Из Нерехты с любовью

Вновь ныне действующий суздальский женский Покровский монастырь прежде был известен тем, что цари ссылали в него неугодных им жен.
Начиная с Василия III, который в 1525 году после двадцатилетнего бесплодного супружества под именем инокини Софии сослал в него царицу Соломонию Юрьевну, урожденную Сабурову (1490-1542), отдал монастырю на ее содержание село Вышеславское и построил для нее в монастыре надвратную Благовещенскую церковь, но она, по сведениям германского посланника Сигизмунда Герберштейна, при пострижении сопротивлялась, выхватила куколь из рук митрополита и растоптала, а в монастыре будто бы родила сына и назвала его Георгием, однако никому его не показывала, говоря, что когда «он облечется в величие свое, то отомстит за обиду матери».
До этого Василий III, впрочем, не дожил, да и второй его брак оставался бесплодным целых пять лет и неизвестно чем для новой царицы завершился б, если б ее окружение не предприняло решительных действий, после чего на свет появился Иван Грозный, при рождении которого в Москве, согласно преданию, среди ясного дня грянул гром и разразилась гроза.
Иван Грозный, как известно, имел семь жен, первых трех и шестую из которых уморил, четвертую, Анну Ивановну Колтовскую, в 1574 году под именем инокини Дарьи отправил в тихвинский Введенский, пятую, Анну Григорьевну Васильчикову, через три года и под тем же именем – в суздальский Покровский, подыскивал монастырь для седьмой, Марии Федоровны Нагой, и подумывал о восьмой жене – английской принцессе Марии Гастингс, пока не узнал, что тридцатилетняя невеста «рожей не самое красна».
Не отставал от него и его сын Иван, в 1575 году сославший в Покровский монастырь под именем Александры свою первую жену и родственницу Соломонии Юрьевны Сабуровой Евдокию Богдановну Сабурову и женившийся на Прасковье Михайловне Соловой, но вскоре и ее заточивший на Белоозере и в третий раз женившийся на Елене Ивановне Шереметьевой, из-за которой, собственно, и был убит отцом (см. картину Репина).
В 1698 году, наконец, под именем старицы Елены в суздальском Покровском монастыре оказалась первая жена императора Петра I и мать его наследника Евдокия Федоровна, урожденная Лопухина (30.06.1670-27.08.1731).
Автор исследования под названием «Руская женщина XVIII столетия» Владимир Осипович Михневич (1841-1899) утверждал: «Судьба Евдокии Федоровны весьма типична в историческом отношении. Аналогическая участь постигла тогда целый ряд современниц царицы-инокини, которыя также, как и она, оказались не под пару своим мужьям – ретивым поборникам царя-преобразователя и его нововведений. Не разделяя ни новых понятий, ни вкуса к европейским новшествам, не умея и не желая приспособиться к новому порядку и к новой, предназначенной для нея, роли в обществе, женщина этой категории оставалась крепкой отжившей старине, была мало развита, суеверна, полна предразсудков, была неловка, простовата и неинтересна…»
Николай Павлович Павлов-Сильванский (1869-1908) объяснял этот разрыв нелюбовью императора «к ее родне Лопухиным, приверженцам московской старины», и только их старший товарищ Николай Иванович Костомаров (1817-1885) рассудил иначе: «Нам кажется, ларчик проще открывается. Петр поступил так же, как поступал обыкновенно русский удал добрый молодец, когда, по выражению песни, зазнобит ему сердце красна девица или «злодеюшка чужа жена» и станет ему «своя жена, полынь горькая трава».
И это выглядит правдоподобнее, принимая во внимание, что из Санкт-Петербурга Евдокию Федоровну вывезли силой и в монастыре ни содержания, ни прислуги не назначили, из-за чего ей приходилось умолять родных: «Покамест жива, пожалуйста, поите, да кормите, да одевайте нищую».
