de omnibus dubitandum 100. 40

ЧАСТЬ СОТАЯ (1869-1871)

Глава 100.40. ЕЛИСЕЕВЫ СТАНИЦЫ КАВКАЗСКОЙ

    Вот она, родная, любимая… Открывается вольготно раскинувшись по высокому Кубанскому Правобережью, прекрасная, цветущая, вольная, окруженная золотыми полями, цветущими садами, стройными тополями, пахучими акациями и греблями, с их невозмутимо-спокойными вербами…

    Ранней весной, когда легкий утренний заморозок разбрасывает по ее просторам бодро-тревожный звук кавалерийской трубы, на который со всех сторон отзывается громкое, полное неукротимой энергии и силы ржание застоявшихся кобылиц и станичного жеребца…

    Скрипят отворяющиеся ворота и уже гичат молодые казаки, дробно топотят по широким улицам выхоленые дончаки и нервные поджарые кабардинцы…
Уже взметнулись ввысь многоголосые, необыкновенные по содержанию и мелодиям боевые казачьи песни и с ними сливаются немного грустные, высекающие скупую слезу, из самого сердца льющиеся песни казачек, творя неподражаемую симфонию свободного труда, беспечной удали, сознания своей кровной принадлежности казачьему народу, никогда не знавшему рабства.

    Ни один народ в мире не имел и не имеет таких народных песен. Ибо в них слились воедино песни Малороссии с ее тополями и греблями, песни-думы седых кобзарей о Днепровских порогах и казачьей славе, с видавшего виды Тихого Дона, бурного Терека и гордой Кубани…

    Песней встречает станица свой полный забот и тревог день – песней его провожает…

    Морем безбрежным колышется широкая и привольная Кубанская степь. Волнуются под ветром ставропольцем - полновесная пшеница, щетинистый желто-янтарный ячмень, сизою мглою мягко покачивается овес. Стройными рядами, как казаки в строю, шелестит листьями кукуруза перешептываясь с подсолнухами… Зреют лысые арбузы, душистым медом и неповторимым запахом наливаются «чарджуйские» дыни…

    С пятисотсаженной высоты смотрит станица на левый берег, зорко сторожа адыгейскую степь… Внизу, под обрывами – разноцветными коврами стелются казачьи сады и виноградники, спускаясь к самой Кубани. И она, чисто по-женски, своевольной красавицей меняет направление течения, ограниченная, словно руками мужа, строевым лесом…

    А параллельно своенравной сестре лениво течет Челбас, поблескивая жирными боками степных сазанов и разбегающимися по шамаре разыгравшимися чикомасами. Подают голос гусаки и селезни, одергивая своих многочисленных наложниц, зорко следя за их поведением… А сквозь высоченный густой камыш широко разросшийся в старом русле – осторожно пробирается каюк, то старый сивоусый дид с гололобым внуком ставят самоловы…

    Далеко-далеко маячит пучок степного ковыля на высоко колесной арбе, на которой опершись на гирлыгу, степным коршуном озирается чабан, в мохнатой текинской папахе. По степи разбрелась тысячная отара толстокурдючных мериносов и кудрявых каракулей… Из балки, от родников, с дымком доносится дразнящий запах готовящейся баранины, то дид готовит встречу своему внуку-офицеру…

    Мелодично постукивает на кочках «ход». Кони на ходу срывают нежными губами пырей и довольно фыркают ноздрями. В траве снуют куропатки и перепела, а мордатый хомяк стойким оловянным солдатиком замер у своей норки.

    Казак, стоя на «ходу»* широко расставив ноги, на только что скошенной пахучей траве, не спеша ехал к шалашу дида-пасечника, радостно улыбающемуся ему навстречу…

*) Ход - вид конной повозки

    Фома Иванович Елисеев, прибыл в станицу Кавказскую, вероятно в начале царствования Императора Николая I. Женился он поздно, в Кавказской же станице, на дочери какой-то станичной вдовы, не сохранившейся в памяти своих станичников больше ничем… Был он от роду не менее 45 лет.

