добрый. Педро и Лола тоже живут вдали от родительской ласки. И дед Матвей сразу же принимает их тепло, понимающе.
Прав Андрюха – дед Матвей может и с зверями и травами разговаривать. Знает такое, чего другому за всю жизнь не уразуметь, не постичь. Лес знает, как свои пять пальцев, со всеми шорохами, шопотками, перешоптываньями, со всей его тайной подноготной.
Пршёл дед Матвей Сибирь насквозь, с заката на восход. Кргда строили транссибирскую железную дорогу, нанялся он чернорабочим на чугунку. Больно уж хотелось посмотреть, где Российская земля кончается. Прошёл он таким манером от Забайкалья до самого Приморья. Пожил и там дед Матвей – в дальневочточной тайге, но краше Алтая не нашёл ничего.
Алтай, Алтай, крепкий старик. Голова твоя по-молодому черна от кедровой и ельничьей «черни». А над самым лбом снежная седина «белух». Алтай, Алтай, красавец сибирский.
Рассказывали, что на Дальнем Востоке дед Матвей один на ожин с тигром тягался. Расторопный Педро быстро располагает в свою пользу деда. Тот с охотой рассказывает тигриную историю. Делает это с истинным удовольствием. В самых интересных местах останавливается, вспоминая, смакуя прошлое.
- Было это давно. Аккурат перед империлистической.
- Империалистической, дедушка, - поправляет внук.
- А ты сиди, да слушай, а то рассказывать не буду, - обижается дед. – Ишб, учитель нашёлся. Сам двойки приносишь, а меня учить. – Продолжает:
- Значит, пошли мы с Семёном. Земляк это, стал быть, мой, барнаульский, в тайгу на медведя. Попалась нам на пути сопочка. Небольшая такая, кругленькая. Сговорились пойти в обход. А встретиться с другого боку. Я, стал быть, с энтого, а он с того. Взял ружьишко в руки. Иду. По сторонам поглядываю. А кругом тишина – аж в ушах вызванивает. Хрустнет ветка под ногой – вспархнёт таёжная птаха. Снова тишина. Тянучая, вязкая.
Дед Матвей рассказывает складно, красиво: не говорит – рисует.
- Раней весной это было. Валежник сырой, мягкий – идти легко, неслышно. Кой-где снежок езё попадается. Прошёл это с версту. Чую: не один в тайге.
- Как же ты почуял это, дедушка Матвей? – не верит Педро.
Лола не перебивает – слушает внимательно, глаза восторженно горят.
- Так и почуял. Вырастешь – сам поймёшь. Быват такое, - лаконично отвечает дед. Так же размеренно и спокойно продолжает:
- Шума, стал быть, никакого. А чую: следит кто-то за мной. Зарядил двухстволку. Иду дальше. Прислушиваюсь. Глаза тогда были у меня куда зорче, и сам был моложе.
Дед Матвей делает паузу. Смотрит на Лолу. Как внимательно она слушает. Глаза так и сверлят деда Матвея. Не мигают. Чёрные, цыганские глаза, аж белки в синеве. Сколько прожил дед, а не видел таких ярких, внимательных, говорящих глаз. Улыбается одними морщинками. Продолжает:
- Смотрю: меж кустов орешника чья-то морда выглядывает. Листье-то нет, вот оно и видно. Ну, думаю: смерть моя пришла. Никак, самого «хозяина» встретил. Глаза из-за веток – хитрые, колючие, маленькие.
- А кто это «хозяин»? – не терпится знать Педро.
- Тигр так там прозывается. Местные охотники-старожилы говорят, что он первым не нападает на человека. Говорить-то говорят. А сам я этого не видел, не знал. И шарахнул в тигра из двух стволов сразу. Да промахнулся: рука от страха дрогнула. Не ожидал встретить тигра-то. Ранил его только, не убил. Слава Богу, что ранил. А то бы мне карачун.
Лола не знает, что такое «карачун», но не решается спросить – уж очень интересно, рвзве можно перебить.
- Рассвирипел зверь. И на меня. Как кинется – лапы занёс, пасть раскрыл.
