Контуженое детство. Главы 6-7

Начало тут: http://www.proza.ru/2020/02/03/1047


6. Школа. Танки.

    В первый класс я пошёл в победном 1946 году. Жизнь постепенно стала меняться. Хотя по-прежнему отец был на Урале, а мать работала с утра до позднего вечера. На тракторном заводе сначала – слесарем, а затем крановщицей, часто по выходным организовывались воскресники для восстановления разрушенного завода и города, куда мать ходила вместе со всеми товарищами по основной работе.
    В 1946 году мать получила от руководства завода благодарственное письмо. Такие письма были выпущены заводской газетой «Даёшь трактор». В нём говорилось:

 …Давайте же работать так, как учит нас товарищ Сталин ( В. Молотов)

                Дорогой товарищ Федосова М.И.
            Дирекция завода и заводской комитет профсоюза Сталинградского тракторного завода поздравляют Вас с правительственной наградой – медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 г.г.» и выражает твердую уверенность, что Вы в период мирного строительства будете также самоотверженно трудиться на благо нашей Великой Родины.
            Мы надеемся, что Вы приложите все усилия к полному восстановлению родного завода и своим трудом обеспечите выпуск многих тысяч тракторов, моторов и запасных частей для нашей страны.
                Директор завода Н. Просвиров)
                Парторг ЦК ВКП(б)
                на СТЗ   (А. Шапошников)
                Председатель
                Завкома союза              (Н. Скакунов)   
 
    Мать работала на заводе и ждала отца. Его не было уже четыре года. Война закончилась, эвакуированный завод возвращался в восстанавливаемые цеха постепенно. Отец вернётся только в 1948 году.
    Меня зачислили в школу, где учились только мальчики. Четырёхэтажное здание школы находилось да и находится сейчас (это школа №12) недалеко от нашего Южного посёлка. Сразу после боёв и освобождения города здесь располагался эвакогоспиталь.
    Занятия в школе не приводили меня в восторг.  Главным препятствием в учении были последствия, полученные в результате контузии во время бомбёжки. Я заикался до десятого класса. Заикался так, что, можно сказать, почти не  разговаривал. Звуки застревали у меня в горле, с трудом образуя слоги и слова.
    В первый класс я пошёл в 1946 году, и проучился я в этой мужской школе до окончания седьмого класса, пока наша семья не переехала в новый дом посёлка Верхнезареченский. Имена учителей в памяти не остались, но хорошо помню, что директором был Иван Васильевич Ульянов. Его я запомнил, видимо, за учительскую внешность: очень нравилась аккуратная бородка директора, спокойный голос и всё понимающие глаза. Иван Васильевич никогда не ругал учеников, разбираясь в чём-то, говорил с нами уважительно, обращался к каждому на «вы». Позднее в нашем районе на протяжении нескольких десятилетий работала целая династия учителей Ульяновых: дети, затем внуки.
    Дома взрослые, как водится, спрашивали меня:
- Ну, как, Коля, нравится учиться?
    Я кивал и старался убежать от дальнейших расспросов: на душе скребли кошки. Мне не понравилось учиться, только лишь начинались уроки, я уже ждал их окончания.    
    Я был маленького роста, тихий, спокойный, исполнительный, но всегда готовый к отпору, контуженный войной подросток. Да ещё и заика. Учителя делали редкие попытки вызвать меня к доске. Я долго собирался с духом, чтобы произнести хорошо подготовленный ответ, но из моих уст, как я ни старался, вырывались отдельные слоги, едва складывающиеся в слова. Иногда я упирался и молчал, хотя и знал ответ.
    Учительница задавала обычный вопрос:
- Коля, ты выучил урок?
Я, понимая, что мучения высказаться подходили к концу, радостно кивал. Меня возвращали за парту, ставя привычную тройку. В результате в моих табелях колонкой стояли оценки «три», кроме физкультуры. По физкультуре я получал только пятёрки. Двойки по основным предметам мне не ставили: я был очень послушным и школу не пропускал. Так было в начальной школе до пятого класса.

