Воспоминания о Желтом доме

На закате социализма одно из местных еженедельных изданий опубликовало проект «поэтапной программы возвращения исторических названий улиц, скверов, площадей города Костромы» местного же отделения Всероссийского фонда культуры под заголовком «Названия пристойные», нелепость которого была, казалось бы, надежным залогом его неосуществимости.
Костромичам предлагалось обсудить и выбрать одно из нескольких официальных или неофициальных названий одних и тех же улиц и площадей, однако через неделю вместо обсуждения названий в целом и частности и публикации результатов голосования костромичей то же издание проинформировало их, что площадь Революции переименована в Сусанинскую, Трудовая слобода – в Ипатьевскую, а улица Дзержинского в Муравьевку.
Впечатлясь этой информацией и не дожидаясь наступления следующего этапа, я направился в местное отделение вышеназванного фонда и обратился к его секретарше с просьбой разъяснить, откуда взялись новые названия и почему не возвращены старые – Богословской слободы и Всехсвятской улицы, на что секретарша мне ответила, что переименования производятся по предложению краеведов, перечислить которых, однако, она отказалась.
Тогда я позвонил городскому архитектору, который, не дослушав, поспешил заверить меня в своей некомпетентности и посоветовал мне обратиться непосредственно в общественную комиссию по переименованиям.
Которую, как выяснилось, составляли те же пенсионерки, по вечерам собиравшиеся в местном фонде культуры и за чашкой чая предававшиеся воспоминаниям о своей пионерско-комсомольской деятельности и мечтаниям о наилучшем устройстве действительности, а теперь занимавшиеся тем же еще и в одном из освободившихся кабинетов Желтого дома.
Пополнения своих рядов общественная комиссия поначалу даже не заметила, поэтому вставить слово мне удалось лишь в самом конце заседания.
Пенсионерки выжидательно притихли, между тем как секретарша местного отделения Всероссийского фонда с достоинством заявила, что тратить драгоценное время на обсуждение принятого решения нецелесообразно.
Председатель комиссии из местных акробатов пера, также не намеревавшийся ничего тратить, в заключительной речи, однако, напомнил присутствующим о никем еще пока не отмененной гласности и не исключил возможного обмена мнениями по любому поводу на одном из следующих заседаний.
На следующем заседании, соответственно, к общему неудовольствию и вместо одобрения очередных переименований я возвратился к ошибочности произведенных и процитировал несколько не оставлявших в этом никаких сомнений документальных источников разных столетий, закончив сообщениями в «Красном мире» от 21 декабря 1924 года о переименовании улицы Всехсвятской в улицу Рентгена и в «Советской газете» от 6 ноября 1918 года о переименовании, среди прочего, Богословской слободы в Трудовую.
«У нас есть и другие данные», – ответила секретарша и посмотрела на пенсионерок.
«Тридцать лет в Ипатии работаем и через Трудовую слободу ходим, а про Богословскую не слыхали», – с готовностью подхватили сотрудницы музея.
«Если Ипатьевский монастырь так называется, почему бы не назвать так же и слободу», – завозмущались остальные, а «братья» Смирновы заявили, что в их деревне улиц вообще не было, и потому дискуссия о них им непонятна.
На том и разошлись.
Поддержку я получил лишь от присутствовавшего на том заседании Магнитского, который был против любых переименований и с которым на крыльце Желтого дома мы и договорились о дальнейших совместных действиях.
Магнитский решил записаться на прием к мэру, а я предложил заручиться еще и коллективным письмом ему и собрать под ним подписи тех, кто известен своими публикациями о костромской топонимии, и Магнитский, со своей стороны, обязался их обзвонить и склонить к подписанию.
