ОТ А

Я перестал играть и положил трубу себе на колени. Звук ещё разносился над водой, ускользая и смешиваясь нездешним, контрастным с шумом деревьев, эхом.
Удивительный инструмент. Древний. Даже старше меня. Не в нынешнем его виде, конечно. Так ведь и я менялся, обрастал новыми чертами, привычками. Мне нравится чувствовать под подушечками пальцев упругое движение и лёгкий глухой удар, когда доводишь кнопку клапана до нижнего положения. Нравится плавное вязкое движение крон. Нравится прикосновением рук ощущать за тонкой медной стенкой несущийся вибрирующий поток, стремящийся вырваться из длинного лабиринта пронзительным криком.
Не сказать, чтобы музыка была моим неотделимым спутником. Я могу не играть ни на чём долгие годы, но затем уж, начав, готов посвящать ей день и ночь.
Вообще, жизнь моя обладает некоей непостижимой импульсной цикличностью. Вернее, даже не сама жизнь, а интенсивность и направление моих стремлений и увлечений в ней. Чувств.
Вот я пуст. Я провожу день за днём без радости и ничто меня не захватывает, ничто не заставляет грудь чувствовать восторг полёта. Я просыпаюсь утром и не вскакиваю с постели, оттолкнувшись спиной от кровати, стараясь посильнее стукнуть ногами, приземляясь на пол. Не корчу гримасы сам себе перед зеркалом, умываясь. Я сер, я скучен сам себе.
И вдруг, я никогда не понимал как это происходит, вдруг я иду по улице или еду на машине или пережидаю дождь в подвернувшемся кафе и внезапно понимаю, что улыбаюсь, а улыбаюсь потому, что абсолютно счастлив. Стал счастлив прямо сейчас, ни с того ни с сего. Да и был всегда. Просто иногда забывал про это. Очень сильно забывал.
Я уезжаю на другой конец страны или даже света, бросаю себя в испытание борьбой со стихией, борьбой с людьми или борьбой во имя людей. Я живу полностью. До конца. Не оставляя путей к отступлению. Во всю грудь.
Иногда, примерно раз в полторы-две сотни лет, среди тысяч взглядов, улыбок, движений я вижу маленькую ладонь, поправляющую непослушный золотистый завиток за ухо, который тут же, как непоседливый ребёнок выскакивает обратно. Я наблюдаю каждый раз с расстояния, чтобы понять, что это действительно она. Подхожу и начинаю нести какую-нибудь чушь. Она смотрит на меня со своей такой знакомой улыбкой. Она начинает говаривать со мной и вот уже в который раз называет своё новое имя. И теперь я всегда рядом с ней, даже если мы расстаёмся.
А потом, через много лет, я жил и смотрел, как кончаются её годы, как она медленно увядает. Я был рядом до самого её последнего дня. Каждый раз надолго опустошаясь. Обмерзая. Тогда я забирался в самую глушь, год за годом оттаивая, вспоминая и находя в этом мире всё больше захватывающего и прекрасного.
Примерно с той же двухвековой периодичностью я встречаю ещё одного человека. Того безмерно честного и справедливого, всегда спокойного и незыблемого, словно вобравшего в себя всю мудрость всех своих жизней. Того, кто много лучше меня. Моего верного друга.
Я живу и знаю, я чувствую, что скоро на земле свершится великое чудо и где-то на свете на моём пути появится она или он, чтобы встретить меня, сделать счастливейшим из людей и снова уйти в прах, в который раз испытывая, сколько же ещё будет биться бедное сердце Агасфера.

33
О! Вам ещё не знакомо это чувство? Но как же я сумею объяснить обыкновенными человеческими словами этот блаженный вихрь в груди? Нет, не то наслаждение расслабляющей неги, а захватывающее дыхание и заставляющее бешено колотиться сердце ощущение нескончаемой радости. Вспомните, например, когда вы были совсем маленькими, отец обещал взять вас наутро с собой в дальнюю дорогу. Как вы радовались и представляли себе это путешествие. Вспомните как долго вы не могли заснуть накануне вечером и лежали с улыбкой в своей кровати в тёмной комнате в предвкушении. Вспомните это чувство и усильте его в своём воображении в десятки раз и тогда, возможно, будет что-то похожее.
Я спешил к себе домой сквозь лес, срезая путь напрямик через гору. Что для меня сейчас взбежать по крутой каменистой тропке вверх! Мои ступни касались земли лишь на сотые доли мгновенья, и сразу же чудовищная сила подбрасывала моё тело вверх и заставляла лететь далеко вперёд. Я даже не пытался рассмотреть дорогу в темноте – мимо проносились большие валуны, деревья, кусты. В пике своего полёта я простирал руки к небу, я хватал звёзды и кидал их в разные стороны, раскручивая в бешеный вихрь небосвод над своей головой.
Я ликовал. Мы выбрали друг друга из множества других.
Нет! Не так. Здесь не было выбора. Иначе просто не могло быть. Господь послал нам двоим это великое чувство, он превознёс нас над всем миром, над людскими бедами, мыслями, словами, удачами и поражениями, злобой и добротой и соединил нас. Сегодня я и она для него важнее всего. Сегодня он думает в первую очередь о нас и нет на земле для него сейчас никого более значимого чем я и чем она.
Так без устали нёсся я вверх по узкой тропе на самую вершину горы.
Там, наверху мне предстояла странная встреча. Ещё издали я увидел очертания человека, склонившегося на камне возле самого обрыва на залитой лунным светом прогалине. Перейдя на шаг, я тихо подошёл и прислушался.
Это был обыкновенный безумец, разговаривающий наедине с собой. Бедняга беседовал со своим отцом, воображая его подле себя. Он просил у него разрешения на жизнь, просил огородить его от бед и несчастий. И от какого-то испытания.
Беседа с представляемым родителем продолжалась ещё по-видимому долго, но я уже бежал к своему дому. Сначала лёгкой поступью, чтобы не быть услышанным. Потом постепенно ускоряясь и в конце стремительно слетая вниз, словно поток воды с ледников высоко в горах, разогнавшийся в узком, проточенном веками каменистом русле, вдруг потерявший под собой опору и бессчётным числом переливающихся на солнце капель, сорвавшийся в пропасть, криком своим пытающийся заглушить все звуки вокруг, как я ликующий, перелетая через огромные валуны и поваленные деревья и смеющийся над собой.
Нехотя остановившись у самого порога дома, я в который раз перебирал в памяти каждое мгновенье сегодняшнего чудесного дня. Лучшего дня моей жизни.
Мне припомнился и сумасшедший, встреченный на горе. Я мысленно помолился господу за него. Я просил ниспослать на него благодать и избавить от одиночества, чтобы всегда был на земле человек, который бы ждал его.
Улыбаясь, я поднял глаза к нависающей чёрной тенью горе, туда, где лежал на камнях несчастный, оставшийся наедине со своими мыслями в тишине Гефсиманского сада.
