Милдуша и Милчеловек

                Посвящаю памяти моих любимых    бабушек: бабушке Варе, Клаве,
                Шуре и прабабушке Ксении. Здесь они собраны в один образ.               






                Я люблю ночевать у бабушки, к ней меня иногда приводит мама, а иногда бабушка забирает после садика. Вчера меня забрала бабушка сразу после сада к себе. Мне уже исполнилось пять этой весной, я уже взрослый, как говорит дедушка.

                Сегодня дедушка, папа и Володя, мой дядя, рано позавтракали и уехали на огороды и бахчи, чтобы пропалывать и собирать урожай, мама с младшей сестрёнкой Алёнкой сейчас дома, а бабушка разбудила меня тоже рано, после отъезда мужчин покормила меня простоквашей, и сказала, что пойдём с ней на рынок. Раньше меня не брали на рынок, только в магазины, а теперь я большой. Солнце уже высоко, мы идём по нашему махонькому городишке, идём вдоль магазинов с высокими крылечками, что расположились на склоне у центральной площади. Бабушка обращается к какой-то женщине, спускающейся с крутых ступенек одного из закрытых ещё магазинов, с большими стеклянными окнами-витринами:

- Добрый день, милдуша, скажите, что-нибудь выбросили, не видно? А то подниматься не хочется.
- Добрый день, ничего нет. Но, говорят, завоз будет, сегодня ведь суббота, - отвечает женщина.
Мы идём дальше, а я спрашиваю у бабушки:
- Бабушка, а что в магазине выбрасывают?
- Разное: и консервы, и мясо, и халву, и финики. - бабушка знает, что я люблю финики.
- А почему их выбрасывают? - не унимаюсь я.
- Чтобы можно было купить.
- А куда бросают, на пол? - говорю и сам представляю, как продавщица бросает финики на пол.
- Нет, миленький, на прилавки.

                Тут мы поднимаемся по ступенькам вверх, чтобы оказаться на центральной площади. Навстречу нам спускается какой-то мужчина с авоськой полной всякой снеди, и бабушка тут же останавливается на ступеньках и спрашивает его:
- Добрый день, милчеловек, вы не с рынка идёте?
- С рынка.
- С большого или с маленького.
- Конечно с большого, на меленьком сейчас только зелень да семечки.
- Вот спасибо, мил человек, сейчас и мы туда пойдём.
Мне становится опять интересно и я спрашиваю у бабушки:
- Бабушка, а почему ты дяденьку называешь милчеловек, а тётеньку — милдуша?
- Мужчина, он и есть человек, только милый, вот и говорю я ему: мил человек. А женщина... она всегда душа, душа человека, потому и говорю мил душа, значит милая душа.
- Значит ты тоже милдуша? - спрашиваю я.
Бабушка улыбается, гладит меня по головке и говорит:
- Конечно, моя ты милая душа, я женщина, значит, мил душа.
- А почему ты меня назвала душой, я ведь не женщина, я мальчик?
- А потому, милый мой, что ты ещё ребёнок, а у детей душа матери или бабушки остаётся, пока они растут.
- А что у меня души нет? А когда я вырасту? - спрашиваю я с каким-то страхом, будто потеряю что-то важное.
- Что ты, милая моя душа, Алёшенька, у тебя уже есть своя душа, но она маленькая, а вырастешь, будет уже своя большая душа, только обращаться к тебе будут уже милчеловек.
- А теперь я твоя душа, потому что ещё маленький?
- Ну конечно, моя и своя одновременно. Моя, потому что ты со мною и я с тобою, а своя у тебя душа, потому что она у каждого вырастает, когда человек живёт с мамой или бабушкой.
- А если без мамы или бабушки? - спрашиваю я тревожно?
- Без мамы и бабушки душе трудно расти, но она всё равно вырастает, главное — чтобы любили ребёночка.
- Как вы меня? - спрашиваю я уже облегчённо.
- Как мы тебя, родной. Да, мой ласковый, как мы тебя.
- А тебя твоя мама и бабушки тоже любили, когда ты маленькая была?
- Да, Алёшенька, бабушки, и мама, и папа.
- А я тоже буду любить маленьких.
- Да ты ж мой ласковый и родной, — улыбаясь и расцветая в улыбке, говорит бабушка и, прижимая к себе, обнимает меня, самого крохотного ещё ребёнка, - Конечно люби, милая ты наша душа. Люби, внучек, любовь души растит.

                Некоторое время я иду и обдумываю сказанное, вспоминаю дедушку, папу и дядю.
- А у дедушки есть душа?
- Конечно есть.
- А у того дяденьки? - я показываю назад на прохожего, встретившегося нам на ступеньках.
- Есть.
- А почему ты не сказала ему мил душа?
- Да, так вот понятней, когда обращаешься в толпе к людям, когда их много чтобы понятней было: мужчина — он, значит, милый, значит — человек, женщина — она, значит, милая, значит — душа. Так вот привыкла обращаться к незнакомым женщинам и мужчинам, так мои мама, папа и бабушка обращались.
- А почему ты не называешь дядю мил дух?
Бабушка улыбается:
- Ну ты насмешил меня: мил дух. Так не принято говорить, Алёшенька.
- А почему?
- Дух, он в человеке разный и непостоянный, то здоровый, то больной, то бодрый, то печальный. Дух это как настроение то весёлое, то грустное. А душа она всегда одна у человека, только вот растёт.

                Мы какое-то время идём молча, на встречу нам попадаются люди, бабушка со всеми здоровается, будто они её знакомые. Некоторых она называет по именам, и они отвечают ей тоже её именем, а незнакомые у неё милчеловек или милдуша. Эта привычка здороваться со всеми вырабатывается в маленьких селениях, когда людей мало и с каждым так или иначе где-то пересекался: на почте ли, в магазине, или на рынке, в детском саду или парке. И даже если не знаешь каждого по имени, всё же принято здороваться. Бабушка приветствует первая, когда я раньше спрашивал у неё, почему она здоровается первой, сказала, что просто любит здороваться, а если не поздороваться, то кто-то может и молча пройти.
                А мы уже спускаемся вниз по одной из центральных улиц и проходим мимо закрытого ларька, возле которого стоит небольшая толпа. Бабушка первым делом спрашивает:
- Добры люди, кто последний?
- Я, - отвечает какая-то женщина.
- Я за вами буду, милдуша, а чем торговать будут?
- Да, обещали первые помидоры дешёвые выбросить, молодую капусту, ну и зелень всякая.
- Дешевле, чем на рынке? - спрашивает бабушка.
- Да, с Сомова привезут. Откроют в девять.

