Лоскуток

Большой город сворачивал трудовые будни лентой головоногой толпы, сползающей с эскалатора метро на Балтийском вокзале.

— Пригородный электропоезд до станции Калище отправляется в девятнадцать ноль-ноль с третьего пути, — отчеканил вокзальный рупор неприятным женским голосом, после чего повторил запись точь-в-точь с неизменной интонацией. От этих звуков плотное людское полотно разорвалось на лоскутки-ленточки перед волнорезами турникетов. Народ спешил просочиться сквозь непослушные агрегаты, которые издевательски игнорировали неловкие попытки новичков попасть штрих-кодом билета в окно сканера. Не в силах злиться на сверкающих нержавейкой и хромом механических контролеров и уже давно привыкшие к всякого рода трудностям пассажиры послушно елозили бумажками над заветным красным фонарем, охотно принимая помощь от стоящих сзади. Молчаливая, сосредоточенная возня настраивала на умиротворенный лад заслуженной поездки домой.

Бухнувшись на ядовито-желтые пластмассовые сидения, люди доставали обязательный аксессуар эпохи и затыкали боковые головные отверстия пробками наушников. Где-то с соседнего ряда резкий голос суровой мамаши отчитывал непослушное чадо за торопливо уплетаемый беляш. Сидящая напротив дама в белой куртке громко делилась с кем-то по телефону содержанием трудового дня, оглашая присутствующим деликатные подробности служебного романа. Словно ворвавшийся в пивную за минуту до закрытия, толстяк со сдвинутой на затылок кожаной кепкой грузно семенил вглубь вагона, как ледокол, прокладывая путь веренице из двух картофелеобразных отпрысков. Пара субтильных тинэйджеров с черными капюшонами вместо голов гоготали, нависая над лепешкой смартфона, изрыгающего визгливые звуки уличного стрима. В общем-то, все было как всегда в этот пятничный вечер холодного межсезонья.

Питерские электрички известны лояльным отношением к творческим личностям: богатый внутренний мир жителей северного мегаполиса снисходительно поощряет всяческие причуды вроде вагонной торговли и номеров всенародной самодеятельности. Я уже привык не замечать назойливых торговцев носками, пластырями, чудо-кружками и светодиодными лампами, прячась в глухих полусферах студийных наушников. Но когда посчастливится встретить бродячих музыкантов, расчехляюсь сразу же. Сегодня повезло: урчащий сплав механического гула и вагонного многоголосья взорвался мощным вступлением тягучих и пронзительных аккордов. Я обернулся. У входа, разворачивая меха пятирядного баяна, возвышался блондинистый пенсионер в нелепом сине-джинсовом балахоне до колен:

Не прожить нам в мире этом,
Не прожить нам в мире этом.
Без потерь, без потерь…

Его неожиданно плотный и звучный баритон без всяких усилителей перебивал стук колес и аккомпанемент совсем не тихого инструмента. Столь мощная атака на личное пространство пассажиров прервала напряженную медитацию с наладонниками, и вагон почти единодушно выразил молчаливое согласие на продолжение выступления:

... Листья желтые скажите, что вам снится.

Собрав достаточно внимания, чтобы удачно вставить в шлягер сокровенный месседж тоскующей души, пенсионер-самородок вывалил буквально по словам, торжественно, на манер ведущих "Голубого огонька":
— Привет! … из буржуазной Прибалтики!
И продолжая обозначенную тему, пустился в дефиле сельского гармониста по направлению противоположной двери, разводя веером меха и распевая на латышском тот же припев:

Скатис сэлиник тур агсту агсту гайса
Стайга зимэлис ун масас лапас кайса

— Привет от русских эмигрантов! Привет из буржуазной Прибалтики! — надрывно, растягивая паузы, заразительным энтузиазмом катилось уже с противоположного конца вагона.

«Листья жёлтые» финишировали мультиязычным «ла-ла-ла» и, минуя остановки, перешли на узнаваемые риффы ностальгирующего танго. Память с трудом откликалась на знакомые слова забытой за давностью песни:

Ночью
в узких улочках Риги
Слышу
поступь гулких столетий.

Баян сбивчиво выводил шлягер «Ноктюрн» от ВИА «Аккорд» из глубоких 60-ых в очень вольный эклектический фьюжн баррочной музыки с латиноамериканской экспрессией и русским городским романсом. Ровный баритон неутомимо нажимал на сильные доли и многозначительно протягивал концовки:

Ночью
умолкают все птицы.
Ночью
фонари лишь искрятся.

В завершении ударной коды «та-дам» инструмент ожидаемо умолк и по вагону задребезжала призывная тирада главного героя:
— Дорогие друзья! Я хочу передать большой привет моим родственникам ... — на невольном ляпе голос певца спотыкнулся, — и вашим родственникам, которые живут в Прибалтике, … в Европе, ... у кого-то в Америке живут ...
— Пожелаю им счастья! — продолжал фальшивить дикторскими интонациями возмутитель спокойствия, — всего самого хорошего! самого лучшего в жизни!
— Я очень скучаю по Прибалтике, но судьба такая, что я здесь живу. Спасибо. Удачи. И всего самого лучшего! И если у кого есть на чай, можете дать немножко на чай. — старческая хрипотца виновато-грустно скомкала последние слова и отвлекла от путаницы с приветами то ли из буржуазной эмиграции бывшим соплеменникам, то ли из потрёпанной электрички куда-то заграницу. Вот она! – изюминка его тоски, заноза в ноющем сердце смиренного поколения: «судьба такая, ... что я живу здесь».

Кто-то в середине вагона крикнул:
— Вам в концертах выступать надо! – голос был мужской, грузный – видать, ледокол в кепке заменил чаевые комплиментом.
Всенародный артист подчеркнуто отвесил полпоклона.

— У меня поставленный голос, я его десять лет ставил, — не понятно к чему, но горделиво и с вызовом прокомментировал он свой статус. Больше никто не отозвался, хотя заявка грузного намекала на продолжение. Лишь скукожившаяся старушка протянула какую-то монету. Да ещё долговязый, одетый с иголочки программист раскошелился мелкой купюрой, неловко сунув её как-то вбок проходящему куплетисту.

Возвращаясь из дальнего конца вагона певец уже не ждал чаевых, хотя машинально бормотал: «если у кого есть на чай ... дадите немножко на чай...у кого есть на чай». Он остановился у тележки с прикрученным коробом-чехлом и ловко вставил внутрь инструмент, бережно опустил крышку. Выпрямившись, направился к выходу, добродушно улыбнулся вполоборота то ли сосредоточенным затылкам, то ли безучастным лицам, то ли буржуазной Прибалтике, толкнул в сторону боковину двери и, подтягивая за собой неуклюже колесившего помощника, протиснулся в обшарпанный тамбур электрички, мчащейся по направлению к станции с пугающим неприкрытым натурализмом названием: «Калищ-щ-ще».

Впереди был еще один вагон, последний, в котором на русском и латышском языках будут сегодня падать жёлтые листья, и поступь глухих столетий зазвучит на ночных улицах Риги под звуки аргентинского танго. А может статься, что у этого добродушного бодряка в очках из роговой оправы и с заваленной набок чёлкой сыщется и другой репертуар для последнего вагона. Не знаю – мне выходить. Проводив неказистый балахон взглядом, я посмотрел под ноги: на месте, где стоял самодельный, обклеенный пестрыми полосками короб, остался лежать помятый красно-бело-грязный лоскуток ткани расцветки чужого мне флага.