Лоле хочется вскрикнуть. Но кулак уже у рта – она покусывает, пожёвывает мягкое ребро ладони. Не ойкнула, не перебила деда – удержалась.
- Успел я в сторону отскочить, скумекал, стал быть. А как очутился зверь со мной рядом, вот так, как ты, к примеру, я и сунул ему правую руку в глотку. Шуба была у меня крепкая, дублёная. Ан зубы у зверя остры, как бритва. Руку мне кусает, до крови изгрыз. А сам ошалел: не знает, что делать – никогда прежде человек руку в пасть ему не совал. Видно, и тигр перепугался. А и крепоок я тогда был, - делает лирическое отступление дед, приятно вспомнить молодость; глаза, сероватые, молодые, светлеют, становятся местательными.
- Он меня к себе тащит. Я к себе. Вроде как игра такая – кто кого перетянет. Держу его за язык изо всех сил – всеми ногтями вцепился. Отпустить нельзя: смерть. Вот так и тягались мы с ним. Сколько, уж не помню. Небо мне в овчинку показалось.
- А что такое «небо в овчинку»? – перебивает Педро.
Но старик, захваченный собственным рассказом, не отвечает.
- Замучили мы друг друга. Нож вытащить не сподручно – он за правым голенищем у меня. Тигр от раны кровью изошёл. Подыхает, а топорщится. При смерти уже, а силы не убавляется. Тут Семён подошёл. Выручил меня. Издали стрелять нельзя – вдруг меня зашибёт. Зашёл сбоку, добил зверя. Я руку вытащил – не узнаю: вся в крови, мясо ошмётками висит. Попортил тигр мне руку. И не воевал я из-за того в имерилистическую, - снова делает ошибку упрямый дед, но его уже никто не поправляет.
В глазах Лолы и Педро дед Матвей – настоящий герой, хоть и не был на войне. Ещё бы! Сколько надо иметь силы, чтоб один на один драться с тигром. Это почище, чем убить быка на арене цырка.
- Дедушка Матвей, а у нас был волчонок. Поймали его в прошлом году, когда был пожар, - осмеливается начать разговор Лола.
- А можно приручить волчонка так, чтоб жил с людьми всё время? – задаёт серьёзный вопрос Педро.
- А чего ж нет. Можно. Ан трудно. Тайга близко – заскучает, уйдёт. И от волков беречь надо.
- Вот и наш ушёл, - говорит Лола. – Волки увели ночью.
Лола и Педро сдружились с дедом Матвеем. Он интересно и увлекательно рассказывает о тайге, зверях, птицах, их жизни и повадках. Дед Матвей не юьёт любого таёжного «жителя» (так он называет зверей). Он не просто охотник. Возраст и жизненый опыт сделали его философом, мудрым лесным ведуном. Он рассуждает и поучает:
- Перво-наперво надо любить зверя…
И Лола с ним согласна. Разве она не любит, не жалеет тех несчастных, что у неё в живом уголке? Долго их не держит. Всегда на свободу выпускает. И они жить хотят.
…да и боятся их не следует, а то какой же ты тогда охотник будешь? – заканчивает мысль дед Мазай.
Педро кажется. Что из него вышел бы охотник – он не боится зверей.
- Дедушка, а почему ты не всякого зверя бьёшь? – вступает в разговор Андрюха. Не для себя старается – для гостей. Уж он-то знает философию деда.
- Зверь зверю – рознь. – размышляет вслух дед Матвей. – Волка о любую пору бить надо, потому как он хищник и по своей охоте людям ущерб приносит. Медведь – тоже дикий зверь, но не всякий медведь на вред пойдёт. И не человеку надо бояться медведя, а наоборот. Зато если ранить его – так на тебя и пойдёт. Другое дело мелкий зверь: куница или там, скажем, бурундук. Человеку их не следует бояться. А вред они приносят. Убивать надо тех зверей, которые зло и ущерб приносят человеку или там какому другому – полезному зверю.
Но Андрюха видит: дед «темнит», уходит от ответа:
- Дедушка, а почему ты прошлый раз лисицу не убил? Она тоже хищник. Мелкий, а хищник.