58
- Зачем пришёл ты в дом мой, Петр? Искал ты колдуна, мороком пленяющего людской разум? Ожидал узреть возомнившего себя богом и кричащего о том на лживых своих проповедях? Но посмотри вокруг. Что видишь ты? Всего лишь бывшего плотника, а ныне лекаря, все мысли которого лишь о спасении от страданий страждущих да о познании природы и сути человеческой и своей собственной сути. Ты верно заготовил уж обвинительную речь, воспылавшим праведно сердцем своим обличать уж готов был назвавшего себя мессией? Ты ошибся, Пётр, вслушавшись в речи толпы. Не найдёшь в доме моём ты старца, овладевшего слабыми людскими головами. Здесь всего лишь бедный молодой лекарь, повстречавший учителя твоего четверть века назад и с поры с той самой пытающийся осознать причину перемены жизни своей.
- Нарекаешь ли ты себя ещё одним учеником его, волхв? Желаешь бесстыдно взять частицу славы его?
-Во истину, ищущий на базарной площади сплетен, не внемлет тысячам выкриков торговцев вокруг. Не ученик я и не последователь и не стяжатель славы. Но воспитан из того же источника что и ты.
-Пусть это правда. Пусть повстречал ты его во младенчестве. Ответь мне тогда, как детский твой разум в день встречи с учителем воспылал осознанием произошедшего? Что может понять ребёнок в ниспосланном ему пути?
-Не был я в миг тот ни младенцем, ни отроком. Был таков же как стою пред тобой. Твой учитель дал мне жизнь. И сколько той жизни, и есть то, что занимает сейчас меня всего боле.
-Ты твердишь, что получил лишь время и никакого иного дара, но вместе с тем берёшься исцелить любого, пришедшего к тебе. Значит ложь твоя обращена или ко мне, или ко всем несчастным в твоём дворе. Все эти страждущие во доме твоём пусть подойдут и увидим мы чье благословление исцелит их. Пусть разделятся они поровну и один за другим подходят ко мне и к тебе. Там и поглядим чья молитва сильнее. Кого услышит Господь.
-Ты верно понял источник исцеления, но так и не узрел сосуд, коим черпаема вода из него. Твой учитель дал мне время, а время я воплотил в знания и только лишь знанием веду труд свой. И если дано тебе исцелить человека без долгого пути врачевания, благословлением одним, что же… Я буду рад, что сократишь ты страдание одному из тех несчастных и подаришь мне время на спасение другого.
-Как ловко избегаешь ты испытания. Поступим иначе. Если неуязвим ты, возьми этот нож и проведи по руке своей. И если соскользнёт он, словно столкнувшись с камнем, ели не оставит следа на теле твоём, то признаю над тобой десницу Господню.
-Наверное это единственный путь избавиться от толпы обличающей на тени моей. Слишком уж имя на слуху стало… Видишь ту башню? Пойдём к ней. И пообещай мне вот что. Если не спасусь я, если не поднимусь невредимым с камней, пусть тело моё отнесут в пустыню подальше от людских глаз и там оставят на пищу птицам. Имя же моё предадут справедливому забвению. Обещаешь мне исполнить это?
180
Друг мой. Не держи злобы на меня и не вспоминай после словами дурными, но письмо это – последняя весть, которую ты получишь обо мне. Наконец решился я воплотить в живую мысли, вынашиваемые мною годы последние.
 Ты знаешь, что власть тяготит меня давно, но грусть моя не от забот правителя, коим я следовать старался честно, но от невозможности исполнить великое задуманное. Словами краткими желаю тебе изложить терзавшие меня, годы последние, мысли, отравлявшие существование мое.
Антонин Пий, великий мой друг и предшественник предвидел последние дни Рима. Он знал тайну мою, как и знал мысли мои об устройстве общества. О том мы с ним часто и подолгу беседовали. Долгие годы готовился он к передаче трона мне, создав шаг за шагом все условия для того и все основания законные, пусть и выдуманные. Уходя просил он меня о спасении империи от разрушения, глубокие трещины которого уже понимал своим великим умом. Дело не в варварах, не в эпидемиях и не в буйствах природы, подтачивающих могущество государства. Первооснова трагедии в римлянах самих. Лень, праздность, жестокость, распущенность нравов, закостенение разума и как исход души самой – вот та беда, что обратит древнюю империю в прах.
Все годы во главе Рима я искренне и честно стремился справиться с этой бедой первоочерёдной. Я работал для достижения цели своей, не обращая внимания на смех за спиной. На ничтожность названного мне сыном, на блуд названной мне женой. Я сам старался стать примером хоть отчасти, истинными объектами же подражания призывая избрать великих прошлого. В ответ я слышал презрение к несовершенству древнего мира, не сильно отличавшемуся от нынешних варваров. Я не смог донести того, что, сравнивая два общества, важен в первую очередь не уровень, не обретённые блага, а направление движений их. Вверх или вниз. Самобытный, полудикий народ, стремительно развивающийся и деградирующая империя, стремясь друг к другу однажды встретятся на шкале развития личности человеческой и так же стремительно разойдутся.
Обратите желание крови своё против полчищ врагов, осаждающих Рим – кричал я, но не было внемлющего мне. Закалите разум свой в неустанных упражнениях и сможете руководить судьбой своей – пророчествовал я, но сытые насмешки были ответом мне. Устыдитесь лицезреть страдания забавы ради – умолял я, но слышал лишь роптание о затупленных мечах и соломе в Колизее. Изгоните роскошь из дома своего, ибо в ней источник бесплодности существования – поучал я, но не повлиял на разгул пиров вокруг в разврате и в грехе.
После осознания бессмысленности усилий моих, настало понимание тщетности надежды изменить мир, имея даже власть великую в руках своих. Не налить вина молодого в сосуд, наполненный уксусом, не опорожнив его до капли и не отмыв. Но как сделать это, если когда-то нектар непревзойдённый, а ныне прокисший, отчего то так ценим и неприкосновенен. Но испарились в нём и совесть и правда, а значит ничтожна цена его.
Обновление. Взращивание разума и духа. Становление достойного человека, довольствующегося только лишь справедливостью своих поступков. Действие. Посвящение себя делам земным и насущным: праведному честному труду. В этом и было спасение для Рима. А главный путь к обновлению, очищению народа есть воспитание грядущих поколений с лет юных, ибо знаю твёрдо: все саморазрушения царств великих, которые были и которые будут, начались в головах детских. Покажите мне отроков народа и я скажу, что станет с ним через четверть века.   
Но Рим не пожелал спастись. А значит Рим пришёл к концу своему. И нет иного выбора кроме разрушения ветхого. И чем скорее пройдётся огонь по стоящему высохшим лесу, тем ближе увидим мы побеги молодые и чистые.  И если не могу я спасти империю, то пусть быстрее окажется она там, куда сама так стремиться изо всех сил своих. Оттого принял я решение, печалящее сердце моё безмерно. Оттого провозгласил Коммода, в блуде рождённого, я соправителем.
Ты услышишь о гибели императора раньше, чем получишь моё письмо. Предугадывая горечь твою, невзирая на всё то, что ведомо тебе обо мне, в эти чёрные дни, прошу тебя, мой дорогой ахеец, простить мне их.
Тебя, верно, занимает вопрос куда направлю я отныне путь свой? Всецело посвящу я себя познанию нашего прекрасного мира и изучению великого множества народов вселенной.  Стану я искать средь них народ чистый, народ, которому я смогу стать полезным в служении своём.