Но все же старице Елене, если можно так выразиться, повезло, потому что ее отец боярин Федор Авраамович Лопухин (1637-1713) был сослан гораздо севернее, его братья бояре Петр-большой Авраамович 25 января 1695 года и Петр-меньшой Авраамович в августе 1698 года по доносам были схвачены и умерли под пытками, а позднее в застенке был искалечен и заключен вместе с семьей в Кольский острог сын Василия Авраамовича Степан.
Повзрослевший царевич Алексей Петрович через тетку царевну Марию Алексеевну и своих друзей передавал ей по нескольку сотен рублей, а в отъезд отца за границу и навестил, а она прислала ему платок, молитвенник и четки.
И все это впоследствии, когда он был заподозрен отцом в намерении присоединиться к тем, кто будто бы намеревался сменить правление, ему припомнили. 
В Петропавловской крепости, по словам Александра Сергеевича Пушкина в «Истории Петра I», царевич «более и более на себя наговаривал, устрашенный сильным отцом и изнеможенный истязаниями», и 26 июня 1718 года в крепостной гарнизонной книге появилась запись о том, что в 8 часов утра прибыли «Его Величество, Меншиков и другие сановники и учинен был застенок, и потом, быв в гарнизоне до 11 часа, разъехались. Того же числа, по полудни в 6-м часу, будучи под караулом, царевич Алексей Петрович преставился».
Император в печати утверждал, будто царевич, выслушав смертный приговор, пришел в ужас, заболел болезнью вроде апоплексии, исповедался, причастился, потребовал к себе отца, попросил у него прощения и так по-христиански и скончался, однако саксонский резидент прямо писал своему королю, что император трижды собственноручно принимался бить царевича кнутом.
Вместе с царевичем Алексеем пыткам были подвергнуты несколько его слуг и друзей, в том числе те, через которых он поддерживал связь с матерью, а его тетка царевна Мария Алексеевна была сослана в Шлиссельбург.
Позднее по обвинению в том, что «прихаживал к ней, бывшей царице, на поклон в господские праздники, и в день ее именин, и видал ее, бывшую царицу, в мирском платье и руку ее целовал, а не доносил», что «приказал в одной Суздальской церкви пустить Елену петь всенощную» и что «прислал пару возников серых немецких, на которых она езживала» епископ Суздальский (1712-1719), затем митрополит Крутицкий и Коломенский Игнатий (Смола) был лишен сана и уволен на покой в Нилову Сорскую пустыню, в которой он приказал вырвать из общего поминального синодика «листы с именами родителей Императора; ему подтверждено вести себя смирно».
Брат царицы Авраам Федорович Лопухин на дыбе также сознался в том, что имел тайную переписку с сестрой, а кроме того, в том, что желал смерти шурина и воцарения племянника, и Сенат вынес ему такой приговор: «За то, что он, Авраам, по злонамерению желал смерти его царскому величеству, также имел тайную подозрительную корреспонденцию с сестрою своею, бывшею царицею, и с царевною Марьею Алексеевною, рассуждая противно власти монаршеской и делам его величества, и за другие его вины, которые всенародно публикованы манифестами, казнить смертью, а движимое и недвижимое имение его все взять на государя». И 8 декабря 1718 года в Петербурге у Троицы на въезде в Дворянскую слободу он был колесован.
По описанию Александра Федоровича Кистяковского (1833-1885), «к эшафоту привязывали в горизонтальном положении андреевский крест, сделанный из двух бревен. На каждой из ветвей этого креста делали две выемки, расстоянием одна от другой на один фут. На этом кресте растягивали преступника так, чтобы лицом он был обращен к небу; каждая оконечность его лежала на одной из ветвей креста, и в каждом месте каждого сочленения он был привязан к кресту. Затем палач, вооруженный железным четырехугольным ломом, наносил удары в часть члена между сочленением, которая как раз лежала над выемкой. Этим способом переламывали кости каждого члена в двух местах. Операция оканчивалась двумя или тремя ударами по животу и переламыванием станового хребта. Разломанного таким образом преступника клали на горизонтально поставленное колесо так, чтобы пятки сходились с заднею частью головы, и оставляли его в таком положении умирать».
