Полевой сезон

Александр Лобанов. Полевой сезон
Стояло лето 1969 года.
Надрывно гудя, мотор выплёвывал в серое, не по июньски холодное небо клубы сизого дыма.
Гудел двигатель, повизгивало и поскрипывало железо, а бедный станок всё пытался вытащить буровой снаряд.
- Попробуй обратным вращением – сказал техник геолог Бирюков.
-Без тебя знаю –зло процедил бурильщик Валерка Петров, но обратное вращение включил.
Станок задышал ровнее и медленно потянул из под земли вращающуюся трубу с наваренной на неё стальной лентой.
-Хватит, а то керна не будет. Тяни.
И снова стал тужиться станок, понемногу вытаскивая из скважины шнеки с навитой на них коричневой глиняной спиралью.
Семён Бирюков снимал глину на землю, делил на ровные отрезки, делил ножом, мельчил кусочки и набивал ими пробные мешки.
Руки делали привычное дело, а Семён внимательно смотрел на глину и сочинял описание, чтобы перенести его в журнал документации, когда освободятся пальцы.
Помбур Вадька Лукин набрасывался на освободившиеся от глины шнеки, разбивал  их на полутораметровые отрезки и снова станок тащил снаряд вверх.
Наконец этот поток железа и глины прервался, станок смолк и, устало прошелестев направляющими, осел и успокоился.
-Снова пусто. И ведь который уже день!
-Ладно, на сегодня хватит.
-Слушай, ты дурак?- бросив на платформу последний шнек, обратился к Семёну Петров.
Его длинное узкое лицо с тонким, немного горбатым носом было красно от напряжения и злости.
-Не слышишь, что ли?
-Слышу, почему же.
-Ни сегодня, ни завтра мы здесь не найдём ничегошеньки, а на такую мать нам здесь за копейки горбатиться?
Геология –наука тайн. Соображаешь?
Мы будем бурить через скважину, а ты будешь писать, будто все.
-Нет.
-Ты здесь без году неделя. А мы уж десять собак съели. Ты делай, что тебе велят, и в обиде не останешься.
-Нет, именно потому, что я на поисках без году неделя, мы будем делать всё, как положено.
-Ну смотри, как бы тебе на голову шнек не упал. При подъёме, случайно. Учти.
- И ты учти, что раньше я закрывал глаза, что ты до проектной глубины почти метр не добуривал, и категорию вытянуть старался, а теперь всё до сантиметра буду учитывать.
… Машина долго ехала волнистой равниной мимо зелёных полей, мимо березняков, кустарниковых согр и в лагерь приехали только в сумерках.
В лагере стояла большая шестиместная палатка, где жили рабочие и три двухместных  -одну занимали начальник с геологом, другую –помбур со своей юной женой, в третьей хранились продукты и спал Семён.
Когда все уже залезли в спальник. В палатке рабочих завязался негромкий разговор:
-Откуда он взялся, этот петух? -Начал разговор Валерка.
-Говорил, раньше в инженерной геологии работал - отозвался горняк Ефим.
Ну, Петух. Натуральный. Ему что, больше всех надо?
-Конечно, ручной геолог, вроде Витька, был бы удобнее.
-Замолкни. Сколько бы мы получали, если б не Витёк – это вступил в разговор Владимир Абрамов,  тоже горняк, самый старый из рабочих.
-Эх, взять бы, да по пьянке ему пообломать рога.
-Не-е, не надо. Так его как ни будь выживем, потихоньку. А пустишь в ход кулаки, перестараешься, милиция возьмётся. Он же скажет, за что, да ещё на Витька наведёт.
Тут надо через Витька и, главное, Тятю против него настроить. Тяте тоже актировка нужна.
-Да, как хорошо без него жили, а тут вылупился, петух!
На следующий день бурение шло легче, но скважины даже из четвертички не вышли. Опробовать было нечего.
Валерка работал молча, зло стихнув губы, только иногда поглядывал на Семёна  ненавидящим взглядом.
Солнце уже перевалило зенит, когда остановились на обед.
Валерка направился к кустам, разминая пустую пачку из под папирос.
Семён сел, скрестив ноги, у костра и стал задумчиво грызть травинку. Рядом уселся Вадим, раскрывая банки с тушёнкой и нарезая хлеб, заговорил:
Напрасно ты так, Сёма. Мы тут работаем давно, сработались, и бояться нечего. Вот Виктор он всё сквозь землю видит, делает как надо, и ему хорошо и нам.
Ну, тебе до него далеко, но ведь и ты соображать можешь. Даже я знаю, что в следующей скважине ничего не будет. Так лучше её и не бурить. Со всех сторон лучше. Потом другую пробурим, а на бумаге пробурим две. Производительность труда у нас будет –во! Метраж, актировка, зарплата – всё в ажуре.
У нас в отряде геологи без премий не сидят. И если что – мы всегда друг другу помогаем.
А если ты будешь свои порядки устанавливать, то не сработаешься с нами. Знаешь, что тебя ребята Петухом прозвали?
- Ну что ж, Петух, так Петух. Но буду я делать всё как положено.
Больше с ним «за жисть « не говорили. Да и вообще не говорили.
Таким был итого его первой недели на новой работе.
Не этого он, конечно, ждал.  После окончания техникума, отработав три года в отделе изысканий проектного института он, как только окончился срок молодого специалиста, подался  в «чистую» как у них говорили в отделе, геологию, то есть на поиски и разведку.
Оформили его с молниеносной скоростью; не успел он опомниться, как уже получал спецодежду, спальный мешок, а на следующий день расписывался в спецотделе, что ознакомился с инструкцией по хранению секретных материалов и расписался в ведомости в получении топографической карты(топоосновы, как её обычно называли) и с гордостью поглядел на гриф «секретно».
А после обеда он уже улёгся в уютном гнёздышке среди спальников в кузове грузовика и глядел на убегающие вдаль дома, поля, берёзовые колки.
Отряд выезжал в поле, на поиски тугоплавких и огнеупорных глин для строительной керамики и санитарно- технического фаянса.
И вот прошла неделя. Романтика, навеянная книгами Федосеева и Ферсмана, ещё не выветрилась у Семёна и, хоть он и не ждал на каждом шагу встреч с медведями и занорышей с аметистами, начало его явно разочаровало.
Всё те же четвертичные суглинки и пески, редко неогеновые глины – всё то же, что и в инженерной геологии, а тут ещё и конфликт с рабочими.
Прошло ещё несколько дней.  Как то после ужина, за чаем, начальник, которого за глаза, а порой и в глаза рабочие звали Тятей; круглолицый, улыбчивый, не толстый, но весь какой то закруглённый, налитой,  сказал, что ездить на работу уже стало далеко, да и горнякам  здесь уже делать нечего, а потому завтра с утра лагерь переносится в другое место.
Это другое место было  просторной поляной на берегу реки Нени, окружённой со всех сторон черёмухой, калиной, кое-где ивами и берёзами. Река здесь текла в узких высоких берегах, русла из лагеря не было видно, только высились кроны деревьев на другом берегу. К внешнему миру, к дороге, с поляны вёл узкий коридор,  и машины шли по нему обламывая ветви деревьев и кустов.
До ближайшей деревни было километров пять -шесть. Рабочие подошли к Тяте, о чём то пошептались и сразу после разгрузки машина уехала.
Семён поставил свою палатку, сколотил нары. Уже вечерело и навес для кухни решено было поставить завтра.
Вернулась машина, из кабины вытащили несколько бутылок вина, а для поварихи Лены –лимонад и большой кулёк конфет.
Он не любил и побаивался этих полевых пьянок, но терпел, как неизбежное зло. Уселись в кружок, раскрыли бутылки, стали разливать по кружкам. Семён взял свою кружку, отпил, когда произносили тост за новый лагерь и отставил в сторону, принявшись за макароны.
Работа в инженерной геологии, где он выезжал старшим в группах, ненамного меньше этого отряда, приучила его быть самым трезвым на пьянке.
И не раз ему приходилось то разнимать дерущихся,  то отнимать ключ у пьяного шофёра. Удивительно, но его при этом ни разу так и не побили.
- А что это ты не пьёшь? Не-ет, давай до дна! –послышался голос Виктора, геолога отряда.
-Я пью, когда сам хочу пить, а не тогда, когда кто то хочет, чтоб я пил.
- Да ну его, Витёк. Ишь, распетушился то как. Нам больше достанется. Давай, вздрогнем!
Вздрогнем, Валера.
Пьянка катилась своим чередом. Уже увела Лена изрядно захмелевшего Вадима, уже заговорили о карбюраторе, кто то пытался петь про «Ванинский порт»и прозвучало непременное – ты меня уважаешь?
Валерка, однако, выглядел трезво, только глаза заволокло белёсым. Не был пьян и Тятя, только щёки его покраснели больше обычного.
Семён допил свою кружку и принялся за чай.
