Шлёпанцы-хлопанцы

Никогда не думал, что слово «туфли» (а именно в них и был городничий из «Конька»!) может по своему значению отличаться от нашего времени. Тем более что и Ожегов уверенно говорит, что туфли – это «обувь, закрывающая ногу не выше щиколотки», да и в любом обувном магазине продаётся именно такая обувь и с таким названием. Однако В.И.Даль не зря назвал своё творение «Словарём живого великорусского языка», чем и намекнул на возможные изменения, свойственные всему живому, в т.ч. и языку. И вот что говорит его словарь: «ТУФЕЛЬ и туфля - хлопанцы, шарканцы, шаркуны, босовики, комнатная обувь, башмаки без задников, подошва с передком». Повторю: «башмаки без задников»! Т.е., говоря современным языком, это обыкновенные шлёпанцы, которые мы обычно носим в виде домашних тапочек. Ну, а обувь, которую Даль называл «хлопанцами», живший после него Чехов уже стал называть шлёпанцами: «Всё бы это ещё, пожалуй, было прилично, если бы он не был в своём ситцевом халате и в туфлях-шлёпанцах» (1). Позднее же Ожегов определит шлёпанцы как «домашние туфли, обычно без задников». И именно в таком значении слово «туфли» первоначально использовал и Пушкин: Онегин у него «в углу сидел один, И перед ним пылал камин, И он мурлыкал: Benedetta Иль Idol mio и ронял В огонь то туфлю, то журнал» (2); Троекуров тоже «сидел в своей гостиной в туфлях» (3); Потёмкин, проснувшись, «сбросил с себя туфли и босой пошёл в переднюю» (4). Однако, стоп! Потёмкин-то сбросил, а вот Пушкин нет!
Так, 11 июня 1834-го года, т.е. за год до упоминания туфлей Потёмкина, Пушкин написал жене: «Да ведь Летний сад мой огород. Я вставши от сна иду туда в халате и туфлях. После обеда сплю в нём, читаю и пишу. Я в нём дома» (5). Не поддаёмся на слова «Я в нём дома», т.к. Летний сад - это общественное место, куда, как и чеховскому герою, в «халате и в туфлях-шлёпанцах» появляться не совсем прилично. А вот Пушкину наплевать! А почему?
Для ответа проанализируем хронологию (не зря же выше я написал слово «первоначально»!) хождения пушкинских героев в шлёпанцах-хлопанцах вне дома.
1. Отсчёт времени начинается с осени 1833-го года, когда Пушкин пишет «Конька» и при этом у него возникает замысел игры со словом «туфли», в которые он неуместно обул городничего, выехавшего на многолюдный столичный рынок. Смелость этой ошибки помогает понять, что уже в Болдино Пушкин не собирался издавать сказку под своим именем, а надеялся на какого-нибудь «молодого воробья», т.е. подставного автора, которого легко оправдают и молодость, и неопытность.
2. Тогда же, т.е. синхронно с «Коньком», Пушкин пишет и «Пиковую даму», в которой заставляет ходить на улице и в туфлях призрак старой графини. Для того, чтобы подчеркнуть отсутствие на этих туфлях задников, Пушкин дважды употребляет слова «шаркая туфлями». Само же слово «шаркать» ранее мы уже разобрали, а вот до слова «туфли» добрались только сейчас.
3. «Пиковую даму» Пушкин издаёт в марте 1834-го года и при этом не опасается критики за изображение героини на улице в туфлях, т.к. это всего лишь призрак, который может появляться в любом месте и в любой обуви.
4. В начале мая под именем девятнадцатилетнего студента Ершова в печати появляется первая часть «Конька» со странным изображением городничего «В туфлях, в шапке меховой, С сотней стражи городской».
5. Ну, а всего за неделю до 11-го июня 1834-го года, когда Пушкин в письме к жене описал себя в общественном месте в халате и туфлях, было получено цензурное разрешение на всю сказку. После этого Ершов отдал «Конька» в печать и при этом любые изменения в нём стали возможны лишь при следующих изданиях. Но даже и спустя 22 года, когда сказка появилась в печати с масштабными правками (а Ершов ко времени этого четвёртого издания был уже в солидном возрасте!) данные стихи изменены не были, что лишний раз говорит нам о наличии намеренной ошибки.