    Среди учеников школы с последствиями контузии или ранения, полученных во время бомбёжек или разминирования найденных «трофеев» войны, я был не один. В каждом классе были такие дети. В моём классе учился мальчик без правой руки. В то время, несмотря на природные задатки, всех учили писать правой рукой, его учили писать левой.
    Был в моём классе и ещё один заика, который заикался так, что вместо слов слышалось только мычание. Тоже следствие контузии.
    Когда я перешёл в пятый класс и нас стали обучать разные учителя разным предметам, у меня появились трудности. Учителям-предметникам возиться со мной было некогда, надо было отвечать уроки устно и грамотно писать, с чем у меня были большие проблемы, видимо, из-за неразвитой устной речи. Если с математикой я справлялся, то с русским языком совсем плохо. Из-за него меня и оставили на второй год в пятом классе. Но это был единственный раз, когда я остался на повторный год обучения. Я старался, как мог. Стал больше заниматься. Учителя, видя мои старания и понимая причину отставания, больше не оставляли меня на второй год.
    Но кое-что мне всё же нравилось в школе. Нравились большие классные комнаты с огромными окнами! Это после наших-то землянок! Приводили в восторг красивые деревянные парты, покрытые блестящей чёрной краской, с круглыми отверстиями для чернильниц-непроливаек, с поднимающимися крышками и местом внутри парты для портфеля. А ещё была перекладина для ног. Удобно и красиво!
    Чернильницы мы приносили из дома в маленьком мешочке. Писали перьевыми ручками, обмакивая через каждые две-три буквы перо в чернильницу. Процесс чистописания (кстати, и предмет по обучению письму так и назывался – «чистописание») был длительным, но завораживающим. Безусловно, на этих уроках обучали не только правильному написанию букв, но и старательности,  прилежанию и пониманию важности красоты, со-здаваемой собственными руками.
    Очень огорчало и удручало одно в школьном интерьере – плохое освещение. Представьте, на весь огромный класс – всего две голые электрические лампочки, которые были подвешены к высокому потолку в двух местах: одна - прямо над доской, другая – посередине класса. Ранним зимним утром или вечерними занятиями во второй смене что-либо рассмотреть в тетрадке, особенно сидящим за последними партами, было трудно. Мне, си-дящему обычно перед доской, и то было нелегко. Приходилось напрягать зрение, извора-чиваться от густой назойливой тени, падающей на тетрадь и мешающей видеть строчки.
    В моей школьной жизни был предмет, которым я очень гордился. У меня был портфель! В те годы это было большой редкостью. Дети ходили в школу, в основном, с солдатскими вещмешками или сумками, сшитыми на руках мамами или бабушками. А у меня был портфель, настоящий, кожаный! Его привёз мне в подарок отец, вернувшийся в 1948 году из трудового тыла. Мама следила за состоянием портфеля: не поцарапал ли, чистый ли, нет ли чего ненужного внутри?
    Особое чувство гордости за кожаный портфель я испытывал при входе в школу, когда все ученики выстраивались перед дверью для проверки. Нет, в те годы проверяли не чистоту рук и ушей, как делали это в младших классах в уже более позднее мирное время, а портфели, вещмешки и карманы: не принёс ли кто оружия в школу. Пока мои товарищи, присев, развязывали тесёмки вещмешков, я, ставил портфель на одно колено, лихо щёлкал его замками, открывал пошире, чтобы все видели - в нём целых три отделения!
    На осмотре, бывало, присутствовал и участковый Контуженный, который почти всех знал по имени. Ко мне он обращался со словами:
-  А, Николай, проходи, однополчанин, - явно намекая на мою контузию.               
    Осмотр как мера предосторожности ни у кого не вызывал удивления! Знали все: дома у каждого пацана были припрятаны военные трофеи. Но я не помню случая, чтобы кто-то хоть раз пытался прийти в школу вооружённым.