После колесования Авраама Федоровича Лопухина еще и обезглавили и выставили его голову на каменном столбе у Съестного рынка за кронверком, тогда как его тело на колесе до 21 марта 1719 года оставалось на месте казни.
Вместе с ним были колесованы и обезглавлены слуги царевича Алексея и его духовник Иаков Игнатьев, а также духовник царицы Федор Пустынный.
Не дожидаясь их участи, Киевский митрополит Иоасаф (Кроковский), вызванный в северную столицу, как писал Пушкин, «на дороге в Петербург отравился».
Кольцо вокруг суздальской узницы сжималось. Нарочный императора, доставивший ее в Москву, к тому же доложил, что нашел ее в монастыре не в монашеском, а мирском платье, после чего в Москву привезли и все ее окружение.
Так раскрылось, что старица Елена в монастыре имела любовную связь.
Сын стряпчего, затем стольника и воеводы Богдана Даниловича Глебова, имевшего владения в Галичском, Дмитровском, Касимовском, Коломенском, Мценском, Орловском, Ряжском, Рязанском и Шацком уездах, Степан Богданович Глебов (1672-1718) с Евдокией Федоровной Лопухиной был знаком с той поры, когда вместе с ее братом Авраамом Федоровичем с 1686 года служил стольником царицы Прасковьи Федоровны, урожденной Салтыковой, а после ее вдовства с февраля 1696 года – стольником новой царицы.
Дед Степана Богдановича московский дворянин Данила Моисеевич и его брат Иван Моисеевич, кроме того, имели дворы в Москве возле Ивановского монастыря, неподалеку от которого, «идучи от церкви Трех Святителей из подгорья», находился и двор одного из родственников Евдокии Федоровны думного дворянина Иллариона Дмитриевича Лопухина, да и вдобавок ко всему состояли с Лопухиными в родстве, поскольку родоначальником тех был Василий Варфоломеевич Глебов по прозвищу Лопуха.
В 1694 году, то есть через пять лет после замужества Евдокии Федоровны Лопухиной, подпоручик лейб-гвардии Преображенского полка Степан Богданович Глебов также сочетался браком с костромской дворянской девицей Татьяной Васильевной Строевой и взял за ней в приданое деревни Семенцово и Большое и Меньшое Окунево в Костромском уезде.
В том же феврале 1696 года в чине стольника царицы он, правда, получил назначение на службу в Азов, однако по челобитной отца, отъезжавшего воеводой в Енисейск, «для его старости и болезни» вместе с братом Федором был отпущен в Сибирь, где и прослужил вплоть до 1708 года.
В Москве за Степаном Богдановичем был дом в приходе церкви Пятницы Божедомские с целым штатом дворовых («месячина», то есть месячное жалованье, полагались, например, ключнику, подьячему, поварихе и девке), а среди остального – село Новоселки с деревнями в Суздальском уезде и сельцо Савинково с деревнями в Нерехтской волости Костромского уезда, причем в последнем к 1714 году, когда Глебов именовался уже отставным подполковником, насчитывалось более 40 принадлежавших ему лошадей.
Остается только догадываться о том, какие чувства он пережил, приехав в 1709 году в соседний Суздаль для рекрутского набора и увидев царицу.
К ней в келью он был допущен ее духовником Федором Пустынным, через которого затем передал для нее еду и «два меха песцовых, косяк байберека немецкого и пару соболей». Из последних царица сшила себе шапку.
«Сшелся я с нею в любовь чрез старицу Каптелину, – показал на допросе Степан Богданович, – и жил с нею блудно», причем его, по признанию стариц Покровского монастыря Каптелины и Маремьяны, «инока Елена пускала к себе днем и ночью, и Степан Глебов с нею обнимался и целовался, а нас или отсылали телогреи кроить к себе в келью, или выхаживали вон».