    Его сноха Прасковья Степановна, многого недоговаривая, рассказывала «грамотным своим внукам», что у него, была какая-то «первая неприятная семейная история, от которой он и збёг», почему он и женился так поздно. А в чем она состояла – она недосказала… Многое пропускалось тогда мимо ушей, как мало нужное, а теперь, когда выпало на долю столько испытаний, когда усиленно работает мозг и жизнь научила ясно понимать хорошее и дурное, родственное и чужое, когда каждый день несет неприятности и жертвы и, не знаешь, - будешь ли жить завтра, вернешься ли на родину, останется ли кто жив из мужчин, который будет носителем фамилии Елисеевых, единственной в станице фамилии, которая рельефно выделила своих носителей на фоне не только станичного казачества, но заметно в родном Кавказском отделе и даже, одного из них, - в Кубанском Войске.

    По рассказам бабушки, оставшись на Кубани, «папаша сам срубил себе дом», для чего с партией казаков переправлялся через Кубань, сами рубили на черкесской стороне «ничьи дубы» и вплавь переправляли их на свою сторону. И если теперь того «строевого леса» нет, то в те времена, это, безусловно, были «дремучие леса» без всяких троп, что возможно и сберегало удалых казаков от нападений черкесов.

    Рассказы-отрывки бабушки о своем свекре были полны почтительной идеализации его суровой натуры, строгости и прямоты. По ее рассказам, это был крупный, сильный богатырь-мужчина с окладистою седою бородою, нависшими густыми бровями над светлыми серо-стальными глазами. Женившись, он без всякого лукавства скоро обзавелся большою семьею.

    Был Фома Иванович очень богат, имел два амбара хлеба, табун лошадей, и был видный, почетный, бородатый казак и оставил после себя много детей – двух сыновей и шесть или семь дочерей.

    Бабушка никогда не говорила «о нужде» тех лет, а наоборот, подчеркивала, что «всего-то было вдоволь… все имел папаша… Любил нас всех… Любил всех одинаково… У него не было «своих» или «чужих». Снохи ли, иль родные дочки – все едино» - говаривала она.

    «Бывалоча приедет с базара – всем по платку привезет… и всем одинаковые. Но зато в работе – держись… Разбора нет. И если он скажет: «Пашка – бежи…!». То надо бежать именно же и исполнять. А если он ошибался в имени (нас же было много… всех не упомнишь сразу), то бежит тот, кто ближе стоит. А нет – палкою… нет… Правильный был папаша», - обыкновенно заканчивала свои мимолетные воспоминания бабушка о нем.

    Его большое подворье было у самого западного станичного вала, недалеко от крепости*

*) В годы Кавказской войны станица была обнесена оборонительным валом и обсаженным колючим терном валом. Отдельно стоящая на высоком берегу и занимаемая гарнизоном регулярных войск в плане выглядела неправильным многоугольником с четырьмя бастионами.

    Фасадом своим подворье выходило на «Столбовую улицу», а «задами к Красной улице», гранича с внушительными постройками не казака Герасима Садова, которые арендовались у него Управлением Кавказского отдела. Здесь тогда селились, вероятно, «вторые колонисты», не староверы. Настоящая «Красная улица» была обыкновенною улицею, а «та Красная улица» - проходила 3-ей улицею от настоящей Красной «к кругу».

    В устах бабушки, ближайшими соседями были – Курясины, Байдины… Все жили вольготно, богато. Земля тогда «не делилась», а каждый пахал столько, сколько мог. После «дележа», видимо с дедушкою, у папаши оставалось большое хозяйство. Был даже свой табун лошадей.

    Пожар станицы произошел после его смерти, до прихода Гаврюши (Гавриила Фомича – Л.С.) со службы. Это было, видимо в 1870/72 году.

    Соседи-мальчишки играли в конусообразно сложенных буртах камыша (заготовленных для крыш домов и сараев) «в кулючки» (прятки).

    Старшим среди них был казачок Питкевич, решивший закурить, рядом, через соломинку. Малыши отговаривали его: «Нельзя! Пожар может быть! Теперь ветер!». Но юркий, бойкий мальчуган – не внял уговорам младших, отскочил в сторону, закурил и спичку бросил, озорно, в камыш.

    Малыши перепугались и убежали. Лето было сухое, дул сильный ветер, народ в степи. Тушить было некому. У всех во дворах стояли стога сена и копны пшеницы. Началось с малого, а выгорело три четверти станицы. И погибла станица. Наш двор, говорила бабушка, соседский – загорелся одним из первых и сгорел дотла.