Письмо это передаст тебе мой верный телохранитель и товарищ. Прими его в свой дом и оставь подле себя. Человек этот великой преданности, он станет служить тебе так же верно и честно, как мне служил.
240
-Развязывайте их и быстрей гоните мыться.
Громадный широкоплечий алан по имени Довум, командир отряда, бросил поводья подоспевшему мальчику и, покопавшись глазами в толпе людей, помахал рукой улыбающейся женщине, протискивающейся через толчею встречающих с большим глиняным кувшином речной воды. Он стянул с себя пыльную одежду, не сказав не слова наклонился, подставив шею и спину под тонкую ледяную струйку, умылся, отфыркиваясь и смеясь и только тогда, очистив лицо от следов дороги и чужих земель, исполнив обычай, наконец обнял и поцеловал жену. Прижавшись к груди мужа женщина с состраданием смотрела на измученных тяжёлой дорогой пленников. Проследив её взгляд, алан в полголоса проговорил:
- Ну ничего. Вымоются, поедят – станут на людей похожи, - он указал жене в грязную, смердящую толпу: - Ты погляди как глазеет! Ничего то его не тревожит. Весь путь то слова у наших выспрашивал - заучивал, то на стоянках корешки выкапывал да рассматривал, то вершинами Камня любовался. Беглый римский легионер. Думал он хоть когда дойдём до Града присмиреет.
Действительно: один из пленников, вёл себя иначе чем остальные. Ожидая, пока до него дойдёт очередь и с рук снимут до язв истёршие все запястья верёвки, он не озирался затравленно как прочие, а с интересом рассматривал площадь за передними воротами на входе в город. Его удивляло многое. Громадные каменные башни, водоотводные каналы у бушующей горной реки, несколько вооружённых женщин, замеченных им в толчее, одежда жителей, глиняные или бронзовые конусы, которые они носили подвешенными на шнурки на шеях, поясах или запястьях  и сама толпа человеческая, явно состоящая в основном из двух народностей. Как он уже успел выяснить у конвоировавших их воинов, город населён аланами и венедами, жившими долгие годы едино в согласии. Римские историки полагали, что племя венедов враждует со всеми, с кем соприкасается и занимает территории много севернее, и потому легионер не особо верил и словам о том, что процветает в этом народе человекопоедание. Но одно дело лживость историков и географов, а другое черты действительно удивительные. Два полудиких, воинственных народа существующие не просто в союзе, а вместе. Это казалось невозможным. Римлянин ещё раз поднял глаза на привратные башни: полудикие ли? Да, удивительного много. Ну и в довесок прилюдная нежность к женщине сурового командира, пригнавшего их невольничий отряд в эти исполинские горы. Определённо очень странные дикари – подумал с улыбкой новоявленный раб.
Наконец все пленники были освобождены от пут и несколько мужчин, вооружённых короткими мечами погнали их вниз к реке за сторожевую башню. Навстречу несколько раз попадались группы людей. Они проходили совсем близко, разглядывая пленников. Некоторые беззлобно улыбались и что-то кричали. 
Дорога из больших каменных плит шла между раскидистых сосен, постепенно спускаясь к небольшой рощице, на краю которой, у самой реки было сложено одноэтажное каменное строение с полукруглой печью сбоку, из короткой трубы которой валил белый дым. Очень интересно. Не уж то терма? Ну и дикари.
У входа один из надсмотрщиков заставил пленников раздеться до нога, после чего двое рабов, поморщившись, собрали грязную изорванную одежду и закинули её в печь. В первой полутёмной комнате купальни был спуск к большой чаше с проточной ледяной водой, отведённой по каналу из реки.  Всех пленников вереницей направили в ванну, заставив непременно нырнуть с головой, стуча по темени длинными деревянными палками и уже после, дрожащих и посиневших загнали в жарко протопленную комнату за тяжёлой дубовой дверью.
«Вот так вот. Без всякой подготовки из ледяной ванны сразу в кальдарий. Это не изнеженные римляне с их плавными тепловыми переходами в общественных термах.» – улыбнулся про себя римлянин и направился к большой плетёной корзине с золой.
После мойки всё те же слуги выдали каждому одежду из грубо сотканной конопляной ткани и обувь в виде вытянутых кусков кожи с завязками вокруг щиколоток. И рубаха и штаны оказались высокому солдату короткими.
-Закажу после тунику у лучшей местной портнихи, –  со смехом проговорил он товарищам по несчастью, но те, кто понял его, лишь отрешённо взглянули как на умалишенного.
После, всё те же надсмотрщики повели отмытый отряд невольников через небольшие ворота во внутреннюю часть города, представшего во всей своей такой удивительной обыденности для человека пришлого. Даже соратники бывшего воина по невольничьей доле на миг забыли о своей участи и во все глаза впитывали необычные для себя картины. Что уж говорить о нем самом. Римлянин не собирался надолго задерживаться в этих землях, а потому ловил каждый звук, принюхивался к каждому аромату, срисовывал и аккуратно складывал на полочках памяти замысловатую резьбу над арками дверей, невиданное смешение камня и дерева в строениях, одежду жителей различных сословий и народов, группы бородатых воинов, вооружённых небольшими копьями, солярные узоры на тканных поясах женщин, мальчика, играющего с волчонком, доносившуюся откуда-то многоголосную песню, резную каменную чашу с подведённой из подземного источника горячей, едко пахнущей водой, переливающейся через край и оставляющей ярко-бурые блестящие на солнце отложения.  Город был погружен в свои заботы. Гордо прошествовала дородная лучница, презрительно оглядев смехотворное одеяние на сильном мужчине. Пробежала с деревянными ширококрылыми птицами на вытянутых к небу руках толпа ребятишек. Мимо прошёл раб с полной корзиной янтарной рыбы, взглянув на которую, пленник понял, как безумно он голоден.
Мучиться пришлось не долго: их загнали в просторную прямоугольную пристройку у крепостной стены с низким потолком и длинными деревянными столами, за которыми заканчивало трапезу несколько невольников к плеяде которых принадлежали отныне и вошедшие.
Немудрёная еда, принесённая полными хихикающими женщинами: похлёбка из жирной баранины в грубых глиняных мисках и пресные лепёшки, политые маслом, показались римлянину необыкновенным лакомством, величайшим из всего попробованного им за долгую жизнь.
Проходя мимо, толстощёкая, коротконогая работница этого триклиния, заливаясь смехом похлопала его ниже спины. Пленник обернулся к женщине, избравшей его предметом своих ухаживаний и с улыбкой изобразил восхищение, прижав к сердцу сложенные ладони, чем заставил каменную крышу дома содрогнуться от громогласного хохота самой воздыхательницы и следивших за её походом подруг. Один из стражников что-то прикрикнул и смех вновь перетёк в писклявое хихиканье, и шутки в полголоса.
После еды всех вновь выгнали на улицу и построили длинной вереницей у крепостной стены. Спустя некоторое время подошли несколько мужчин и стали прогуливаться вдоль строя, внимательно осматривая каждого невольника и о чём-то споря между собой и делая пометки на пергаменте. Время от времени они задавали некоторым рабам вопросы через седовласого старика, заговаривавшего с пленниками на простонародной, но безупречной латыни, эллинском,  иберийском или ещё некоторых языках, которыми римлянин не владел. Дойдя до легионера мужчины принялись жарко спорить. За время перехода в невольничьем караване он выучил довольно много местных слов и смог в целом понять о чём идёт речь. Они решали где можно использовать его. Одни утверждали, что он, ввиду своего роста и силы, будет незаменим на строительстве, другие же желали, памятуя о его опыте, чтобы он стал воином. Из раба в воины. Римлянин решил даже, что неправильно их понял. Наконец его стали расспрашивать.