- Гля-ка, чай пьёт! Брезгует нами- глаза у Валерки совсем побелели -  коллектив для него –тьфу! Дмитрий Николаевич, до каких это пор будет! Я в геологии уже сколько лет, а этот петух молодой меня учит. Работать не даёт, то не так, это не эдак. Я же его вокруг пальца десять раз обвести могу, а он что то из себя корчит.
Он же в геологии ни черта не смыслит. Я, бурильщик, лучше его понимаю.
Мы с тобой, Николаич, не первый год лямку тянем, и я прямо тебе скажу - убирай его от нас. Либо я, либо он. И ребята так же думают. Не уберёшь его –мы все подадим на расчёт.
Начальник выпрямился, подтянулся и стал похож на статую сидящего будды.
-Не будем касаться, что за человек Семён, это каждый для себя решает и думать ты о нём можешь всё, что хочешь.
Но вот в должности своей он утверждён руководством экспедиции, диплом его признан министерством геологии и не нам его сменять.
Ты можешь не уважать его как человека, а должность его ты уважать обязан.
И если ты ставишь вопрос так, что кто то из вас двоих должен уйти – уходи ты. Если же и другие так же думают – уходите все.
Ты считаешь, что незаменим – ошибаешься. Я остановлю станок, найму в деревне людей и, пока не пришлют бурильщика с базы, перейдём на ручное бурение.
Валерка, не ожидавший такого поворота, некоторое время сидел, как после удара шершня.
-Ах, значит, нехорош стал. Меня на этого Петуха меняете? Ну и пожалуйста, уйду. И все уйдём.
- Ладно, договорились. А пока выпьем ещё да разойдёмся по палаткам.
Молча Петров допил кружку, взял бутылку с остатками вина и пошёл в палатку.
Всю ночь Семён прокрутился в спальнике.
Только забудется – может на несколько секунд, может – минут –как набегают мысли и будят, нагоняя тоску и какое то унылое отчаяние.
Он был благодарен Тяте за поддержку, но понимал, что он не его, семёна Бирюкова защищал, а честь мундира, корпоративную солидарность инженерно –технических работников. …Да и свою репутацию.
Семён работал уже четвёртый год, быстро сходился с людьми и везде был своим.
А здесь и рабочие сторонились его как зачумленного, да и Виктор с Дмитрием Николаевичем его за своего не «держали».
Ему и раньше предлагали приписывать, но отказ принимали без обиды нет –так нет, почему же здесь такое озлобление, такая ненависть?
… Конечно, утром Валерка заявление не подаст, но озлобится ещё больше. И кто знает, не попробует ли он и в самом деле устроить несчастный случай, сбросив на него свечу из трёх шнеков. Или просто напьётся, да изметелит. Он покрупнее, да и посильнее Семёна. Хорошо, если один. А если кодлой?
… И сосущий червячок страха заползал под ложечку.
Уступить? Так и не заметишь, как сядут на шею и погонять будут. Что тогда? Ждать, как собачка подачки и ждать, что в конце концов твоё дерьмо всплывёт?
Нет, на это он не пойдёт. Пойти то не пойдёт, но как здесь дальше то работать?
Наконец, стало светать, закуковали кукушки.
Семён дождался, когда в палатке рассеялась темнота, вылез из спальника,из палатки и пошёл к реке.
Туман  стоял вровень с бровкой склона террасы и не было видно ни реки, ни другого,более низкого берега, только выступали тополя да верхушки ив, над которыми бледнела ущербная луна.
А на этом, высоком берегу, серебрились росой черёмуховые кусты и редкие берёзы.
И уходили ночные страхи, рассеивались тревоги и не такой уж заметной становилась тоска, заслоняемая наступающими делами.
Семён разжёг костёр, принёс воды для кухни, заварил чай и сел у костра со своей кружкой.
Вышли из палаток Лена и Дмитрий Николаевич. Вадим, обычно, вставал рано и помогал жене, но сегодня его не было, отлёживался после вчерашней пьянки.
Лена занялась кухней, а начальник взял удочки и пошёл рыбачить.
Может, в другое время, этот тощий парень был бы ему симпатичен, но сейчас он, со своей честностью, вылез как гвоздь под задницей.
Дмитрию Николаевичу предложили переходить на базу, замом начальника по хозчасти. Надо было только закончить сезон без всяких казусов и с хорошими показателями.
До сих пор отряд стабильно перевыполнял план, в отряде была самая высокая выработка, самая высокая зарплата.
Он конечно понял, правда,  с опозданием, что его геолог, Виктор Саблин, пошёл на поводу у рабочих и постоянно приписывает, иначе с чего бы у них, при такой высокой выработке и больших заработках стало оставаться так много времени на пьянку и рыбалку, да и с чего это они стали поить Виктора?
Документация, у Виктора, однако, была в полном порядке, никаких разночтений и  Дмитрий Николаевич сделал вид, что ничего не замечает.
Коготок у Виктора, видать, завяз крепко, он и спиваться начал, на дармовой выпивке, так что ему уже не поможешь., а любая попытка что то изменить может кончиться шумом, а уж срывом плана – точно.
А ему уже под пятьдесят. Не тот возраст , чтобы по полям мотаться.
Сёмка может помешать ему спокойно доработать сезон. Конечно, вряд ли он станет поднимать скандал, да и поднимет – ничего не докажет – документация в ажуре, никто не проболтается. Но в отряде он создал нездоровую атмосферу.
Валерку он одёрнул правильно. Виктор ребят подраспустил, и поставить их на место было необходимо.Но и Семёна надо с буровой убрать. Просто отказаться от него нельзя, отряд переходил с ручного бурения на механическое и документатор на станке нужен. Причины отправить  его на базу нет. Послать как не справляющегося –тогда он точно поднимет шум. Оставить его на буровой – ребята его побьют, рано или поздно, и опять шум. Как же быть?
Когда позвали на завтрак, решение у Тяти было готово.
-Вот что, Семён.  Сегодня ты пойдёшь в маршрут. И потом будешь вести маршруты и горные работы.
Семён не удивился, хотя обычно маршруты вели более квалифицированные геологи и, конечно, маршрутчиком должен быть выпускник политехнического Виктор, а не он, техник, да к тому же пришедший с инженерной геологии.
Но он былл  благодарен начальнику. Конечно, горняки тоже смотрели на него волками, но у них не надо было торчать целый день, а в маршруте он вообще ни от кого не зависит.
Саблин на нёс ему на топооснову линию проектируемого маршрута, дал пару наставлений и пошёл к рабочим. Те явно собирались похмеляться.
Семён вынул из своей полевой сумки журнал документации скважин, положил чистый дневник и топооснову, взял рюкзак с пробными мешочками, хлебом и банкой сгущёнки, молоток(тогда ещё можно было ходить в маршруты без радиометра) и пошёл. Подход был небольшим, с полкилометра и машины можно было не брать. День, впервые за всё лето, обещал быть жарким.
Маршрут попался скучный, только на дне одного из логов, в стенке рытвины, в суглинке он увидел окатыши и линзочки жёлтой, явно тугоплавкой глины. Это было, конечно, не бог весть что, но давало основание для постановки горных работ.
На следующий день он задал горнякам линию шурфов вкрест простирания лога.
Когда шли на участок, Абрамов, своим осторожным, даже ласково-приторным голоском рассказывал напарнику, Ефиму Гулькову про свою первую судимость. Рассказывал с явным удовольствием, и так, чтоб и остальные слышали.
-… он меня за грудки схватил, а я его ножом в бок, сзади, вот сюда. А его шатнуло в сторону, повело, и он упал. Вскочил, в горячке не понял, что к чему – ты на самбо взял, на приём, ну, я тебе покажу приём, кричит Ну я ещё раз так же. Тут уж он не скоро поднялся, полгода в больничке провалялся.
- Меня, однако, пугает- ухмыльнулся про себя Семён.
Он оглянулся. Абрамову было под сорок лет, но выглядел он старше. Был он сутул, лысоват, маленькие его глазки смотрели хитро-насторожённо, лицо с готовностью приобретало заискивающе –льстивое выражение, но глядя на него всё равно хотелось сказать – уголовная рожа. Он и в самом деле сидел три раза.
Его напарник, Ефим, слушал его вполуха, думая о чём то своём.
Это был румяный кудрявый парень лет двадцати пяти.
На всё село, а не только на геологический посёлок, Ефим прославился своими нелепыми похождениями, обычно в паре со своим дружком, Барановым.
Из них самое скандальное они устроили прошедшей весной.  Дом Ефима стоял на дорогеотк автобусной остановки, и все, кто шёл с автобуса, увидели в окно этого дома голый зад Баранова, а Ефим, прижав рядом  к стеклу свою счастливую физиономию, одной рукой указывал на друга, а другой стучал по стеклу.
Когда приехала милиция, Ефим произнёс ещё больше прославившую его фразу: «Милый друг, наконец нас поймали».
Обоим друзьям дали по пятнадцать суток и в отряде до сих пор шутили – Ефимушка, твоё лицо к Барановской заднице приравняли.
Показав рабочим места заложения шурфов, Семён взял по компасу направление и пошёл через раздуваемую ветром озимую рожь, чтобы пересечь водораздел и спуститься в другой лог.