6. Но если Пушкин изобразил себя с туфлями в Летнем саду неуместно, то с учётом принципа творческой бережливости (метод «Пушкин-Плюшкин») в качестве варианта он где-нибудь должен изобразить в общественном месте себя или своих героев обутыми в туфли УМЕСТНО! И вот тут я отвлекусь на банальный вопрос: а вы, дорогие читатели, когда обуваете шлёпанцы, если находитесь не в помещении? Ответ понятен: это лёгкая обувь и вне дома ею пользуются обычно летом и, как правило, на юге, где сильная жара и даже зной. И это было при Пушкине, и это есть сегодня. Кстати, для наших шлёпанцев, оказывается, есть и аналог в виде бабушей, которые определяют как «кожаные туфли без задников, обычно из тиснёного сафьяна» и которые (внимание!) «являются одним из видов национальной обуви в Марокко и распространены в странах на северо-западе Африки» (Википедия). Однако знойная Африка, где некоторые могут ходить и босиком, от нас не близко. Тем более что при Пушкине «бабуши» носили ещё и в Турции, из-за чего Даль определял их как «турецкие туфли, калоши без задников, верхняя обувь, сверх мештей на босовики». Ну, а где Турция граничила с Россией? На юге! Насторожились? Ну, да именно на юге и по соседству с Турцией жители носили как бабуши, так и аналогичные им туфли-шлёпанцы.
7. Ну, а в тех местах ссыльный Пушкин пробыл целых четыре года. И как бы в воспоминание об этом, в 1834-м году Пушкин пишет повесть «Кирджали», где использует слово «туфли» совершенно уместно, поскольку действие там происходит и рядом с Турцией, и на юге, где зной и где «жидовки» ходят вне дома «шлепая туфлями» (6)! Ну, а после таких слов как не назвать туфли «шлёпанцами»? Правда, такие же туфли имеют и разбойники, и их атаман Кирджали. И причём ходят в них, независимо от каких-либо помещений. Ну, прямо как Пушкин в Летнем саду!
8. И вот в сентябре того же 1834-го года Пушкин пишет «Осенние вечера», где туфли у него уже носит татарин Сафар Маметев, о коем его внук Таз-баши, ведает в двух своих рассказах. Первый из них называется «Рассказ о том, каким образом дедушка мой, бывший у царя Кучума первым муфтием, пожалован в такой знатный чин». Правда, Сафар, спешно собираясь в царский дворец, в отличие от городничего имел возможность сменить не только одежду, но и туфли, однако о переобувании рассказчик умолчал, чем и оставил возможность предположить, что в царский дворец Сафар пошёл всё-таки в туфлях.
И вот тут мы остановимся, чтобы ответить на поставленный в предыдущей главе вопрос: а почему после правок «Конька» исчез царский трон, перед которым «упал» городничий из «Конька»? Для ответа смотрим на то общее, что имеется между Сафаром Маметевым и городничим из «Конька».
1. Каждый из них не молод и мечтает о повышении звания, прямо или косвенно намекая об этом своему царю.
2. Каждый из них приближен к своему царю и легко проходит к нему во дворец.
3. Каждый из них торопится: Сафар «поспешно оделся в лучшее своё платье и, руководимый судьбою, пошёл в царский дворец» (7), а городничий, спешно оставив на рынке часть своего отряда, тоже без промедления направляется в царский дворец.
4. Каждый из них подобострастно ПАДАЕТ перед своим царём (Сафар «упал к ногам гневного хана», а городничий «всем телом упадает»).
5. И, наконец, каждый из них обут в туфли!
Но в каком же месте дворца Сафар «упал к ногам гневного хана»? А он, оказывается, «забыл придворный этикет и без доклада очутился в царской опочивальне, лицом к лицу с его ханским величеством» («Сузге», с. 298). А разве царский трон мог быть в опочивальне? Нет, этот трон должен был находиться в той «приёмной зале царя Кучума», которую Сафар незаметно для себя миновал. Ну, а с учётом переклички Сафара и городничего по основному прототипу (а им, как вы, дорогие читатели, наверно, уже догадались, является М.С.Воронцов!) автор при правках «Конька» и убрал слово «трон».