- Понимать надо: не одна была лисица-то, - поучает дед: - Детёнышей ты разве рядышком не видел? Зачем же лишать их матери? Пусть подрастут. Тогда другое дело. А пока малы, нечего их трогать. Какой же ты несмышлёный.
Перед Лолитой всё больше и больше раскрывается внутренний мир деда Матвея, могучего, бесстрашного, доброго человека. Конечно же, доброго. Она видит это, а добрых людей Лола любит. «Наверно, он такой от того, что прожил всю жизнь среди зверей и деревьев; - думает Лола. Её имени дед
 Матвей не может запомнить и называет просто «дочка».
- Ты, дочка, вот что – тайгу посмотреть хочешь? Коль хочешь, скажи Петру (так он называет Педро) пусть разрешение на вас попросит у директора. В субботу пойду капканы проверять и вас прихвачу.
Лолита с нетерпением ждёт, когда ж настанет суббота. Неделя тянется мучительно долго, неинтересно. Наконец, желанный день подходит. Они отправляются в тайгу.
Впереди дед Матвей. За ним Кучум, собака, которой по странной прихоти дали историческое имя татарского царя Сибири. Дальше Лола, Педро, Лоренцо, Хорхе и Андрюха. Тропа извивается, петляет, всё дальше и дальше уводя в лесную чащобу. Сквозь верхушки деревьев с трудом пробиваются косые лучи солнца. В лесу они особенно ярки. Свет под кронами какой-то мягкий, сглаженный, таинственный. Дышится легко, свободно. А зелёная лесная тишина живёт: тайга полна звучным безмолвием.
Первый капкан пуст. Мясо съедено.
- Лиса похозяйничала. Хитра да ловка. Чтоб ей пусто было. Ушла сейчас – не уйдёт в другой раз, - мудро решает охотник.
Во второй капкан случайно попал ногою лось. Редко он заходит в эти места. Лесной великан. Красивый зверь, стройный – Лолита долго любуется, глаз оторвать не может. Дед Мазай отпускает лося, обьясняя:
- Сохатого бить нельзя. Умнный лесной житель. Мало их в большой тайге. Беречь их надоть. И закон запрещает стрелять.
Но Лолите кажется: не по этой причине отпускает зверя Матвей. С большой охотой и осторожностью высвобождает из капкана его застрявшую ногу. Лола почти уверена: он отпустил бы лося, даже если б такого запрещения не было, потому что люб ему сохатый. Долгим взглядом провожает дед Матвей зверя, пока тот скрывается в чаще. Потом озабоченно говорит:
- Крепко ему ногу прихватило железом. Крепко. Как бы на волков или каких других хищников не нарвался – трудно ему уходить будет. И как это его угораздило попасть прямо в капкан. Надо ж так случиться.
В третьем капкане сидит волк.
- Попался, голубчик. Смертушка твоя пришла.
Дед Матвей вскидывает к плечу ружьё. Волк в животном страхе бросается в сторону, увлекая за собой тяжёлый железный капкан. Он хочет уйти от неминучей гибели. В глазах испугано горят злые точки.
Лоле становится страшно. Зажмуривается, закрывает ладонями лицо. Будто дед Мазай целится в неё, а не в волка. Резкий, трескучий выстрел Многоголосое таёжное эхо. Не дрогнула рука у старого охотника. Волк в предсмертной агонии бьётся на земле, загребает лапами прошлогоднюю ржавую листву. Когда дети подбегают, он уже мёртв – только тихо-тихо вздрагивает. С трудом находят маленькую дырочку во лбу – метко, без промаха бьёт дед Матвей: сероватые зоркие глаза ещё молоды, не подёрнулись старческим туманцем.
Лола проводит пальцем вокруг ранки, где шерсть слиплась от крови. Её мало, очень мало, но на пальце остаётся злой алый отпечаток. Молча гладит по жестковатой шерсти. И ей кажется странным, что она не испытывает никакой жалости к убитому зверю. Что это? Бессердечие? Нет.

Жалость разная бывает,
Не ко всем одна и та же.
Эта истина простая –
Откровенье для неё.
Дед Матвей, таёжник старый,
Лесовик закоренелый,
Помогает ей так просто
Эту мысль уразуметь.