-Ты был воином Рима? – прокряхтел старик, добродушно улыбаясь.
-Эвокатом, – так же с улыбкой ответил тот.
-Почему оставил ты Рим?
«Погубит меня страсть к иносказаниям и патетике.» - подумал римлянин. Сейчас было бы выгоднее сочинить иную историю, но раз уж он рассказал командиру одну версию своей жизни, ее нужно было и держаться.
-Я разуверился в своем центурионе и сбежал.
Старик перевёл и спорившие тут же заохали, на сей раз единодушно признавая, что такой своенравный воин им не нужен, а в тяжёлом труде, а если понадобиться и под плетью, римлянин быстро утратит свою спесь.
На площади под навесом, прямо напротив осмотра невольников, показались три человека: богато одетые венед и алан и всё тот же командир отряда - Довум, отвечавший за доставку рабов.
-Посмотри, господин, вот тот беглый римский воин, про которого я рассказывал. Высокий с самого края, – проговорил он.
-Что-то не похож он на простого легионера, – правитель города наблюдал за осмотром невольников, оставаясь незамеченным в тени.
 – Да. Человек смелый и к тому же много знающий, – продолжал Довум. - Во время перехода один парень, пленник, тяжело заболел. Он совсем не мог идти. Я решил лишить его страданий. Не отпускать же – тогда бы все невольники притворились недужными. Так вот, я сказал на ночлеге, что если к утру он не сможет идти, то будет убит. Этот римлянин пока не зашло солнце копал камнями какие-то коренья, собирал травы, потом выпросил у нас котелок, согрел воды и сварил какое-то снадобье. Он всю ночь не спал, сидя подле больного и поя его время от времени. Не сомкнул глаз после тяжелейшего горного перехода! Все мои люди, стоявшие в ту ночь в дозоре, говорили об этом. На другой день больному стало легче. До вечера римлянин помогал ему идти, оперев себе на плечо. Ещё через ночь, тот выздоровел вовсе. Я спрашивал римлянина: «Ты знал его? Нет, не знаком он тебе. Вы разных племён – зачем ты помогал другому, сам находясь в беде?»  Он смеялся и после ответил, что если бы рядом было два страждущих, один ему близкий, а другой чужак, то помощь его первой пришла бы к соплеменнику, а так он помогал тому, кому мог помочь.
-Может быть римлянин сумеет исцелить тебя, брат? – не отрываясь взглядом от раба в полголоса спросил алан.
-Не сумеет. Просто настало моё время подняться на Камень. Но быть может он сумеет излечить или облегчить страдания кому-нибудь из народа нашего, – ответил венед.
Между тем действо у стены утратило всё своё спокойствие и размеренность. Раздался глухой удар тяжёлой деревянной палки о человеческое тело, и римский солдат согнулся, схватившись за лицо руками. Одного из осмотрщиков, венеда, разозлило, что какой-то раб смотрит не себе под ноги, а прямо ему в глаза с такой смелой улыбкой. Но наказание не сломило непокорного римлянина. Через мгновение он выпрямился, оторвав ладони от лица, по которому растекался глубокий кровавый рубец, злобно глядя в глаза своему мучителю. Рассвирепев от такой дерзости сильнее прежнего, тот что было сил ткнул острым металлическим наконечником посоха в плечо наглеца. По серой чистой рубахе раба начало расплываться чёрное тяжёлое пятно.
Римлянин отшатнулся назад и прошипел, коверкая венедские слова:
-Ты великий воин. Осмелился сразиться с безоружным пленником.
Венед в третий раз размахнулся окованным посохом и что было сил опустил его на голову непокорного раба, намереваясь проломить ему череп. Но удар не достиг цели своей. Мгновенным движением руки солдат перехватил древко и вырвал его из рук оцепеневшего оценщика, отступив к стене и подняв обретённое оружие над головой, готовясь защищаться. Охранники, выхватив мечи растолкали невольников и жителей города и обступили римлянина.
Взбешённый осмотрщик наконец пришёл в себя и завопил, приказывая воинам немедленно изрубить наглеца в куски. Те же явно медлили, стыдясь положения, в котором оказались и косясь друг на друга. Из толпы невольников выбежал паренёк ибериец. Умаляя пощадить глупого раба, он упал на колени, между римлянином и ни слова не понимавшими стражниками.
-Эй вы, успокойтесь все, – раздался сзади хриплый усталый голос.
Хозяин посоха с рычанием обернулся, ища в толпе разъярённым взглядом того, кто посмел защищать этого пса, опозорившего его.
-Кто это там решил открыть свой поганый рот? – вскрикнул он, но через мгновенье упал на колени, прижавшись к каменным плитам лицом и плача. – Повелитель Буяж. Прости меня. Я не узнал тебя. Этот вонючий раб так разозлил меня.
Венед, убрав руку поддерживавшего его алана, медленно, подошёл к растянувшемуся на камнях мужчине, бесстрастно глядя на сотрясающееся в рыданиях тело у своих ног.
-Этих людей постигла великая беда. И впереди их ждут испытания тяжкие, – проговорил он. –Некоторые из них, будучи людьми духом сильными, пройдут страдания и лишения, но в исходе вновь станут людьми свободными, людьми народа нашего. Нам сейчас знать не ведомо того, кто это будет. Ведомо лишь солнцу. Так как же ты, легко столь, без малейшей на то причины рискуешь искалечить или умертвить и лишить там, в дне грядущем, народ наш человека его? – правитель умолк, переведя взор на остальных осмотрщиков рабов.
-Ты платишь не за оскорбление повелителя своего, а за злобу ненужную в себе. Не за проступок великий в испытании, а лишь по желанию черного сердца своего. Не кровожадность в нём по доблести воинской к врагу в бою насмерть, а к человеку беззащитному по лютости души твоей, – вождь осенил себя круговым движением открытой ладони и выхватив меч отсёк лежащему голову.
241
-Я врачевал честно каждого страждущего в Граде всё то время, что пребываю здесь. Я ни разу не отказал в помощи ни рабу ни тебе, повелитель, – знахарь посмотрел в глаза владыке, ожидая, что тот по обыкновению своему лишь отмахнётся от расспросов, сказав, что не настало время. Но на сей раз Буяж внимательно слушал и молчал. Он лишь еле заметно кивнул, дозволяя продолжить.
-Ни разу не выходил я и выйти не пытался за границу стены Града. В этом две причины. Первая из них неотлагательная и нескончаемая работа по укреплению сил жизненных каждого страждущего и всего народа вашего. Вторая же в желании моём доказать тебе признание своё и благодарность за спасение в мой самый первый день здесь. Но при всем твоём добром расположении ко мне не раз молчал ты на расспросы мои. О Граде, о удивительном соседстве с аланами, об истории рода вашего, о Камне.