Тем более что он в сентябре всё того же 1834-го года при написании «Осенних вечеров» вполне имел возможность одновременно делать правки и для находящегося тогда в печати «Конька». И вот тут мы начинаем лишний раз понимать полезность такого молодого и неопытного подставного автора, каковым был тогда Ершов, на которого легко можно было списать неуместное употребление слова «туфли». Да ещё и вкупе с «шапкой меховой»! Да-да, представьте столичного городничего со шлёпанцами на ногах и с меховой шапкой на голове, возглавляющего «сотню стражи городской». Да ещё и в таком многолюдном месте как рынок. Кстати, некоторые ершоведы называют этот рынок «конным», хотя и вряд ли объяснят наличие в нём лавок, из которых конями никто и никогда не торговал.
Но те же ершоведы никогда и не увидят переклички городничего из «Конька» с татарином Сафаром Маметевым, т.к. не ищут ответов на свои вопросы вокруг Пушкина. А у того, как мы знаем, от одной и той же точки, как правило, отходят разные направления. И поэтому после того, как Маржерета в «Годунове» обозвали «басурманом» и мы согласились с определением, что это «недоброжелательное обозначение иноземца, человека иной веры» (8), никак нельзя упускать и второе, более распространённое, значение этого слова - «магометанин». Правда, В.И.Даль в своём словаре использовал синоним «мусульманин», а обернувшись ко всем иноземцам, уточнил: «особенно азиятец или турок». И поэтому мы тоже отвернёмся от Европы, чтобы внимательней посмотреть в Азию.
Ну, а там, конечно, Сибирь и внешне связанные с нею «Осенние вечера», до сих пор издаваемые под именем лже-автора Ершова, который якобы собирался назвать их «Сибирскими вечерами». Но не назвал, чему мы не удивляемся, поскольку в печать эти «вечера» были отданы П.А.Плетнёвым, решающая роль которого в мистификациях Пушкина несомненна и который никакой самодеятельности подставного автора допустить не мог. И вот среди этих вечерних рассказов мы и найдём немало «азиятцев», и, в частности, татарина Сафара Маметева, ставшего муфтием. Но кто такой муфтий? А это, если верить СЯП, «духовное лицо у мусульман», а если верить ершоведу В.Г.Уткову, который безоглядно настроился на того всемогущего муфтия, каковым стал дедушка Таз-баши, то муфтий – это, оказывается, «высокопоставленное лицо, совмещающее у мусульман духовную и светскую власть». Однако В.И.Даль, будучи современником Пушкина, всё же ограничивал полномочия муфтия только духовной властью и давал ему такое определение: «местный глава мусульманской церкви; у нас их два: таврический и оренбургский». Понятно, что это определение, не допускающее совместительства, относится не ко времени хана Кучума, однако для подтекста оно весьма значимо, поскольку приводит нас к тем губерниям, в которых Ершов никогда не был, а вот Пушкин был!
Но если Пушкин создал перекличку между городничим и Сафаром Маметевым, которого этот же городничий может назвать «басурманом» только из-за того, что тот мусульманин, то нет ли в «Коньке» хотя бы косвенного намёка на басурманство самого городничего? Есть! Хотя и появился он после правок сказки, когда вместо стиха «Вот ворота отворяют» появился стих «Вот обедня наступает», после которого следует стих «Городничий выезжает». Однако почему он выезжает на рынок, если православному в этот момент не мешало бы быть на обедне, представляющей из себя христианское богослужение? Понятно, что можно надеяться на более позднее богослужение, но некоторая вероятность «басурманства» городничего, которому никакие обедни не нужны, всё же остаётся.