    «Сгорели два амбара, наполненных пшеницею…» - говорила бабушка. «Ангары от огня лопнули – и пшеница, чистая, крупная, пропитанная гарью, рассыпавшись по всему двору – тлела еще несколько дней. Сгорел и тот большой рубленый дом, который из закубанских дубов построил «папаша», и, конечно, сгорело все то, что в не было. Сгорело 200 кур и другая животина.

    «Гаврюша был на действительной службе, в Абхазии, а Вани было только 16 лет. Со скотом, который был у степу, мы переселились на гумно и поселились в землянке, где все потом и родились…

    Кроме своего деда (Гавриила Фомича – Л.С.), прослужившего в Абхазии 16 лет и убитого тогда, когда его отцу (Ивану Гавриловичу – Л.С.) было всего 16 лет, почти всех остальных своих двоюродных бабушек и двоюродного деда Федор Елисеев - автор этих воспоминаний, застал в живых сам, уже, будучи офицером.

    Итак, тяжело нажитое хозяйство Фомы Елисеева погибло в один день. Горю бабушкиному не было конца.

    Именно от них-то, но главное, от своей бабушки, узнал Федор и его братья и сестры очень много о «станичной старине».

    Во всех своих рассказах, при разных семейно-домашних обстоятельствах, о тогдашней «еще при черкесах» станичной жизни, связывала бабушка станицу Кавказскую со станицами Усть-Лабинской, Григориполисской и Прочным Окопом. Только так называла она Прочноокопскую станицу.

    Станица наша населена «кнутобойцами», рассказывала она. И на детский недоуменный вопрос: «Какими кнутобойцами?» - поясняла, что «донские казаки не хотели здесь поселяться, так жить было опасно от черкесов. Они отказались, подняли бунт. Тогда царское правительство послало против них солдат. Казаков окружили в станицах, выстроили «во фрунт», каждого десятого секли кнутом, а потом с семьями и добром гнали на погибельный Кавказ…

    Кавказская станица «староверческого», т.е. явно донского происхождения…
Но под влиянием столь длительного пребывания их на Кавказе таких семейных грубостей, как указано у пресловутого Шолохова (NB), среди казаков уже не было.

    Казачка является полною хозяйкою дома. Многодетная, пожилая мать – почитается как «королева семьи». Седобородый дед многолюдного семейства – патриарх семьи.
Детей воспитывали так, что надо всегда первыми здороваться со старшими.

    Бывало, идет казачок в школу или просто по станице и видит на крыльце седого-седого старика в бабьей овчинной шубе, вышедшего погреться на солнышке. Вот и кричит казачонок погромче: «Здравствуйте, дедушка…». И тот отвечает: «Здравствуй, здравствуй, унучок!» и как бы невзначай спросит: - А чей ты будешь?

    - Алисеев... – бойко, по-станичному отвечает казачок, т.к. для стариков это трудно выговаривать, они фамилию «Елисеев» мало знают, а вот «Алисеев» - это уже по-настоящему.

    - Алисеева?! – переспросит старик. Эта какова жа Алисеева? Хамы Алисеева што ли?!

    - Да-да, дедушка Хамы Алисеева – я…

    О-о! Хароший чоловек был твой дед… видишь… Ну, иди, унучок…! Смотри же! Хаму Иваныча-то я знаю..! Пойдешь в деда – маладец будишь… иди деточка!..

    - В козловых башмачках да воду таскать?! – удивленно-обиженно и, строго выговаривает внукам бабушка, если они, прибежав с улицы и, не переобуваясь, торопясь, хотят натаскать воды из колодца для водопоя скота, чтобы вновь бежать к сверстникам и ещё поиграть.

    - Да наш бы папаша за такие вещи палкой бы… - поясняла она, 70-летняя уже старушка, не меньше как полсотни лет тому назад похоронившая этого своего правильного свекра, но и теперь вспоминает его как примерного главу семьи – всё видящего, всё знающего, что «козловые башмачки» служат только для праздника, а не для работы.

    А станичные «кулачки парубков» и «прозвища» фамилий, словно психологическая и бытовая особенность казаков, перенеслись с Дона на Кубань.

    Распространенные песни в станице – стародонские. В особенности «бабьи» и «свадебные».