                Я мысленно представляю, как на прилавок бросают помидоры, помидоры в воображении трескаются и брызжут. Я невольно зажмуриваю глаза, будто по правде мне плеснуло соком. Некоторое время бабушка разговаривает с людьми из очереди, расспрашивает новости. Ждёт, пока за ней не занимает очередь несколько человек. Разговаривать она любит, особенно в очереди, здесь люди не торопятся. Я в это время засматриваюсь на девочку, что заняла за нами очередь. Девочка большая, как мой дядя, а он ходит в восьмой класс. Я рассматриваю её лицо и волосы, глаза. Она мне кажется красивой — волосы рыжие и светящиеся огнём в лучах солнца, на щеках и носу рыжие симпатичные пятнышки. Такие я видел на одной картинке в книжке и тоже у девочки, но забыл спросить, что это такое. А ещё у неё зелёные глаза, как у нашего Мурзика. Такие яркие зелёные глаза. Мне это кажется очень красивым. Девочка всё время притягивает мой взгляд. Я с усилием отворачиваюсь, чтобы не смотреть на неё в упор. Бабушка говорит, что так некрасиво — смотреть человеку прямо в лицо. Но я всё равно посматриваю из-за бабушкиной руки, за которую держусь. Девочка улыбается мне, и я, осмелев и выйдя из-за бабушки, спрашиваю:
- А ты их сама накрасила?
- Ты про что спрашиваешь? - улыбается она ещё больше, и я вижу её огромные передние зубы. Они подпирают верхнюю губу. Я теряюсь от её вопроса, и она приходит мне на помощь — она как-то принаклоняет голову на бок, поводит ею назад, а потом встряхивает и её волосы переливаются золотым дождём:
- Волосы у меня такие с детства, как у мамы и папы. - отвечает она очень приятным голосом. А до меня в это время долетает запах её волос. Этот запах делает её ещё красивее и я смелее спрашиваю её:
- А эти точечки на щеках и носу ты специально нарисовала? - делаю шаг в её сторону и показываю пальцем, стараясь дотянуться до её щеки. Она ярко улыбается мне:
- Что ты, они тоже с детства, это веснушки, их так называют, а что, тебе нравятся?
- Да, очень. - я совсем смелею и начинаю хвастаться, - я себе сегодня нарисую такие, у меня есть цветные карандаши, и буду красивый как ты, только вот глаза не смогу раскрасить в зелёный.
От этих моих слов она почему-то вся краснеет и веснушки исчезают на её покрасневшем лице. Я пугаюсь и говорю ей показывая на щёки:
- Ой, а они исчезли.
Девочка опять смущённо улыбается и краснеет ещё больше, и кажется мне ещё краше от этого:
- Да, они любят играть в прятки.
- А у тебя их много, ты считала?
- Веснушки? Нет, не считала, но их много. - и она снова улыбается.
- А я до десяти умею считать. - хвастливо заявляю девочке.
- Тогда учись считать до ста, у меня их много.
- Научусь за лето. А ты где живёшь?
- Я у парка, а что?
- Как научусь считать, приду и посчитаю тебе их все.
- Ладно, приходи, я в первом бараке от тира живу.
- А тебя как зовут, милдуша?
- Почему ты меня назвал милдушой?
- Ты же девочка, и я тоже милдуша, потому что ещё маленький, а когда я вырасту стану милчеловеком. Так тебя как зовут?
- Сперва ты должен назвать своё имя, если хочешь познакомиться, а потом уже спрашивай у другого человека.
- Меня Алёша зовут, а тебя?
- Меня — Варя.
- Теперь я как приду к твоему барку, так и скажу позовите Варю! - говорю я уверенно, и Варя, улыбаясь, отвечает мне:
- Ладно, договорились, только после лета с утра я буду в школе, приходи после обеда.

                В этот момент бабушка, разузнав все свежие новости, смотрит на часы и говорит, обращаясь к собеседницам, что хочет успеть забежать на рынок, а потом уже тянет меня за руку и обращается ко мне:
- Вот смотри, Лёшенька, мы за этой тётей будем, запоминай, как придём найдём её, а перед ней вот эта, а за нами эта девочка.
- Бабушка, её зовут Варя.
- Ты уже познакомился? Вот молодец, что познакомился. Значит мы перед вами будем, Варенька. Вы не уйдёте?
- Буду ждать открытия.
- Хорошо, мы скоро вернёмся.
И вот мы идём вниз от площади в сторону рынка. А мне не терпится расспросить бабушку:
- Бабушка, та тётя, за которой мы стояли, она милдуша?
- Да, милдуша.
- А почему ты её тётенькой назвала?
- Так принято, Алёшенька: когда лично обращаешься, то называешь людей мил душа или мил человек, а когда говоришь про других, то называешь их тётями и дядями, или мальчиками-девочками. Ну пойдём, мой милый, на рынок заглянем, кусочек мяса к борщу купить надо, сегодня большой обед будет с борщом на мясном бульоне.

                И мы идём с бабушкой к рынку. Входим через большие ворота, поверх которых вряд идут буквы. Но я из них не нахожу своей буквы «А». Зато узнаю лёгкую букву «О». Тут, на рынке, толпы народа и бабушка старается меня держать покрепче за руку, чтобы меня не зашибли чем-либо. Бабушка идёт вдоль прилавков с овощами, здесь приятно пахнет укропом, петрушкой, репкой, молодыми свёклой, морковкой и картошкой, с тонюсенькой шкуркой, которая местами сшелушилась. Я иду с закрытыми глазами и приоткрываю их, чтобы проверить, правильно ли я нанюхал овощи, а бабушка ведёт меня за руку и приценивается:
- По чём ваш бурячок, мил душа; за сколько отдаёте морковку, мил человек; а чесночок у вас по чём?
                Бабушка любит прицеливаться даже к тому товару, который покупать не будет и который у неё есть и делает это она для того, чтобы понять сколько денег она сэкономит не покупая буряк, морковку, фасоль, лук, картошку и всякую зелень, которую она с дедушкой, мамой и папой выращивает на огороде и на бахче. Я слышу, как она тихонечко проговаривая, вычисляет общую сумму снеди, которую не будет покупать.
- Девяносто две копейки, считай рубль сэкономили, - говорит она мне уже вслух, - вот, Алёшенька, что значит, когда всё своё.

