Сказка о мёртвой царевне. Пушкин-Азалин

     Александр Пушкин  Александр Азалин 
    
Сказка о мёртвой царевне и о семи богатырях
    
    
     Царь с царицею простился,
     В путь-дорогу снарядился.
      «Ну, прощай Екатерина».
     «Ах, и ты Иван, прощай!»
     Живописная картина.
     «Без меня ты не скучай!
      И смотри же не хворай!»
      «Будь и ты здоров, Иван!»
     Напоследок тонкий стан.
     У царицы царь обнял 
     И её поцеловал.   
     И царица у окна
     Села ждать его одна.
     Ждёт, всё ждёт с утра до ночи,
     Смотрит в поле, даже очи
     Разболелись, глядя вдаль
     И становится, так жаль
     Верную царицу ту.
     С зорьки и  до самой ночи
     Вглядываются всё очи
     В темень, в мглу ту,  в пустоту.
     Не видать милого друга!
     Не видать аж за версту!..
     Только видит: вьётся вьюга,
     Снег ложится на поля,
     Вся белешёнька земля.
     Девять месяцев проходит,
     С поля глаз она не сводит.
     Вот в сочельник в праздник, в ночь
     Бог даёт царице дочь. 
     Назвала её Марией.
     Царь и раньше говорил ей:
     «Имя это подари ей
      Имя матери моей,
      Для меня, что нет родней.
      Если дочь родится
     Назови её Марией».
      Так и сделала царица.
     Муж как ей и наказал.
     Пред дорогой  как сказал.
     Камни воды даже точат.
     Побежали дни и ночи.
     За минуткою минутка
     Словно ангел та  малютка.
     Очи у неё  так сини.
     У малюсенькой богини.
     И невинны так они.
     Ни нарадоваться  им!
      Дочка с мамой лишь одни.
      Плохо во дворце   одним
      Ждут отца  и день и ночь!
      Где ж отец всё пропадает?
       И что у него есть дочь
       Он того пока не знает.
        Ну а дочь как куколка
       И такая  сутолока,
       Толкотня вокруг неё.
      А она, лишь знай, своё,
      Кто рукой её касается.
      Всем и  улыбается.   
      Вся в отца! Ах, вот бы  с ним,
      Ей с отцом родным своим, 
      Поскорей бы повстречаться,
      Чтоб другая жизнь могла
      У неё с отцом начаться!
     Наконец, пора пришла.
     Рано утром гость желанный,
     День и ночь так долго жданный,
     Издалеча наконец
     Воротился царь-отец.
     И на радостях царица,
     Полетела как орлица,
     Выбежав к нему на встречу.
     Чтоб самой  ей убедиться,
     Он  не грезится ль, не снится. 
     Говорят, что время лечит.
     Но не в этом случае.
     Вторглась смерть  подлючая.
     Вот и встретились супруги.
     И стоят друг перед другом. 
     На него она взглянула,
     Тяжело вдруг так  вздохнула,
     Восхищенья не снесла,
     И к обедне умерла.
    
     Долго царь был неутешен,
     Но как быть? И он был грешен;
     Год прошел как сон пустой,
     Царь женился на другой.
     Звали все её  Еленой.
     И была та здоровенной,
     Правду молвить, молодица
     Уж и впрямь была царица:
     Ох, и хороша была
     Высока, стройна, бела,
     И умом и всем взяла;
     Но зато горда, шумлива,
     Своенравна и ревнива.
     Очень уж была капризна
     Переменчива была.
     И клялась своею жизнью.
     Но с ума его свела.
     Ей в приданое дано
     Было зеркальце одно;
     Свойство зеркальце имело:
     Говорить оно умело.
     С ним одним она была
     Добродушна, весела,
     С ним приветливо шутила
     И, красуясь, говорила:
     "Свет мой, зеркальце! скажи
     Да всю правду доложи:
     Я ль на свете всех милее,
     Всех румяней и белее?"
     И ей зеркальце в ответ:
     "Ты, конечно, спору нет;
     Ты, царица, всех милее,
     Всех румяней и белее".
     И царица хохотать,
     И плечами пожимать,
     И подмигивать глазами,
     И прищелкивать перстами,
     И вертеться как волчок.
     И бросать свой башмачок.
     Подбоченившись, затем
     С придыханьем, поломавшись,
     Вдруг у зеркальца спросила:
     «Вот скажи, взяла я чем?»
     И слегка чуть-чуть замявшись:
      «Аль  во мне какая сила?»
      И в любви к себе признавшись,
      Гордо в зеркальце глядясь:
      «Красоты такой я, точно,
      Не видала отродясь!
       И считаю правомочным
       Утверждение сие.
       Всё давно уж ясно мне,
       Я красотка то, что надо!
       Красота мне как награда!
       Я сама себе так рада!
       Я сама себе услада!» 
       Монолог сей стимулом
       Стал ей.  То произнеся,
       И себя любимую
       До небес, аж, вознеся,
       И сияя, как луна.
       Успокоилась она.
      «Всех румянее, я точно!»
       На себя она готова
       Каждый час, и днём и ночью
       Любоваться снова, снова.
        И с тех пор и повелось
       Зеркальце чуть что хватать,
       Чтоб услышать довелось,   
       Чтоб оно могло признать,
       Что на свете всех милее,
        Всех румяней и белее.
        Лишь она одна краса.
        Вот такие чудеса!
       