Начало маршрута не сулило ничего интересного, не было ни одного обнажения, ни одной рытвины, но вершина лога оказалась подрезана долиной Бии и спускалась в неё огромным оползнем, на который накладывались более мелкие, совершенно изувечив рельеф.
Склон теперь состоял из обрывов и обрывчиков, разделённых узкими гребнями, и гребни и промежутки между обрывами были рассечены трещинами, деревья клонились в разные сторон, выгибались саблями, пытаясь расти вертикально, и он даже увидел дерево, разорванное расходящеёся трещиной повдоль.
Завершающим аккордом было заросшее камышом топкое болото, из которого торчали корявые сучья погребённых деревьев.
Болото выходило на берег Бии и стекало в неё неспешными языками жидкой глины.
И эта глина, и глины, слагающие обрывы были тугоплавкими и, следовательно, её надо было опробовать, описать обрывы и постараться разобраться в последовательности залегания пород, нарушенной оползнями.
Добравшись до реки, Семён разделся, выкупался, развёл костерок и вскипятил в чифирбаке чай.
Чифирбак его был из консервной банки от китайской тушёнки.
-Надо беречь, -подумал он,- скоро редкостью станет.
Он пробил ножом две дырки в банке сгущёнки и стал её высасывать, заедая хлебом и запивая чаем.
Много будет работы, подумал он, глядя на пёструю окраску обрывов.
Река катила свои серовато- зелёные воды, у левого, противоположного берега  в неё неясно отражались ивы и тополя.
И от всего этого вверх уходило огромное голубое небо с редкими перистыми облаками.
Под этим огромным небом мелкими казались беды и как то о них не думалось.
Да и ни о чём не хотелось думать. Было покойно и растворялся, уходил куда то комок горечи, сидевший последние дни у него в груди.
Самой большой неприятностью казались только налетавшие, время от времени, пауты.
Однако, пора было работать.
 Рюкзак становился всё тяжелее от мешочков с глиной и кварцевым песком, идти приходилось осторожно, чтобы не провалиться в трещину, ноги были скованы и скоро пот стал заливать глаза.
Хоть он и старался подниматься, по гребням между стенками срыва оползней, совсем избежать обрывчиков не удалось .
Поднявшись на водораздел зашёл в мелкий березнячок и лёг, не снимая рюкзака, на спину, положив ноги на высокий пенёк.
Стучало, постепенно успокаиваясь, сердце, высыхал пот на лице, жужжали земляные пчёлы и шмели.
Он решил идти в лагерь с пробами – проще, чем просить машину и искать дорогу, которой он не знал. Не поедешь же на автомобиле напрямик, по ржи и гречихе?
Вернулся он как раз к ужину. С наслаждением снял рюкзак с натружено гудевших плеч и, привыкшее уже к тяжести тело стало блаженно лёгким.
Когда он искупался и переоделся, все садились на лавки, вкопанные вдоль стола.
Подходя к кухне, к столу под брезентовым навесом, рядом с которым был сложен из камней очаг, он увидел, как в начале коридора из черёмух и берёз, что шёл от дороги, к лагерю, появилась женщина.
Левой рукой она прижимала к груди запелёнутого младенца, а в правой у неё был чемодан, и, похоже, увесистый.
Ефимушка вдруг хихикнул, и подался к Валерию:
- Это поди твоя Машка из Малиновки. Или Люська из Тохтамыша. Всем жениться обещал.
Валерий остолбенело замер, суп из ложки вылился, но он этого не заметил.
Медленно положив руку с ложкой на стол он не отрываясь смотрел на неторопливо приближавшуюся фигуру.
-Но необязательно к Валере – продолжал ехидно ухмыляться Ефимушка.
-Виктору Батьковичу, давеча, письмо пришло, что в Ярославле от него одна подруга ребёночка родила. Не зря в отпуск ездил. Думал, далеко, в Сибири не найдут. Ан –гляди!
Виктор дёрнулся; чтобы посмотреть на женщину, ему пришлось оглянуться.
Глянув на женщину, он снова повернулся к столу и отправил ложку в рот, но не выдержал и оглянулся снова.
Так он и крутил головой, как сова, то поглядывая на дорогу, то лихорадочно работая ложкой, развешивая по усам и бороде капусту.
Подойдя к выходу на поляну, незнакомка в нерешительности остановилась, и стала оглядывать сидящих за столом. Саблин перестал оглядываться, а Петров низко нагнул голову.
Из за стола встал Тятя и пошёл к женщине.Шага четыре не дойдя до неё он сбавил шаг, а подойдя, вплотную что то промычал.  Женщина уткнулась лицом в широкую тятину грудь, и её плечи затряслись от рыданий.
За столом все замерли.
Начальник одной рукой подхватил чемодан, другой обнял гостью за плечи и повёл в палатку, заслонив своим широким телом.
-Да вы, гражданочка, успокойтесь, не плачьте, поможем, и этот негодяй у нас поплатится- гудел густой тятин голос.
Виктор и Валерий старались вжаться в лавки и стать как можно незаметнее.
Кто знает, чем бы это всё закончилось, если б не Вадим, который, почему то, не пошёл к столу, а остался в палатке.
Выйдя на шум, он чуть не столкнулся с Тятей и женщиной. Вадим загородил дорогу и, всмотревшись в лицо, вдруг закричал –
-Ха! Да это же Валька. Ты что так вырядился?
В розыгрыш поверили не сразу.
Наконец, после долгой паузы, за столом разразился хохот.
Первым засмеялся Ефим, потом истерически захохотали Виктор с Валерием, освобождаясь от страха, а потом и весь отряд, и даже Семён, ещё не понимающий, что происходит.
И громче всех смеялась Елена, которая давно была готова к смеху и, наконец то, получила возможность посмеяться в открытую.
И смеялся, откровенно наслаждаясь произведённым эффектом Валька Коцубенко.
Ему делали операцию на почке и вот теперь, оправившись после болезни, он возвратился в отряд.
 В отряд он пришёл днём. Никого кроме Лены-поварихи в лагере не было.
Она поведала ему свежие сплетни, в том числе и о письме, пришедшем Виктору, и о том, что она себе купила платьишко, а одеть его некуда.
Валька окинул Лену взглядом с головы до ног. Была она девица крупная, даже чуть его повыше.
-Тебя в нём никто не видел?- спросил Валька; у него вспыхнула идея. Лена её с восторгом подхватила. Остальное было делом техники. В нужные места подложили полотенца, подкрасили губы, расчесали длинные, «хипповые» волосы, воткнули в них заколки и Валентин, с его круглым безбородым лицом принял совершенно женский облик. Учитывая, что с длинными волосами его ещё никто не видел, можно было рассчитывать на полный успех.
Взяв запелёнутое полено Коцубенко выждал в засаде возвращения своих товарищей.
Всё сошло как нельзя лучше. Правда, Тятя его узнал, но не выдал, и Смех Валентина на широкой начальнической груди был принят за сдавленные рыдания, что ещё больше добавило напряжения.
На следующее утро горняки и Семён вышли на участок. Семён шёл рядом с Валентином и впервые за все дни работы в отряде разговаривал по человечески.
О погоде, об охоте, о том, что Семёна ждёт в городе мать и девушка, а Валентину нельзя после операции пить, и осенью он думает расписаться со своей любовницей, и он встал в экспедиции на очередь на квартиру.
И дело было даже не в словах, а в самой откровенности разговора, доброжелательности интонаций и не надо было искать скрытого смысла и ждать издёвки.
Вечером, когда Семён составлял карту фактического материала, а Виктор, Дмитрий Николаевич и Лена сидели у костра, в большой палатке у рабочих шёл разговор.
Начал его Абрамов.
-Ты почему это, Валька, перед нашим Петухом расстилаешься? Мы же тебе объяснили, что это Петух, и жаль, что ему головёнку нельзя открутить.
-А с чего это я не должен с ним разговаривать? Это потому, что тебе и Валерке так хочется?
- Не мне и Валерке, а всему отряду.
-А, брось! Вас заело, что он под вашу дудку не пляшет, не таким слизнем, как Витька оказался.
-Ты чистеньким хочешь быть? – вступил в разговор Валерка -а разве уже не замарался? Деньги, что тебе Витёк платил, получать нравилось?
- А я Витька ни о чём не просил. Деньги получать нравилось, но глотку из за них перегрызать я никому не стану
- Мы тоже Витька не просили, он сам коллектив понимает -снова начал Абрамов. – Петуху горло никто перегрызать не собирается, а надо показать, чтоб он с коллективом считался.  Недельку другую на него подавить –шёлковым станет. Или сбежит.
-Не станет шёлковым и не сбежит- это заговорил Вадим- не видите, он упрям как осёл. Чем сильнее давим, тем он больше упирается. Да и чего добиваемся? Жили до Витька нормально – жили.  С витьком мы стали больше получать, а что толку? Всё пропивать стали.
-Что, Ленка за пьянки всю плешь проела? –хохотнул Ефим.