Одновременно «Костромской край» от 14 ноября 1991 года опубликовал мою заметку «О переименованиях» под рубрикой «Названия пристойные»:
«Обезображенную историческую карту Костромы недопустимо реставрировать иначе, нежели, например, икону с ее непреложным каноном. Регулярный план каменной застройки города осуществлялся заодно с топонимическим, регулярность которого, соответственно, состояла в том, что центральная площадь именовалась во славу царствовавшей Екатерины, а радиальные улицы, подобно ветвям генеалогического древа, в честь ее сына и внуков. В сочетании с традиционной топонимией сложилась, таким образом, уникальная знаковая система, как и в архитектуре. Разрушители обеих, наделяя главные улицы кличками своих вождей, концепцию А.Т. Болотова, как видим, раскумекали, в отличие от нынешних носителей культуры, которым не худо бы знать, что болотовская топонимия такой же памятник истории и культуры в Костроме, как фрески Никитина или каланча Фурсова.
В мае будущего года исполнится 225 лет со времени посещения императрицей Костромы и пожалования ей герба. Тогда же на содержание Ипатьевского монастыря она пожертвовала 3000 рублей и 1200 рублей на восстановление Успенского собора после пожара 1773 года. Если единственное упоминание о ней в Костроме (Екатерининская улица в Заволжье называлась по приделу Никольской церкви) исчезнет, граждане Екатеринослава, Екатеринбурга и Екатеринодара будут здесь наверняка разочарованы.
Через дорогу от Сусанинской площади находится Сусанинский сквер. Название это мотивированное (памятник), адекватное и закрепившееся в речи, так что утратить его никакой угрозы нет, как нет и необходимости дублировать.
К «фамильным» скверам – Сусанинскому, Ботниковскому и Михинскому, который к реабилитации отчего-то не представлен, следовало отнести и Муравьевку, если б так не называлась целая местность, включающая, помимо сквера, несколько жилых кварталов, проезжие части и склоны холма. Сужать топоним до названия улицы, да еще взамен Всехсвятской, как предлагается, неправомерно вдвойне, да и опрометчиво: аттестованный современниками как солдафон и самодур Муравьев всего лишь через год после назначения был отозван по просьбам костромичей. Когда-то и в прозвище «Муравьевка» не расслышать насмешки мог только глухой.
Отцерковные названия, как и болотовские, необходимо возвратить во всей полноте. Это должно быть понятно по размышлениям о том, почему во второй половине XVIII века в Костроме построено 30 приходских церквей, а в следующем столетии – ни одной. Не оттого, разумеется, что костромичи разучились строить или стали менее набожны, а потому, что состав церквей, посвященных важнейшим событиям церковной истории и наиболее почитаемым святым сформировался. Вследствие этого и топонимический строй обрел цельность и завершенность, то есть признаки стиля. Вот и получается, что экспроприировать один такой топоним, все равно что в Красных рядах разрушить пилон, либо изъять день из календаря. И, наоборот, возродится, к примеру, Всехсвятский храм – на чьей улице будет праздник?
Проблема, если и существует, заключается в том, как поступить с тремя Троицкими и четырьмя Никольскими улицами, наличествовавшими к 1918 году. Оптимальным представляется расклад середины прошлого столетия, когда Старо-Троицкая улица еще называлась Крестовоздвиженской, а Ново-Троицкая – Богоявленской, а чтобы не дискутировать насчет Костромской-Богоявленской, продолжить до площади улицу Власьевскую. Это было бы экономно (так некогда с Пятницкой и Вознесенской улицами слились, соответственно, Симеоновская и Акимовская) и соразмерно другим радиусам. Никольским же следует оставить, как и обстояло официально, переулок между Нижней Набережной и Дебринской улицами (Нижней Дебрей, кстати, называлась и Нижняя Набережная).
Названия, наконец, должны быть возвращены в их письменной форме: не Марьинская, а Мариинская (названная, между прочим, в честь дочери Павла I, а не жены), не Царевская или Константиновская, а Цареконстантиновская и т.д. В обиходе, однако, не возбраняется говорить, как привычно.
Одним словом, проект областного отделения Всероссийского фонда культуры следует принять в первом чтении и отправить обратно на доработку» (Резепин П.П. О переименованиях // Костромской край.- Кострома, 1991.- 14 ноября.- № 32.- С. 2).