Правитель встал и прошёлся по просторной круглой комнате, отведённой знахарю в верхней части башни и обращённой окном на к Камню.
-Наверное настало время говорить с тобой чисто.  Ты благодаришь меня за спасение? Но ты даровал мне жизнь, избавив от болезни и нет теперь меж нами долга.  В том причина лишь молчания моего те пять месяцев здесь тобой прожитые, что нет понимания моего тебя.
Ты мог сбежать по пути в Кинуир, но не сделал того. Вместо побега ты, животом рискуя, помог незнакомому тебе пленнику. Тебе ни к чему дозволение выйти за черту стены. Ты ловок и силён. Ты мог бы уже давно быть в своей империи, но ты здесь. Ты сказался беглым солдатом, но по познаниям твоим и мудрости слов вижу я скорее правителя. Ты не думаешь о погибели своей в тот раз, когда беда стережёт тебя и она каждый раз отступает, не причинив вреда тебе.  Кто ты есть? Куда идёшь ты?
-Правитель, по сути, и есть солдат народа своего. Если это правитель подлинный. А если так, то солдат беглый всё едино, что беглый правитель. Знаю, что слабостью сочтёшь ты это великой, но не осуждай меня скоро.
Здесь, в земле венедской, став пленником по удивлению своему обрёл я чувство дома и спокойствие в душе своей, но не в устремлениях своих. Я достиг той гармонии, какую искал множество лет. Оттого не стремлюсь покинуть Града. Оттого пренебрег скитаниями.
Что до погибели, то в том причина, что нет страха в душе моей пред ней. И только то.
Буяж стоял спиной к знахарю у распахнутых дубовых ставен и смотрел как выходящее из-за горной гряды осеннее солнце осветило в родниковой прозрачности холодного утреннего воздуха сухую траву на склоне Камня, припорошенную за ночь редким снегом, белым, будто проседь в бороде вступающего во зрелость мужчины. Полоса света ползла, быстро прогоняя тень и снег незаметно таял, словно отступали годы, будто пропадала седина под могуществом древнего доброго светила.
-Скоро Зима. Люблю это время. Зима… Ты спрашиваешь о Камне. Алатырь оберегает нас от врагов, прикрывая спину нашу. Он кормит нас со склонов своих. Он холоден и бел снаружи, но жар внутри него. Он даёт нам свою целебную горячую кровь, греющую дома наши и врачующую нас. Она течёт из самых глубин его, где стоит кузница Сварога, там, где в печи пылает белый огонь, а по громадной наковальне бьёт древний молот его. Когда принимается великий кузнец за работу слышен грохот ударов его из-под горы. А если уж совсем увлечётся или великое дело задумает, то раздует меха печи своей так, что летят искры и расплавленная земля над холодными белыми льдами вершин Камня. Камень, это сила Венедов, отсюда питает он всё племя наше великое до самых северных окраин. Камень, это священный оберег для каждого из нас. Ты же видел, что каждый здесь носит его маленькое повторение из глины и держит дома. Такой же обычай и у наших собратьев, живущих в самых дальних северных землях. Большинство венедов живут много севернее. Мы же, обитающие здесь, хранители самой великой святыни нашей – Града. 
Град сам Сварог во времена древние возвести повелел предкам нашим и предрёк: покуда стоять Граду под Камнем, единым будет всё племя венедское на всей великой земле нашей, сильным и непобедимым. А как сойдёт огонь на него, знать тут и время своим путём идти каждому роду. И настанут века тёмные, века тяжёлые. Ибо многих искусит чёрный змей, многих погубит. Тот же род, что не согнётся, не растеряет себя, что в страданиях укрепится лишь, под покровом Сварога, взойдёт над миром и возведёт Град новый, объединив вновь под собой венедов всех заблудших в веках.
Венеды и сейчас уже разняться друг от друга не мало. Земли в которых живут разные роды, соседние племена, зверь обитающий в тех землях, деревья да травы, растущие там, лютость зим - всё обтёсывает, меняет речь, обычаи, повадки.
Что до аланов, то тайна единства нашего, двуплемённости, в том, что племя то как раз есть одно. Было бы разделение меж нами, были бы границы меж домов, разные повелители, непременно была бы и вражда. Венеды и аланы вместе живут на этих горных землях не так давно. Но пройдёт время ещё и сольются они в народ единый, неделимый. Будто река и приток её, когда вода в обоих чиста и прозрачна, тогда не видно после схода их в бирюзовой глубине потока грязного и чуждого.
Народ наш древний и великий… Вижу улыбку, тронувшую губы твои и не осуждаю её. Знаю о чём думаешь ты – каждое племя себя считает избранным, каждый отец считает чад своих наиумнейшими, семью свою наилучшей. Я не только понимаю это, но и приветствую любой народ в этом и говорю, что это и есть единственно верно, потому как в этом главная защита рода от разрушения и забвения. Если скажет мне муж, что любовь его к сыну и к ребёнку чужому равносильна, то знаю я, что не познало сердце его истинной любви отеческой. Если не мнит народ себя величайшим на земле – ничтожна цена его.
Я ответил о том, что хотел ты услышать. После, в общении близком с людьми ты узнаешь что-то новое, выпытаешь подробности, расспросишь о чем-то. Если останешься. Да. Врата открыты пред тобой. Хоть ты и нужен нам всем. Не только за великие познания твои, а за то боле, каков ты сам есть. Но если решишь уйти – иди. Я не стану держать зла и провожу тебя как друга.
Или войди в племя венедов и будь с ним до конца дней своих.  Стань своим для него и поймёшь вдруг, что неотделимо и оно от тебя, ибо родны мы не кровью лишь да именем, а духом сильней того.
Знахарь, ничего не ответив, встал со скамьи, подошёл к столу, налил в глиняную миску молока и поглаживая, поднёс к ней мордой маленького волчонка, отобранного недавно у ребятни.
- Ну бирюк ты и есть. Одинокий, скрытный да сильный. Слыхал, что тебя называют так по городу?
- Слышал.
 250
Скоро зима… Скоро всё завалит свежим душистым снегом. Однажды рано утром я выгляну из башни в своё окно и увижу совсем другой город. Крыши, ступени, площадь, берег реки, сосны, Камень сам от подножия своего – всё будет покрыто чистым белым пухом. Дети стану кататься на санях с гор. Крики и смех их слышны будут даже здесь, в самом центре города. Мне будет всё тяжелее занимать их разум учёбой. Из сотни труб повьётся тонкий сизый дымок, неровной прозрачной змейкой уходя прямо к небу в неподвижном морозном безветрии. На моих волосах будут лежать, не тая снежинки, создавая иллюзию седины. В мовнях будет собираться множество народу по-вечерам. Как-то Буяж спросил меня, почему решил я остаться? Я в шутку ответил ему, что тому виной термы с вениками.