    Кроме кожаного портфеля, ярким воспоминанием моего пребывания в школе для мальчиков остался мой первый в жизни костюм, купленный мне мамой перед седьмым классом, который являлся в то время последним в звене обязательного, а значит и выпускным. Это была первая в моей жизни одежда, не сшитая руками мамы, а купленная в большом магазине! Мама повезла меня в центральный универмаг в город. То, как мы покупали костюм,  мне не запомнилось, но магазин поразил своим простором и, самое главное, огромными широкими лестницами. Казалось, я шёл по сказочному дворцу. На душе было празднично и радостно.
    Дома я надел купленный костюм. Мама, улыбаясь, говорила:
- Повернись, сынок, боком, а теперь спиной, - рассматривала она меня со всех сторон. - Совсем взрослый стал! - уже со слезами на глазах закончила она осмотр меня в новом костюме.
- Мам, ну, ты чего? – спрашивал я, не понимая причины её слёз.
    Костюм был шерстяной, синего цвета, немного на вырост, но это меня не смущало. В нём я казался себе очень взрослым! В этой необыкновенной по тем временам одежде я должен был проходить в школу весь седьмой класс, а затем пойти в нём на выпускной. Так и случилось. Только за год в седьмом классе я сильно подрос и пришлось идти к тёте Дасе. Чтобы она удлинила и брюки, и рукава пиджака. Тётушка сделала всё очень старательно, но на моём выпускном костюме всё же были видны полосы, разделяющие чуть вылинявшую в результате носки ткань от вновь выпущенной. 

    Радости и огорчения мирной жизни никак не вязались с тем мировосприятием, ко-торое сформировала в нас война. После сдачи оружия я иногда с тоской ощущал какую-то незащищённость, раньше мне казалось, что пистолет, хранившийся в моём тайнике обере-гал меня и моих близких от врага.
    Дети Сталинграда родились с войной, жили с войной в голове, поэтому наше поведение отличалось ершистостью, воинственностью, недоверием, осторожностью. Детские интересы, сложившиеся в условиях военного и послевоенного времени, трудно было перестраивать и педагогам, также измученным и искалеченным войной. Беда была одна на всех. Только, если взрослые знали, как жить в мирное время, то нам, детям, приходилось постигать не только школьные науки, но и науку мирной жизни.
    Мы, в силу своего малолетства, не понимали ещё, что были жертвами войны. Поиски оружия и боеприпасов, уничтоженный мирный быт, безотцовщина, почти полностью разрушенные бомбёжками  дома, – всё это было неотъемлемой  частью нашей детской жизни.

    Моя дорога в школу проходила мимо южных ворот тракторного завода. Мы часто видели, как оттуда выходили два-три новеньких танка Т-34. Это несколькими годами позже военную технику стали перегонять только ночью, а в первые послевоенные годы увидеть танки в дневное время было обычным явлением. Серийный выпуск танков Т-34 был начат в Сталинграде с 1941 года, в тридцатые годы тракторный завод выпускал простые, но достаточно надёжные танки Т-28.
    Мы бежали в школу рядом с танками, на немалой скорости поднимающимися в гору, кричали «ура», махали рукой невидимым водителям и мечтали стать танкистами, чтобы защищать родину от фашистов. Танки шли мимо моей школы через Горный посёлок, через посёлок Линейный, дамбу реки Мечётка, к полигону в районе села Орловка.
            И это всё наши школьные годы...               
 
7.Сильва,  печенье и  яблоки.