Коллективное письмо, впрочем, было вчетверо короче, и массовое подписание его было намечено произвести на Григоровских чтениях, но этого не получилось, потому что, во-первых, там присутствовали не все потенциальные подписанты, а во-вторых, потому, что первой оказалась совершенно незапланированная подпись, которая едва не испортила все начинание.
Дело в том, что еще на лестнице меня перехватил Негорюхин и попросил показать письмо, но, убедившись в том, что безопасности ни новой, ни старой власти письмо не угрожает, первым поставил под ним свою подпись.
Я, было, приуныл, а потом подумал, что, может быть, это и к лучшему, потому что для тех, кто его знает, его подпись будет вроде охранной грамоты.
Во всяком случае, Травину, подписавшую письмо второй, она не смутила.
На следующий день мне пришлось обойти еще троих, отсутствовавших на чтениях, а поскольку первым двум захотелось узнать подробности еще и о последних, не считая деятельности комиссии по переименованиям, обход затянулся.
Магнитский, чувствовалось, поговорил с обоими по-партийному, потому что Булдаков напутствовал меня коллективное письмо где-нибудь еще и опубликовать, а Белов – для переименователей добиться еще и наказания.
К Тороп, одним словом, я заявился несколько позднее назначенного и услышал, что прием откладывается, так как Калерия Густавовна изволят обедать.
Так и пришлось от мелкого осеннего дождичка на улице спасаться под деревом.
Зато после обеда мне был устроен неторопливый допрос о роде моих занятий, образовании, происхождении и семейном положении, потом старушка несколько раз перечитала коллективное письмо, и, по-видимому, безуспешно, поскольку в итоге попросила меня пересказать его своими словами.
И я пересказал, засунув как можно дальше под стул ноги в мокрых носках.
Зато на третьем заседании комиссии по переименованиям чувствовал себя во всеоружии и только ожидал своей очереди, чтобы сразу его и применить.
А ждать пришлось долго, потому что сначала какие-то труженики городского коммунального хозяйства отчитывались о практическом исполнении поручений по переименованиям, потом одна из трех районных архитекторш предложила одобрить названия для новых улиц, лично извлеченные ей из популярной песни: «Пойду по Абрикосовой, сверну на Виноградную…»
Это предложение особенно понравилось председателю комиссии по переименованиям, который назвал популярные песни важным резервом для комиссии и тут же предложил остальным членам припомнить некоторые из них.
Тем временем какой-то ответственный работник Желтого дома, сидевший со мной по соседству, от нечего делать заинтересовался нашим письмом, которое я выложил на стол, и спросил меня, чьи подписи под ним стоят.
Я ответил, что это, в общем-то, небезызвестные люди, хорошо разбирающиеся в костромской топонимии, отчего мой сосед развеселился и посоветовал мне в следующий раз собирать подписи первых секретарей райкомов.
Это меня насторожило, и, как показало ближайшее будущее, ненапрасно, так как большинству членов комиссии по переименованиям, включая председателя, имена подписантов нашего письма также оказались незнакомы…
Магнитский в тот вечер, чтобы отвлечь меня и отвлечься самому, пригласил к себе домой и показал свою коллекцию инскриптов, среди которых, помнится, были инскрипты Солженицына, Зиновьева и других диссидентов.
Неожиданными поступлениями пополнялась и моя коллекция отзывов о Костроме.
Например:

В Ипатьевской слободе
По улицам водят коня.
На улицах пьяный бардак;
На улицах полный привет…

(Гребенщиков Б.Б. Не пей вина, Гертруда)

К истории вопроса впоследствии прибавился также мой ретроспективный памфлет под названием «Кострома: топонимическая утопия» в «Костромских ведомостях» (1993, № 44-50), однако его общероссийский вариант, заказанный для бывшего «Коммуниста», затем «Свободной мысли» Дедковым, после смерти последнего опубликовать не удалось (см. Топонимическая утопия).
К практической номинации возвращаться больше не хотелось, если бы это не влекло не только переименования, но и утрату микротопонимии на окраинах Костромы, где нашими с Магнитским изысканиями застройщикам все же предлагались названия так или иначе характеризовавшие местность и где теперь муниципальные чиновники самостоятельно насаждают разную белиберду.