                Так мы доходим до мясных рядов, здесь неприятно пахнет от прилавков прогоркшим жиром, кровью и заветренным мясом, почками, печенью, лёгкими, смолёными свиными ножками, ощипанными курами, зарезанными кроликами… Я всё безошибочно узнаю по запаху. Вот мы останавливаемся, и бабушка начинает прицениваться к говяжьему мясу, что разложено на прилавке огромными кусками. Меня толкают, наступают на ноги другие покупатели. И тут я слышу голос своей бабушки:
- Дядечка, а мне вот этот кусочек можете отрубить, вот так, с сахарной косточкой?
Я открываю глаза, чтобы увидеть этого дядечку.
- Ишь чего, тётка, захотела. Отрублю, но только не по рублю а по пять рублёв, смотри какая кровь! Говорит прибауткой рослый мужчина, в белом халате с закатанными рукавами и с огромным топором в руках.
- А чего же так дорого, дядька, тут у тебя написано по рублю кило. - вдруг также резко отвечает бабушка.
- А так ты же просишь самую мякоть, да ещё и сахарной косточкой... по рублю, вот уже нарублено, а это считай вырезка, да ещё с сахарной косточкой. Будешь брать, бери, очередь не останавливай.
                Я чувствую как бабушка колеблется, её понукают из очереди, она начинает смотреть на уже порубленное и лежащее кусками мясо, оно как раз напротив меня, я чуть привстаю на носочки и втягиваю носом запах, он обволакивает мой нос не очень приятным приторным запахом заветренного жира, подсохшего и смоченного чем-то мяса, но сильнее всего запах идущий от кости, оно не свежее, его не очень-то и берут. Я тяну бабушку за руку, и шепчу ей на ушко:
- Бабушка, это мясо пахнет душком, не бери его.
Бабушка наклоняется к мясу, тоже как я втягивает носом. Водит им, видимо, ничего не учуяв, молчит и смотрит в глаза продавцу. Тот замечает её взгляд, и говорит:
- Ладно тётка, уступлю тебе, чтобы ты мальца не мучила, за четыре с полтиной рубля кусок с сахарной косточкой, возьмёшь.
- Возьму, дядька, руби.

Наконец-то мы удаляемся от мясного ряда и я спрашиваю довольную покупкой бабушку:
- Бабушка, а почему ты этого дядю называла дядечкой и дядькой?
- Да, уж он-то не мил душа, а дядька дядькой, знаю я его хорошо, потому тебя с собой взяла, ты вот учуял, а в прошлый раз он обманул меня, у него купила несвежее мясо, так еле с луком выварила.
- А он что уже не милчеловек?
- Может и мил, а может и не мил, только здесь на рынке он дядька и есть дядька, раз норовит обмануть.
- А дома? Дома он милчеловек или дядька? - не унимаюсь я.
- А дома, может и милчеловек, если жену да детей не обманывает и не бьёт.

                К этому времени мы выходим с рынка, но уже с противоположного конца. Бабушка не хочет возвращаться через рынок, и говорит, что обойдём вдоль рынка и посмотрим, не бросил ли кто бутылку. Бутылки бабушка собирает, моет и сдаёт: за бутылку дают по 12 копеек, а это буханка серого хлеба и ещё две копейки сдачи. Как она расскажет мне потом, собирание бутылок — это как бы её собственный заработок. Она ведь, домохозяйка, берёт деньги у дедушки, а бутылками сама зарабатывает. Мы идём вдоль забора, за которым шумит базарная толчея, бабушка заглядывает в траву и я тоже помогаю ей. Но бутылок нет. И тут нашим глазам попадается неприглядная картина: у рыночного забора в пыли на боку лежит какой-то пьяный мужчина. От него разит перегаром, табаком и мочой. Голова его свисла вниз через плечо, рот открыт и по губам и опухшему лицу ползают мухи. Он храпит и мычит во сне, в руке зажата пустая бутылка из под водки.
- Эх, бедолага, ты бедолага, как же тебя угораздило так напиться с утра пораньше. Алёшенька, принеси вон тот камушек, я ему голову подниму, а ты подложи, под ушко ему, всё удобнее будет лежать.
Я беру большой обломок валяющегося кирпича и подсовываю пьяному под голову, в этот момент он отрыгивает тошнотворно-перегарным запахом и начинает ворочаться.
- Ну мил душа, не вертись, лежи смирно. - говорит бабушка, укладывает его голову и вынимает из рук пустую бутылку. Голова запрокидывается с кирпича, потому что он маленький. Бабушка ищет глазами: что бы ещё подложить.
- Алёшенька, видишь вон ту досточку в заботе торчит выдерни и принеси сюда.