    Любимейшей песней стариков была стариннейшая донская песня «за взятие Азова Царем Петром в 1696 г. вместе с Донским казаками»:

Ой-да Православный ты наш Царь,
Да Пятро Алексеич,
Ой как много сил
Да он скопил –
Да поход да он объявил –
Ой под землю, братцы,
Да Турецкую…

    Её они пели только в торжественных случаях и, больше, при проводах молодых казаков «в первый полк в Закаспий». И пели ее в последний момент, когда лошади были погружены в вагоны.

    Услышав эту песню, старики со всех своих «семейных таборов» устремлялись к поющим, образовав большой круг поющей толпы и, надо было видеть их восторженные лица, когда они тянули чисто по-донскому эту боевую песнь с необходимыми разными «ой-да» длиннейшему напеву, с совершенно не перекладываемыми на ноты и которому, казалось, и конца-края нет.

    Ей они будто благословляли своих сыновей на долгую и почетную «Царскую службу ради своего Великого Отечества», на далекую его границу.

    Крепость, положившая начало заселению ее казачьей станицей, первоначально была названа Павловской, в честь наследника престола Великого князя Павла, следующей после Александровской (Усть-Лабинской), названной в честь Александра I. Эти названия изначально должны были подчеркивать их значение, в качестве главных «фактических ключей» боевых участков против Турции.

    Южной своей стороной крепость упиралась в очень высокий и абсолютно отвесный обрыв Кубани и была тогда совершенно недоступна для атаки противника.

    Обнесенная очень высоким валом с глубоким рвом она сохранила свое значение до 1920-21 гг., когда вместе с Усть-Лабинской крепостью была упразднена.

    Часовой, казак местной команды с винтовкой и примкнутым штыком, ходил, по этому высокому валу, внимательно вглядываясь в противоположный берег, охраняя военные склады полкового имущества всех трех очередей казачьих полков, закрепленных за крепостью, он казался очень гордым, грозным и неуязвимым с левого берега Кубани. Продвигаясь по тропинке на длинном валу, периодически останавливаясь и прислушиваясь, часовой долго смотрел в нескончаемую даль Закубанья, где были видны многочисленные хутора и даже Григориполисская станица, лежащая за 35 верст от Кавказской.

    Мысли его носились вокруг своей семьи, станицы, по которым он теперь скучал в своей будничной военной службе и мыслей о том, на каком почетном и исторически красивом месте он заступает на пост. Историю этой крепости и даже родного кровного Кубанского Войска он не знал.

    В те времена были десятилетние участки, т.е. земля делилась между казаками на десять лет. На участках возводили временные хатенки, сараи и, на лето перевозили туда необходимый скарб, там же был и весь скот и птица. Все лето станица жила «на степу»…

    Гавриил Фомич по природе своей был тихим, скромным и добрым человеком, но имея такую жену, как Прасковья Степановна – строгую, строптивую, волевую, умную, энергичную – оставался в семье, на втором плане. Руководила всем хозяйством она.
Там на степу и погиб Гавриил Фомич, защищая своих индюшек от охотников с хутора Романовского…

    По его смерти в станице случился ужасный пожар, уничтоживший несколько улиц. Молодая вдова – осталась одна с 16-летним сыном. Выкопав землянку на своем гумне, она поселилась там. Отсюда началась у нее новая жизнь полная невзгод и тягот, но здесь же впоследствии было немало радости и, внуки, не знавшие перенесенных ею страданий, среди окружающих их соседей, добрых, но неграмотных, целью жизни которых было «накопление хозяйства и честный труд землероба», - под нескрываемую, изредка, насмешку одних и уважение других – начали учиться, чтобы «хоть пусть диты поживут лучше, чем я», как говорил их добрый и умный отец (Иван Гаврилович – Л.С.).

    Всё это и надо воскрешать теперь…

    В начале века по всей Линии, во всех крепостях происходили большие «игрища» всей станичной казачьей молодежи. Это был праздник разнообразных цветных костюмов девушек и молодых замужних казачек, парубков «в бешметиках», девчат в «в кофточках в талию», перехваченных широким черкесским галуном, с серебряными кавказскими пряжками, взявшись за руки, двумя шеренгами выстраивались друг против друга, наступая поочередно пели тягуче-заунывно:

А мы просо сеяли, сеяли…
Зеленая рощица… ай… ай… ай…
Распускала Цвет…

Первая шеренга пропев отступала в сторону, ее сменяла вторая, также наступая продолжала:

А мы просо сеяли, сеяли…
Зеленая рощица… ай… ай… ай…
Распускала Цвет…

    И после других запрашивающих и протестующих куплетов все парубки бросались взапуски и ловили своих «невест».