     Но царевна молодая,
     Тихомолком расцветая,
     Между тем росла, росла,
     Поднялась –  и расцвела,
     Белолица, черноброва,
     Нраву кроткого такого.
     Взгляд невинный, чистый, ясный.
     Всё в ней было так прекрасно!
     И жених сыскался ей,
     Королевич Елисей.
     Сват приехал, царь дал слово,
     А приданое готово:
     Семь торговых городов
     Да сто сорок теремов.
     «Как же, Маша, ты прекрасна!
      И теперь уже мне  ясно!
      Бог Небесный снизошёл!
      Я свою «ля фам шерше»
      Поклянусь, уже нашёл.
      Рай с тобой и в шалаше!
      Не нужны мне терема!
      А зачем они мне? С ними
      Ведь такая кутерьма!
      Став друг другу мы родными
       Будем неразлучны ведь!
       За тебя и  умереть
       Я готов, Машер, моя,
       Чувств к тебе я не тая!
       Лишь скажи: согласна?
       Быть со мной навеки ты?»
       «Я согласна, Евстифей!»
        «Слава богу! И прекрасно!
        Жизнь не любит пустоты!
         Только я не Евстифей!
         Королевич Елисей!
         Так меня зовут, запомни.
         Парень я довольно скромный.
         Но вот если вдруг беда
          Постоять смогу за нас.
          И тебя не дам, мой сказ,
          Я в обиду никогда!
          И тебя, Машер, да, да!
          Буду я любить всегда.

     На девичник собираясь,
     Вот царица, наряжаясь
     Перед зеркальцем своим,
     Перемолвилась вновь с ним:
     "Я ль, скажи мне, всех милее,
     Всех румяней и белее?"
     Что же зеркальце в ответ?
     "Ты прекрасна, спору нет;
     Но царевна всех милее,
     Всех румяней и белее".
     А царица, отшатнувшись,
     Словно от беды, пригнувшись.
     Да как ручкой замахнётся!
     Да по зеркальцу как хлопнет,
     Кулачком бьёт, как придётся
     Каблучком-то как притопнет!..
     "Ах ты, мерзкое стекло!
     Это врешь ты мне назло.
     Как тягаться ей со мною?
     Я в ней дурь-то успокою.
     Ишь, какая подросла!
     И не диво, что бела:
     Мать брюхатая сидела
     Да на снег лишь и глядела!
     Но скажи: как можно ей
     Быть во всем меня милей?
     Признавайся: всех я краше.
     Обойди все царство наше,
     Хоть весь мир; мне равной нет.
     Так ли?" Зеркальце в ответ:
     "А царевна все ж милее,
     Все ж румяней и белее".
    А царица онемела.
    Словно вдруг окаменела.
    Бабой, будучи коварной,
    И в порыве вся в угарном
    Платья, вещи разбросала!
    А затем вдруг прошептала:
    «С ней расправлюсь я уж точно!»
    Бабой злой была и склочной
    Бабой скверной и неверной 
    И к тому же очень нервной.
    Эта мерзкая царица
    На царевну сильно злится:
     «Я так дело не оставлю!
    Жизнь её на кон я ставлю!
    Жизнью я вот поклянусь,
     Но за дело я возьмусь!
    Своего уж я  добьюсь!»
     Делать нечего. Она,
     Черной зависти полна,
     Бросив зеркальце под лавку,
     Позвала к себе Чернавку
     И наказывает ей,
     Сенной девушке своей,
     «Счастье ты моё не рушь!
     Заведи  царевну в глушь
     В глухомань  её лесную.
     И, свяжи её, живую.
     Под сосной оставишь там
     На съедение волкам!»
    
