Круговерть Глава 76

     Где-то в это время я как раз и познакомился с Андреем Ивановичем. Это произошло совершенно случайно. Волею судеб нам с супругой в Раздорах, по соседству с ним, досталась дача, небольшая дачка в шесть соток. Мы с женой принялись приводить её в порядок. Взялись мы за это дело с большим, надо отметить, воодушевлением. И чем больше мы в этом нашем стремлении преуспевали, тем сильнее, надо честно признаться, стала меня раздражать соседняя халабуда, где тогда и обитали Андрей Иванович и Фрося. (Тогда я ещё их не знал и не знал ни имён их, ни какие были между ними отношения.) Со стороны кошмарный, конечно, был у них дом. Такое соседство не очень радует. А когда душой радеешь о своём, чтобы оно становилось лучше: лучше и так, и для глаза, — то и окрестности, хочется, чтобы как-то худо-бедно соответствовали или хотя бы не портили б вида.
 
     И в один прекрасный день задумали мы всей улицей (активисты) на регулярной основе косить вдоль всей улице траву, чтобы было, как в Европе — не заросли травы и чёрти что, а чтобы был ровный газон. Мне досталось опросить всех и собрать на это дело деньги. Так я к ним в дом и попал в первый раз. По поводу травы. Звонка у них не было, я покричал. Вышла и пригласила меня войти Фрося. Никогда до этого я не встречал настолько доброжелательного человека. Лицо вроде и не особенно красивое, а как улыбнется да поглядит на тебя, так глаз и не оторвёшь: глядит, как гладит. И имя у неё было как раз ей подходящее — Фрося. Когда я разъяснил ей суть нашего предложения, она легко согласилась, но потом вдруг как будто вспомнила что-то и стала звать Андрея Ивановича. Тот к нам и спустился.
 
     Так я с ним и познакомился. Поначалу он мне совсем не приглянулся, потому как сходу, по сути дела, обсмеял это наше начинание. Мол, это мы всё под влиянием женщин; это, дескать, их «хотелки» — все побрить да выстричь: мужчин, собак, ноги, брови, лобки, а теперь давай и траву всю выстрижем. Так и сказал, лобки выбрили — давай теперь «выбреем всю Расею». Одним словом подумал я, выпендрёжник. Денег жалко, так бы и сказал, а то начинаются разглагольствования всякие, чтобы и денег не дать, но и не отказать прямо, да ещё и оригинальным себя выказать. А я был тогда уставший уже, с работы, и задёрганный этими препирательствами с соседями: дорого — не дорого, кому нужно — кому не нужно, кто сам стрижёт, кому всё равно. Я всё ему прямо и высказал, как думаю: что на уме, то и на языке. И сколько мне помнится, вышло это довольно грубо. Но он, Андрей Иваныч, не обиделся, а рассмеялся и сказал, что денег, конечно, даст и во всех общих складчинах участвовать не отказывается, а хочет одного, чтобы во всех наших действиях был здравый смысл.

     — Почему же, — спросил я его, — нет смысла в том, если мы сделаем красивый газон по улице.
 
     Мне тогда казалось, что в этом-то и есть самый смысл — сделать у нас в стране не хуже, чем где-то, а то и лучше. По принципу: чем мы хуже остальных. Честно говоря, я бы с ним и разговаривать не стал, если бы не Фрося. Она уже тогда на него смотрела, будто он только и было что свету в окошке. Он мне потом долго объяснял (долго и, как мне показалось, занудно), что мы уродуем природу, сами своими руками уничтожаем собственную среду обитания, что каждый сантиметр луговой травы вверх — это целый мир со своей флорой и фауной и так далее и всё в том же духе. Этим давно уже никого не проймёшь, всеми этими причитаниями о защите среды. Я ему и возразил в том смысле, что вся эта природная среда, может быть, и нужна, чтобы мы её использовали для своей жизни, то есть для жизни единственно разумного существа на планете. И в самом деле, какой смысл беречь и сохранять то, что потом сгорит в расширившемся Солнце? Чего беречь то, что и так пропадёт? Это всё нужно здесь и сейчас, для тех, кто есть, а не для тех, кто когда-то может появиться, а может и не появиться.

     Он меня другим зацепил тогда. Он сказал что-то в том смысле, что у природы и у этой травы очевидно есть смысл, если вся эта природа в конечном счёте породила нас разумных, фактически — породило разум. А в чем, вопрошал он, наш смысл, если мы двинулись в обратном направлении. Природа миллиарды лет превращала камни и воду в живое: в хлеб и вино; а мы теперь наоборот, всё живое превращаем в камни и воду. Ради какого такого смысла, спрашивал он меня. Если бы таковой смысл был, вопросов бы не было.
 
     И меня вот этот самый смысл как-то где-то зацепил. Так случилось, что наше знакомство произошло в начале июня, птицы ещё вовсю пели. Я пошел на электричку, на работу. Пошёл лесом. Было так по-утреннему свежо и чисто. Запахи были густые, звуки отчётливые, цвета ясные — начало лета. Во всем этом определённо был смысл. Какой, не знаю, но был. А был ли он в наших асфальтах, стеклах и бетонах? А если был, то какой? Про птичий и лесной смысл мы ничего знать не можем, да и не должны, но про смысл того, что мы сами делаем, нам всё же должно быть известно. Даже не так. Мы сами должны определять смысл того, что мы создаём, что делаем. Мы сами должны вкладывать смысл в ту жизнь, которую мы строим, потому что она уже не та же, что у птиц и деревьев. Мы отказались от старых смыслов, а в чём были наши новые? Так сразу и не придумаешь.
 
     Но это, разумеется, никак не повлияло на привычное течение жизни: газон мы стали по всей нашей улице стричь и поставили фонари освещения. Но смотреть я стал на всю эту красоту как всё равно под иным углом — как-то не так, как смотрел прежде. Как будто что-то в настройках у меня поменялось. И стал я с тех пор с Андрей Иванычем разговаривать. Нет-нет, да и сойдёмся где-то и поговорим. Обычно это проходило так: я выведывал у него что-то, а потом днями, а то и неделями спорил с ним внутри себя и разбивал, как мне казалось, его суждения и выводы в пух и прах. И ждал новой встречи, чтобы возразить ему уже в глаза своими подготовленными аргументами.

     К примеру как-то я нашёл аргумент против него, который, как мне вдруг открылось, будто бы разрушал все его доводы. Я поджидал его у их калитки и потом говорю ему:

     — Как же вы говорите, что у наших, людских, планов нет смысла? Смысл есть, он прост и ясен, как день: это благо человека.
 
     Благо, говорил я, каждого человека. Жизнь, мол, нужна для того, чтобы быть благом, и мы должны делать всё, чтобы для каждого человека жизнь была благом. Вот и смысл! Моё рассуждение мне казалось тогда железобетонно неопровержимым. Но он стал со мной его разбирать по пунктам: что такое человек, что такое люди, что такое человеческая сущность, что такое благо для человека и что такое благо человека, — и всё опять оказывалось совсем не таким однозначным и не таким простым. Конечно, благо это благо, но благо не то, что нам представляется благом. А что истинное благо — это был большой вопрос. И я уходил к себе снова не с ответами, а с вопросами. Механически идти за людьми, каждый из которых так же механически идёт за другими людьми, — это одно. А самому определять, что такое благо, и самому выработать пути достижения этого блага — это совсем другое.   



Продолжение: http://proza.ru/2020/02/28/2123