Однако почему Таз-баши назвал своего деда Сафаром да ещё и дал ему фамилию «Маметев», которая не соответствует фамилии его отца Мамета Ниясова? Неужели «Маметев» это не фамилия, а отчество? Тем более что в XIX-м веке отчество действительно могли писать без окончания «ич», но при этом к имени отца добавляли слово «сын», из-за чего и сам Пушкин порой подписывался: «Александр Сергеев сын Пушкин». Но в данном рассказе слова «сын» после имени отца нет. Да и само имя почему-то пишется в двух вариантах: то Мамет, то Маметь, из-за чего у читателей может возникнуть вопрос: а не является ли «Маметь» фамилией, после чего героя, хоть и несуразно, но всё же можно назвать «Мамет Ниясов Маметь»? Однако Таз-баши всё же называет прадедушку «Маметь Ниясов», чем создаёт ещё одну ошибку, поскольку на татарском языке (да и на других языках!) арабское имя «Нияз» не пишется с буквой «с», а потому и фамилия от него должна быть «Ниязов». Вот и ещё одна головоломка для пушкинистов.
Но при всём этом нас настораживает и другая, более серьёзная, ошибка, заключающаяся в мужском имени прабабушки Таз-баши, которую автор почему-то назвал «г-жа Маметь». А ведь спросите у любого татарина, хоть в Сибири, хоть в Ростове-на-Дону, и тот вам скажет, что нет (и никогда не было!) у татарских женщин имён «Маметь» и «Мамет»! Кстати, мягкий знак в конце этого имени всё же на совести ленивых текстологов-ершоведов, которые за полтора столетия после первого издания «Осенних вечеров» так и не установили причину его добавки (опечатка или буква «ять», которую стали печатать как мягкий знак) к мужскому имени Мамет, первоначально озвученному в данном рассказе. Однако если потянуть ниточку дальше, то положение будет ещё хуже, поскольку Мамет – это краткое название самого популярного во всей Азии, да и у всех мусульман, имени пророка Магомета! И вот это святое для мусульман имя автор прилепил к простой татарке, что можно приравнять лишь к случаю, когда какую-нибудь простую христианку вдруг назовут «госпожа Иисус». Да убить автора на этом месте!
Но автор хитёр, т.к. подстраховался и весь рассказ переложил на своего несерьёзного и многословного героя Таз-баши, который, если копнуть глубже, имеет перекличку с русским Иваном-дураком. Ну, а с дурака какой спрос? Да и в «Коньке» после правок царь совсем не случайно закричал на Ивана: «Отвечай сейчас, татарин!» И нам понятно, что правка со словом «татарин», которого в первых изданиях сказки вовсе и не было, возникла после того, как тот же автор выписал образ татарина Таз-баши в своих «Осенних вечерах». И при этом Таз-баши оказался младше своих собеседников, как и Иван младше своих братьев. Итак, даже и в имени Мамет проглядывается привычный для Пушкина метод намеренных ошибок. А вот в чём намеренность данной ошибки, мы сможем ответить лишь тогда, когда займёмся образом прабабушки Таз-баши поближе.
Ну, а с учётом высокой религиозной направленности Сафара к должности муфтия мы и его имя не будем переводить с обычного арабского языка («путешествие, поездка или название второго месяца мусульманского лунного года»), а заглянем к такому арабскому племени, как евреи, которые к имени Серафим дают следующее определение - «один из тех, которые в Каббале зовутся - Сефер, Сафар и Сипур или "Число, Числа и Перечисленные", посредством которых был создан мир» (9). Т.е. от татарского имени «Сафар» имеется некоторый переход к еврейскому имени «Серафим». Ну, а если протянуть ниточку к христианству, то там мы встретим и нарицательное имя, поскольку серафимами называли ангелов, которые составляли Божье небесное войско, после чего мы на всякий случай вспоминаем, что и Маржерет-Воронцов был военным. Правда, не на небе, а на земле. Словарь же языка Пушкина пишет, что серафим - «Один из высших ангельских чинов в христианской мифологии; изображается на иконах шестикрылым». И именно о таком шестикрылом и писал Пушкин в своём «Пророке»: «В пустыне мрачной я влачился, -- И шестикрылый серафим На перепутьи мне явился» (10). Но это в пустыне, а вот на небе у того же Пушкина: «Бесчисленны летают серафимы, Струнами арф бряцают херувимы, Архангелы в безмолвии сидят» (11).