     Чёрт ли сладит с бабой гневной?
     Спорить нечего. С царевной
     Вот Чернавка в лес пошла
     И в такую даль свела,
     Что царевна догадалась,
     И до смерти испугалась,
     И взмолилась: "Жизнь моя!
     В чем, скажи, виновна я?
     Не губи меня, девица!
     А как буду я царица,
     Я пожалую тебя
     В комендантши вот те крест!»
     Сосны слышали окрест.
      Эту просьбу и мольбу,
      Чтоб оставили ей жизнь.
      С кем вести ещё борьбу?
       «Ладно, не дрожи. Держись!»
        «Ты же не убьёшь меня?
         Пожалей, Чернавка! Я...
         Я в долгу ведь не останусь! 
         В ноги хочешь бухнусь, грянусь!»
        Та, в душе ее любя,
        Не убила, не связала,
     Отпустила и сказала:
     "Не кручинься, бог с тобой".
     А сама пришла домой.
     "Что? – сказала ей царица,  –
     Где красавица девица?"
     – Там, в лесу, стоит одна, –
     Отвечает ей она. –
     Крепко связаны ей локти;
     Попадется зверю в когти,
     Меньше будет ей терпеть,
     Легче будет умереть.
    
     И молва трезвонить стала:
     Дочка царская пропала!
     Тужит бедный царь по ней.
     С каждым днём тоска сильней.
     «Где моя дочура, Маша?
      Ах, Марьяша, ах, Марьяша!
      Ты куда, куда же сгинула?
       Ты зачем меня покинула?» –
     Всё по ней наш царь вздыхает.
          Всё по дочке он страдает.
          «Кто найдёт,  того, я, царь
          Так отблагодарствую!
          Поклянусь, как государь,
           Я короной царственной!»
         Он по дочке всё страдает.
          Места не находит, тает,
          Словно свечка. И взывает: 
         «Где ты, Машенька, Машуня?
          Ты же не была шалуньей.
          Бедная моя ты, Маша».
         И опять наш царь вздыхает.
       «Там в лесу твоя Марьяша!
         И, наверно, подыхает!»
          Думая так про себя,
          Лишь одну себя любя,
           Падчерицу ту презрев. 
          И ничуть не пожалев 
          Ту ни на мгновение, 
          Но в  исчезновении
          Прямиком участвуя
          Мачеха, злорадствуя
         Только ручки потирает.
         Хладно на царя  взирает:
        «Ты уж царь тут  ни при чём!
         Я сама себе во всём.
         Лишь я благодарствую!
          Нет уж! Я тут царствую!»
          В свете нет её подлючей!
         Бродит по палатам Царь,
        Да бормочет государь
        И при этом всё канюча,
        Приговаривает он.
        Из груди как будто стон:
        «Что тебя заставило
         Из дому уйти, да  в ночь?
      На кого ж  оставила.
       Бедного отца ты, дочь?! 
       Пусто помещение.
      Нету мне прощения!»
       И не ведает о том,
       Виноват он сам ведь в том,
       Что пустил  змею в свой дом,
       Что  змею-жену пригрел,
       На груди недобрую,
       Что глядит злой коброю!
        А чего же он хотел?
        Вот и ей любуйся... коброй,
        Той Еленой той недоброй!
.       Нет, ещё он не прозрел! 
        В государстве, что измена!
        Ох, Елена, та Елена!
        Ох, и штучка ж та ешё!
        Штучка та недобрая!
        Ох, совсем не хорошо!   
        Взглянет будто коброю
        На него холодным взглядом
        Ненавистным взглядом вяло. 
        Ну чего ей не хватало? 
         А в душе же рада, рада.
       