Я прожил в Граде десять лет, я ходил далеко на север к венедам лесным. У них свой особый говор, свои привычки, но они точно также боготворят свои парные. О, это несказанное блаженство, парная с вениками. Веник лечит хворь всякую, как говорят местные старики. Он с этим племенем и назван схоже, от него и имя своё берёт. А может и наоборот. После тяжёлого дня, ты уставший и хорошо бы замёрзший изрядно, приходишь туда, лежишь на горячем дереве в клубах обжигающего пара и пряном запахе раскисших дубовых веток, хлещущих твою спину. Веник даёт чистоту и силу дому и телу. А сила и чистота – самое главное для венеда. Распарившись, ты выбегаешь на крепкий мороз и ложишься в колючий, рассыпчатый снег. Купаешься в нём, чувствуя уколы словно от тысяч шипов. Стоишь в душистом пару, обволакивающем тебя. По спине и груди превращаясь в тонкие ручейки, тая, сползают слипшиеся снежные крупинки. Запрокинув к небу голову, ты смотришь на чистые, яркие, какие бывают только в горах, разбросанные в чёрной бездне сияющие осколки.
 Не даром мовня у венедов стала и храмом – где ещё человек может быть чище, где ещё его душа может быть умиротворённее.  Она и нега, она и молитва.
Зима и тяжела и прекрасна. А в двойне прекрасна она, когда рядом с её стужей чувствуешь тепло своего дома. Что может быть лучше, чем уют крова. Хозяйка накрывает вернувшемуся из дальнего пути мужу нехитрый стол в поздний час, когда уже спят дети и только ледяной ветер воет снаружи протопленного, разомлевшего жилища.
За эти десять лет я привык и полюбил свой новый город. Мне нравилась моя новая жизнь. Нравились новые люди. А алан Довум стал моим другом. Главным другом всей моей жизни.
 В свободные от дела часы я уходил в маленькую мастерскую и плотничал, вспомнив своё ремесло изначальное и наслаждаясь им как ничем иным. Жизнь шла размеренно и тихо. И как будто бы правильно.
Но пару лет назад здесь в горах, зимой, у меня родилось и никак не унималось какое-то звенящее, блаженное ожидание, щекочущее в груди предчувствие встречи, такое забытое в такой далёкой юности. Тогда я отнёс это непонятное изменение в себе к венедскому влиянию. Всё-таки я никогда прежде не жил среди таких настоящих людей.
;
На самом исходе лета в Град прибыл князь из Северного Города. Жители радостно встречали далёких сородичей. Мы сидели на ступенях с Довумом, отдыхая после работы. Алан не глядя точил свой очередной нож, изготовлением которых занимался в каждую свободную минуту. Мы смеялись над его грубыми шутками по поводу иноземных девиц.  Буяж ждал гостей не в своих палатах, а на площади, выйдя заранее к распахнутым вратам. Увидев в толпе меня, он сделал знак рукой подойти.
- Дочь князя крепко занемогла в дороге. Разум оставил её, она мечется в жаре и бреду. Прошу тебя как друг, призови всё своё умение и исцели её, – в пол голоса проговорил Буяж, схватив меня за плечо.
Я кивнул и пошёл к себе в башню, чтобы подготовиться к встрече с хворой и собрать все снадобья, которые могли понадобиться.
Все торжества и разговоры в тот вечер были, само собой, отложены. Я беспрепятственно прошёл в покои Буяжа, лишь кивнув расступившимся стражникам при входе. В тёмной комнате у изножья кровати стояли хозяин города и сражённый бедой отец девушки. В комнате находились ещё несколько человек, среди которых, как я понял, был колдун, которого попросили позаботиться о ней ещё в пути. Буяж повернулся ко мне и тронул за плечо стоящего спиной князя.
- Здесь тот человек, о котором я говорил тебе, брат. У него великий дар целителя.
- Старик говорит, что уже нашёл в белой пещере душу моей дочери и поймал её, – князь грозно оглядел меня усталыми, покрасневшими глазами. - Пусть твой человек не вмешивается, иначе старик упустит её.
- Брат, послушай, благодаря лекарю Волку и только лишь ему я стою пред тобой, а не вернулся к Сварогу много лет назад.
- Я сказал своё слово. Я больше верю старику, нежели этому чужаку.
Я подошёл ближе и встал сбоку ложа, напротив колдуна, накрывшего лицо девушки какой-то чёрной тканью. Колдун зашипел на меня обнажив острые жёлтые клыки. «Уж не точит ли он их?» - подумалось мне.
- Я не чужак, – повернувшись к господам сказал я. – Я не на службе здесь и не в рабстве, а у себя дома. Дочь же твоя, князь, из-за упрямства твоего дома своего может и не увидеть.
Северный венед схватился за рукоять меча, но крепкие пальцы Буяжа перехватили его руку.
- Уж не собираешься ли ты, брат, у меня в гостях будучи, пролить кровь моего друга? – произнёс он зло и через мгновенье, почувствовав обмякшую руку, продолжил спокойно: – Пожалуйста поверь ему как мне самому.
Подумав несколько мгновений, князь чуть заметно кивнул.
-Старик будет следить за тобой. И если ему что-то не понравится, ты уйдёшь.
Я склонился над трясущейся маленькой фигуркой под одеялом.
- Пожалуйста откройте все ставни. Здесь так мало свежего воздуха.
Взяв тоненькую руку, я прислушался к биению сердца больной. Какая маленькая ладонь. Такая лёгкая, такая хрупкая. Такие тонкие длинные пальцы, такие узловатые суставы. Такая знакомая ладонь. Да, такая знакомая. И эта родинка... Я резко выпрямился и сорвал тёмную ткань с лица дочери князя.
Выронив её руку, я попятился назад, наткнувшись спиной на холодную каменную стену. Передо мной с закрытыми глазами лежала моя двести лет назад умершая жена.
- Что с ним? – услышал я вопрос князя.
Обиженный колдун стоял со злорадной улыбкой победителя.
Мысли. Тысячи мыслей, вопросов, сомнений, опровержений рождались в голове. Бегущие, они, сталкивающиеся друг с другом, не давали разуму полноценно управлять действиями тела. В голове шумело, сознание пребывало в густом, вязком тумане. Нужно взять себя в руки. Нужно унять сердце, очистить голову и взять себя в руки. Сейчас нужно отрешиться от волнений и сделать всё правильно и чётко.
Я представил себе мягко ложащиеся хлопья густого первого снега в лесу, несколько раз глубоко вздохнул, как будто ощущая холод вдыхаемого воздуха и ничего никому не говоря и ни на кого не глядя, вернулся к постели и занялся больной, приказав своему разуму оставить всё мешающее, всё лишнее на после.  Я разложил снадобья и предметы из своего мешка на столе и принялся за осмотр девушки. К моему удивлению старик-колдун склонившись над мешочками и стеклянными банками одобрительно хмыкнул, пробормотав некоторые арабские названия трав, и уже совсем по-другому поглядел на меня. После, он сильно помог мне, растирая травы и коренья в каменной ступке, вытирая мокрой тканью лоб её, помогая влить в рот девушки приготовленные снадобья. Правда он всё время что-то шептал ей на ухо. Я был не против – это не могло повредить ей.
Уже стемнело, когда наконец я сел у постели жены. Дыхание её было ровным и глубоким, сердце билось размеренно, жар и болезнь отступили.
- Она придёт в себя после того как выспится хорошенько после своих мучений, - я попросил слугу принести воды. Хотелось пить и умыться. Хотелось жутко есть.
Я снял с шеи, висевшее на шнурке тонкое бирюзовое колечко и аккуратно, пока никто не видел, надел на её палец.