-Вадя, ты замолкни. У вас Саблин, он вам заработок вытянет, а нам с этим упрямы ослом задарма мантулить придётся. И тебе тоже, Валёк.
-Да поймите вы, всех денег всё равно не загрести. А мы уж почти полтора года гребём. Это хорошо, наш нормировщик ждёт,  пока его начальники подпоят, трезвый наряды не проверяет.  А обратят внимание в управлении на нашу выработку, срежут расценки, как запоёте?
А буровиков это в первую очередь касается. У вас сейчас внедрение новой техники, по вашим метрам и расценки будут устанавливать. Сейчас гребанёте, а на будущий год лапу сосать.
-Ну, не будет заработка – уйдём - заговорил  Валерка- не век же мотаться..
- А мне мотаться придётся – сказал Вадим, квартиру то мне экспедиция даёт, где я её ещё получу. Да и не у одного меня ведомственная квартира. Так что работать в экспедиции придётся долго и нечего одним днём жить. Давай этот дурацкий бойкот кончать.
Валерка вскочил, зло ощеряясь – ну, овцы! Скажут, что завтра будут вас вешать, вы и то спросите – верёвку самим нести, или от профсоюза дадут – и вышел из палатки.
Странное дело, но с приездом Валентина обстановка  в отряде разрядилась и, как то само собой» Семён стал равноправным участником костровых разговоров.
О приписках ему больше не говорили.
Работы на первом участке закончились. Там и в самом деле была кора выветривания по аргиллитам, но верхние, наиболее продуктивные горизонты были смыты, да и залегала она глубоко.
Наконец был добит и последний шурф, который проходили Абрамов с Ефимом.
Ещё за день до этого Семён перевёл всех горняков на другой участок, а вечером Абрамов передал инструмент напарнику и попросил дать Ефиму точку, сказав, что шурф он и один зароет
-Хорошо. Мне лишний раз ноги не бить. Валь, я вам  линии задал,  покажите одну Ефиму.
Когда подошли к шурфу, Семёну сразу бросилась в глаза его непривычная ширина.
-Что ж ты его так разбухал? Сколько лишнего грунта перекидал.
- Так ты ж без приписок хочешь. Пожалуйста, метр на метр двадцать пять, как положено.
-Ну что ж, губа толще, брюхо тоньше.
-Опускай, сказал он, ступив в бадью и взявшись за трос. Абрамов снял вороток с тормоза  - храповика и стал опускать Семёна в шурф. Спускаясь, Семён замерял стенки шурфа размеренной рукояткой молотка и время от времени командовал остановку, чтобы посмотреть и пощупать.
Оказавшись на забое, Семён, как всегда, начал с зарисовки  полотна и стенок шурфа, а Абрамов поднял бадью.
- какая глубина –спросил он сверху.
-Девять.
-А шестой  категории сколько?
-Полтора метра.
-Нет, я тоже мерял. Глубина шурфа тринадцать метров, а шестой категории пять метров.
- Ошибка может быть в пределах полуметра, если хочешь, я перемерю рулеткой, но вряд ли будет больше. Меньше может быть.
-Хватит, Сёмочка, дурочку то валять. Если будет шурф пятнадцать метров, я спущу бадью, если девять – кукуй сколько хочешь. Все знают, что ты обычно без бадьи, по стенкам слазишь. Скажу, что не доходя до шурфа ты меня послал на новый участок, а этот велел зарыть после.
Хватятся тебя к ночи, искать утром начнут. За это время ты замёрзнешь. Сильно замёрзнешь. А я не виноват буду. В шурф ты сам залез.  А что ты на меня наговариваешь, так это по злобе. А может, и говорить не придётся. Не дай бог, стенки шурфа за ночь обвалятся и тебя придавят. Соображаешь? Так сколько метров?  Сверх девяти половина твоя.
Разумеется, восемь восемьдесят, и категория не шестая, а пятая.
- Ну и сиди, пока шурф глубже не станет. Я через час наведуюсь, и если ты не раздумаешь, уйду совсем.
Наверху всё стихло. Семён принялся за работу. До семи с половиной метров был лёссовидный суглинок, порода вполне устойчивая. Но ниже залегали выветрелые аргиллиты, разбитые на тонкие пластинки, покрытые глинистой плёнкой; они и в самом деле могли обвалиться.
Уложив дневник и карандаш в полевую сумку, Семён выпрямился. Надо было выбираться. Он поднял ногу повыше, упёрся ступнёй в стенку шурфа, а локтями в другую и стал подтягиваться на локтях. Но щебень под локтями пополз, руки сорвались, и Семён упал, ударившись головой о стенку шурфа. Острые грани обломков изорвали рукава и в кровь изрезали локти.
Он попробовал подняться не подтягиваясь. Опять поставил ногу, подпрыгнул, и было упёрся спиной, но снова вывал щебня и он опять свалился на дно шурфа.
Грунта выпало уже порядочно, и в стенке образовалось подобие котла.
-Ну гад, он рассчитал, что я буду выбираться, прыгать, и стенки, в конце концов, рухнут.
На сердце заскреблись кошки, появился ещё не страх, но его дуновений и зашевелились в мозгу трусливые мыслишки – а может подождать ч ас, сказать, что я на всё согласен, а вытащит – мол ты пошутил, и я пошутил. Но тут же представил, как с подлой усмешкой, подхихикивая, станет Владимир Абрамов говорить горнякам –так мол и так, напугал я его до смерти, как резанный верещал – дядя, вытащи!
Ну, нет!.
Семён сгрёб выпавший щебень в кучу, поближе к одному из углов шурфа, где суглинок спускался глубже. Выворотил со дна шурфа несколько пластин покрупнее, положил на верх кучи. Встал, упёрся ногой –она уже здесь касалась суглинка. Оттолкнувшись, он подпрыгнул и упёрся спиной в стенку шурфа. Полдела было сделано, он преодолел аргиллиты и теперь стоял на растяжке,  упираясь в суглинистые стенки спиной и ногами. Был бы шурф хотя бы на десять сантиметров поуже, выбраться из него не составило бы труда.
Упираясь ногами и спиной, помогая себе руками, он не раз так поднимался, да ещё и держал на коленях рюкзак с пробами.
Но теперь ноги были вытянуты почти в прямую линию. Семён положил на колени молоток, вынул из за голенища нож, вырезал слева от себя ступеньку и встал на неё, упираясь в противоположную стенку ручкой молотка. Теперь можно было спрятать нож на место и начать вырубать ступеньки молотком.
Когда голова и руки его оказались на поверхности, он заторопился, заскоблил по стеке сапогами и чуть не сорвался, но всё обошлось, и Семён выполз из шурфа.
Он встал и на подгибающихся ногах подошёл к кострищу. Там, под кустом, Абрамов держал канистру с водой.  Слава богу, вода была на месте и угли ещё горячие. Семён развёл костёр, налил воды  в абрамовский чайник и поставил на огонь. Эти, почти ритуальные действия  успокоили его, злость прошла, и он стал думать, что внизу он преувеличивал опасность, выбраться из шурфа можно запросто, да и Абрамов побоялся бы не вытащить его.
Абрамов подошёл, когда он пил чай.
- Выбрался таки? Мог бы и не кажилиться, сейчас бы я тебя поднял. А ты уж подумал, что я всерьёз это…
- Ты что ж меня за салагу держишь? Проверяешь?
- Да я пошутил, что ты, шуток не понимаешь?
- Ладно, считай, понимаю. Чаю оставить?
-Нет, твой слаб для меня, я чифирку заварю.
-Ну, засыпай шурф, а я пойду в лагерь.
Окончился июнь, начальник поехал с финансовым отчётом на базу экспедиции, вернувшись. Привёз дополнение к проекту.
Ниже по течению реки имелось проявление огнеупорных глин. Во время войны его разрабатывали штольней, добывая огнеупоры для эвакуированных предприятий. Качество сырья хорошее, надо произвести оценку, а если запасы значительные, то и предварительную разведку.
Подумав, решили и лагерь перенести на новый участок. Именно на него теперь приходился весь объём бурения, большие объёмы горных работ, и было удобнее обходить маршрутами ещё не обследованную площадь, и с нового лагеря закончить работы на старом участке, благо, там их оставалось немного.
Новый участок располагался в долине реки, на месте старой деревни.
Склон долины здесь круто нисходил вниз, образуя крутые яры. Ниже, буграми старых оползней, склон спускался до самого русла. Слева склоны заросли берёзой, справа сосной, а прямо перед ними был большой, более километра длиной пустырь. На этом пустыре и была раньше деревня, а сейчас осталось несколько развалин, бурьян да одичавшие яблони.
Здесь, рядом с хорошо сохранившимся неглубоким колодцем и поставили лагерь.
В сосняке, возле старых штолен Семён разбил профиля для горняков, а на пустыре –для буровой.  Дней через пять после переезда начали работы на новом месте.
 Но не успели встать на точку, как застучал двигатель на буровой.
Мужики сняли крышку двигателя, и попросили начальника привести прокладку.  Насальник сел на машину и покатил. Вернулись ночью, довольные, хмельные и с бутылками самогона.