    В конце сороковых – начале пятидесятых годов, несмотря на то, что уже не было войны, мы по-прежнему продолжали выживать. От голода не умирали, но питались очень скудно и однообразно. Хлеб, картошка, рыба – вот что было нашей основной едой. Каждому из этих продуктов я бы присвоил звание героя войны!
    Волга действительно была нашей кормилицей!.. Столы наши не ломились от рыбных блюд. Но если бы рядом не было Волги, вряд ли бы мы выжили. Родители работали с утра до позднего вечера, следовательно, рыбачить им было некогда, да и не на чем. Лодки были у единиц.
    Когда вода освобождалась ото льда, редкие рыбаки вечерами, а то и ночью выходили на своих лодчонках на речные просторы. Вот у этих-то рыбаков мы и покупали рыбу. Благо, что в реке её было много, и стоила она недорого.
    Дети, и мальчишки, и девчонки, обычно с плотов ловили рыбу самодельными удочками, но, как правило, на эти удочки попадалась мелкая рыбёшка. У каждого с собой всегда была щепотка соли. Поймав малька, маленькую полупрозрачную рыбку, мы, чуть присолив, тут же отправляли её в рот. Нередко попадалась и серьёзная рыба и столько, что моего  улова хватало на всю семью. 
    Кормила нас и наша кошка Сильва (сколько я помню, мама всех кошек, живших у нас, называла Сильвами). Это была обычная, серой масти,  беспородная кошка, которая каждое утро в тёплое время года выходила на рыбалку.
    Наблюдать за ней было одно удовольствие: Сильва красивым грациозным прыжком взлетала на плот, затем приседала, превращаясь из доброй ласковой домашней кошечки в хищницу-охотницу. Замерев, она пристально всматривалась в воду, ожидая добычу. И вот – взмах лапой, сильнейший удар, и рыба «на крючке», то есть на когтях кошки. Лапу с добычей Сильва бережно ставила на бревно плота, прижимала другой, хватала зубами за голову и волокла к крыльцу землянки.
    Иногда её утренний улов состоял из двух и более рыб, видимо, в зависимости от того, каков был «клёв». Мяукнув, она вызывала мать, та выходила за добычей кошки-рыбачки. Когда мать разделывала рыбу, кошка стояла рядом. Надо заметить, Сильва никогда сразу не ела пойманную ею рыбу: она всегда терпеливо стояла рядом с мамой, пока та чистила рыбу, дожидаясь своей доли на завтрак – рыбьих голов, при том ела рыбу только варёную.
    Кошки водились почти в каждом доме, но такой удивительной, как у нас, не было ни у кого.
    Надо заметить, что в те времена никто не держал собак. Грабителей не боялись, да и грабить было нечего. Все жили открыто, доверяли друг другу, ощущая себя одной большой семьёй.
    Так вот, собак не держали, видимо, и потому, что прокормить такое большое домашнее животное было никому не под силу. Люди сами жили впроголодь. Не было и бродячих собак, наверное, по той же самой причине: кормиться им было нечем, и пищевых отходов никто не выбрасывал. Хлеб выдавался по карточкам на каждого члена семьи. Выбросить кусок «несвежего хлеба» было невозможно. Мы не знали, что такое несвежий или вчерашний хлеб!   
    Не бывало на наших столах и фруктов. Какие там фрукты в военное и послевоенное время! Вырастить фруктовое дерево в нашем полузасушливом климате – большой труд. Во время войны вместе с городом разрушена была и поливочная сеть, питавшая парки и фонтаны. А фруктовое дерево требовало ухода и полива. Так что вкуса фруктов в своём раннем детстве я почти не знал.
    С чувством сострадания к себе, ребёнку, я вспоминаю случай, когда однажды по дороге в школу (это было в первом-втором классе) я увидел на земле огрызок яблока, даже не совсем огрызок, а почти половину румяного, аппетитного яблока. Я остановился, оглянулся по сторонам - не видит ли кто - быстро схватил огрызок, сунул его в карман, прошёл несколько шагов, опять оглянулся. Нет никого. Тогда я спокойно достал яблоко, обтёр его об штаны и съел. Казалось, ничего более вкусного я не ел никогда!
    Подсобных хозяйств у южанцев почти ни у кого не было, скотину не выращивали – нечем было кормить. Огороды, правда, кое у кого были, но это были «самозахваты». Вдоль железной дороги, идущей от завода мимо посёлка, была свободная земля, на которой строить не разрешали. Вот эту землю, кто успел, и захватили наиболее расторопные жители. Наша семья не успела.
    Выращивали на огородах картошку, огурцы, подсолнухи, горох, капусту. Когда овощи начинали созревать, наша четвёрка, как и другие дети, время от времени наведывалась на эти участки. Нам всё время хотелось есть, и пройти мимо огурцов, гороха и подсолнухов было невозможно. Обычно вечерами мы осуществляли набеги на огороды, набивали карманы и пазухи овощами и потом мчались что было мочи в укромное место, чтобы полакомиться добычей. Домой украденное не приносили. Знали, что взрослые заставили бы всё вернуть.