                Я подхожу к забору, куда указала бабушка и беру двумя руками широкий обломок доски, торчащий из земли. Кусок сперва идёт медленно, а потом резко выскакивает, и я чуть не падаю. В это время ногой в траве задеваю бутылку и она отскакивает в сторону.
- Бабушка, тут ещё бутылка.
- Неси, милый, сюда. - говорит бабушка, а сама, пока я тащил доску, нарывает конопли и лебеды, что растёт вдоль забора. Бабушка умащивает на кирпич доску, на неё кладёт сорванную траву и опускает голову пьяного, который только постанывает и похрапывает во сне. Потом смотрит на принесённую мною бутылку, проверяет не щербатая ли она, кладёт в авоську вместе с другой бутылкой и приговаривает:
- Вот молодец-то глазастый, это, видишь, нам за наши труды на кусок хлеба, две бутылки — это двадцать четыре копейки. Давай я тебе руки вытру травкой и платочком.
Бабушка вытирает мне руки, мы отходим и идём дальше. Мне опять не терпится спросить:
- Бабушка, а почему ты ему камень и доску под голову положила?
- Жалко его, вишь, как у него голова была запрокинута, а так всё повыше будет.
- А ты его знаешь?
- Да, как не знать, это же Колька-бедолага, его все в городе знают, - говорит она беззлобно и с жалостью. - Авось и твоему деду, когда вот так напьётся и будет валяться, добрые люди под голову камушек положат.
- А почему ты его беда лага назвала?
- Да потому что беда у него…
- А лага?
- Какая лага? - не понимает бабушка.
- Ты же говоришь беда.. лага... - говорю я растягивая паузу между слов.
- Ах, да потому что вечно лежит пьяный. Лага — значит лежит.
- А почему же ты его милдушой назвала, он ведь дяденька.
- Жалко мне его, Алёшенька, он как дитё малое.
- А почему жалко?
- Да потому что горе у него такое, что не может его даже водкой залить…
- А какое горе, бабушка?
- Да, вот умерла у него жена, а детей нет и загоревал он один.
- А я не загорюю, бабушка, и пить не буду, я не один, - испуганно говорю я и представляю себя лежащим под забором с открытым ртом, и тут же оборачиваюсь и смотрю на пьяного Кольку-бедолагу.
- Бог с тобой, Алёшенька, сердешный ты мой, тебе не надо горевать, у тебя и мама с папой, и бабы с дедами и сестрёнка Алёнка есть, да дядья и тёти, и все тебя любят, и я тебя люблю. - гладя по голове, утешает меня бабушка. Я успокаиваюсь, но чтобы сильнее почувствовать как она любит меня и как я люблю её, и что мы рядом, я поднимаю её руку, втискиваюсь в бабушку, обнимаю и говорит ей:
- И я тебя люблю, бабушка, ты моя милдуша.
- А ты моя милая душа, всё тебе знать хочется. - улыбаясь, отвечает бабушка. - а мы уже обошли базар и снова подходим к его главному входу.

                И тут мы слышим в стороне от входа какое-то мычание, рёв, нечленораздельное бормотание. Я вижу женщину, которой меня как-то напугал отец, когда этой зимой я прибежал домой с окровавленным языком, плача и жалуясь на мальчишек. Тогда мальчишки спросили меня не хочу ли я увидеть Москву-Столицу, на что я сразу соглашаюсь, потому что не знаю, кто это такая эта Москва-Столица, но по имени наверное красивая тётенька и у неё сто лиц. На моё согласие они говорят, что нужно закрыть глаза и лизнуть, не открывая их, железный столб турника. Тогда от боли и крови, я забыл про Москву, но запомнил, как отец сказал мне: «Будешь всех слушать и делать, что скажут, так будешь вот так ходить с языком наружу и превратишься в Пашу Мироновну». Так зовут эту тётеньку. Изо рта у неё вываливается язык, она что-то хочет сказать, бормочет и ругается с какой-то тётенькой, всех слов её я не могу понять, из-за мычания, только отдельные. Бабушка, такая же любопытная как я, подходит посмотреть, что тут творится.

                Оказывается, Паша Мироновна, за пятачок купила стакан семечек у продающей на входе женщины, но они ей не понравились, пригорелые и гнилые, вот она и вернулась, чтобы стребовать назад деньги. Паша Мироновна совсем раскраснелась, но ей никто не возвращает денег и только гонят её от себя всё продавщицы. Её кто-то сильно толкает и она, обессилев, пятится и плюхается прямо на землю своей попой. Расставив ноги, начинает совсем по детски плакать, растирая по щекам слёзы грязными руками. Бабушка суёт мне в кулак пятачок и говорит, пойди и подай этой тёте, скажи, пусть хороших семечек купит. Я боюсь большого языка Паши Мироновны, медленно, оглядываясь на бабушку, подхожу к ней и протягиваю пятачок на раскрытой ладошке левой руки. Паша Мироновна, увидев медяк, сразу перестаёт плакать, задрав подол, вытирает им лицо и, глядя на меня, подтягивает язык, улыбаясь, от чего мне становится ещё страшнее. Я прищуриваю глаза, но не убираю ладошку с пятачком. Она аккуратно берёт его с моей ладошки, я открываю глаза и вижу её, стоящую на коленях передо мной, вижу её красивые голубовато-белёсые глаза совсем рядом со своими — они мне кажутся совсем не к месту на её большом полном лице, испещрённом оспинами, с этим вывалившимся языком. Она заглядывает в мои глаза, и мурашки бегут по моей спине. Я зажмуриваюсь и бегу без оглядки к бабушке, а вслед слышу какое-то одобрительное мычание. Подбежав к бабушке, зарываюсь под её руку, нащупываю её ладонь и хватаю что есть силы, и только тогда выглядываю из под бабушкиной руки. Паша сложила руку щепоткой и двигает её в воздухе по направлению в нашу строну, будто точки ставит в воздухе вверх, вниз, вправо, влево, опять также так три раза ставит точки. А бабушка прижимает меня и тихонечко говорит:
- Ну-ну, милый мой, ты умничка, Алёшенька, обрадовал убогую, теперь ей радость будет, а нам всё равно прибыль: ещё девятнадцать копеек от бутылок осталось. Пошли милый, пошли.
- Бабушка, а что такое убогая? - уже отойдя от страха, спрашиваю я.
- Та что у Бога под присмотром. - отвечает мне бабушка.
- А как это под присмотром?
- Ну вот за тобой мама следит, я присматриваю, воспитательницы в саду, а за ней только Бог и приглядывает да присматривает, за такой убогой. Она же как малое дитя, вона как пятачку обрадовалась. - отвечает мне бабушка.