Консервы лежали в деревянном сундуке, закрытом на замок и, хотя он стоял в палатке у Семёна, ключ был у Тяти.
Сейчас он передал его Виктору вместе с приказом о назначении его старшим в отряде.
Утром Саблин отдал Семёну ключ с наказом никому продукты не давать, только поварихе и то, ровно столько, сколько надо на обед и ужин.
-Ну, сам бы и выдавал.
- Нет, у меня душа мягкая, меня ребята уговорят обменять тушёнку на водку и самогон.
Весь день ходили за Семёном со льстивыми физиономиями Валерка с Вадькой, подсылали и Ефима и, наконец, подошёл Виктор и сказал ;
-Ну что уж там, выдай десять баночек.
Семёна какая то злая волна толкнула в грудь.
-На ключ! Пусть запиваются! Зачем только комедию с ключом надо было разыгрывать.
Через два дня, рано утром, пока не похмелились, Семён повёл горняков на работу.
Валентин шёл рядом и посмеивался –по моему, ничего из этого не выйдет, мужики не допились ещё до ручки. Разве что мой напарник со мной будет работать,  а Ефим с Абрамовым похмеляться сбегут.
Но, как ни странно, работа стала налаживаться. Вышли на работу и буровики, но что то с ремонтом у них не клеилось.
Как то, вернувшись после работы, застали Саблина в палатке мертвецки пьяным.
Лена сказала, что он вытащил откуда то бутылку самогона, а потом, голый по пояс и босой, прыгал перед ней с безумными глазами брызжа слюной кричал что то яростно –весёлое.
Начальник вернулся дней через пять. Привёз прокладку и сказал, что он снова уезжает. В соседнем отряде произошла авария, шофёр погиб и ему надо принимать подотчёт и по тому отряду.
Когда начальник приезжал, Саблин был ещё на ногах, но тут же после его отъезда ушёл  в запой. Пришлось Семёну завязывать с маршрутами и возвращаться на буровую. Благо, шурфы были глубокие, располагались поблизости и много внимания  не требовали.
Но первая же скважина показала, что над полезным ископаемым залегает суглинок с горизонтом водоносной супеси, а попросту – жидкой грязи. Шнек выносил на поверхность глину, перемазанную этой грязью, которая глубоко проникала по трещинам и делала керн непригодным для представительного опробования. Да и отбивать полметровые интервалы, как того требует инструкция для керамических глин на шнековом бурении вряд ли возможно. Так что Семён вздохнул с облегчением, когда двигатель снова застучал и мужики сказали, что его уже не починишь, новый надо.
Когда начальник вернулся, Семён предложил проходить вскрышу шнеком, обсаживаться, а по полезному ископаемому идти ударником или змеевиком.
-Семён, ты же без ножа режешь! У тебя же рабочие ничего не заработают.
-Почему же? Бурение ударником гораздо дороже, чем бурение шнеком, можно и верхние интервалы пропустить как пробуренные ударником и получат они не меньше прежнего. Зато не загубим месторождение, после шнека невозможно опробывать, всё с грязью перемешано.
-Мог бы и почистить ножом и всё было бы нормально, так нет, лишний раз руки боишься запачкать. Да и конечно, двадцать метров в день задокументировать - не сто.
Лодырь ты, а чтоб это скрыть, демагогией прикрываешься.
- Я думал, людям унитазы нужны, для которых мы глину разведуем, а им оказывается, погонные метры надо. Так зачем мы сюда ездим? Давайте прямо в городе скважины бурить, вместо унитазов.
-Ну, а если я прикажу тебе?
-Пищите письменный приказ, а в геологической записке я укажу, что опробование не представительно.
Дмитрий Николаевич встал, прошёлся. Ладно. Делай как знаешь. Тем более, что всё равно надо ехать в город. Я в том отряде связывался по рации с базой
Нового мотора не дают, надо  снимать старый со списанного Зила, его проверять и ремонтировать. Слесарей на базе нет,  я забираю с собой Вадима и Ефима. Ну и получим дополнительный снаряд.  Саблина затребовали на базу, у него там какой то косяк с прошлогодним отбором полузаводской пробы. До конца месяца уже немного осталось, кто желает, может со мной ехать в город.
В отряде останется Семён –кто то из ИТР должен остаться, а с ним ещё один. Кто –сами решайте. Веских причин ехать в город не нашлось только у Валерки Петрова –он вообще был не городской, но его село было в другой стороне.
Отъезжающие пошли собирать вещи, а Валерка и Семён остались у костра.
-Ну что –процедил Валерка – доволен? Как ты всем гадить то умудряешься. Сначала нам, потом начальнику. Наклал всем в карман и лыбишься. Только ведь ты и себе хуже сделал. Зачем это тебе надо, вот что я знать хочу?
Но оставшись вдвоём, они, в общем то жили мирно. По очереди варили, купались. А что ещё оставалось делать – весь июль стояла жуткая жара, порой они залезали в протоку в трико и футболке, а через полчаса уже всё высыхало.
И у костра разговоры шли вполне мирные. В одну из таких посиделок Семён и обмолвился, что у него день рождения.
Надо бы отметить, сказал Петров – в магазин сбегать.
-Сбегать. Село в десяти километрах, охота что ли тащиться по такой жаре.
-Зачем тащиться – сказал Валерка. –Меньше чем в километре отсюда стоит охотничья избушка. Сейчас там никого нет, но лодка «казанка» там и где двигатель спрятан я знаю. Возьмём сейчас нальём в канистру бензин с маслом, заправим двигатель, здесь,  четырёх километрах на другом берегу посёлок леспромхоза, сгоняем по реке, а потом назад поставим. Деньги у тебя есть?
Деньги были. Немного поколебавшись, Семён согласился.
В самом деле, в кустах они нашли двигатель и бак, накрытые толью и забросанные ветками. Лодка была примотана к мосткам цепью с замком, но Валера, поковырявшись большим гнутым гвоздём, открыл замок.
И лодка понеслась по водной глади, мимо отражений тополей, мимо створных знаков, береговых обрывов и упавших с обрывов ив.
Леспромхозовский посёлок стоял, прижатый густым сосновым лесом, на самом берегу реки. Водка в орсовском магазине была в четках. Семён купил четыре сырка, сыра, колбасы и хлеба.
Лодку они поставили на старое место, двигатель и бак спрятали, правда лодку на замок  не сумели закрыть. Просто примотали цепью, да проволокой, для надёжности.
- Ничего, хозяин в обиде не будет, у него зато бензин в баке остался.
Часам к пяти сварили кашу, сели за стол, разлили водку по кружкам.
- Ну, с днём рождения – сказал Валерка и выпил
- Спасибо! Выпил и Семён, стараясь не дышать запахом водки.
Обожгло желудок, немного потеряло резкость всё, что стояло перед глазами и уже пьяненько благодушие стало наплывать на Семёна, когда он услышал:
-Как я ненавижу вас, коммунистов! Выпьем, что ли.
-Ну что ж, выпьем. Ты знаешь, я не коммунист, и вступать не думаю, но коль ты меня к ним причислил, отнекиваться не буду. Так за что же ты ненавидишь нас, коммунистов?
-А за то, что нет от вас жизни людям.  Вот как надо – сам живи, и жить другим давай. Что, обеднеет государство, если возьмёшь от него немного?
А вот ты, и такие как ты, как собака на сене – и сами жить не можете, и другим не даёте.
-Не жить тебе не дают, а воровать мешают.
- Брось ты! Что я, не работаю, что ли? Я хочу, чтобы мне платили за работу по человечески. Чем я хуже тех пузанов, что на «волгах» раскатывают? Расценки режут, а сами жрут в три горал. Ну, они то ладно.    Атебе то что надо? Тебе то какая выгода, что я своих денег не получу? А? Я б тебя гад своими руками задавил, да сидеть не охота. Давай, выпьем.
-Тебя послушать, так ты просто нищенствуешь.
- а разве нет? На шурфах расценки порезали, а лопат реактивных не дали. Порезали такие как ты, сволочи.
Семёну было трудно спорить с Валеркой и горько его слушать.
Он чувствовал, что была в его словах какая то правда, признать которую отказывалось всё его существо. Но в то же время он видел, что эта маленькая правда тонула в большой неправоте, но объяснить это он не мог даже себе, не то что Валерке.
-А таким как ты дай волю, всю страну по клочкам растащите. Кто понаглей будет жрать в три горла, а остальные глодать локоть.
-Это сейчас так. А там, где вас, коммунистов нет, все хорошо живут. Брешут у нас –нищета на Западе, а там рабочие получают так, как нам и не снилось.
-Да тебя любой буржуй через неделю выгонит, как лодыря и пьяницу. Да и хорошая жизнь на Западе обеспечена нищетой негров и азиатов. … Подай четок, выпьем.
-А мне то что?  Чего это я должен кормить черномазых? Правильно там делают, пусть дохнут, кислорода будет больше.
-А ты фашист, однако!
-Думаешь, кинусь морду бить? Гитлер был не дурак. Он за два года навёл в Германии порядок и обеспечил всем хорошую жизнь.
