Ходына

          Таинства древних – вот что было для Дирижёра всегда загадочно, непостижимо. Далёкие предки были гораздо ближе к изначалу, к тому, что было за смертью, и перед ней. Жизнь, как изыск истины, неизбежно должна была привести Дирижёра к своим собратьям – давно ушедшим гениям-творцам.
          А всё началось с того, что к нему пришла Картина. Она просто явилась в пространстве, у Владислава в квартире, когда дома, кроме него, не было никого. Картины гениев бессмертны. И эта Картина сама выбрала его. Возможно, услышала его изыск. Через Музыку они осязали друг друга, а потом предстали – лицом к лицу.
          Исток искусства живописи, как и музыки, и слова, был от магии, и Дирижёр это чувствовал и осознавал. Магически плескались звуки музыки, манили его за плоскость полотна. Магически жила композиция картины – поле боя с убитыми витязями на ней. Картина Васнецова была не статичной, она жила, она имитировала все действия людей до мелочей. Это была искусная, но истинная жизнь.
          Владиславу очень хотелось проникнуть в эту жизнь, почувствовать очарование её во всех нюансах звуков, красок, запахов. Узнать идею Картины, почему здесь зримо присутствует только смерть, и в тоже время жизнью наполнена магия её.
          Звуки Музыки доносили до Дирижёра: Картина могла пленить, могла вошедшего куда-то повести, однако могла и убить.
          Кроме изображения, были в этой картине и слова. Хоть и невидимые и не слышимые – они заклинали, повелевали, обольщали. Два гения, встречались на этом полотне – Творец Слова, и Творец Живописи, и Музыка их соединяла, разгадывала, и уводила в новые глубины.
           Пора было решиться – Дирижёр знал, что всё возможно ныне для него. Он вслушался в Музыку, и она раскрыла ему то, что было ещё невидимо, перед  Картиной: в степи лежал Камень с древней надписью, и от Камня расходилось в разные стороны три тропы.
            Дирижёр сделал шаг и вошёл в эту предкартину. Он очутился в дикой степи, заросшей ковылём, и перед ним действительно покоился полу заросший камень. Словно в сказке, на нём оказалась полустёртая надпись на старо славянском, которую было не прочесть. Дирижёр выбрал центральную тропу, и ступив на неё –  тут же зазвучала музыка, не знакомая ему. Что-то взывающее издалека, что-то исходящее из рыка пардуса (барса), лая лисиц и криков журавлей. Что-то из безнадёжного плача ждущей девицы и нежного шёпота её. И завершилось всё хором кричащих от боли и ужаса людей. Ему показалось это нестерпимым диссонансом. И музыка всё свершила, по волшебству её материализовались сцены. Дирижёру достаточно было сделать ещё шаг, войдя в историю. Но он не посмел – велика была сакральность старины –  он сделал шаг назад. Тотчас всё смолкло, картина и её воплощение исчезло, и Владислав вновь оказался  перед развилкой трёх дорог.
          Теперь он вступил на левую тропу, и тотчас оказался перед картиной Васнецова, лицом к лицу, соотнося её и себя. Магия Музыки полностью овладела им, и он вошёл в предложенную материальность.
          Войти в Картину гения также оказалось не так сложно. Надо было лишь подобрать звуки, созвучные её. Сочинить звуки музыки свои.  Звуки его и картины отозвались, сгармонизировали, и он, не заметив когда, пересёк линию холста, оказавшись в самой Картины, её существе. Дирижёр отметил, что Картина эта одушевлена, в ней кроме Музыки, существовало Время.
         Музыка вела его далее по тропе: гений-художник был невидим, но Дирижёр знал, что он присутствует в самой картине и уверенно шествовал за ним. Видно было, что этот гений не признавал ничьи каноны, ибо каноны утверждал свои.
           Битва с половцами уже произошла, и наступило после смертие. Мир был всё тот же – Дикое поле, высокая трава, заходящее за туман солнце.  Два мёртвых витязя лежали перед ним, вступившим в эту жизнь. В нужных позах и нужном месте лежали скошенные смертью половцы, червлёные русские, и круглые половецкие щиты. Только что прилетевшие вороны дополняли периферийный антураж.
          Кто-то показывал вошедшему всё это – то ли Художник, то ли им сотворённая Картина. Кто-то пытался войти с ним в диалог. Однако слова его не могли пробиться к Владиславу. Он повернулся, сделав первое движение своё в новом мире. Стервятники с гневным клёкотом выпорхнули у него из под ног.
          Дирижёр огляделся в открывшейся панораме. Поле боя источало какую-то умиротворённость. На этом поле всё отнюдь не кончалось, главное предстояло впереди.  Он пристально всмотрелся в тела – половцев и наших. Все они были несомненно мертвы. Наступил жаркий май, и здесь, на юге степи, запах разложения, сообразуясь с замыслом Картины, уже начал исходить от тел. Однако, сама картина не источала этот запах.
        Дирижёр внимательно всмотрелся в материализовавшиеся тела. И богатырского вида витязь в центре, и юноша со стрелой в груди были выписаны живописнее всего. Они были центром Картины, главной идеей от творца. Между тем, картина всё более оживала: подул свежий ветерок, пошевелив светлые волосы юноши, стервятники вновь вернулись, уже не боясь Владислава. Туман быстро уходил, и неожиданно открыл вдали синюю полосу моря. Несомненно, это было Суржское море. К нему и шло войско Игоря Святославовича.
         Дирижёр сделал ещё один шаг в замысел Картины. Видимое пространство ещё более раскрылось, вплоть до горизонта, рассеивая остатки тумана.