Теперь и самому не верится, что после трех вышеописанных заседаний топонимической комиссии Желтого дома я продержался в ней еще целых три года.
Но всякому терпению, как известно, есть предел, и 15 июня 1994 года «Костромские ведомости» уведомили про «Скандал в топонимической комиссии»:
«3 июня после долгого перерыва состоялось заседание комиссии по топонимике при главе администрации города. Топонимическая комиссия, в состав которой входят историки, краеведы, научные сотрудники музея и архива, за три года своего существования переименовала всего три городских объекта: площадь Революции – в Сусанинскую, Трудовую слободу – в Ипатьевскую, а сквер напротив горисполкома стал называться Ботниковским… Несмотря на «умеренность» нашей комиссии, 3 июня там разразился скандал: один из ее членов, Павел Резепин, заявил, что все, что сделано комиссией, – исторически неверно, неточно и необоснованно. Его точка зрения отражена в документе, подписанном видными костромскими историками и краеведами: М. Беловым, К. Булдаковым, И. Травиной, К. Тороп, Е. Сапрыгиной, Б. Негорюхиным и др. Вот содержание этого документа, претендующего на полный переворот в современной топонимике Костромы:
«Обезображенную историческую карту Костромы недопустимо реставрировать иначе, нежели, например, икону с ее непреложным каноном. Регулярный план каменной застройки города осуществлялся заодно с топонимическим, регулярность которого, согласно концепции А.Т. Болотова, состояла в том, что центральная площадь именовалась во славу царствовавшей Екатерины, а радиальные улицы, подобно ветвям генеалогического древа, в честь ее сына и внуков. Окраинные улицы, соответственно, сохраняли названия слобод, а половина всех названий произошла от названий церквей, являвшихся не только архитектурными, но и топонимическими доминантами. Существовала, таким образом, единая архитектурно-топонимическая система и придавала городу классическую стройность и завершенность.
Исторические постройки сегодня обретают свой прежний вид и назначение, однако в топонимическом плане вместо возвращения исконных названий улицам и площадям происходит их очередное переименование, в частности, Александровской, Цареконстантиновской, Богоявленской, Всехсвятской, Дебринской улиц, Павловской площади, Богословской слободы и др., и это вызывает недоумение и беспокойство».
Стройная концепция, не правда ли? Все городские названия должны соответствовать архитектурной застройке екатерининских времен. А уж как горожане будут разбираться со всеми этими алексеевскими, николаевскими, александровскими улицами – вроде бы неважно, тем более, что народ никогда особо не считался с официальными названиями и в просторечии всегда именовал Сковородку – Сковородкой, а Муравьевку – Муравьевкой.
Но топонимическая комиссия не согласилась с аргументами Павла Резепина, посчитав их уж слишком высоконаучными, «лабораторно-пробирочными», оторванными от жизни. Что такое Богословская слобода, знают только специалисты. А вот что такое Ипатьевская слобода (она же и есть Богословская) и где она находится – понятно всем. Павлу Резепину предложили различные компромиссы, просили учесть и другие точки зрения, но принципиальный член топономической комиссии был неумолим: или его концепция, или никакой другой. В результате П. Резепин сделал заявление о своем выходе из комиссии и покинул заседание.
Уход его многие восприняли болезненно, т. к. считаются с его знаниями. Возникли даже пессимистические мысли: а стоит ли вообще продолжать работу комиссии, ведь судя по всему, горожанам нет никакого дела ни до старых, ни до новых названий. Тем не менее решили продолжить работу по сбору исторических материалов, готовить переименование и возвращение старых названий особо тщательно и ни в коем случае не торопиться: право на жизнь имеют только те названия, которые прошли проверку временем, благозвучны и широко употребляются всеми жителями Костромы.