Теперь настало время размышлений. Я сидел и смотрел, улыбаясь на такое знакомое лицо. Я знал каждую его чёрточку, каждое бессознательное движение этих губ и век. Это не кто-то похожий на неё. Это она и есть. Непостижимо.  Помнит ли она меня? Узнает ли? Я никак не мог осознать случившегося. Ведь я сам опустил её увядшее, бездыханное тело в землю.
Кто-то тронул меня за плечо и протянул кувшин с водой. Я обернулся. Это был отец девушки.
-Ты очень устал, Волк. Тебе нужно поесть. Пойдём, Буяж уже ждёт нас за столом. Я должен извиниться перед тобой. Пойдём же. За Радой присмотрят.
;
У неё было непривычное, другое имя. Уже после, осторожно расспрашивая пришедшую в себя Раду, я понял, что она не знает меня, она родилась и выросла в северных венедских землях не бывала нигде больше за всю не долгую жизнь свою и вот впервые совершила путешествие со своим отцом, в котором чуть было не погибла. Но это была она. Все её повадки, её слова, глаза, звук её голоса, смех её – всё было тем же. Но ведь я-то изменился и изменился сильно.  Стану ли я для неё тем же кем был когда-то? Вот, что волновало меня тогда больше всего.
258
- Много раз увядал мир и рождался вновь с тех пор как ты пришёл рабом в великий город наш, с тех пор как нарёк я тебя другом своим и человеком свободным, с тех пор как объявил тебя перерождённым от племени венедов и нарёк именем новым. И с тех пор как сохранил ты умением своим жизнь мою.
Старый вождь сидел у окна, наблюдая как среди осыпей Камня пробивается молодая бледная трава.
- Много лет ты работал себя не жалея. Ты врачевал нас, ты учил детей наших счёту и рисунку. Не скупясь делился ты всем, что есть у тебя. Всеми знаниями своими.
- Я взял у венедов не меньше.
Старик поднял раскрытую ладонь, прося не прерывать его.
- Мы ходили с тобой на север к далёким собратьям нашим. Ты изучал и записывал всё что видел о народе нашем и жизни его. Много лет ты учил детей наших. Ты вырастил достойных людей, которыми гордиться всё племя наше. Восемь лет прошло как взял ты в жёны свои любимую дочь брата моего и нет во всём Граде семьи, живущей в большем согласии.
Но за все эти годы я стал стар. Сварог уже зовёт меня. Но ты, ты не изменился ни чуть с того самого дня как впервые я увидел тебя. Я не знаю как долго ты живёшь под звёздами, не знаю как долго ты ещё будешь любоваться ими. Знаю лишь, что не зря привёл Сварог тебя ко мне. Завтра я взойду на камень и прошу тебя проводить меня. Ноги мои уже слабы, а путь мой вверх не лёгок. В пути мы ещё раз посмеёмся над тем, что было и задумаемся над тем, что будет. Перед дорогой я прошу тебя об одном лишь: не оставь покуда сможешь племени нашего. Сбереги, сохрани его от бед, если то в силах твоих будет.  Как и кем жить станешь, не мне решать, но прошу тебя помнить о нём покуда жив будешь.
Волк мягко улыбнулся старику, поднеся к его трясущимся рукам глиняную чашу с водой.
- Ну куда же я теперь от него денусь. Я исполню волю твою.
;
Два человека не спеша, переговариваясь в пол голоса, иногда смеясь, поднимались по скалистой тропке. Старик одной рукой опирался на деревянный посох, под другую руку его поддерживал молодой мужчина.
- Буяж, я изучал суть земную по книгам величайших учёных. Я прочёл труды Страбона, Эрастофена, делал свои наблюдения и выводы. В глубине Камня нет никакой кузницы. Всё то, что вы приписываете к творениям божественного кузнеца есть всего лишь силы природы. Глубинный грохот, горячие источники, это следы действия подземных сил. Я понимаю важность для тебя устоев народных, но взываю к твоей мудрости и к твоему просвещению и прошу отказаться от уничтожения самого себя. Твоя воля крепка. Если ты только прикажешь себе, ты проживёшь ещё много дней. Моё умение велико, я поддержу тебя в том.
Старик добродушно улыбаясь осмотрел на знахаря.
- Ты уже продлил однажды мой путь жизненный на много лет. Того мне хватило вдоволь. Я не сомневаюсь в умении твоём, но хочу я уйти пока слабость окончательно не разрушило тело моё и мою память. Ты говоришь, что в глубине Камня нет кузницы Бога? Ну а кто сотворил недра раскалённые Камня да и Камень сам, да и всю вселенную? Не важно называем мы горнилом богов их или жаром земли или иначе как-то. Ты же сам говоря о Боге часто упоминаешь небо, но ведь не думаешь ты при том, что живёт он на облаке. Всякому племени людскому присуще связывать и величать божественное, великое и непостижимое в сравнении с прекрасным, но обыденным, привычным их жизни. Это поэзия народа.
Волк удивлённо смотрел на этого язычника, оказавшегося столь непонятым им.
- Но самое важное, Буяж. Я видел Бога. Я говорил с ним, а он говорил со мной как простой человек, – проговорил он уже без бывшего жара и уверенности.
- Ну так что же. Значит он доверил тебе великую роль. Выбрав не одного из земли твоей, а из великого множества людей на всей земле. Как создал он не только край, откуда ты родом, но и мир весь. Ты бы увидел его ещё раньше, если бы смотрел не на небо, а на своё отражение в воде.
Волк молчал.
- Я сказал тебе, что искать его нужно в себе самом. Кто-то сохранил свет в себе, кто-то же, напротив, изгнал его. Кто-то пустил в душу свою силу чуждую.  Бог в душе. И зло в душе. И сражаются они не только на поле души твоей, но и в жизни, во всём, что ты делаешь. Сражаются со злом или светом и в душах других. Большие селения, города, толчея империй – стечение разных людей. Души их проникают там друг в друга. Начинает человек любить то, что никогда не любил и презирал даже. Становится слабым, если в душах толпы людей вокруг победило зло. Он не сможет один противится ему. Потому быть следует с людьми близкими тебе. Со своей семьёй, своим родом. В их душах тоже зло есть, но они знают это зло, знают каким оружием его побеждать, как с ним бороться. Страшись скопищ народов чуждых друг другу, если не уверен в силе души своей. Ты чужой крови по рождению, но ты нашего духа, поэтому тебе так легко здесь. Но если судьба заведёт тебя в дебри людские, если станет вдруг невыносимо, когда захочешь вернуться к себе настоящему, когда захочешь, чтобы Бог твоей души явился тебе, останься один вовсе. Уйди на время от людей туда где никого не будет кроме тебя. Например, в горы или глухие леса. Там и станешь ты один на один с ним. Стань отшельником.
;
Я шёл, размышляя и сожалея о том, что не постиг раньше полностью этого величайшего из людей, мудрейшего из правителей. Не воспользовался полноценно годами, прожитыми рядом с ним бок о бок.
Мы долго шли молча, пока Буяж наконец не прервал молчания.
- До заката мы поднимемся до прохода меж двух больших каменных стен. Если ты обращал внимание, эти врата изображают на наших глиняных оберегах в форме Камня. Там ты оставишь меня. Ты найдёшь сам обратный путь?