Однако «бесчисленные серафимы» нас пока не интересуют, поскольку нужен конкретный Серафим-Сафар, который был бы на высоком духовном посту в своём государстве и обладал бы некоторыми чертами, общими с дедушкой Таз-баши. И при Пушкине такой человек был. Звали его Серафимом и имел он высокое звание петербургского митрополита («Митрополит - высший духовный сан в России; в епархиях столичных и в киевской управляют митрополиты» - Даль). Именно этот Серафим (С.В.Глаголевский) и был единственным, кто проголосовал против избрания Пушкина членом Российской Академии! И при этом проявил лживость, письменно заявив, что Пушкин ему неизвестен, хотя в 1828-м году именно по его, Серафима, инициативе и было проведено расследование доноса по «Гавриилиаде», а Пушкина привлекли к ответственности, из-за чего тот вынужден был оправдываться перед царём в отдельном письме.
Ну, а после смерти поэта Серафим, будучи столичным митрополитом, отказался его отпевать и заупокойную службу вместо него исполнил протоиерей А.И.Малов (из «Википедии»). Правда, я не знаю, не отомстил ли Серафим этому протоирею в дальнейшем так, как ранее он поступил со священником Павским. Но что было с Павским в 1834-м году, когда Пушкин написал «Осенние вечера», которые вполне мог дополнить в начале 1835-го года и при этом записать в дневнике: «Филарет сделал донос на Павского, будто бы он лютеранин. — Павский отставлен от великого князя. Митрополит и синод подтвердили мнение Филарета. Государь сказал, что в делах духовных он не судия, но ласково простился с Павским. Жаль умного, ученого и доброго священника!» (12).
Смотрим, что пишут об этом пушкинисты: «Новость была основана на следующих событиях. Филарет, давно ждавший случая избавиться от Павского, написал ложный донос, но Павскому была предоставлена возможность дать свои объяснения, и он доказал несостоятельность предъявленных обвинений. Инцидент был исчерпан, но в последний момент, 16 декабря 1834 г., престарелый митрополит Серафим пришел к Николаю I, повалился ему в ноги и от имени церкви просил прекратить «соблазн»: «Я по старости своей не могу вникать в богословские вопросы, но Филарет находит, что Павский преподает наследнику престола неправославное учение». В результате Павский был немедленно отставлен» (13).
Обращаем внимание на слова «повалился ему в ноги», которые перекликаются с первоначальным стихом из «Конька»: «и пред троном упадает». Но при этом вспоминаем и отставку Пушкина в 1824-м году, когда тоже по доносам (плюс обвинению в атеизме) он получил отрицательную характеристику и вынужден был не просто уйти в отставку, но даже и отправиться в ссылку. Так неужели же под образом дедушки Таз-баши в «Осенних вечерах» спрятан митрополит Серафим, чьё еврейское имя может быть трансформировано в татарское имя Сафар? Нет! Самое большое, на что может претендовать Серафим, так это лишь на дополнительный прототип (или прототип прикрытия), который значителен для нас уже тем, что намекает на врага Пушкина. Ну, а подлинное имя этого врага, конечно, - М.С.Воронцов, через биографию которого мы можем определить даже такую невообразимую вещь как время и место действия, спрятанные в подтексте рассказа Таз-баши. Но об этом чуть позже. А пока постараемся не забыть, что в Каббале имя Сафар помимо Серафима связано ещё и с некими числами, а в изданной во всё том же 1834-м году «Пиковой даме» один из героев говорит о кабалистике как таковой. Вот восклицание Нарумова при обращении к Томскому: «Как! …у тебя есть бабушка, которая угадывает три карты сряду, а ты до сих пор не перенял у ней её кабалистики?» (14). И это упоминание кабалистики тут совсем не зря! В особенности при сочетании с именем Сафар…
Примечания.
1. А.П.Чехов, «Драма на охоте».
2. ЕО VIII 38.14.
3. Д 203.10.
4. Ж2 171.18 1835-6г.г.
5. Пс 951.3.
6. К 258.20.
7. «Сузге», Иркутск, 1984, с.295-296.
8. СЯП.
9. "Теософский словарь".
10. С3 12.3.
11. Гв 55.
12. Акад., XII, 336—337.
13. М. Ф. МУРЬЯНОВ «ПУШКИН И ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ».
14.  ПД 229.29.