Черта

Мужчина 67 лет умер, купаясь в океане, от разрыва сосуда головного мозга.
Он умер за секунду. Было море и солнце, и вдруг - раз! Как будто пересёк черту.
Его душа увидела театр. В маленьком театре с маленькой сценой за кулисами суетились в приготовлениях маленькие актеры. Две нарядные крохотные, совершенно одинаковые, женщины-лилипуты пытались поправить друг другу причёски, остальные размещались за инструментами.
-Эй, все готовы? Прихорошились! Заулыбались! Оп! Занавес раскрылся. Крохотные артисты присели в реверанс пеперед мужчинами в нацистской форме.
-Вот. Извольте глянуть. Это мои веселые гномы. Красивый, как киноактер, молодой офицер лет тридцати встал из кресла-качалки и подошел к сцене. Его внешний вид был безупречен. Подтянутый и ухоженный. Элегантность и аристократизм. Он улыбнулся карликам од- ной из своих нежнейших улыбок и произнес:
-Потрудитесь раздеться. Потрудитесь. Вы же помните: «Arbeit Macht Frei» – труд освобождает. Раздевайтесь гномики. И Белоснежки тоже раздевайтесь. Все! Наголо! Ну, быстрее. Вы же мои любимцы.
Он вышагивал перед сжавшимися обнажёнными маленькими людьми и хорошо поставленным голосом вещал, обращаясь в зал:
-Посмотрите на них, посмотрите внимательно. Я их не жалею. Разве кормлю чуть лучше и разрешил не стричься. Что я только с ними не сотворял: брал кровь на анализы, много крови, извлекал костный мозг, вырывал зубы и волосы. Мы подвергали карликов радиоактивному облучению, вводили бактерии, лили горячую и холодную воду в уши и закапывали в глаза ослепляющие капли. Гинекологи обследовали женщин и вводили им в матку обжигающую жидкость. Им всё нипочем. Они улыбаются и смеются. Что там говорить, я ищу у них наследственное заболевание, а эта «болезнь земли», этот мучительный позор, гномики поют и пляшут. Сейчас я прочту вам более детальную лекцию, а потом, конечно же - концерт.
Занавес закрылся. Театр исчез. Все исчезло.
-Я что, умер? Эй, Всевышний, ты, где-то здесь? Ну и что? Чем ты решил меня наказать? Этими уродами? Я жил среди них. Для меня они – не души, для меня они материал. Разобранные кусочки. Разрезанные и рассортированные. Кусочки ушей и голов. Ошметки и пазлики. Знаешь, пазлы ты собрал, а я разобрал, чтобы понять устройство, постичь сущность, приблизиться к тебе и пониманию тайны рождения. Понимаешь, это просто кусочки оболочек. Ты сам знаешь это. И если ты властелин душ, как же ты все это допустил. А? Тебе ведь было интересно, как мне, или все равно. Да, о чем я? Ты же сам отдал на растерзание своего сына. Ах, ты им спас это свое сраное человечество. Да? Его муками, его терзаниями. А я сам нашёл путь, я сам решил – разбирай лишний материал для спасения лучших и будущих, уничтожь, для новых жизней, для воспроизведения и размножения.
 Да, да, я анатомировал живых младенцев, да, кастрировал этот материал, да, без обезболивания. Током женщин бил? Я просто тестировал их выносливость, жизнестойкость проверял… Что еще? Монашек облучал? Да, облучал. И эти польские монашки даже не поняли: не чувствителен рентген. Какая стерилизация? Они ведь мо-наш-ки! Они и рожать не собирались! Их тела были в моей власти. Мне нравился этот  спектакль,  этот  театр  недочеловеков. А потом я ведь трудился. Все время трудился. Для науки трудился. Эй!
Легче не становилось, наоборот, его обволокли полная опустошенность и липкий страх. Страх вытекал слизью и спускался по всем органам, заполняя клетки тела и все внутреннее существо. К его душе, к сущности его, тянулось множество рук, на него смотрело множество глаз, его обвивали щупальца из внутренних человеческих органов, душили клоки волос, ощущения заполняли рот кровью. Его мозг непрерывно орал: «Труд. Труд. Труд… Труд освобождает», но не было спасения. И еще черта. Его преследовала черта. Черта, нарисованная мелом. Он вытирал ее, но она появлялась снова и снова. Никуда не деться от черты, страшной, истязающей, опустошающей, опускающей на уровень бесчувствия, невозможной для всего живого, давящей, все больше и больше не дающей его звериной сущности превратиться в человека.
Дремлющий в уютном кресле-качалке красивый, как киноактер, молодой мужчина лет тридцати резко задохнувшись, дернулся во сне. Сон слетел с него вместе с клетчатым шерстяным пледом. Упавший плед разбудил пушистую собачку и она, потянувшись, ткнула морду в колени хозяина.
Надо же такому присниться. Как все явно. Но, глупо- сти какие. Что за мысли? Какая-то черта... Он что, должен всех жалеть? Жалость придумана для недоделанных трусов и слабаков. Он – доктор. Он будет скрещивать, резать, шить и ампутировать. Это его труд. Всем нельзя – ему можно.
«Можно» стало смыслом и заполнило мозг.
В комнату вошла жена. Она уложила спать сына, и теперь у них было немного времени послушать музыку или почитать стихи. Музыка заполнила комнату. Он слушал Брамса, заводил изящные пальцы хирурга в пушистую шерсть собачки и из его глаз по щекам катились слезы. Из десятков фотографий на стенах комнаты на него смотрели выколотые им же детские глаза, на полках были расставлены банки с вырезанными органами. Завтра, после прибытия поезда с новым материалом, он нарисует мелом на стене черту. Всех, кто не приблизился к ней, кроме семьи карликов, отправит в газовую камеру.
Хельмут Грегор, Вольф- ганг Герхард, Хосе Менгеле, Доктор Фаусто Риндон, С. Йо-си Алверес Аспиазу, – это все один человек – Йосиф Менгеле.
Возмездие настигло его в 67 лет в Океане. Вначале его обволокли полная опустошенность и липкий страх. Страх вытекал слизью и спускался по всем органам, заполняя клетки тела и все внутреннее существо. К его душе, к сущности его, тянулось множество рук, на него смотрело множество глаз, его обвивали щупальца из внутренних человеческих органов, душили клоки волос, ощущения заполняли рот кровью.
  У садиста, возомнившего себя сверхчеловеком лопнул сосуд.
Смерть навечно подвела черту.