                Про Бога я слышу часто, это слово постоянно всплывает у моих родителей и бабушек: не дай Бог, ради Бога, слава Богу, упаси Боже, ну с Богом, Боже мой, как у Бога за пазухой, Бог с тобой, на Бога надейся, но сам не плошай, Бог шельму метит, все под Богом ходим. Больше я про него ничего не знаю, для меня это какой-то важный дядя, как дедушка Ленин Владимир Ильич, который смотрит на меня с портрета в детском саду. Куда бы я ни встал, он всё время смотрит на меня с этого портрета, слегка нагнув голову. Его портреты висят везде, и даже памятник на главной площади стоит, и про него я знаю стишок, который начинается словами: «Камень на камень, кирпич на кирпич, умер наш Ленин Владимир Ильич...» Но вот теперь, когда бабушка сказала, что за Пашей Мироновной приглядывает Бог, я понимаю что этот Бог живёт у нас в Жирновольске и мне очень хочется узнать о нём и расспросить бабушку.
- Бабушка, а почему теперь Бог не глядел за Пашей Мироновной? Где он сейчас?
Бабушка вздыхает, смотрит на меня, рассказывать про Бога видимо не решается, вижу я по её взгляду. И всё же она отвечает.
- Бог на небесах, он за всеми должен приглядывать сверху, но нас много, и вот он приглядывает только за убогими, а за остальными мы сами должны приглядывать. А сейчас он видно за другими убогими присматривал и не заметил, что Пашу обидели, но мы же с тобой шли рядом, вот и приглядели вместо Бога за ней.
- Бабушка, а почему у Паши Мироновны язык такой большой, она что, как я турник зимой лизала?
- Нет, Алёшенька, надругались над ней злые люди, так им мало этого было, они ещё и язык ей вывернули, чтобы она ничего сказать не могла, а после этого она заболела оспой и умом тронулась, так люди говорят.
- А как это умом тронулась?
- Вот такая стала жалкая, как малое дитя.
- Бабушка, а она мне в глаза посмотрела. Они у неё голубые-голубые.
- Красавицей она была, так её и сгубили, вот глаза и остались только.
От этих слов я погружаюсь в представления, поглядываю на небо, прищуриваю глаза, чтобы рассмотреть, где там сидит Бог, но раз бабушка сказал, что он сейчас за другими убогими приглядывает, то там его теперь нет, значит, в другой раз буду высматривать. Я представляю себе Бога, похожего на дедушку Ленина, который присматривает с небес как с портрета за всеми. А перед моими глазами всё ещё стоят голубые глаза Паши. Мы подходим к ларьку, и я как будто издалека слышу бабушкин голос:
- А давай-ка найдём Вареньку, мы должны быть перед ней.

                Слово Варенька отвлекает меня от мыслей о Боге. И я сразу во все глаза ищу её, чтобы рассказать, что я видел, когда мы были на рынке. Очередь выросла большая, но вон она, Варенька, в своём зелёном платье, с рыжими ароматными волосами, веснушками и зелёными глазами. Я показываю бабушке, где стоит Варенька. Оказывается уже ларёк открыли и Варенька стоит за три человека перед прилавком. Мы подходим, бабушка переговаривается с людьми из очереди. А я сразу беру Вареньку за руку и тяну к себе. Она наклоняется ко мне, я заглядываю в её зелёные глаза, рассматриваю вблизи её веснушки, её волосы, касающиеся моего лица, меня обволакивает их запах, и я быстрее шепчу ей:
- Варя, Варя, знаешь, я сегодня Паше Мироновне дал пятачок, когда она плакала... знаешь, у неё такой большой язык с трещиной... и на всём лице дырочки, от оспы, как у моей бабушки Шуры... и у неё такие голубые глаза, знаешь, как небо... она как заглянула мне в глаза, аж мурашки по спине побежали…. и она плакала, потому что Бог за ней не приглядывал, потому что за другими убогими пошёл смотреть... но, знаешь, Варенька, хорошо, что мы мимо шли с бабушкой, бабушка дала мне пятачок для Паши Мироновны, а я отдал ей, и она сразу плакать перестала.
- У тебя добрая бабушка, Алёша, и ты тоже, а ещё ты смелый, а я боюсь к Паше подходить, моя бабушка тоже даёт ей пятачки.
- Я тоже испугался, глаза закрывал, когда ей на ладошке пятачок протягивал. Но она не страшная, только глаза страшно смотрят, прямо через меня посмотрела.
- Это у неё так зрачки на выкат стоят, поэтому и страшно. Болезнь у неё такая.
- А ещё она вот так руками на нас с бабушкой тыкала. - и я пытаюсь изобразить, что делала Паша.
- Это она вас так крестила, она всех крестит, кто ей подаёт милостыню.
- А что значит крестить?
- А ты не знаешь?
- Нет, я ещё не успел у бабушки спросить.
- Это так делают, когда кому-то добра желают. Только никому в школе не показывай или в саду. Вот так она делала? - и Варенька, повернувшись в сторону ларька, чтобы никто не видел, показывает мне движения рукой, сложенной в щепотку.
- Да, так. И я тебе тоже добра желаю, только не умею так, как ты рукой водить.
- И не надо, ты мне и так сказал.
- А ещё, знаешь, там дяденька один пьяный лежал под забором, Колька-беда-лага, бабушка ему под голову камень, досточку и травку подложила, чтобы мягче было, а у него по губам мухи ползали.
- Да, его все знают, он раньше в соседнем бараке жил, с женой.
- А ещё мы мясо покупали, там у дядьки вот такой топор! - говорю я и показываю руками какой он огромный. В этот момент, меня за руку берёт бабушка и, отводя в сторону, говорит:
- Скажи Вареньке: до свидания, пусть она покупает теперь.
- До свидания, Варенька.
- До свидания, Алёша.
- Я после лета приду к тебе. - говорю я уже отойдя от ларька, а сам складываю руку щепоткой и незаметно тыкаю в Варенькину спину…

                Мы поднимаемся вверх по улице снова к площади, потому что бабушка хочет зайти в те магазины, где обещали что-то выбросить, там же бабушка собирается сдать две бутылки, которые она уже сполоснула в колонке. И на девятнадцать копеек купить мне чего-нибудь вкусного. Впереди справа большая центральная площадь, а слева стоит ДэКа или как его ещё называют дом культуры, там показывают кино, и ещё слева перед ним стоит памятник дедушке Ленину. Раньше на месте ДэКа, так мне говорила бабушка, стоял крсаивый храм. Это такая большая башня с куполом и ещё рядом башня с колоколами. Теперь ДэКа вместо храма, потому что в храме было мало места. К ДэКа нужно подниматься по длинным ступенькам, и чем выше, тем ступенька длиннее уходят вправо. У ДэКа большие даже огромные колонны, и я прошу бабушку подойти к ним, чтобы побегать вокруг них. Обычно здесь много людей, но сейчас ещё рано и кино не показывают. Бабушка поднимается на первую ступеньку и говорит:
- Я уже устала, а ты сбегай, вокруг колонн и возвращайся, потом ещё придём сюда.