P.S. Покинув топонимическую комиссию, П.П. Резепин обратился к главе администрации города с открытым письмом:
«Уважаемый Борис Константинович! Прошу Вас остановить очередное переименование улиц и площадей Костромы, восстановлением исторических названий не являющееся, и не растрачивать понапрасну городской бюджет и собственный авторитет, поскольку большинство членов комиссии, решения которой Вы утверждаете, ни малейшего представления ни о топонимике, ни о топонимии Костромы не имеет, никаких документов не признаёт и подлинных названий не приемлет».
П. Резепин, бывший член
комиссии по топонимике
при главе администрации

В моем архиве сохранилась также семистраничная машинопись неопубликованной, по-видимому, статьи одного из «братьев» Смирновых с дарственной надписью «Павлу Петровичу, с уважением…» и под наименованием «Об историческом, этическом и эстетическом аспектах топонимии г. Костромы», местами напоминающей «Письмо к учёному соседу»:
«Поводом для данной статьи явилось письмо, зачитанное 29.10.93 членом комиссии по переименованию улиц города П.П. Резепиным и подписанное некоторыми уважаемыми мною краеведами.
Сразу оговорюсь: краеведение ради краеведения, краеведение как самоцель, для меня не существует. Я уже не раз слышал упрёки в дилетантизме; да, я дилетант, высшего с о в е т с к о г о гуманитарного образования не имею, но, ей Богу, об этом не жалею.
Однако, как член комиссии, с самого начала принимавший участие в её работе, не высказать своего мнения не могу, а уж читателю судить насколько оно поверхностно. Как дилетант, я буду в основном опираться на единственную известную мне публикацию автора вышеуказанного письма и то, что «имею по рукой». Полагаю при этом, что суть претензий к фонду культуры (членом которого я тоже явпяюсь) в отношении проделанной им по возвращению исторических названий работы в этой статье Резепина изложена достаточно полно, поскольку в самом письме они носят формальный характер.
Болотовская идея, о которой пишет в начале своей статьи читатель П. Резепин, действительно красива… Красивая концепция, и сравнение с иконой тут, пожалуй, правомерно… Вы правы, большевики срубили под корень прекрасное топонимическое древо, но Вы не можете не знать, что некоторые его ветви вовсе не привились, другие же начали отсыхать задолго до появления большевизма. Например, насколько мне известно, «кривой сучок» нынешней ул. Симановского, огибавший Богоявленский монастырь, никогда не носил имени какого-нибудь из отпрысков рода Романовых (быть может именно потому, что не получился прямым, как на плане, подписанном Екатериной II в 1784 году)… Корень же прекрасного топонимического древа – центральная площадь, принявшая по этой концепции имя «заезжей бабёнки» стал загнивать, несомненно, с установки памятника Демут-Малиновского, и не надо лукавить, Павел Петрович: Вы прекрасно знаете где он стоял…
И, по моему мнению, вовсе не комиссия по переименованиям совершила «святотатство»… Так распорядилась История: известно, что второй сын Павла – Константин добровольно и задолго до смерти Александра I письменно отрёкся от престола. Конверт с текстом этого отречения был вскрыт в то время, когда Константин находился в Варшаве, и не желал даже ехать в столицу, что и вызвало воцарение Николая I и бунт на Сенатской.
Конечно жаль, что не остаётся в топонимике Костромы Александра Благословенного. Когда Николай Александрович Зонтиков, при подготовке предложений по возвращению названий спросил моё мнение по этой улице, я склонился к Никольской, поскольку уже тогда знал кое-что…
И вообще, реставрация «топонимической иконы» города – задача, куда более сложная, чем это представляется автору статьи «Названия пристойные». Да будет известно члену комиссии, постоянно выступающему против утвержденного уже названия Ипатьевской слободы, что церковь в ней первоначально называлась Преображенской…
Согласен, впрочем, что и ссылки пусть даже на церковные книги (если они сохранились) не могут в полной мере в топонимии претендовать на научность. Впрочем, и к понятию «научность» в этой нелёгкой науке, как ни в какой другой, применимы слова, если не ошибаюсь, Бердяева: «научность» не есть ни главный, ни, тем более, единственно верный критерий истинности».