    Конечно, эти «новгородские песни времен Гостомысла» смогли перенести в станицу Кавказскую только донцы с севера, ушедшие из России и преследуемые «за старую веру».

    Станичный историк, сподвижник по Туркестану генерала Скобелева, в долгой отставке войсковой старшина Антон Данилович Ламонов, сам старовер, в своей книге «История и быт Кавказской станицы» точно указал, что казаки являются не только переселенцами с Дона, но и выходцами из станицы Нижне-Чирской Донского Войска и вначале входили в Кубанский полк Линейного Казачьего Войска.

    Кроме того, в ней он указывает, что кроме донских казаков в станицу вошло несколько николаевских солдат (кантонистов – Л.С.), окончивших 25-летнюю службу на Кавказе и, видимо, бывших в крепостном гарнизоне. Они поженились на местных казачках и были поселены у северо-западной окраины станицы, у самого вала.

    Они построили рубленые дубовые дома, по донскому типу и, очень быстро ассимилировались с казаками и также стали называться «старожилыми», когда в станице появились другие поселенцы «городовики».

    Западнее станицы, в пяти верстах к станице Казанской находилась глубокая седловина-низина, в те времена покрытые лесом, густыми зарослями камыша, где находился брод через Кубань, названный Ханским бродом и, где черкесы легко и незаметно переправлялись на нашу территорию для своих грабительских походов.

    Естественно здесь раньше других и должна была быть населена казачья станица…

    Именно в этом месте был пленен черкесами атаман Кухаренко в 1862 г. при его поездке из Екатеринодара в Ставрополь и, это было тогда, когда район Майкопа уже был в руках русских.

    Здесь тогда стоял пост Кавказской станицы, урядника Романова, который разросся в казачий хутор и получил название Романовский, в честь первого защитника брода*

*) С конца XVIII в. На этом месте находился «Пост № 1 у Горелого Дуба». В 1789 г. здесь был образован хутор Романовский. Почему он был так назван, существует несколько версий.

    Хутор до конца принадлежал станице Кавказской. Теперь там г. Кропоткин. Большевики своими переименованиями давали первенство и незаслуженную славу политикам, а не исторической правде.

    Казаки соседних станиц называли казаков станицы Кавказской «капкаями, кавкаями», хотя были и другие, полученные от казаков из соседних станиц: «сальники» и «мацонщики».

    Владикавказ построенный на месте небольшого осетинского аула Капкай, в переводе означавший «Ворота Кавказа» и если провести параллель на р. Кубань, то седловина-низина западнее станицы Кавказской указывает на первые, северные ворота Кавказа.

    Единственная железная дорога – Владикавказская, окончательно построенная в 1889 г., проходит именно здесь, а железнодорожная станция у х. Романовского названа Кавказской.

*) Владикавказская железная дорога — в период с 1875 по 1885 годы называлась «Общество Ростово-Владикавказская железная дорога», с 1885 по 1918 годы «Общество Владикавказская железная дорога». Дорога проходила по территории Кубанской, Терской, Дагестанской области, Области Войска Донского, Черноморской, Ставропольской, Астраханской, Саратовской губерний.

    Севастопольская кампания 1854-1855 гг. разделила станицу Кавказскую надвое – по быту и, по характеру казаков и даже по типу построек.

    Старая часть станицы, населенная выходцами с Дона стала называться «Староверщиной», а новая, населенная выходцами из Малороссии, - «Хохловкой».

    И вновь прибывшие переселенцы к донским длинным фамилиям, с ударением на «я» - ПЯрхвиловым (Перфильевым), ХвАлимоновым (Филимоновым), СлЯпухиным (Слепухиным), ЧЯрским (Чирским), СуЯтовым (Суетовым) – внесли свой яркий казачье-малороссийский колорит фамилий: Романенко, Рябченко, Горошко, Крупа, Белич, Ляшенко, Писаренко, Переяславец, Джондо, Морозно, Опас, Диденко, Сидоренко, Бондаренко, Друзенко, Шокол, Макаренко, Лала, Лифарь, Чулюк, Гороздюк, Забей-Ворота…

    Украинские беленые хатки под соломою, поставленные, обязательно в самой глубине большого казачьего двора, старики и старухи, говорившие исключительно на «нерепаном», как говорили в станице – «хохлацком» языке. Но их сыновья и дочери уже не говорили на отцовском языке и были уже настоящими казаками-линейцами, ассимилировавшись с первыми поселенцами-донцами и настолько, что станица, по выбору давала их представителей в Собственный Его императорского Величества Конвой, где служили два брата Крупа, Ермак, Вдовиченко, Гораздюк и последний, уже из внуков, Иван Сидоренко из секты молокан. А в Великой войне 1914-1917 гг. также один из «видных малороссиян» - старший урядник Никита Чулюк был штандартным урядником Конвоя.