       А пока царь горько плачет,
       Королевич не дремал.
       И куда-то поскакал
       А куда ж сердечный скачет?
     «Хватит, нюни разводить.
      И пора мне уходить!
       Видно, крепкой нет руки!       
       Пересудам вопреки
      Так  решив с большой тоски,
      Твёрдо так, он по-мужски,
      Помолясь, усердно богу,
     Отправляется в дорогу
     За красавицей душой,
     За невестой молодой.
     «Я обшарю горы все.
      Но царевну  я найду.
      А когда домой приду,
      Позаботьтесь о гусе.
      Чтоб был стол с едой накрыт.
      К моему уже приезду
      Был бы, чтоб  накрыт  богато».
      Так он слугам говорит.  –
       «Чтобы подоспело тесто!
      Подготовьте вы уж свата!   
      Ведь приеду я с невестой!»
       И всё  ерохорится.
       Сам же богу молится!
       Те и в самом деле ждут!
       Он повёл себя достойно
       А в душе вот неспокойно.
       Кошки на душе  скребут 
    
     Но невеста молодая,
     До зари в лесу блуждая,
     Между тем все шла да шла
     И на терем набрела.
     Ей на встречу пес, залаяв,
     Прибежал и смолк, играя;
     В ворота вошла она,
     На подворье тишина.
     Пес бежит за ней, ласкаясь,
     А царевна, подбираясь,
     Поднялась вдруг на крыльцо
     И взялась уж за кольцо;
     Дверь тихонько отворилась,
     И царевна очутилась
     В светлой горнице; кругом
     Лавки, крытые ковром,
     Под святыми стол дубовый,
     Печь с лежанкой изразцовой.
     Видит девица, что тут
     Люди добрые живут;
     Знать, не будет ей обидно!
     Никого меж тем не видно.
     Дом царевна обошла,
     Все порядком убрала,
     Засветила богу свечку,
     Затопила жарко печку,
     На полати взобралась
     И тихонько улеглась.
    
     Час обеда приближался,
     Топот по двору раздался:
     Входят семь богатырей,
     Семь румяных усачей.
     Старший молвил: "Что за диво!
     Все так чисто и красиво.
     Кто-то терем прибирал
     Да хозяев поджидал.
     Кто же? Выйди, покажись,
     С нами честно подружись.
     Коль ты старый человек,
     Дядей будешь нам навек.
     Коли парень ты румяный,
     Братец будешь нам названый.
     Коль старушка, будь нам мать,
     Так и станем величать.
     Коли красная девица,
     Будь нам милая сестрица".
    
     И сошла царевна к ним,
     Вниз к хозяевам своим.
     В пояс низко поклонилась;
     Закрасневшись, извинилась,
     Что-де в гости к ним зашла,
     Хоть звана и не была.
     Сделала  всё честь по чести.
     Как и следует в том месте.
     «Вы не сделали бы мне               
     Одолжение  остаться
      На денёк. Мне бы вполне.
      Этого тогда хватило
      И пока ещё есть силы
     Я бы стала прибираться.
     Не люблю я красоваться,
     Дни в безделье проводить.
     Вот порядок наводить
      Совсем другое дело.
      Вот чего бы я хотела   
     Мне ещё денёк хотя бы
     Провести у вас. Потом,
     Вам не усложнять жизнь дабы,
     Я б покинула ваш дом»               
     «Мы тебе так будем рады.
      Оставайся, бога ради».
      «А зовут меня Марией!»
      Вот и с ней поговорили.
    Все у них сомненья прочь.
     Да ведь уж и скоро ночь.
     А вот говор  непростой.
     «Ой, постой-ка же, постой!
     Ты, видать, царёва дочь!»
     Вмиг по речи те признали,
     Что царевну принимали;
     «Как тебе же нам помочь?»
     Усадили в уголок,
     Подносили пирожок;
     Рюмку полну наливали,
     На подносе подавали.
     От зеленого вина
     Отрекалась всё ж она;
     Пирожок лишь разломила,
     Да кусочек прикусила,
     И с дороги отдыхать
     Отпросилась на кровать.
     Отвели они девицу
     Вверх во светлую светлицу
     И оставили одну,
     Отходящую ко сну.
    
     День за днем идет, мелькая,
     А царевна молодая
     Все в лесу, не скучно ей
     У семи богатырей.
     Перед утренней зарею
     Братья дружною толпою
     Выезжают погулять,
     Серых уток пострелять,
     Руку правую потешить,
     Сорочины в поле спешить,
     Иль башку с широких плеч
     У татарина отсечь,
     Или вытравить из леса
     Пятигорского черкеса.
     А хозяюшкой она
     В терему меж тем одна
     Приберет и приготовит.
     Им она не прекословит,
     Не перечат ей они.
     Так идут за днями дни.
    