Чтобы совсем не запутаться приведу ещё мнение величайшего, на мой взгляд, из всех наших земляков В.В. Розанова. Он писал: «Улица» имеет свой быт, нравы, мудрость и поэзию: это народное достояние с тем «крестным именем», в которое окрестил её безымянный «поп»-народ»…
Я счёл, что тут Василий Васильевич, как это часто у него бывает «наврал»…
Что же касается этического аспекта, то и тут я с Павлом Петровичем никак не могу согласиться. У каждого наверное есть свои симпатии и антипатии среди многочисленной плеяды наших известных земляков. При всем моём уважении к памяти таких выдающихся личностей, так много сделавших для России как В.Ф. Чижов или Н.К. Михайловский, ну никак не импонируют ни панславизм первого и позитивизм и народничество последнего…
Что же касается пустого святого места (кстати, одного из очень немногих сейчас, действительно пустых), то возрожденный (я уверен, что это произойдёт – не знаю когда, но произойдёт), то наречётся храм «Всех Святых на Муравьевке». По-моему, звучит! А Всехсвятская – труднопроизносимое слово, особенно для новичков…
Хотелось бы ещё раз написать о большевистской этике, вернее отсутствии оной во всём что бы они ни делали, да уж рука писать об этом устала: сразу следуют упрёки в «очернении истории» от людей, которые её абсолютно не знают…
Хочется всё же надеяться, что настоящая, цивилизованная полемика по затронутому вопросу развернётся у нас на страницах «Костромской земли», «Губернского дома» и в газетах. Иначе мы никогда не приблизимся к Истине».


***

85-летие Советской власти администрация Костромы решила отметить полновесным фолиантом о своем славном пути под руководством первых лиц города, «объективки» на которых кое-как отыскались в партийном архиве, однако их даже на брошюрку недоставало. Так же, впрочем, как и свершений.
Торжество чуть не омрачилось не начавшись, но тут в недрах администрации нашлась книжка под названием «От губернатора до мэра: Главы московской власти 1708-1995 гг.», из которой следовало, что городская администрация в столице существовала задолго до Советской власти, и соответствующий запрос на предмет возможного существования чего-то подобного и в Костроме на всякий случай поступил в областной архив.
На очередную прихоть начальства в курилке областного архива мне возмущенно пожаловался его директор и откровенно обрадовался тому, что требуемое у меня обнаружилось не только в полном составе, но и готовом виде.
После этого не прошло и недели, как в Желтом доме со мной заключили издательский договор на изготовление биографических справок об известных мне городских администраторах до 1917 года в трех экземплярах и пригласили на заседание редакционной коллегии будущего издания.
Возглавлял издательский проект, само собой, глава городской администрации, именовавшийся председателем редакционной коллегии, членами которой, соответственно, оказались все его заместители, помощники, референты и секретари, а также управделами, завхоз, завгар и главбух.
В полном составе редакционная коллегия, правда, собралась лишь на первое заседание, зато на втором появились три румяных и жизнерадостных пенсионера из числа бывших председателей горисполкома, которых незамедлительно объединили в редакционный совет при редакционной коллегии.
Этот коллективный разум все время своего существования, впрочем, решал одну-единственную задачу – как назвать костромское издание. По столичному образцу не получалось, потому что губернаторы Костромой не управляли, а мэром глава администрации именовался лишь неофициально. Обобщенные названия, вроде «Костромская власть», отвергались по причине обобщенности, конкретные «Первые лица Костромы» – по причине конкретности.
Больше всего редакционной коллегии, а следовательно, и редакционному совету, пришлось по душе слово «градоначальники», несмотря на мои документальные доказательства того, что градоначальниками в прошлом именовались назначенные, а не выборные лица: начальники полиции в уездных и начальники гарнизона в губернских городах.
О царских наместниках и воеводах в Костроме даже речи не могло быть.
Немногочисленные биобиблиографические сведения о городских головах мне хотелось дополнить хотя бы их автографами, но автографы, как и справочный аппарат издания, большинством голосов были отклонены, и опубликовать их удалось лишь в специальном номере «Костромской старины».