- За счёт убийства и грабежа евреев.
- А и надо этих жидов бить. Всех!
-А ты бы смог? Женщин, детей?
-А что? Поддал бы для храбрости и пошёл. Пошёл бы!
-Да Валера. Я бы тоже не колеблясь разбил тебе молотком голову, если б не сидеть из за тебя. Допьём остатки, а то дождь начинается.
- Давай, падла, допьём.
Дождь разогнал их по палаткам, какое то время они ещ1 переругивались сквозь стенки, но главное было сказано и ругань выдохлась.
Семён выпил почти поллитра водки, но хмель его долго не брал – мешали недоумение и злость.
Впервые он встретил человека, который не только не открещивался от идей фашизма, но и готов был их осуществлять на практике. И это у нас, в стране, где нет страшнее и больнее памяти, чем память о войне с фашизмом.
И откуда это в нём, Петрове Валерии  Ликандровиче, уроженце большого сибирского села?
Он и еврея то поди, настоящего не видел, а на площади их села стоит стена со списком в полтораста фамилий. Так откуда же?
На следующий день приехала машина из города.    Вернулись все, кроме Саблина.
Но работа не началась, начались проливные дожди.
Всё стало сырым, волглым и вылазить из спальника не было желания, да не было и причины.
Даже в те редкие часы, когда дождь кончался, работать было нельзя. На крутых склонах, по мокрой траве, машина могла скатиться и перевернуться. О маршрутах и горных работах смешно было и думать.  Единственно что смогли сделать – это поставить двигатель на самоходку.
Дороги расквасило. Попробовали подняться на самоходке, но она не смогла подняться по раскисшему суглинку в гору и пришлось вернуться.
Ну, а если ЗИЛ не прошёл, о газике не могло быть и речи.
Хлеб кончился, поэтому в меню чередовались гречневая каша и рожки с тушёнкой.
В завершение всех бед молчал транзистор. Молчал ещё с времени последней пьянки.
Надоело играть в карты и слушать баян Ефима, надоели анекдоты и байки, да и друг другу начали надоедать. Но всё кончается. Закончились  и ливни.  Подул ветер, погнал облака по небу,  в облаках появились разрывы, в разрывах проглянуло солнце.
Все выползли из палаток и сели вокруг костра. Ещё была грязь под сапогами, ещё падали редкие капли, но разрывы среди туч становились всё больше, и всё чаще появлялось долгожданное солнце.
И вот тут то и заговорил транзистор. Ефим ковырялся в нём наудачу, от нечего делать.
Началось с полуфразы - сержант бросился вперёд под сильным огнём противника, уничтожил расчёт китайского пулемёта и повернул его против наступающих маои… - и оборвалось на полуслове. Больше из приёмник а не удалось выдавить ничего.
Все замерли, потрясённые. И по другому взглянули на рваные серые тучи, на долину Бии, на оползневые бугры и синие леса, на дальние горы, то освещаемые солнцем, то затеняемые бегущими облаками.
Всё было непостоянно, изменчиво; и ещё больше нагонял тревогу шум ветра.
Семёна больше всего поразил спокойный, деловой, официальный тон диктора. Так обычно говорят о страде.
О Даманском говорили не так, там всё было на нерве.
- Неужели же… -и сердце тревожно заныло.
-Ребята, да нас уже как дезертиров ищут –ахнул Вадим.
- Надо ехать в военкомат – сказал Валентин
-Зачем спешить за пулей? Пока туда, пока сюда, глядишь – и война кончится- это подал голос Петров.
-В ту войну мы тоже шапками закидать грозились и сейчас, хоть и не сорок первый, всем хватит горячего до слёз- поднялся шофёр, угрюмый чернявый мужик лет тридцати семи.
- Нечего горячку пороть – сказал Тятя. Ещё ничего не ясно. За день и ночь обдует, утром поедем за хлебом и всё выясним.
Парила прогревающаяся земля под ещё жарким августовским солнцем, но трава и кусты были мокрые, работать было нельзя.
Все собрались у костра, сбились в кружок, пили чай и говорили. Говорили о разном, но думали об одном, и разговоры снова и снова сбивались на одну тему.
Ведь ещё все помнили о недавней дружбе, школьниками переписывались с китайскими детьми; на многих, и на Семёне тоже, были китайские рубашки, а на рубашке – ярлычок –«дружба».
И вот тот, кто уверял тебя в дружбе, и кому ты верил, будет стрелять в тебя, а ты будешь стрелять в него. И может в парне, убитом тобой в грязной траншее ты опознаешь того, чья фотография лежит у тебя в альбоме. Опознаешь, может, за минуту до того, как сам свалишься с развороченными внутренностями в какую ни будь вонючую лужу.
Помогали, помогали – вздохнул шофёр – и вот на тебе, отблагодарили.
- А ничего, с нашей то техникой мы их штабелями наложим. А кто после ракет уцелеет –тех из автомата: та-та –та
Валерка скривив лицо показал, как он лично будет стрелять.
-Эх, ребятки, сказал Тятя – это здесь легко говорить.  Яна фронт в конце сорок четвёртого попал. Тогда мы ив людях и в технике немцев обошли, а всё равно, сколько наших сгинуло. Сколько ребят на моих глазах головы сложили. И теперь, даже если мы будем класть  одного за десять, одного за двадцать –сколько народа поляжет И какого народа!
-Да, вздохнул Валентин – я бы тоже там, за горами, кое кого поставил к стенке, но ведь они, гады, будут отсиживаться в бункерах, а бить придётся таких же ванек, как мы.
-Только от бедности. Да от кукурузного хлеба отвыкать стали, и опять голодовка.
Молодые то не знают, а я помню военные тошнотики из мёрзлой картошки – сокрушался шофёр.
Долго не могли заснуть, просыпались от гудевших самолётов, на которые в иное время не обращали внимания.
На следующий день буровая пошла за хлебом, на ней поехали Валерка и Тятя, а остальные слонялись по лагерю как неприкаянные и ни за что не могли взяться.
Машина вернулась к обеду, привезла хлеб и новость о пограничном конфликте в Семипалатинской области, у озера Жаланашколь.
Наконец то началось бурение, но работы стало меньше, чем раньше. Во первых, метраж бурения резко уменьшился.  Во вторых, постоянно торчать на буровой не было необходимости. Керн буровики раскладывали, важно было отбить появление керамических глин и их подошву, а пока они вели проходку, можно было пройти на шурфы. Да и шурфы были хоть и не очень глубокие, но на оползневой склоне наблюдалось горное давление, куски глины просто выстреливало из стенок и шурфы пришлось крепить. Да и загазованность в шурфах была необычно большая, время от времени приходилось прекращать проходку и проветривать их ручными вентиляторами.
В этот раз он подошёл во время – скважину буровики заканчивали.  Наконец то ударный стакан врезался в глинистый кварцевый песок с кварцитовым гравием, которым подстилалась полезная толща.  После следующего удара начали по тросу замерять глубину скважины, а следовательно – и мощность полезной толщи. Ну всё ребята. Ещё пару раз бросите для надёжности, чтобы уйти на метр – полтора глубже полезной толщи и завязываем. Обед. Я сейчас на шурф сбегаю, и тоже приду.
Возвращаясь от горняков он услышал удаляющийся шум мотора. С недобрым чувством он подошёл к лагерю.
Буровой установки не было.
За столом сидел Вадим, мыла посуду Лена.
-А где?
-Он сказал, что голову печёт, съездит в село за тюбетейкой. Я ему и возразить не успел.
Машина не вернулась ни ночью, ни утром.
Милиционер приехал на другой день уже к вечеру.
Буровую обнаружили застрявшей в болоте. Мало того, водитель угнал стоявший в селе трактор, пытался вытащить буровую, но засадил его рядом и бросил с работающим двигателем. Масла в двигателе не было, и его, в конце концов, заклинило.
Семён назвал  фамилию, имя и отчество водителя – Петров Валерий Ликандрович, год  рождения 1944, когда он выехал из лагеря. Задал он несколько вопросов и Вадиму, и уехал.
Ночью пришёл Петров, несколько часов поспал, не раздеваясь, а утром забрал вещи и ушёл.
Дмитрий Николаевич немного его не захватил.  Уезжая он увёз в деревню Вадима; он должен был отремонтировать машину, которую поставили в колхозных МТМ.
Ей досталось крепко – была вырвана горловина бака, рассыпались подшипники среднего моста, и так, по мелочи.
Видать, прежде чем загнать машину в болото, пьяный Петров продирался на ней через лес или густой кустарник.
Со всем этим они провозились до конца месяца.
Подходил сентябрь, Елена собралась в город, в вечернюю школу.  Отряд таял.
Единственное, что прошло удачно – на участке были добиты все шурфы.
Пора было подводить итоги.
Семён на десятый раз проверял свои подсчёты в записной книжке и снова перекладывал банки консервов.
Питание получалось очень дорогим. Вся выдача продуктов шла через его руки. И непосредственно рабочим, в так называемый личный забор, и поварихе на общепит, выдавал он.