Старица Маремьяна, выбранившая после этого вышедшего к заутрене в надвратную Благовещенскую церковь Глебова, припомнила также, что старица Елена сказала ей: «Черт тебя спрашивает, уж ты и за мной примечать стала. Я знаю Степана: человек честный и богатый; будет ли тебя с его бесчестья?»
Как видно, царица, которая-де «оставалась крепкой отжившей старине, была мало развита, суеверна, полна предразсудков, была неловка, простовата и неинтересна», на самом деле была не так проста, да и не так уж «мало развита».
Достаточно сравнить ее немногие сохранившиеся письма и письма самого императора, который, как говорится, в слове «еще» делал четыре ошибки.
Евдокия Федоровна из монастыря писала Степану Богдановичу Глебову: «Кабы я была в радости, так бы меня и дале сыскали, а то ныне, горесть моя, забыл скоро меня. Не умилостивили тебя здесь мы ничем. Мало, знать, лицо твое, и руки твои, и все члены твои, и составы рук и ног твоих мало слезами моими мы не умели угодное сотворить. Али ты того боишься, что ко мне ходил: ей, мой свет, не бойся нимало, – сама я больше всех знаю, – не бойся!.. Свет мой, батюшка мой, душа моя, радость моя, как мне на свете быть без тебя! Ох, любезный друг мой, за что ты мне таков мил! Уже мне нет тебя миляе, ей Богу! А я же тебя до смерти не покину, никогда ты из разума не выдешь. Ох, лапушка моя, отпиши ко мне, порадуй хоть мало. Не покинь ты меня, ради Христа, ради Бога. Прости, прости, душа моя, друг мой! Целую я тебя во все члены твои! Добейся ты, сердце мое, опять сюды, не дай мне умереть. Ей, сокрушуся!.. Добивайся себе благова, а я к тебе пришлю деньги твои дваста и своих пришлю 300 рублев. Откупайся, сули, не жалей денег. Ей-ей, и своих пришлю 300, опричь твоих, 500 пришлю. Что ты определен в Киев, едешь на службу или ради дела едешь, пожалуй отпиши, не круши меня… Добивайся только, чтобы быть в губернии Московской, добивайся ты, мой батюшка, чтобы тебе сюды на воеводство... Кто свет от очию моею отъиме? Кому ты меня покидаешь? Кто меня бедную с тобою разлучил? Что я твоей жене сделала, какое ей зло учинила? Чем я вас прогневала? Что ты, душа моя, не скажешь, чем я жене твоей досадила, а ты жены своея слушал. Для чего меня оставил, ведь я бы тебя у жены твоея не отняла, а ты ее слушаешь. Как мне быть без тебя? Что ты мою виность не сказал, хоть бы ты меня за вину прибил. Ради Господа-Бога, не покинь ты меня, – сюды добивайся!..»
Царица подарила ему перстень со своей печатью (цветок под короной) со словами: «Носи, сердце мое, мой перстень, меня любя, а я такой же себе сделала: то-то у тебя я его брала». Другой перстень с лазоревым яхонтом она, по словам старицы Каптелины, передала его жене, которая на следствии рассказала лишь о том, что и «она к царице езжала и с мужем, и одна, перстня никому не отдавала. Муж ее ни с кем не заживался, вообще ничего не знает».
20 февраля 1718 года на Генеральном дворе любовникам была устроена очная ставка, и они сознались в своей связи, причем царица в протокол собственноручно вписала: «И в том я виновата». Во всем она повинилась и в письме бывшему мужу и просила прощения, чтобы «безгодною смертью не умереть».