                Я радостный бегу к колоннам, на которых держится огромный мост-арка, соединяющий два крыла ДэКа. Эти два крыла выступают вперёд и вместе с колоннами и аркой образующими внутренний дворик и отсюда идёт входная дверь в Дом Культуры. Я бегаю вокруг колонн, и замечаю у входной двери низенького дяденьку. Его зовут Петька-дурачок, он плохо говорит, заикается и всегда просит копеечку или десюньчик, но никогда не просит пятачок. Как насобирает десять копеек, покупает билет на детский сеанс или мультфильмы и идёт смотреть кино, и обязательно в буфете покупает себе два пряника и стакан лимонаду. Он подходит ко мне и заикаясь просит протягивая руку:
- Да-дай, де-де-сюнчик, д-дай, ко-ко-копе-ее-ч-ку.
Я смущённо смотрю на Петьку, пячусь и потом бегу к бабушке. Она, наблюдая за мной, уже что-то ищет в кошельке. Когда подбегаю, протягивает мне копеечку и говорит:
- На, отнеси ему и скажи, что это неразменная копейка, пусть её спрячет и не тратит, тогда у него всегда будут в кармане деньги. Повтори, что скажешь?
- Чтобы спрятал, потому что копеечка неразменная, и тогда у него всё время будут деньги.
- Правильно, беги и сразу назад, нам ещё нужно зайти бутылки сдать и заглянуть в магазин, нет ли фиников.
                Я, счастливый, бегу к Петьке. Он, опять уже стоит у входной двери в ДэКа, потому что скоро должны открыть кассы. Это значит, что потянутся люди, у которых он будет просить мелкую монету на кино. Увидев меня, бегущего к нему, улыбается и смотрит внимательно на мою руку, зажатую в кулак. Его лицо не такое страшное, как у Паши Мироновны, оно всё время улыбается, и само выглядит смешно, я тоже улыбаюсь в ответ на его улыбку и протягиваю ему монетку без страха:
- Вот тебе копеечка, бабушка дала. Она неразменная. Спрячь её и не трать, тогда у тебя всегда будут деньги.
Лицо Петьки сияет, становится блаженным и он начинает снова заикаться:
- Не-не-рааз-рааз-менная, ко-ко-пее-ечка… - и потом он вдруг становится серьёзным, потом испуганным (мне тоже передаётся его испуг), потом начинает суетиться, не зная куда спрятать монетку, даже кладёт её в рот и наконец поднимает штанину на правой ноге и опускает копеечку как в копилку, оттянув носок от ноги. Проделав всё эти движения снова улыбается и говорит уже без заикания, но сильно растягивая:
- Спаасиибо.
- Пожалуйста. - говорю я и бегу, сам не зная отчего, счастливым к бабушке, - Бабушка, представляешь, а Петька спрятал копеечку в носок и сказал мне спасибо.
- Ну вот и хорошо, мой милый, Алёшенька. Зайдём теперь, сдадим бутылки и в магазин.
                И мы переходим через шоссе поднимаемся снова по ступенькам на площадь, идём по площади на самом солнцепёке:
- Бабушка, а почему Петьку дурачком называют?
- Да потому что он бесхитростный, врать не умеет, всему верит, и злые его норовят обмануть и посмеяться над ним, а он беззлобный даже эти насмешки принимает с улыбкой.
- Бабушка, я тоже дурачок?
- Почему же? - спрашивает у меня бабушка.
- А я тоже врать не умею.
- Эка беда, научишься, да только знаешь, Алёшенька, лучше быть дурачком, чем врать, обманывать, подличать. Но ты не дурачок, потому что ты много вопросов задаёшь, значит много будешь знать и понимать. А когда много знаешь, много печали.
- А я уже много знаю? - спрашиваю я бабушку.
- Нет, милая ты моя душа, ещё совсем мало, тебе не надо печалиться.
- А сколько я знаю? Вот столько? - показываю руками, расставив их в воздушном обхвате.
- Да, пожалуй столько, но этого мало: всё знание как небо, посмотри, ты его сможешь охватить, его даже глазами всё не охватишь?
- А я вот так широко их раскрою и увижу всё небо. - говорю я и запрокидываю голову вверх, но в этот момент спотыкаюсь и падаю вперёд, сдирая ладошки об асфальт и ударяя коленки, которые, слава Богу, как говорит бабушка, закрыты штанишками. Но руки и коленки саднит и я готов вот-вот расплакаться, но бабушка помогает мне встать, прижимает меня к себе, гладит по головке, утешает и смотрит мне на руки:
- Ой как ушиб, но хорошо, что не до крови, вот платочек, поплюй на него и оботри руки и подуй на них и они заживут. - и когда я уже успокоился, она говорит мне, - Видишь, вот так вот, знание оно такое — не раз споткнёшься и упадёшь, не одну шишку набьёшь, пока его получишь.
- Бабушка, а кто всё знает?
- Говорят, что Бог всё знает.
- Всё-всё?
- На то он и Бог, чтобы всё знать.
- А про нас с тобой он знает?
- Конечно, знает.
- Что, у него глаза такие большие, что он всё видит даже когда отлучается? - говорю я, вспоминая про Пашу Мироновну.
- Сверху ему всё видно, Алёшенька.
- Бабушка, а какой он Бог? Его можно увидеть? - спрашиваю я.
  Бабушка сразу не знает, как и ответить на мой детский вопрос так, чтобы я понял и чтобы передать как можно точнее своё взрослое понимание Бога, но, подумав, отвечает:
- Бог — это любовь, Алёшенька, если человек любит, значит в нём есть Бог и тогда, заглянув в глаза этому человеку, ты увидишь Бога. А кто не любит, в ком нет любви, в том нет и Бога, и Его не увидишь.
  В моём сознании проносится ураган мыслей и переживаний, и я обращаюсь к бабушке широко раскрыв глаза:
- Бабушка, я тебя сейчас очень-очень сильно люблю, посмотри мне в глаза, ты видишь во мне Бога, Он есть во мне?
Бабушка оборачивается ко мне, серьёзно и  одновременно с улыбкой смотрит в мои глаза, улыбка, которая только что начала появляться на её лице, преображается, и я вижу, как её глаза наполняются слезами.
- Бабушка, почему ты плачешь? - смущаюсь я, - Что не видишь Бога?
- От счастья, мой милый, от счастья плачу, моя любимая душенька, Алёшенька, увидела я не Бога, а ангела в твоих глазах, увидела, потому и плачу, детская душа, что ангельская.
- А кто такой Ангел? - спрашиваю я у бабушки.
- Это Божий вестник, Алёшенька, люби всегда всех и в душе твоей будет жить Бог, а пока в ней ангел, потому что ты ещё мал.
Я смотрю на бабушку и вижу её как-то по-новому, хочу разглядеть в ней Бога, потому что чувствую, как она сильно меня любит и присматривает за мной, и учит меня, и утешает, а главное любит так, что в этой любви я чувствую себя уютно, беззаботно, радостно и надёжно. Бабушка для меня — это тепло и свет в моей жизни, это радость и любовь, мудрость и постоянные открытия, и в моём детском сознании вспыхивает озарение, которым я скорее хочу поделиться с бабушкой:
- Бабушка, а ты ведь меня любишь сильно-сильно, и поэтому я вижу в твоих глазах Бога, и вижу, что Он плачет сейчас и улыбается одновременно. Ты его чувствуешь в себе?
Бабушка от моих слов, ещё больше начинает плакать и улыбаться, она обнимает меня, прижимает к себе, и я слышу и чувствую всем телом, как дрожит её тело и голос, как она одновременно всхлипывает, и смеётся, и отвечает мне:
- Чувствую, моя милая душа, чувствую, и как же ты углядел-то, и хорошо, что углядел, мой ты сердечный, милая ты моя душа, - мы стоим одни какое-то время так на площади, я слышу как бабушка затихает, утирает платком глаза, - Не по годам ты, Алёшенька, любопытный, да глазастый, вон чего ты во мне углядел, вон как меня разволновал, глазастый ты мой, дай-ка я свои глаза утру, - и через некоторое время я чувствую, как она ищет мою ладошку и уже спокойным голосом добавляет, - Только давай-ка мне руку, сейчас будем по крутым ступенькам спускаться, они здесь обкрошились местами, можно упасть, держи меня, а я тебя буду держать, потихоньку по шажочку будем ступать.