Правда, пару раз он оставляя ключ поварихе, но не доверять ей оснований не было.
Однако, даже когда в прошлом году мужики пропивали продукты, питание таким дорогим не получалось, все честно признались, сколько банок пропили.
Теперь же, если взять личный забор и средний расход банок в день на общепит, не хватало около тридцати банок тушёнки и двадцати тушёнки.
Семён созвал рабочих и показал свои расчёты. Я ребята, не начальник. Продукты на подотчёте у Тяти, но распоряжался ими я, и я за них отвечаю.
Сколько не хватает, вы знаете. Сколько получилось сейчас на каждого –знаете. Сколько бы вышло, если бы не было пропажи –тоже знаете.
Решайте, раскинем пропажу на всех. Или платить одному мне.
-А с чего это я должен платить за то, что не брал и не ел? – прогундел Абрамов. – При тяте такого никогда не было.
- Так ты что, говоришь, что их Сёмка забрал?- подался к нему Валентин.
-Я этого не говорил. А продукты могла и повариха взять. Могла сама взять, чтоб Вадьке быстрей машину сделать, а мог ей и Сёмка заплатить. Последнее то время они в лагере вдвоём оставались.
Ленка вскочила, оглядела всех растерянно – да как, да кА вы можете, я вот такой крошечки…- и заплакав, кинулась в палатку.
Вадим бросил Абрамову – нюх я тебе потом начищу –и побежал за ней следом.
Что ты  снова Сёмку грязью обливаешь? А Ленку? Она то при чём?
-А при том, что ключик от ларя только у них был.
-Валерка хвастал, что умеет замки без ключа открывать – тихо сказал Ефим.
-Да, поддержал Судунков, напарник Валентина –он утром ушёл, но ни Тятя, ни Юрка шофёр его не видели. И когда Вадьку везли, его тоже на дороге не было. Наверняка подождал, пока все на работу уйдут и залез в ларь.
- А то и ночью, подхватил Ефим –Сёмка же спит как убитый, его хоть самого выноси.
Из палатки вышел Вадим и направился к Абрамову.
-Вадюша, -льстиво заговорил тот – прости старика, погорячился я. Тут мы все решили, что Петров это взял, больше некому.
Вадим снова сел, но Семён заметил, что он недобро взглянул в его сторону.
-Вот же гад –подумал он об Абрамове – теперь не водном, так в другом меня подозревать будут.
-Ну, так что ж –сказал он вслух – как решаете?
Ведомость подписали все, даже Абрамов.
-Тушёнка у нас остаётся мало. Да и надоела она. Пойду ка я уток на протоке постреляю. – сказал на следующее утро Валентин, набивая патронташ.
- Подожди, я удочки возьму,  сяду на повороте рыбачить, а до поворота дойдём вместе  - попросил Вадим.
Когда лагерь скрылся из глаз, Вадим спросил Валентина –Ты веришь, что банки взял Валерка?
Не походе на него.
- Не похоже на него. Вот если бы он трос с буровой продал, или Сёмке морду перед отъездом набил, я бы поверил. А у своих он брать не будет.
- И я так думаю. Да и зачем ему грузить на себя, считай, ящик банок. Деньги у Сёмки в полевой сумке, он это знал; да забрал бы твой ружьё, или фотоаппарат у меня, или ещё что из шмуток. Это и дороже, и тащить легче.  А может, это сам СЁмка? Окладишко то с Гулькин нос.
-Да ну, ерунда.
-Честного он из себя изображал, потому что выгоды ему было мало, а риску много. А здесь всё свалится на Петрова, а он в стороне.
-Нет. Не хватает  меньше пятидесяти рублей.  Раскидать на всех – меньше по две тройки на рыло. Подсунул бы ведомость молча, ты бы и не  заметил, что на шесть рублей схедено больше,ч ем обычно.
Не Валерка, не Сёмка, тогда  кто же?
-Будем считать, что не ты с Ленкой, и не я.      Остаются Ефим, Судулков и Абрамов.
-Ну, Ефима то я знаю. Дверь подпереть ночью, или стащить из огорода огурцов на закуску он может, но вором никогда не был.
-Ну, посмотрим. Из лагеря никто не уходил, значит, они где то спрятаны. Выплывут на какой ни будь пьянке, или когда мы будем лагерь сворачивать. Вот и твой поворот.
Когда Тятя уезжал, он прихватил с собой и Лену с Вадимом.
Вадим сказал, что Лене через два дня исполняется восемнадцать и они подают заявление  в ЗАГС.
Стояли обычные заморозки начала сентября.
К утру замерзала вода в ведре, и страшно не хотелось утром вылезать из спальника, особенно тому, у кого подошла очередь готовить завтрак.
Шурфы на участке были пройдены, но горняков надо было занять, и Семён поставил их раскапывать крошечное проявление, только для того, чтобы они не сидели без дела, а сам пошёл вниз по течению.
Возвращаясь из маршрута, Семён зашёл на участок.
Абрамов свой шурф закончил, глубина его была чуть меньше двух метров, выкопал он его на этот раз узким и Семён оставил на поверхности свою полевую сумку, чтоб она не мешала делать замеры компасом. Когда Семён вылез из шурфа, Абрамов уже кипятил на крохотном костерочке свой чифирбак.
Что то нехорошее почудилось Семёну в его взгляде, шевельнулась в сердце тревога, но отступила перед новыми делами – надо было обежать шурфы других горняков.
Придя в лагерь, он решил вынести на топооснову точки наблюдения, сделанные в нынешнем маршруте, и раскрыл полевую сумку.
Сумка его была не обычная геологическая сумка из чёрной кирзы, а офицерская, кожаная, не пожалел отнести десятку в военторг.
Развернув планшетку он, ничего не понимая, уставился на коричневую кожу под жёлтой прозрачной плёнкой.
Топоосновы не было. Зная, что всё это бесполезно, он перетряхнул сумку. Топооснову в маршруте Семён не доставал, хотя поглядывал на неё часто. Она была у него свёрнута четвертушками, изображением наружу(Секретчица так ему посоветовала, чтобы не портить карту) и лежала под плёнкой нужной стороной вверх.
Оставить где то, забыть, он не мог. Значит… Абрамов.
Он выскочил из палатки. Горняки уже возвращались в лагерь. Быстрым шагом подойдя к Абрамову, он сказал:
- Отдай карту, иначе я не знаю, что с тобой сделаю.
- Какую карту? И что ты со мной сделаешь? Убьёшь? Так это неизвестно, кто кого. А тронешь –сядешь. Думаешь, если я судимый, так управы на тебя не будет? А я не брал. Нет у меня ничего. Обыщи!
И он стал выворачивать карманы.
И тогда тупое отчаяние охватило с Семёном. Он обмяк, махнул рукой и пошёл в палатку. Топооснову искать было бесполезно. На ней Абрамов наверняка сварил чифир.
Тятя привёз не только Вадима. С ним приехал новый бурильщик, Иван Клячкин и молодая специалистка, выпускница томского университета Тоня Семёнова, Антонина Петровна, как она отрекомендовалась.
- Я побуду здесь три дня, а ты, тем временем расскажешь и покажешь всё Тоне, научишь её документировать – сказал начальник, узнав обо всём – она хоть инженер, а ты техник, но их в университете суглинок от глины отличать не учат. А потом мне надо в другой отряд, я довезу тебя до автобуса, а ты поедешь на базу. Пусть там разбираются, что с тобой делать.
Семён приехал домой в шестом часу. Мать была на работе. Он помылся, пероделся и к приходу матери пожарил картошки.
-Сёмочка, сыночек –Обняла его мать –Совсем? – с надеждой спросила она.
-Не знаю. Наверное, не надолго.
- Ну, что мне делать? Было у отца три сына, двое умных, а третий геолог. А у меня один сын, и тот геолог.
Ну, как там, рассказывай.
И Семён стал рассказывать6 какая там красива я природа и как он однажды столкнулся с лосихой, нос к носу, они поднимались с разных сторон на бугор и не видели друг друга, пока не высунули головы метрах в двух, но не в двух, но меньше пяти метров – точно; и какая там интересная геология, и питание там отличное.
Мать волновалась, что он простывает, что он там не видит фруктов; вот арбузы привозили, а его не было.
А он доказывал, что там завались ягод, и он уже от витаминов устал.
-У тебя какая то беда? Что случилось, сын?
Да ничего серьёзного, мам. Получил нагоняй за оформление документации. Мелочь, а не приятно.
-А как с Ниной?
-Не знаю, ещё на видел. Завтра позвоню.  И я завтра вернусь поздно, ты меня не дожидайся, ложись спать.
Только потом, когда не стало матери, понял Семён, какое это счастье, иметь родного человека, от которого можно скрывать свои горести и беды, зная, что в любой момент можно открыться, упасть лицом в материнские колени и тебя постараются понять и обязательно пожалеют.
Семён написал заявление о пропаже топоосновы, выслушал нотацию от начальства, побывал в КГБ, где его долго опрашивали, снова писал объяснение, затем подписал какую то бумажку и его отпустили, сказав, что разберутся во всём, а он может ехать в отряд, но со следователем КГБ.