    В станице было несколько религиозных сект. Среди староверов были даже «поморцы». Все они были очень замкнуты в отправлении своих религиозных треб, но это нисколько не разъединяло казаков в их станичном быту. Девушки-поморки были особенно красивы и чистоплотны, как яркий осколок Древней Руси, сохранившийся в полной своей духовной и моральной, физической неиспорченности и чистоте.

    Переселенцы из Малороссии были многосемейны и составляли в станице несколько дворов одной фамилии.

    Но, несмотря на это, всё верховенство принадлежало в станице «староверам и старожилам».

    Станичные ли атаманы, лучшие джигиты, станичные ли инструкторы-урядники, парубки – драчуны и щеголи, красавицы девчата – чистоплотные, румяные, упитанные и почтительные по-религиозному к старшим – всегда выходили только из «староверов» и частью из «старожилов».

    Староверы занесли в станицу свое, донское рыболовство, пчеловодство и отличное садоводство. Казаки имели дивные виноградники и «для себя» давили вино.
Казаки-староверы были исключительно тверды в своей вере и из своей посуды не давали есть и пить «иноверцам», т.е. православным. А русского мужика-«кацапа» вообще считали человеком второго сорта.

    С Дона на Кубань он занесли свои рабочие «чирики», а здесь предпочитали черкеску, бешмет и очень любили щеголять в мягких чувяках «с рубчиком», а казачки – также в мягких козловых «башмачках», но «без рубчиков».

    Все староверы носили длинные бороды, в основном рыжего цвета и, щегольские длинные азиатские черкески и небольшие папахи-«осетинки».

    Вообще одеваться «под азиата» считалось щегольством в станице. Но черкеску упрямо называли «чекменем», а бешмет – «кафтаном».

    Казаки-староверы, заканчивая свой срок действительной службы в «первом полку», за несколько месяцев до ухода на льготу отпускали бороду, говоря:

А то мать проклянет…
Да и жена не признает…

    А почтенные казаки в гульбе, разглаживая бороду, горделиво произносили перед молодежью:

В бороде честь…
А усы и у таракана есть…

    Кавказская - один из главных боевых участков, где были сосредоточены войска, с нее Закубанье просматривалось на несколько десятков верст.

    Западнее станицы весь бывший «выгон» по четырехугольнику 2 на 5 верст до последних дней 1920 года был напичкан остатками очень старого военного лагеря – глубокими ямами (гнездами) человек на 10, с углубленным входом. Поверх этих ям-жилищ раскидывались палатки круглой формы.

    Тут же располагался большой «курган с крестом», насыпанный на месте погребения погибших казаков… Вся эта лагерная местность называлась по-станичному «хварштатом» (форштатом). Здесь располагалась церковь в честь Пантелеймона Целителя, впоследствии замененная  «престолом» или часовней, где перед образом Целителя вечно горела негасимая лампада. Вокруг нее – церковный фруктовый сад, принадлежащий церковной епархии.

    На втором, старом кладбище, которое находилось за валом станицы, сохранялось до 70-х годов ХХ века, много дорогих и нарядных памятников, как и надгробных плит «видных офицеров»…

    На восточной окраине станицы, внизу над самой Кубанью, стоял старинный староверческий монастырь. 9 мая каждого года сюда съезжались на престольный праздник со всех местностей Линии староверы и православные.

    Его основали Донские казаки-староверы очень давно на месте староверческого центра еще в 1794 году.

    Железнодорожный разъезд у станицы называется Гетмановским в честь тогдашнего атамана отдела генерала Гетманова, атаманствовавшего до японской войны.

    Против станицы, на левой стороне Кубани, был богатый черкесский аул Султан-Гирея, в честь которого он был назван «Гирей».