Пустоватые «объективки» также пришлось дотягивать до приемлемого состояния метрическими сведениями и городской хроникой из советских газет.
Сверх договора к тому же меня обязали представить предисловие и в нем обосновать хронологические рамки издания, изложить историю местного самоуправления и охарактеризовать деятельность администрации в целом, то есть написать небольшую диссертацию, а также подобрать портреты первых лиц.
Оригиналы фотографий двух-трех городских голов имелись в областном архиве, а еще одного – в историко-архитектурном музее-заповеднике, директор которого после долгого выяснения цели моего прихода к нему согласился помочь с условием включения его в соавторы издания.
- Это уж как редакционная коллегия с редакционным советом решат, – ответил я, между тем как редакционную коллегию с редакционным советом после коллективного просмотра фотографий озаботила совершенно другая проблема.
Дело в том, что недостаток документальности, автографов и фотопортретов городских голов мне показалось необходимым компенсировать хотя бы фотографиями их надгробий, и потому одним морозным осенним утром мы с фотографом посетили Спасо-Запрудненское кладбище, где отыскали, откопали, отчистили, отмыли и запечатлели уцелевшие.
- Фотографии с кладбища в юбилейном издании мы, разумеется, публиковать не будем, – объявил наконец управделами, – это слишком мрачно.
- Да-да, – дружно закивали члены редакционного совета, – это слишком мрачно.
Но самым неожиданным и неприятным открытием стало то, что редсовет и редколлегия поддержку себе получили как от автора фотографий, так и моего соавтора, чей вклад заключался лишь в перепечатке «объективок».
Она же закатила истерику, когда я предложил не политизировать книгу и не включать в нее статью о председателе Костромского совета рабочих депутатов при наличии статьи о главе городского самоуправления в 1917 году.
Спорить об очевидном на каждом заседании к тому времени мне уже порядком надоело, и я немногословно и недвусмысленно разъяснил редсовету с редколлегией, что без фотографий с кладбища не будет и текстов.
Этот ультиматум заказчиков обескуражил. Может, у него плохо с головой, подумали они, но к утверждению фотографий больше не возвращались.
Зато безо всякого обсуждения и уведомления, в самый последний момент перед сдачей рукописи в издательство «Костромаиздат-850» управделами самочинно, как выяснилось, изъял из нее заказанное мне предисловие, посчитав, должно быть, его маловысокохудожественным после самостоятельно сочиненного им обращения к читателям председателя редколлегии.

От авторов

Костромой с основания правили князья и царские наместники, а первым учреждением местной власти был магистрат, собиравший пошлины и разбиравший имущественные споры. Его составляли два ратмана и бургомистр, который кроме избрания торгово-промышленным сословием проходил испытание в Главном магистрате. Так в 1718 году повелел Петр Первый.
Самоуправление, основанное на правах общей собственности и сдачи в наем городских земель, пастбищ и покосов, рыбных промыслов и речных переправ, мельниц, кузниц, лавок, трактиров и харчевен и обращенное на благоустройство и развитие местной промышленности и торговли, согласно Грамоте на права и выгоды городам Российской Империи 1785 года, осуществлялось шестигласной думой под председательством городского головы, избранного купечеством и мещанством. Дворянство и духовенство, находившиеся на государственной службе, в самоуправлении не участвовали. Неимущие, т.е. наемные рабочие, избирательным правом также не обладали, и думу формировали только два сословия – купечество и мещанство, однако власть меньшинства оказалась не только состоятельной – она была всемогущей.
После общегородского пожара 18 мая 1773 года от Костромы осталось одно название, однако не прошло и четверти столетия, как был построен крупнейший из провинциальных Гостиный двор, восстановлены два собора, три монастыря и четыре десятка приходских церквей, гражданское строительство осуществлялось по регулярному плану и полтора десятка полотняных мануфактур и столько же кожевенных заводов выпускали половину всех русских тканей и кож, которые продавались на всех ярмарках и вывозились в Англию, Голландию, Испанию, Францию, Америку, Персию и Китай.