     Братья милую девицу
     Полюбили. К ней в светлицу
     Раз, лишь только рассвело,
     Всех их семеро вошло.
     Старший молвил ей: "Девица,
     Знаешь: всем ты нам сестрица,
     Всех нас семеро, тебя
     Все мы любим, за себя
     Взять тебя мы все бы рады,
     Да нельзя, так бога ради
     Помири нас как-нибудь:
     Одному женою будь,
     Прочим ласковой сестрою.
     Что ж качаешь головою?
     Аль отказываешь нам?
     Аль товар не по купцам?"
    
     "Ой, вы, молодцы честные,
     Братцы вы мои родные, –   
     Им царевна говорит, –   
     Коли лгу, пусть бог велит
     Не сойти живой мне с места.
     Как мне быть? Ведь я невеста.
     Для меня вы все равны,
     Все удалы, все умны,
     Всех я вас люблю сердечно;
     Но другому я навечно
     Отдана. Мне всех милей
     Королевич Елисей".
    
     Братья молча постояли
     Да в затылке почесали.
     «Марья, ты уже невеста?
     Вот как... Вот тебе и  раз!
     Озадачила ты нас.
     Вот такой иконостас!
     Не найдём себе мы места!
     Значит, ты уже невеста?
      То, что друга завела
     И сердечные дела, 
      Задушевные у вас,
      Думать  был о том не склонен.
     Спрос не грех. Прости ты нас, –   
     Старший молвил ей с поклоном:
     «Коли так, не заикнусь.
      Лучше я пойду, пройдусь.
       Больше я уж ни гу-гу!
       И тебя поберегу...
      В первый и последний раз!
       Не услышишь ты от нас   
     Уж о том".  –   "Я не сержусь, –   
     Тихо молвила она, –   
      Я от слабости сейчас
     На ногах едва держусь!
     И отказ мой не вина".
     Женихи ей поклонились,
     Потихоньку удалились,
     И согласно все опять
     Стали жить да поживать.
    
     Между тем царица злая,
     Про царевну вспоминая,
     Не могла простить ее,
     А на зеркальце свое
     Долго дулась и сердилась;
     Наконец о нём хватилась
     И пошла за ним, и, сев
     Перед ним, забыла гнев,
     Красоваться снова стала
     Любоваться, улыбаться. 
     К зеркальцу  чуть  прижиматься.
     И с ужимками сказала:
     "Здравствуй, зеркальце! скажи
     Да всю правду доложи:
     Я ль на свете всех милее,
     Всех румяней и белее?"
     И ей зеркальце в ответ:
     "Ты прекрасна, спору нет;
     Но живет без всякой славы,
     В зелени лесной  дубравы,
     У семи богатырей
     Та, что все ж тебя милей".
     И царица налетела
     На Чернавку: "Как ты смела
     Обмануть меня? И в чём?!.."
     Та призналась ей  во всём:
     Так и так. Царица злая,
     Ей рогаткой угрожая,
     Положила иль не жить,
     Иль царевну погубить.
    