    Всю свою жизнь я помню поездки в пионерский лагерь. Два раза родители отправляли меня летом в лагерь, путёвки давали на маме на заводе. Запомнилась мне только первая поездка (а может быть, в памяти переплелись воспоминания сразу о двух поездках?) и не потому, что лагерная жизнь была захватывающе интересной.
    Из лагерной жизни я помню только то, что, когда мы приехали, а вернее приплыли в лагерь, нас всех переодели в одну форму: это были трусы чёрного цвета и голубые майки. Пионерские галстуки каждый из нас привёз из дома свой. Уже с утра мы повязывали их на шею и не снимали до самого отбоя. Запомнилась жизнь в палатках защитного цвета на несколько человек, раскладушки, на которых мы спали, и купания в строго отгороженном месте Волги, что для меня, доплывавшего дома до середины реки, было совсем непонятно и скучно.
    Самым же сильным впечатлением осталось то, как мы добирались до лагеря, расположенного на берегу Волги где-то за районным центром Дубовка.
    Мы плыли на настоящем колёсном пароходе, выпускающем из трубы дым и подававшем время от времени гудки проходящим мимо судам. Я стоял на палубе, смотрел на вращающееся колесо, на проплывающие пароходы, на волжские берега с редкими посёлками и ждал какого-нибудь чуда.
    И вот оно свершилось! Вожатая объявила обед! Дети уселись в одном месте на палубе. Вожатая явилась с рюкзаком, наполненным какими-то свёртками. Каждый из нас получил обед, завёрнутый в серую бумагу. Когда я его развернул свёрток, я обомлел: большое красное яблоко и печенье! До этого дня я никогда не ел печенья. Это и было чудо! Я ел его и думал: «Как здорово, что я поехал в лагерь!»
    Вернувшись из лагеря домой, я ещё долго рассказывал о поездке на пароходе и о печенье.
 
    Родители заботились обо мне, как могли, стараясь сделать мою жизнь интересной.  Мама мечтала, чтобы я выучился и стал грамотным, старалась, чтобы летом я набрался сил, отдохнул перед началом нового учебного года.
    Кроме поездок в пионерские лагеря она отправляла меня к своему брату, моему крёстному дяде Косте в Горный Балыклей, куда мы ездили с бабушкой Агафьей. За свою школьную жизнь я несколько раз побывал у дяди Кости, но запомнилась мне первая поездка. Это было в августе перед началом пятого класса.