Он позвонил Нине на работу, с колотящимся сердцем и горящими щеками слушал её голос.
 Встретились на автобусной остановке.
Нина позвала его на садовый участок родителей, где надо было оставить ключ, чтоб её брат мог открыть домик.
В саду, под желтеющими яблонями Семён обнял её, стремясь как можно плотнее прижаться, влиться в это тёплое, дорогое тело, стал целовать её глаза, щёки, впился в губы, пьянея от запаха волос, кожи и духов.
Но встречного движения он не почувствовал, и только чуть – чуть отстранился от неё, как она вскользнула из объятий и сказала – Не надо Сёмушка, не надо, прошу.
И не девичья боязнь неизведанного, за которой была скрытая тяга к нему была в этой просьбе.
- Нина, ты же сама весной стремилась ко мне, ты же любила меня.
- я и сейчас люблю, но мне надо разобраться в себе. Она прижалась к нему и поцеловала, нежно, но не было в этом страсти и дрожи,  как было в тех объятиях и поцелуях, что она дарила в тёмных подъездах.
-Мы ведь говорили весной, что будем вместе, Нина!
- Я буду с тобой, но не торопи меня, дай мне разобраться, что со мной происходит. Нет, у меня никого нет, кроме тебя, но… Я не знаю, что со мной. Я потом тебе всё объясню.
И понял Семён, что всё прошло, что любовь облетает, как эти жёлтые листья, и никогда они не будут вместе. И говорит это всё Нина боясь поверить и признаться себе, что нет уже у неё любви, а остались одни воспоминания и жалость.
И самое лучшее сейчас – это отстранить её, сказать что ни будь вроде - : «желаю здравствовать»  и уйти, чтобы больше никогда не встречаться.
Но он обнял её, уже не тем своим страстным объятием и стал гладить её волосы, потому что ему вдруг стало жалко и её, и себя, и эту осень.
Потом он сказал Нине, что у него есть срочные дела, и он ей потом позвонит, зная, что никогда не позвонит и не напишет, но если она позовёт – прибежит по первому знаку.
Он шёл под печальным осенним солнцем к автобусной остановке. Слева, за жёлтой и багряной стеной клёнов и вязов  высились зелёные сосны.
Справа спускались по склону домики, пестрели зелёным, жёлтым, красным, оранжевым сады.
- вот и осень, вот и лето прошло, вот и всё прошло –бормотал он себе под нос, а где то в глубине мозга постукивало … пятьдесят восемь, пятьдесят девять, шестьдесят.
- Почему я остановился? Ах да, шестьдесят пар шагов, сто метров, расстояние между точками наблюдения при десятитысячном маршруте. Но я ведь не в маршруте.
Но снова и снова оказывалось, что он, не сознавая, считал шаги и останавливался на шестидесятой паре.
Тогда он вздохнул всей грудью и пошёл широким маршрутным шагом, мимо автобусной остановки, стараясь идти как можно быстрее и отсчитывая, теперь уже совершенно сознательно, пары шагов -… двести двадцать один, двести двадцать два, двести двадцать три…

В отряд он выехал со следователем КГБ.
Автобус пришёл в деревню в двенадцать часов дня.
День был погожий и они пошли по пыльной улице, спустились к речке и перешли её по старому мосту с избитым настилом.
А потом по сторонам полевой дороги раскинулась жёлтая стерня с копнами соломы. А потом потянулись согры. Тальник пожелтел мало, а над ним ярко желтели берёзы. За сограми дорога вошла в лог, поросший берёзовым лесом, и стала подниматься по нему всё круче и круче и, наконец, вошла в седловину, за которой начиналась долина Бии.
Когда они подошли к лагерю, Семён увидел за бугром верхушу мачты бурового станка, палатки, кухонный навес.
За столом сидели Коцубенко, Гульков, Судулков. Абрамова не было.
- Здравствуйте ребята! Почему сидите? Где Абрамов?
-Кончили все шурфы.  А Абрамов попался.
-Как – попался?
Шурфы были мелкие, каждый за себя, в разных точках копали. А у меня курево кончилось. Дай, думаю, спрошу у напарника. А он спит пьяный. Где он мог достать? В селе он не был, это точно. Да и на что? Денег Тятя не выдал, на питание были у Тони,  а уж кому –кому, а ему то она не дала.
Пошёл к ребятам, сказал.
-Ну, мы его взяли в оборот. или давай банки, или деньги за банки, или мы тебе бока пообломаем.
Он сначала божился, что бутылка у него давно была.
-Это у него бы она улежала.
- А вечером Тятя приехал. Он ему заявление на стол, а мы заставили его в авансовой ведомости расписаться и за пропавшие банки.
- Он , конечно, говорил, что не брал банок, но пусть эти крохоборы, мы то есть, подавятся. Ну, забрал вещи и слинял.
- А потом к нам в лагерь мужик приехал, верхом. Продайте, говорит, консервы. Мы говорим, что не продаём, а он – а как же, пастуху, что у протоки пасёт, продали. Он говорит, вам вино привозил, и я буду.
-Ну. понятно, кому он вино привозил
-А вот это ребята, следователь по моему делу, знакомьтесь.
Следователь допросил ребят, сходил на участок, взял пробу пепла из костра, где готовился злополучный чифир и уехал. Его довезли на буровой до автобусной остановки и с облегчением вздохнули.
Когда буровая вернулась, на неё погрузили две маршрутные палатки, спальники, продукты, инструменты и поехали. Теперь по жнивью можно было добраться до самого оползневого лога.
После разгрузки буровая пошла обратно, а Семён с горняками перетащили вещи к маленькому ручейку, притоптали траву, поставили палатки, оборудовали кострище.
Шурфов здесь было немного но глубокие, проходить их надо было с воротком, и Семён напросился напарником к Ефиму. Договорились, что Наряды будут оформлены на Ефима, а он потом отдаст Семёну его долю.
Маршруты были уже все пройдены, а лежать без дела в палатке, или сидеть над душой у горняков и думать, посадят его за карту или нет, он не мог.
-Да не лупи кайлушкой со всего маху. Это только в кино про Корчагина так бьют. Ты через полчаса будешь весь мокрый, с бабой под ватным одеялом так не пропотеешь, а через час уже совсем выдохнешься и угробишь кайло – поучал его Ефим.
- Тут надо, чтоб руки сами смотрели и думали- и точными, аккуратными движениями поддевал, выдёргивал куски породы.
- Давай, пойдёт.
И пошло. И скоро Семён уже действовал как заправский горняк.
У него уже руки «сами думали», как ударить кайлом, чтобы не затупить, не обломать конец, а вывернуть из вязкой глины кварцитовый валун, или лучше использовать трещины, чтобы разбить, разобрать выветрелые, но ещё довольно прочные скальные породы.
А потом нагрузить подборочной лопатой ведро, поднять его, скомандовать - давай ; с удовольствием выпрямиться и посмотреть в голубое небо.
Выбрать, вычистить, подровнять полотно, а потом снова кайло в руки м смотри, как раскрывается под твоими ударами то новый пласт глины, видевшей последний раз белый свет шестьдесят миллионов лет назад, то завёрнутый улиткой желвак бурого железняка, вообще впервые увидевший солнце.
Копай, пока напарник не скажет –хорош, теперь я.
Тогда вылазь и стой, жди команды, смотри на жёлтые стволы сосен, слушай, как пищат рябчики, перелетая  с ветки на ветку  уже голых рябин.
 А то –ведь стоишь тихо – выглянет ласка и будет бегать по длинной верёвке, которую ты держишь в руках, пока не услышишь команду – давай – и не начнёшь отмеривать верёвку, вытаскивая ведро. Они не стали брать вороток тащить его было далеко, да и тяжело по оползневым буграм, крутым склонам и высокотравью.
К концу месяца как раз были закончены работы на участке.  Семён опробовал и задокументировал свой последний шурф.  Юра и Валентин свой закончили ещё вчера. Вдвоём с Ефимом они закопали шурф и пошли в лагерь Ефим нёс лопаты, кайло и верёвку, Семён рюкзак с пробами и молоток.
Подходя к лагерю они увидели на краю обрыва монументальную фигуру Тяти.
Палаток уже не было. Юра и Валентин тащили к обрывчику вещи. И Семён с Ефимом пошли туда же.
-Всё! – сказал начальник – отряд в этом сезоне работу закончил.
-Дмитрий Николаевич, спросил Семён- а о моём деле что то известно?
-Тебе повезло. Считают, что топооснова  уничтожена, во всяком случае,  в чужие руки попасть не могла. Дело закрыли. Тебе объявлен выговор и ты на год лишён доступа к секретным материалам.
Семён вытащил рюкзак на обрыв, выпрямился, и вдруг почувствовал, что с души его упал груз, уже ставший привычным, как рюкзак в длинном маршруте.
Под ногами лежала долина Бии, за которой синели Алтайские горы и лежала перед ним жизнь, тогда казавшаяся бесконечной.