     Раз царевна молодая,
     Милых братьев поджидая,
     Пряла, сидя под окном.
     Вдруг сердито под крыльцом
     Пес залаял, и девица
     Видит: нищая черница
     Ходит по двору, клюкой
     Отгоняя пса. "Постой,
     Бабушка, постой немножко, -
     Ей кричит она в окошко, -
     Пригрожу сама я псу
     Кое-что тебе снесу".
     Отвечает ей черница:
     "Ох, ты дитятко, девица!
     Пес проклятый одолел,
     Чуть до смерти не заел.
     Посмотри, как он хлопочет!
     Выдь ко мне". – Царевна хочет
     Выйти к ней и хлеб взяла,
     Но с крылечка лишь сошла,
     Пес ей под ноги  – и лает,
     И к старухе не пускает;
     Лишь пойдет старуха к ней,
     Он, лесного зверя злей,
     На старуху снова лает.
     К ней её не подпускает!
   «Погоди  ж ты у меня!
     Говорю тебе же я!
     Ох, Соколко, помолчи!
     "Ну, же!.. Здесь ты не торчи!
     Успокойся! Прекрати!
      Вот опять! Ну, что за чудо?
      Или хочешь взаперти
      Посидеть ты у меня!..
       Видно, выспался он худо», –   
     Ей царевна говорит: – 
     «Как  ведёшь  же ты себя!
      Вот получишь у меня!» –   
     И сама как не своя
    К псу вновь обращается.
     «Бабушка, он не кусается!
     На ж, лови!" –  и хлеб летит.
     Старушонка хлеб поймала:
     "Благодарствую, –   сказала. –   
     Бог тебя благослови;
     Вот за то тебе, лови!"
     И к царевне наливное,
     Молодое, золотое,
     Прямо яблочко летит...
     Пес как прыгнет, завизжит...
     Но царевна в обе руки
     Хвать –   поймала. "Ради скуки
     Кушай яблочко, мой свет.
     Благодарствуй за обед".
     Старушоночка сказала,
     Поклонилась и пропала...
     И с царевной на крыльцо
     Пёс бежит и ей в лицо
     Жалко смотрит, грозно воет,
     Словно сердце песье ноет,
     Словно хочет ей сказать:
     Брось! – Она его ласкать,
     Треплет нежною рукою;
     "Что, Соколко, что с тобою?
     Ляг!" –  и в комнату вошла,
     Дверь тихонько заперла,
     Под окно за пряжу села
     Ждать хозяев, а глядела
     Всё на яблоко. Оно
     Соку спелого полно,
     Так свежо и так душисто,
     Так румяно-золотисто,
     Будто мёдом налилось!
     Видны семечки насквозь...
     Подождать она хотела
     До обеда; не стерпела,
     В руки яблочко взяла,
     К алым губкам поднесла,
     Потихоньку прокусила
     И кусочек проглотила...
     Вдруг она, моя душа,
     Пошатнулась не дыша,
     Белы руки опустила,
     Плод румяный уронила,
     И едва вдруг не упала
     Ей нехорошо вдруг стало
      Закатились вдруг глаза,
      Что-то силилась сказать:
      Попыталась: «Так устала!..
      Ах, Соколко, ах, Соколко!»
     Только тихо прошептала,
     А потом совсем примолкла, 
     Скрыв ресницами глаза.
     И затем под образа
     Головой на лавку пала
     И тиха, недвижна стала...
    
     Братья в ту пору домой
     Возвращались всей толпой
     С молодецкого разбоя.
     Гомонили меж собою.
    В окружении ворон.
     «Поглядите, братья,  вон
    Наш Соколко! Что случилось?
     Что такое? Что такое?
     И чего же так он воет?
     Понапрасну беспокоит?
     Не такой какой-то он!
     И не лай, а словно стон! 
     Сердце что-то вдруг забилось!
     Али что вдруг приключилось?»
     Приумолкли братья, стоя.
     Им на встречу, грозно воя,
     Пёс бежит и ко двору
     Путь им кажет. "Не к добру! –   
     Братья молвили: –   Печали
     Не минуем". Прискакали,
     Входят, ахнули. Вбежав,
     Пёс на яблоко стремглав
     С лаем кинулся, озлился,
     Проглотил его, свалился
     И издох. Напоено
     Было ядом, знать, оно.
     «Ничего тут не поделать
     Что случилось, уж не ведать.
      Кто теперь нам что расскажет,
      Не узнать теперь нам даже.
      Но  видать, её коварство
      Чьё-то злое погубило.
       Дали яд, а не лекарство
       Не какой-то грубой  силой.
       А обманом хитрым женским».
       На дворе нашли клюку.
      «И платок вот деревенский!»
       Как им заглушить тоску?
      Перед мёртвою царевной
     Братья в горести душевной
     Все поникли головой,
     И с молитвою святой
     С лавки подняли, одели,
     Хоронить ее хотели
     И раздумали. Она,
     Как под крылышком у сна,
     Так тиха, свежа лежала,
     Что лишь только не дышала.
     Ждали три дня, но она
     Не восстала ото сна.
     Сотворив обряд печальный,
     Вот они во гроб хрустальный
     Труп царевны молодой
     Положили –   и толпой
     Понесли в пустую гору,
     И в полуночную пору
     Гроб её к шести столбам
     На цепях чугунных там
     Осторожно привинтили
     И решеткой оградили;
     И, пред мертвою сестрой
     Сотворив поклон земной,
     Старший молвил: "Спи во гробе;
     Вдруг погасла, жертвой злобе,
     На земле твоя краса;
     Дух твой примут небеса.
     Нами ты была любима
     И для милого хранима -
     Не досталась никому,
     Только гробу одному".
    