                Мы опять спускаемся к ряду магазинчиков с большими окнами и высокими ступеньками, поднимающимися ко входу с двух сторон. Я от радости бегу первым вверх по ступенькам, бабушка поднимается за мной, она здоровается с приёмщицей стеклопосуды, подаёт ей две бутылки, мы получаем несколько монеток и идём в соседний магазин, спускаемся по ступенькам и опять поднимаемся. Прилавки полупустые, фиников нет, мы ничего не купили, но люди стоят в ожидании, что что-то привезут.
- Ничего страшного. - успокаивает меня бабушка, - У меня на такой случай припасена для тебя пышечка, будешь?
И я вдруг чувствую, что проголодался:
- Да, буду.
- Ну вот и хорошо, съешь сейчас, держи вот так, в чистом платочке, потому что руки у тебя грязные. - с этими словами она достаёт из сумки пышечку, завёрнутую в носовой платок, - А потом борща я сварю, со сметанкой вкусно будет.

                Пока я грызу пышку, проходим мимо бараков, бабушка здоровается с людьми, и вот мы доходим до бабушкиного дома. Она живёт на втором этаже в двухэтажном доме с одним подъездом, а мы с мамой, папой и Алёнкой живём тоже в двухэтажном доме, но у нас два подъезда. Дома она моет мне руки, даёт попить простокваши и предлагает порисовать, пока она будет готовить обед. Я иду за альбомом, но тут, увидев карандаши, вспоминаю Вареньку и её веснушки, нахожу у себя оранжевый карандаш и бегу в большую комнату, которая называется почему-то залом, наверное потому, что здесь стоит бабушкина и дедушкина кровать, диван и большой круглый стол, на котором стоит круглое двойное зеркало. С одной стороны оно обычное, а с другой всё делает огромным. На вторую сторону я не смотрю, потому что у меня от этого кружится голова. Я подтягиваю к себе зеркало и пробую рисовать веснушки на щеках и носу, но ничего не выходит, и тут я вспоминаю, как Володя слюнявил карандаши, когда хотел нарисовать что-то поярче. Я слюнявлю карандаш, пробую рисовать опять, но веснушки получаются очень светлые и мне не нравятся, тогда я бегу за коричневым карандашом и снова возвращаюсь к зеркалу, теперь я мусолю коричневый карандаш и подрисовываю бледные оранжевые веснушки.

                Получается гораздо лучше. Так я и рисую, сперва оранжевым, а потом коричневым, иногда снова оранжевым. Скоро всё лицо у меня покрывается настоящими, как у Вареньки веснушками, даже мои лучше, потому что они крупнее и ярче. Тут я слышу с кухни бабушкин голос:
- Алёша, беги сюда, милдуша, я тебе кочерыжку дам и морковку погрызть.
От такого предложения я не отказываюсь и, бросив карандаши на столе, бегу к бабушке на кухню. Забегаю и глазами сразу ищу, где обещанные кочерыжка и морковка. Они на краю стола лежат на блюдце.
- Батеньки, мои родные, что это с тобой? - вытирая руки о фартук, говорит бабушка, берёт меня обеими руками за голову и разворачивает к себе. А я, уже успев схватить и откусить кочерыжку, жую её и отвечаю ей с улыбкой:
- Это как у Вареньки, я ещё не все нарисовал.
- Боже ты мой, Алёша, да ты посмотри, на себя, какой ты красавец.
Я не чувствую иронии, вижу лишь бабушкину широкую улыбку и смеющиеся глаза и важно говорю ей:
- Осторожно, бабушка, они ещё не совсем высохли, ты их можешь стереть.
- А что я маме скажу, откуда такие веснушки у тебя? Что дед и папа скажут, скажут, что тебя подменили на рынке, что ты другой мальчик?
- Да, нет, бабушка, разве ты не видишь, это же я твой Алёша, а не другой мальчик.
- Я-то знаю, что ты Алёша, потому что сама тебя за руку водила, а вот они приедут и не узнают тебя. Иди лучше умойся.
- Бабушка, но они не увидят, какой я красавец, я потом смою, как они увидят, и ты им скажешь, что это я, чтобы они не испугались, что я другой мальчик, - выпаливаю я скороговоркой и, вырываясь из её объятий, убегаю в комнату, держа в руках морковку и надкусанную кочерыжку.
- Ладно. - кричит бабушка вслед, - только ничего там, в зале, не испачкай, иди лучше в спальню на Володином столе рисуй.

