Кругами

  Все время хожу кругами.

  Отец, Феодосия, кофе, сигареты, джаз...
 
  Почему так важен именно этот период - ровно до инициации, изгнания из рая.
  Что досталось от отца, почему послушался, как понимал себя, говорил, врал, придумывал.

  Отец курит опал и смотрит в сторону.
  Дым тонкой струйкой, железная пепельница, сбоку книжный стеллаж.
  Рядом мама. Тоже курит, но по другому - с некоторым вызовом, поспешая.
  Я в дверях, и все молчат.
  Занавес.

  Вернулись с лыж, оба уставшие - два часа по лесу. Мама приготовила обед, отец достал бутылку сухого и три рюмки. Четырнадцать, и уже не первый раз мне наливают. Почти ритуал.

  Почему три, спрашивает мама нервозно.
  Он уже большой - спокойно отвечает отец.
  Я не понимаю, зачем - она истерично ставит две тарелки.
  Отец делает большой глоток, отодвигает тарелку и уходит.
  Занавес.

  Как и когда установил себе границы, утихомирил хаос, перестал ходить в пьянку.
  Почему гитара, джаз, культуризм, Петушки и Достоевский навсегда, а Сальвадор Дали, Золотой теленок, Мастер и Окуджава нет. Хотя казалось, навеки.
  Иллюзорность реальности, реальность иллюзии и где прячется достоверность.
  Можно ли поверить усилием воли, как отличить ментальные потуги от полновесного  мышления и что такое бытие.
  Ложность видимого и подлинность незримого. И как соединить феномен с истиной, бытием изучаемой сущности.

  Собственно, круг - понятно. Сужаем спираль, видим под всеми углами, издали и вблизи. Разные грани, масштабы, фокусы, в общем и поэлементно.
  Привычная методология мешает. Субъект-объект. Только признаки.
  Может, дело в гипотезе - если через бытие, истина, нет - красивое приближение, хотя практическая польза совпадает.
  Вот психология, к примеру, раскручивается постоянно - плодит миллионы хвостов, а душа сходу отрицает суетность, моментальность. Не любит "потому что".
  Получается, психология - лишь феномен души.

  Почему, как правило, несчастны те, кто прячет пустоту в словах, а те, кто говорит молча - полновесны.
  И можно ли выбирать бога. Этот не понравился - уйду к другому.
  От колы к пепси.

  Отвечать на эти вопросы академическим образом нет ни желания, ни возможности.
  Бурить философию, антропологию, культурологию, что-то еще - не для того поставлены, правда.
  Ответы выскакивают сами, непроизвольно, попутно, когда говоришь совсем о другом.
  Важно, чтобы занозой. Тогда выпишется, вылезет - через впечатление, близкое, далекое, детское или взрослое.

  Поэтому круг.
 
  Мать, Ленинград, Ева, Алик, Исакий...
 
  Не так много живых состояний, длящихся впечатлений.
  Кто обнял меня за талию тогда, в две тысячи втором.
  Нежно, но внятно, хотя дома никого не было, и, главное, не могло быть.

  Мучился в одиночку от недельного запоя. Преодолевал первые сутки. К ночи тремор  подутих, и уже не вскакивал поминутно, не бежал смотреть зеркало.
  Нервно ворочался на диване. Старом, баб Анином. Кутался плед, потом, когда внезапно приливал жар и по коже скребли неприятные, будто тонкой проволоки, волоски, торопливо выдергивал руку, обматывал одеяло вкруг талии, суетливо делал ногами пакет и дышал мимо подушки. Прерывисто и часто.

  Ближе к трем утра стал проваливаться - на секунду-другую, не более. Но тут же выдергивал себя обратно. Боялся сна-забытия.
  Нельзя спать, нельзя спать, нельзя спать.
 
  Провалился...
  И тут меня обняли. Нежной, мягкой, теплой рукой - невидимой, но ощущаемой.
  Настолько натурально, что, забыв испугаться, подскочил от удивления - объятье было подлинным - чувственным, плотным и стопроцентно материальным.
  Огляделся - никого. Включил верхний, осмотрел диван, ванную, кухню - чисто.

  Неужели, галлюцинация. И если да, то что реальность.
  К голосам привык. Не часто, но случалось. На самой границе сна-яви, где-то сбоку.    
  Голос отца - чаще всего отца. Иногда другой - знакомый или чужой.

  Папа на больничной койке. Еще узнает, но говорит капризным детским голосом. Мама разговаривает с врачом Володей, а я держусь за спинку и смотрю на папу.
  Последний раз.