Стариц Каптелину и Маремьяну после этого высекли, игуменью Покровского монастыря Марфу высекли и сослали в Александровскую слободу, а старицу Елену высекли и перевели в ладожский Успенский монастырь, затем – Шлиссельбургскую крепость, где при Екатерине I содержали в строгом секретном заключении, зато при ее внуке Петре II Алексеевиче в 1727 году поселили в московском Новодевичьем монастыре, в котором предоставили особый двор и большое содержание, а потом и похоронили.
На юбилейной Романовской выставке 1913 года в московском Чудовом монастыре, где впервые были показаны два портрета царицы в монашеском одеянии, очевидцы описывали увиденное так: «верхняя половина лица закрыта кисеей, из-под которой круглые, обрамленные густыми бровями глаза устремлены вниз на книгу, поддерживаемую одною рукою, тогда как другая рука покоится в ценной меховой муфте. В немолодом уже лице царицы видны остатки былой красоты и пережитых душевных волнений и невзгод».
С Глебовым, однако, на Генеральном дворе обошлись иначе. Цесарский посланник оттуда доносил, что «майор Степан Глебов, пытанный в Москве страшно кнутом, раскаленным железом, горящими угольями, трое суток привязанный к столбу на доске с деревянными гвоздями, ни в чем не сознался», и на вопросах ему о том, «спрашивал ли ты старицу Елену, с какой причины она платье чернеческое скинула, для какого намерения, кто ей в том советовал и обнадеживал, чем обнадеживал», стояла отметка: «Запирается».
А поскольку одного прелюбодеяния для смертного приговора следователям и судьям показалось недостаточно, Степану Богдановичу пришили еще и некие письма цифирью, в которых он якобы изливал «бесчестные укоризны, касающиеся знамой высокой персоны Его царского величества, и к возмущению против Его величества народа», и вынесенный ему 14 марта 1718 года приговор гласил: «За сочинение писем к возмущению народа и к поношению Его царского величества имени и Государыни Екатерины Алексеевны, что он с розыску не винился, учинить жестокую смертную казнь, да и потому еще, что с бывшею царицею старицею Еленою жил блудно, в чем они сами винились именно. А движимое и недвижимое имение все взять на государя». И 15 марта в 15 часов в его присутствии на Красной площади началась расправа над осужденными по делам царевича и царицы.
Друзья царевича Александр Васильевич Кикин и Никифор Кондратьевич Вяземский и будто бы предрекавший близкую кончину императора и при богослужениях называвший старицу Елену «великой государыней» архимандрит суздальского Спасо-Евфимиева монастыря (1709-1711), затем епископ Ростовский и Ярославский Досифей, в миру Диомид Глебов, были колесованы, но первым был казнен все же Степан Богданович Глебов.
«С того времени, как он посажен на кол, – писал оставленный при них монах Маркел, – Глебов никакого покаяния не принес». Лишь ночью он попросил, чтобы Маркел «принес к нему тайно Св. Причастие и сподобил его Святых тайн», и в шестом часу по полуночи во второй четверти «душу свою испроверг».
«На большой площади, – повествовал в отчете тот же цесарский посланник, – был поставлен четырехугольный столп из белого камня, вышиною около 6 локтей с железными шписами по сторонам, на которых были воткнуты головы казненных. На вершине столба находился четырехугольный же камень в локоть вышиною: на нем были положены трупы казненных, между ними виднелся труп Глебова, как бы сидящий в кругу других».
Но императора и это не удовлетворило, и по его указу Синод 21 ноября к прежним анафематствованиям прибавил новое, с возглашением «сице»: «По сих, тому ж подпадает злолютый закона Божия преступник и царского величества противник Степан Глебов, который в бесприкладном преступлении и в письменном против его царского величества народном возмущении повинен; по жестокосердию своему ни перед смертию, во время достойные по делам его казни, свойственного христианам покаяния не принес и Причастия святых таин отвергся и сим клятве церковной, яко лютейший благочестия преступник и презиратель, сам себя подверг. И за сия церкви и отечеству богоненавистные противности во веки да будет анафема…»