В середине XIX столетия костромская тяжелая промышленность производила все – от иголки до парохода, а легкая – все остальное. Строительная, судостроительная, лесоперерабатывающая, химическая и пищевая индустрия трудились преимущественно на вывоз. В костромском порту ежегодно отгружалось 200000 пудов товара, выгружалось – полтора миллиона, и три десятка корпусов Гостиного двора насчитывали свыше 300 лавок.
И в прошлом и позапрошлом столетиях инвестиционная привлекательность Костромы была такова, что свои предприятия в ней размещали австрийские, бельгийские, британские, германские и швейцарские концессионеры Ахенбах, Беллгауз, Геэп, Гирлинг, Гратри, Жерар, Зауль, Зебальд, Куни, Петцольд, Стевени, Теппих, Тшарнер, Шпер, Штольб и др., склады и магазины открывали самые известные столичные фирмы, льняные фабрики строили москвичи Павел Михайлович и Сергей Михайлович Третьяковы, Андрей Алексеевич Зотов и Василий Иванович Брунов, а строительство железной дороги производил не кто иной, как Савва Иванович Мамонтов.
На возраставшие доходы отцы города замостили, озеленили и осветили улицы, провели в жилье воду, свет и телефон, открыли приюты и богадельни, учебные и лечебные заведения, газеты, банки, театры и кинотеатры, музеи и библиотеки, соединили город с миром железной дорогой и украсили такими памятниками, которыми любовались Дюма, Короленко, Кустодиев, Ремизов, Чехов.
В 1870 году в распоряжение городской думы перешло все жизнеобеспечение, здравоохранение, образование и призрение бедных и сирот. Дума стала всесословной и получила свой исполнительный орган – управу. Правовой надзор за их деятельностью возлагался на губернатора, финансовый – на губернское по городским делам присутствие, однако отменить решение думы был вправе лишь Государственный Совет. Самоуправление, отменившее самодержавие, собственно, и свергла Советская власть.
Ее начало в Костроме напоминало петровское, а конец – екатерининское время, и это явление называется круговоротом истории. Следовательно, в России наступил новый цикл и лучшее у Костромы впереди.
[2002]

 Книжку, правда, печатали недолго и уже весной позвали ее создателей в Желтый дом на презентацию, перед которой главбух выдала каждому по экземпляру и 4000 рублей и после которой состоялось застолье, а поскольку создателей оказалось около полусотни, поляна была накрыта прямо в зале заседаний.
Но регламент вследствие этого нисколько не пострадал: после приветствия и поздравления председателя редакционной коллегии с ответными тостами полагалось выступить сначала членам редакционной коллегии, затем редакционного совета и лишь после этого всем исполнителям, которых, не грех повторить, всех вместе оказалось около полусотни…
Задним числом главный комсомольский орган, а точнее, некое существо среднего рода (Братченко В. Я памятник воздвиг себе…: Нерукотворное детище мэра обойдется Костроме в полмиллиона рублей // Комсомольская правда.- М., 2003.- 6 июня.- С. 13) оповестило мир, будто бы в полмиллиона обошлась книга, которую в действительности оплатил один грузинский авторитет, а не ее презентация, которая, кстати, удалась гораздо лучше.
Лично мне запомнилась схватка управделами с первым заместителем главы администрации, которая состоялась в конце застолья, когда тосты уже закончились и начались разговоры, присутствующие выходили, возвращались и пр. И управделами, руководивший работой редколлегии и редсовета и по этому поводу сидевший по правую руку от мэра, по возвращении к столу обнаружив, что его место занял невесть откуда появившийся первый заместитель главы администрации, сообщил ему об этом.
Первый заместитель, занявший свое обычное место, пропустил его замечание мимо ушей и был несколько удивлен настойчивостью управделами, который продолжал тянуть его за рукав. Сначала первый заместитель отдернул руку, потом отмахнулся, а когда управделами ухватил его еще и за шиворот, попросту выскользнул из пиджака, не поднимаясь со стула.