     В тот же день царица злая,
     Доброй вести ожидая,
     Втайне зеркальце взяла
     И вопрос свой задала:
     "Я ль, скажи мне, всех милее,
     Всех румяней и белее?"
     И услышала в ответ:
     "Ты, царица, спору нет,
     Ты на свете всех милее,
     Всех румяней и белее".
     Тут она давай плясать!
     Бурно радость выражать!
     «Я  румяней, я желанней.
      Драгоценней  первозванней 
      В мире всех! Лишь только я!
      И милее нет меня!
      И белее нет меня!
     Наконец, моя взяла!»
      Поплясала пять минут
      И к себе затем пошла.
      В голове не все ведь  тут. 
      Ух, была экстравагантна!
       И отнюдь уж не галантна!


     За невестою своей
     Королевич Елисей
     Между тем по свету скачет.
     Нет, как нет! Он горько плачет,
     И кого ни спросит он,
     Всем вопрос его мудрен;
     Кто в глаза ему смеётся,
     Кто скорее отвернётся;
     К красну солнцу, наконец
     Обратился молодец.
     "Свет наш солнышко! Ты ходишь
     Круглый год по небу, сводишь
     Зиму с теплою весной,
     Всех нас видишь под собой.
     Аль откажешь мне в ответе?
     Не видал ль где на свете
     Ты царевны молодой?
     Я жених ей". - "Свет ты мой, -
     Красно солнце отвечало, -
     Я царевны не видало.
     Знать, её в живых уж нет.
     Разве месяц, мой сосед,
     Где-нибудь её да встретил
     Или след её заметил".
    
     Темной ночки Елисей
     Ожидал  в тоске своей.
     Только месяц показался,
     Он за ним с мольбой погнался.
     "Месяц, месяц, мой дружок,
     Позолоченный рожок!
     Ты встаешь во тьме глубокой,
     Круглолицый, светлоокий,
     И, обычай твой любя,
     Звезды смотрят на тебя.
     Аль откажешь мне в ответе?
     Не видал ли где на свете
     Ты царевны молодой?
     Я жених ей". - "Братец мой,
     Отвечает месяц ясный, -
     Не видал я девы красной.
     На стороже я стою
     Только в очередь мою.
     Без меня царевна, видно,
     Пробежала". - "Как обидно!" -
     Королевич отвечал.
     Ясный месяц продолжал:
     "Погоди; об ней, быть может,
     Ветер знает. Он поможет.
     Ты к нему теперь ступай,
     Не печалься же, прощай".
    
     Елисей, не унывая,
     К ветру кинулся, взывая:
     "Ветер, ветер! Ты могуч,
     Ты гоняешь стаи туч,
     Ты волнуешь сине море,
     Всюду веешь на просторе,
     Не боишься никого,
     Кроме бога одного.
     Аль откажешь мне в ответе?
     Не видал ли где на свете
     Ты царевны молодой?
     Я жених её". - "Постой, -
     Отвечает ветер буйный, -
     Там за речкой тихоструйной
     Есть высокая гора,
     В ней глубокая нора;
     В той норе, во тьме печальной,
     Гроб качается хрустальный
     На цепях между столбов.
     Не видать ничьих следов
     Вкруг того пустого места;
     В том гробу твоя невеста".
    
     Ветер дальше побежал.
     Королевич зарыдал
     И пошел к пустому месту,
     На прекрасную невесту
     Посмотреть ещё хоть раз.
     Вот идёт; и поднялась
     Перед ним гора крутая;
     Пред горою, как чужая,
     Местность лишь вокруг пустая;
     Под горою тёмный вход.
     Он туда скорей идёт.
     Перед ним, во мгле печальной,
     Гроб качается хрустальный,
     И в хрустальном гробе том
     Спит царевна вечным сном.
     И о гроб невесты милой
     Он ударился всей силой.
     Гроб разбился. Дева вдруг
     Ожила. Глядит вокруг
     Изумлёнными глазами,
     И, качаясь над цепями,
     Чуть вздохнув, произнесла:
     "Как же долго я спала!"
     И встает она из гроба...
     Ах!.. и зарыдали оба.
     В руки он её берёт
     И на свет из тьмы несёт,
     И, беседуя приятно,
     В путь пускаются обратно,
     И трубит уже молва:
     Дочка царская жива!
    