          Вдруг всё пришло в движение. Картина после смертия ушла, а пришла картина изначалия: отчаянно запели трубы русских – но было уже  поздно – они оказались окружёнными войском половецким. Чужие всадники скакали вокруг них, кричали, как выводок пардусов перед охотой.
          Это было движение, кино. А он стоял, незримый, в центре действия, развернувшегося вокруг. Брань, беспощадная, за жизнь, внезапно началась. Вся истина древних вывернулась перед Дирижёром, он был внутри её, и от него не скрывалось ничего. И удаль побеждающих, и забвение падающих, и вскрытые тела, и изрыгаемая ярость. Свободно летели отрубленные головы, легко пронзались пиками тела. Главные лица здесь были вои. Русичи бились, ища себе чести, а князю славы. А поганые видели только добычу пред собой.
          Люди, как в нечто естественное, играли в жизнь и смерть.  И гений-художник  показывал ему эту старинную игру. Ратники призраками проносились сквозь него. А он стоял и смотрел. Его ввели в действие, однако не звали в соучастники его.
         Но Музыка всё предсказала. И когда пыль рассеялась и музыкальный фон умолк, Дирижёр вновь увидел себя на развилке трёх дорог.
        Теперь ему предстояла последняя, правая тропа. Он сделал шаг по ней – и тогда полился истинно сказочный глас. Это была песня, а подыгрывали ей на заднем плане струнные, очевидно гусли. Певец пел песню-диво. Магия её была настолько сильна, что стала  рисовать ещё одну, весьма зримую картину. Сначала Владислав увидел, как из набросков всё более выявлялся цветущий вертоград (сад), а в нём стоял большой рубленый терем. Видение проникало далее, внутрь терема, откуда изливалась благолепная песнь.
         Картина раскрылась и прояснилась, Дирижёр увидел, что происходило внутри. На горе (возвышении) сидела пара, очевидно, князь и княгиня, в роскошных пурпурных багряницах, у ног их и находился певец с тем самым дивным голосом. Вокруг располагался  менее знатный люд, одетый поскромнее.
         Музыка ему всё раскрыла, то ли в ритмах, то ли в словах: это был загадочный Боян, певший в княжеском дворце. Человек этот, одетый просто, и сам, как видно из простых, истинно ворожил, изливая волшебство. От его диво-голоса замерло всё вокруг, не смея святотатствовать своими чёрными звуками, и голосами. У всех – княжеской пары, всей челяди её – женщин, девиц, даже суровых воев, текли слёзы.
         Дирижёр был опять невидимкой в центре композиции., оказавшись рядом с волшебником Бояном. Слова певца были настолько древние, что Владислав их почти не понимал, но Музыка всё раскрывала и за них, и за себя. Походы Муромца, битва со Змеем, пленение чародея Соловья, спасение княжны – вот что так ворожило тех людей.
         Однако, у Картины был свой замысел. Ушло видение княжеского терема, и снова явилась степь с полоской синего моря вдалеке. И не было в ней ничего – ни звуков, ни действия, ни человека. И в этой умиротворённой Степи, то ли до, то ли после Битвы, возникли первые аккорды – Музыка предлагала ему опять идти вперёд. Она предрекала что-то Дирижёру, на что-то намекала цельное, и выводила к чему-то разъяснявшему в конце. Музыка требовала от него шагов решительных, ответных, ибо выявляла не раскрытость  Картины до конца, и Дирижёр пошёл по предложенной тропе.
         Вдруг, далеко впереди, в просторе степи, возник какой-то человек. Он шёл издалека, но несомненно к нему навстречу. В этой степи была одна тропа, и она не давала разминуться. Вот они сблизились настолько, что различимы стали лица друг у друга, и Музыка  Дирижёру поведала, что сам он тоже, не подозревая, шествовал на встречу незнакомцу, и очень давно, а именно всю жизнь.
         То ли в истлевшие монашеские одеяния, то ли в поношенные страннические был облачён этот человек. Он выявлялся в образе поистине странном – неописуем, не переводим, не произносим. Что-то знакомое и не знакомое чудилось в его лице. Но несомненно, это был русский человек.
         В этот раз Владислав был в образе плотном, видим для иного – так он пожелал. Странник, остановившись, поклонился ему, и Владислав сделал тоже самое в ответ. Они всё ещё не узнавали друг друга, не могли эту загадку разгадать. Однако Музыка подсказывала Дирижёру: восемь столетий было между ними.
         Как велика во временах была их Русь!
         Наконец они улыбнулись друг другу – Музыка их физически свела. Она же поведала Дирижёру: Странник этот давно искал посланца из грядущего.
        Они пожали друг другу руки, удостоверившись, что всё происходящее есть явь.
        «Кто ты?» – спросил Дирижёр незнакомца – и Музыка перевела слова в магические звуки, понятные любому существу.
        «Я – Слово, – ответил ему странник. – Слово творящий, и Слово творящее. Ты тоже знаешь это Слово. Господь всех наградил единым Словом. И Слово, сказав в начале, узнаешь и в конце. А имя мне – Ходына*, внук Боянов».
         Владислав в ответ исповедовался перед творцом:
         «Много потомков Бояновых, иже твоих, явилось на Руси, но первое Слово – за тобой. О славном походе Игореве русские вечно будут распевать. А я поведаю тебе великую тайну о Руси. Я расскажу тебе о войске певческом, прошедшим за тобой…»

*Ходына – предполагаемый автор «Слова о полку Игореве».