                Я забираю карандаши со стола, смотрю на себя в зеркало, показываю себе язык и вдруг обнаруживаю, что он коричневый. «Ладно.» - думаю я, - «Бабушке не буду язык показывать, чтобы она не испугалась.» И чтобы не идти снова мимо неё, я кричу ей из зала, что на диване посмотрю книжки с картинками. А сам забираюсь в самую глубину дивана, прихватив с подоконника целую стопку тонких книжек. Мне нравится одна новенькая, её только вчера мне показала бабушка, но не успела прочесть. В этой книжке нарисованы интересные люди в цветных костюмах, интересные дворцы, замки, храмы, тропинки, деревья, и я начинаю разглядывать эти картинки, которые вчера удивили меня. Кое-где мысленно, а где-то, двигая пальцем, я брожу по книжке. Вхожу в лес и иду по тропинке в гору к виднеющемуся за деревьями замку, слышу музыку, которую играют трубачи, встречаю незнакомых людей, здороваюсь с ними: женщинам говорю милдуша, а мужчинам милчеловек, и вот я подхожу к замку и вижу, как сверху с балкона высокой башни на меня смотрит принцесса Варенька, рыженькая, веснушчатая, с зелёными глазами и в бриллиантово-изумрудном платье, и такая она красивая... Вот она собирает со своих щёк веснушки и, взяв их щепотками, бросает мне по одной вниз, я подставляю лицо им, и они приземляются на мои щёки и нос, я считаю их: Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь… Она говорит мне, какой я красавец и машет призывно рукой, чтобы я поднимался к ней внутри башни по винтовой лестнице. Я захожу в темноту башни и вижу, что тут сидит в проходе расставив ноги Паша Мироновна. Она плачет, а язык вывалился из её рта, ходит перед ней подбоченившись и спрашивает меня:
- Куда путь держишь, добрый молодец?
- К принцессе Вареньке отвечаю я.
- Тогда дай мне неразменный пятак, чтобы Паша плакать перестала.
                Я пытаюсь достать из кармана пятак, никак не могу найти, пугаюсь, что у меня нет пятака, но вот нащупываю его в кармане и с трудом ворочаю рукой — такой он тяжёлый. Но вот я вытягиваю его и на ладони подставляю языку, тот слизывает пятачок и прыгает в рот Паше, паша перестаёт плакать, вытирает подолом лицо, улыбается мне лицом без глаз, и протягивает руку, в которой два светящихся голубых самоцвета-глаза.
- Вернёшь, когда назад пойдёшь, - говорит она и исчезает.
Я бегу по ступенькам, но они всё время ускользают от меня влево и влево, и я кружу вокруг огромной белой колонны, а ступеньки то вырастают, то исчезают. И вдруг из-за колонны выходит Петька-дурачок, и в обеих руках держит по пустой бутылке и пытается мне перегородить дорогу и говорит мне, что он Колька-бедолага, я направляю на него одной рукой голубые самоцветы-глаза Паши Мироновны, а другой сложив её щепоткой начинаю ставить в воздухе перед Петькой точки, как их ставила Паша. Петька бросает бутылки, улыбается мне и достаёт из-под брючины золотой ключик и говорит мне совсем не заикаясь:
- Вот этот неразменный ключ откроет тебе любые двери, только не заходи к мяснику. - говорит он, показывая на дверь в стене из-за которой пахнет приторным запахом гнилого мяса, и падает у стены, обхватив пустые бутылки, и засыпает.

                Я оборачиваюсь и вижу, что передо мной закрытая дверь, к которой нужно подняться по ступенькам слева или справа, я захожу слева и пробую подняться по ступенькам, но они всё время спускают меня вниз. Я наступаю на них, а они спускаются вниз, я начинаю быстрее бежать, но ступеньки ещё быстрее спускаются вниз. И тогда я отталкиваюсь от них и лечу к самой двери выставив вперёд ключ. Я держусь за него, он тянет меня по воздуху. И вот я подлетаю к двери, и ключ сам устремляется в скважину. Но скважина вырастает и становится огромным проёмом в стене. И я влетаю в эту новую комнату. Она с круглыми стенами, но у неё нет потолка. Я смотрю вверх там небеса, и оттуда на меня смотрит лицо Вареньки, а в её глазах я вижу свет, будто бы она взглянула на меня солнечным светом, я прищуриваю глаза и вижу, что прямо из облаков она машет мне призывно рукой, чтобы я поднимался к ней, но ступенек нет. Тогда я направляю ключ вверх, но он уже превратился в карандаш, и я хватаюсь за него двумя руками, как за перекладину турника и лечу вверх. В этот момент я слышу, что снизу меня зовёт бабушка, но я не могу посмотреть вниз, потому что карандаш всё тянет и тянет меня вверх, а я боюсь опустить голову вниз, но вот я выскакиваю из круглых стен и оказываюсь в ярком свете на облаке. И из верхнего облака доносится уже Варенькин голос: «Спи, спи милдуша Алёшенька, спи, как проснёшься станешь милчеловеком, спи, спи милдуша…» И я чувствую, как ложусь на облако и засыпаю, облако колышется подо мной, мне хочется открыть глаза, я приоткрываю их и вижу бабушкино лицо, она склоняется надо мной и говорит мне: «Спи, спи Алёшенька». - и накрывает меня одеялом и поворачивает меня на бок. Я вижу, что лежу уже в кровати:
- А где Варенька? - спрашиваю я у бабушки.
- Спи, спи, Алёшенька, она у себя дома, спи, потом пообедаем и к ней пойдём…
Я чувствую, как сон смаривает меня, а глаза смыкаются сами собой, я засыпаю…

4-6 февраля 2020  Правлено 05.10.2022.


Рецензии