     Дома в ту пору без дела
     Злая мачеха сидела
     Перед зеркальцем своим
     И беседовала с ним.
     Говоря: "Я ль всех милее,
     Всех румяней и белее?"
     В предвкушенье яства.
     И для трапезы той  царской 
     У неё уже был стол готов.
      На столе  дымился  плов.
      Не услышав прежних слов,
      Чуть она не подавилась,
      Чуть она не провалилась!
       А услышала в ответ:
     "Ты прекрасна, слова нет,
     Но царевна все ж милее,
     Все румяней и белее".
     Злая мачеха, вскочив,
     Об пол зеркальце разбив,
     В двери прямо побежала
     И царевну повстречала.
     Тут её тоска взяла,
     И хватил её удар.
     Хоть и возраст был не стар.
     И царица умерла.
     Потому что злой была.
     Лишь ее похоронили,
     Свадьбу тотчас учинили,
     И с невестою своей
     Обвенчался Елисей;
     И никто с начала мира
     Не видал такого пира;
     Я там был, мёд, пиво пил,
     Да усы лишь обмочил.

 

Если кого заинтересует переработанный Пушкин-Азалин, чтобы сделать прорыв в литературе как Григорий Перельман в математике. Кто хочет послать деньги на издание.     Гомзяков Александр Александрович 
Счёт №42307810560093620848 Доп Офис №5230/0728 ПАО Сбербанк. Кор/счёт банка 30101810907020000615 БИК 040702615

Хочется, чтобы возле Кисловодска появился интеллектуальный городок. Тилен. Прообраз будущей столицы Земного Шара. Климат хороший. Нету духоты летом. Это главное. А какие виды на Кавказкой Хребет. И царь-гору Эльбрус!   

Как ты посмел на «Наше всё» покуситься? А вот и посмел! Как у тебя поднялась рука? А вот и поднялась рука! Точнее, голова. Недаром Пушкин так благоволил Гоголю. Подарил сюжет «Ревизора» и  «Мёртвых душ». Он юмор любил, который в хохле сидел. Вот и во мне, в полухохле, сидит. Я таки и привнёс  некоторый юмор в бессмертные произведения Пушкина. И «Сказку о мёртвой царевне»   я так отшлифовал, эту сказку, откалибровал,   я  так  её  отточил. Точнее, откалибрил,  откалибурустил, обдуракавалял! Дуракаваляние – хорошая вещь! Как ювелирное изделие отфилигранил. Истинное наслаждение мне это доставляло. Счастье – это когда хобби и работа сливаются в одно и тоже. Ну, и, конечно, бессмертное – «когда тебя понимают». И как гайдаевский Верзила говорил: «И что б я рос, а ты мне бухти, как космические корабли бороздят большой театр». Это такое счастье прикоснуться к творчеству Пушкина. Я как бы в его мозги влез. Но была предтеча. У моей прабабки Софьи Васильевны Защитиной в городе Сумы (Я ж  наполовину хохол) был сундучок. А  том сундучке... Так вот у неё были рукописи Пушкина. И та предлагала моей матери взять тетрадку с нецензурными стихотворениями Пушкина.  А она не взяла. Представляете? А поскольку она была польской дворянкой, то получается я не полухохол. А только на 37, 5 процентов хохол. Впрочем, всё это смешно. Я интернационалист до мозга костей. Отец русский,  но в не его породу я, а в мать. Я в украинскую породу. Чем больше смешиваются нации, тем полезнее для любой из них. Гибриды они по закону генетики и крепче и выносливее. И талантливее.  Вот примеры. Хоккеист Харламов. Сам Пушкин. У Лермонтова были испанский предок Лерма. Потом шотландский. Лермонт. Ну а наш сказочник Роу. Отец ирландец. А мать гречанка. А что в итоге? Самый что ни на есть русский сказочник! И даже актёр в роли Морозко –  там вообще такой винегрет. Перуанско-шведский. А фамилия украинская –   Хвыля.
  Я надеюсь, получу премию. Правда, у нас сейчас такое время, когда премию дают людям, не имеющим никакого отношения к литературе. Ничего не поделаешь, капитализм на дворе. А сколько у нас было после войны, сколько поэтов,  сколько композиторов, сколько кинорежиссёров!  Люди были человечны. Сейчас все выродились. Капитализм. А сколько было футболистов, Яшин, Бобров! Блохин! Сейчас никого нет. Одни капиталисты вместо футболистов!