    Бабушка купила самые дешёвые билеты на пароход. В предвкушении встречи с родным селом она весело говорила, обнимая меня:
-  Коля, поплывём мы с тобой по нашей реченьке Волгушке первым классом на корме!
-  Как это, бабушка?
-  А вот увидишь. Тебе понравится. Да и плыть недолго: ночь поспим – вот мы и дома!
    Плыли мы на стареньком пароходике, по борту которого было крупно выведено «Радист Кренкель», действительно, на корме, над которой был натянут тент на случай дождя. Пароход шёл очень медленно, поездка заняла часть дня и ночь. Днём было весело: людей много, на нашей палубе расположились цыгане; яркие женщины в длинных широких юбках, мужчины с гитарами. Они говорили на непонятном языке, пели весёлые и грустные песни под гитару. Я смотрел на них во все глаза.
    Наступила ночь. Бабушка постелила прямо тут же на палубе старенькое пальтишко со словами:
  -  Ложись, Коля, спать. Поспишь – тут тебе и Балыклей.
    Мне очень хотелось спать: множество впечатлений, свежий влажный воздух, тёплая ночь – всё располагало ко сну. Но выспаться мне не удалось. Только я уснул, как над моим ухом грянула гитара, полилась бесконечная, как мне казалось, очень громкая музыка и песни на цыганском языке. И этот концерт длился до самого рассвета. С тех пор я возненавидел гитару. 
    Наконец-то рано утром мы достигли Горного Балыклея, находящегося на берегу реки. Пароход пристал далеко от берега (вода ушла). Мы прошли по мосткам и стали подниматься вверх по старой деревянной лестнице к селу по обрывистому берегу.
    Та часть села, где жил крёстный, называлась Заячий хутор.  Хутором - потому, что он располагался через овраг от основной части посёлка. Мы перешли овраг и оказались на хуторе, состоявшем из пяти домов. По сравнению с землянками они показались мне очень большими. Дом дяди Кости был мазанкой, состоял из двух больших комнат и кухни. Но больше всего меня поразил сад. Сад показался мне огромным! Около двадцати деревьев! И каких! Яблони, груши, сливы! От такого богатства у меня закружилась голова.
    Когда я увидел множество яблок, просто валявшихся под деревьями, я стал собирать их в охапки сначала без разбора, потом стал различать более спелые,  бросать зелёные. Это было какое-то сумасшествие! Столько яблок на земле! О том, чтобы съесть какое-то яблочко, у меня не было и мысли, я по-хозяйски хотел собрать их и отнести в дом дяди. Но тут подошёл он сам:
  -  Коля ты что делаешь?
  -  Яблоки собираю, хочу вам принести, - испугался я.
  -  Куда?
  -  В дом.
  - Зачем в дом? А ну-ка, бери лопату, пойдём яму копать. Если хочешь помочь, собирай яблоки, что упали, и сгребай их в яму, закопаем.
    Я ничего не понимал:
  - Как это, закапывать фрукты в яму? Столько яблок! Их надолго хватит: есть, компот варить, посушить можно. Такие хорошие большие яблочки, - не мог уняться я.
    Первую ямку мы выкопали с дядей вместе, при этом я хватал то одно, то другое яблоко, надкусывал его, бросал в яму, хватал другое. Дядя, понимая, что такого количества яблок я не видел никогда в жизни, не мешал мне, он только усмехался и говорил:
  - Ничего, Коля, привыкнешь, ешь яблочки, выбирай только поспелей, - и он указал на ранние сорта яблонь, на которых яблоки были почти спелыми.
    С того дня, до конца нашего с бабушкой пребывания в это лето в Горном Балыклее, моей обязанностью стал сбор упавших яблок и закапывание их в выкопанные ямки. Вскоре я перестал надкусывать все яблоки подряд, а выбирал самые лучшие с дерева.
    Второй моей обязанностью стал полив деревьев и огорода. Это было очень интересное занятие! На два-три дома были выкопаны колодцы. Но на руках воду не носили. К каждому огороду и саду от колодца был протянут деревянный жёлоб, в который ведром из колодца наливалась вода, и дальше она поступала в грядки и под деревья.
    Так прошёл август. Прощаясь с крёстным, я спросил его и бабушку:
  -  А на следующее лето мы приедем сюда?
  - Приезжайте, будем ждать, улыбаясь, говорил дядя, - только в августе, когда фрукты поспеют.
    И действительно, на следующее лето мы опять приехали с бабушкой в Горный Балыклей, а когда я стал постарше, ездил уже и один.


Продолжение тут: http://www.proza.ru/2020/02/08/659