Я кивнул. Буяж продолжил:
- Не переживай за меня. Я понимаю, что мне суждено будет дожидаться конца своего одному, что никто не придёт за мной. Не откроются моему не усопшему телу вдруг сияющие двери в навье царство. Но не убоюсь конца своего. Но прикажу себе сам отпустить тело своё и так волей своей свою душу освобожу.
Было ещё совсем светло, когда мы подошли к двум громадным каменным грядам, будто сложенным неведанными великанами.
-Словно и вправду Вулкан сложил ворота в кузницу свою, – улыбнулся я.
Присев на камнях, мы долго разговаривали. Буяж ещё раз напомнил мне о данном слове, до скончания дней моих не оставить племени венедского. Он встал, тяжело оперевшись на посох, обнял меня и пошёл к проходу меж каменных стен. Не оборачиваясь, на ходу он прокричал мне:
-Помни своё слово.
 Я некоторое время смотрел ему в след, чего-то ожидая. Наконец развернулся и начал спускаться, не видя пред собой ни узкой каменной тропы, ни долин внизу, ни древних великих гор вокруг, заслоненных в тот миг мыслями не весёлыми. 
По пути вниз, огибая большой каменный утёс я услышал сверху окрик.
- Эй, плотник, ты же совсем заплутал. Не стоило срезать пути.
Вздрогнув, я поднял голову вверх. На плоском выступе утёса смотря на меня и улыбаясь сидел человек.
- Ну что смотришь? Никак не признал кузнеца Сварога. Пойдём провожу.
 272
- Посмотри, как качается в полёте своём бабочка, как мечется, не решаясь ни на что, то к земле, то в миг следующий к небу. Видишь, как суетится, кидается куда-то и возвращается назад, будто потеряла что, словно ищет. Гляди на них на всех – какие разные, какие узоры замысловатые выбрали себе на крылышки. Словно к празднику вырядились, надев всё лучшее самое, самое дорогое да сбережённое.
Вот она подлетела к цветку, села на лепесток и торопливо занялась чем-то, через миг вспорхнула, оглядела: всё ли сделано, правильно ли, ладно ли и вот уже торопится к новой былинке по новым хлопотам.
Налетается, утомиться и остановится в теньке отдохнуть, крылышки друг к дружке то сведя, то расправляя, будто усталыми плечами вверх-вниз поводит. Прикрыв глаза подремлет чуть. И вновь затрепещет легкая мудрено вышитая рубаха.
Так и летит она, душа бабья, от тела своего усопшего к проматери своей.
Не серчай и не тужи. По-иному то жизнь не течёт. Годы выходят. Вот жалейку возьми - они её слушать страсть как любят. Кто она тебе была то?
286
- Волк! Князь просил тебя идти к мовням. Он приказал передать тебе, чтобы ты поспешил. Он ждёт тебя там. – мальчик посыльный вбежал в башню лекаря, которого весь город упрямо величал колдуном, несмотря на многократные того возражения.
В последнее время весь Град за исключением детей, нескольких друзей да князя старался держаться подальше от него. Оно и не удивительно. Годы идут, а Волк всё сидит в своей башне точно такой же как в тот день, когда пришёл в город в невольничьем караване. И как тут докажешь, что не используешь ворожбу супротив череды прожитых лет.
Лекарь поморщился. Он только что с наслаждением устроился в кресле и положил перед собой на столе древнюю глиняную табличку, покрытую клиновидным письмом, найденную по словам привёзшего её путешественника где-то в Междуречье. Ему было жаль этого выкроенного для себя времени, но он понимал, что князь не станет попросту его беспокоить. Князь Худдах, алан по происхождению, был другом Волка. В редкие свободные часы он любил прийти в башню лекаря и поспорить о сути всего живого и неживого, существующего в природе. Во время последних своих визитов он только и говорил о странных подземных ударах, участившихся в последнее время. Для отслеживания колебаний земной тверди, Волком, совместно с двумя искуснейшими Кинуирскими мастерами была создана огромная чаша довольно хитроумной конструкции. В чаше этой всегда поддерживался один и тот же уровень воды. По краям её были равномерно прорезаны двенадцать маленьких отверстий с каналами. При малейшем колебании земной поверхности, вода из неё вытекала в мерные чашки, расставленные вокруг под каждым отверстием. По чашке с наибольшим количеством истёкшей воды, можно было судить о направлении, в котором располагался центр подземного толчка и его силе.  Этот прибор стоял в отдельной комнатке в княжеской мовне. Судя по всему, Худдах обнаружил какие-то необычно сильные колебания и теперь ждал Волка, чтобы обсудить это.
Завернув глиняную древность, которую так и не удалось изучить, в плотную ткань, лекарь вышел вслед за мальчиком-посыльным и направился в сторону городских общественных мовен. Помещения для рабов, для посвящённых в род и для князя находились в одном и то же месте рядом друг с другом. Мовни также разделялись на мужские и женские половины. В эти древние строения спешили все от мала до велика по вечерам после труда, после дороги или в дни торжеств. Когда-то давно, когда Волк пришёл в город рабом, его первым делом отправили именно сюда.
Князь ждал его снаружи, нетерпеливо прохаживаясь вдоль реки.
-Ну что там случилось? Сильный толчок? – спросил Волк поздоровавшись.
Худдах только усмехнулся и знаком велел ему следовать за собой. Пройдя через помещения княжеской мовни насквозь, они вышли к ступеням, спускающимся к реке. Здесь под открытым небом располагался каменная купель с горячим источником на дне. Но сейчас это уже не была ровная водяная гладь с лёгким паром клубящимся по поверхности. С рёвом через края купели переливалась кипящая вода. Периодически на поверхность вырывались большие пузыри шипящего пара.
-Что скажешь? – спросил князь.
Волк ничего не ответил. Он долго размышлял, глядя на взбесившийся подземный источник. Вдруг он резко повернулся и на ходу крикнул князю:
- Быстро идём к яме.
- К какой ещё яме? – еле поспевая за ним спросил Худдах.
На окраине города стояла тюремная башня. В подземельях её была выкопан глубокий колодец, в которой держали тех узников, чья преступление было слишком тяжко для пребывания в обычных темницах, но не столь ужасающе, чтобы отправить под копьё. Иногда туда спускали пленников, от которых нужно было добиться каких-либо сведений. Обычно на то, чтобы разговорить человека было достаточно нескольких дней. Яма пустовала уже довольно давно, чему мягкосердечный в рассвете жизни своей лекарь был искренне рад.
Спустившись в подвал, Волк с князем взяли масляные лампы и зашли в подвешенную над ямой деревянную люльку.
-Опускайте очень медленно, - крикнул Волк воинам из свиты князя, не доверившей такого дела стражникам тюрьмы.
Заскрипели деревянные колёса и люлька начала опускаться в чёрную бездну. Они были уже достаточно глубоко, а колесо наверху всё скрипело и скрипело, и люлька всё опускалась, не находя дна. Волк думал о том какой ужас испытывали те, кто стоял на этих качающихся досках, опускаясь черную бездну в полной темноте, цепляясь глазами за удаляющийся кружок света над головой.
- Теперь опускайте ещё медленнее, - крикнул лекарь наверх и приложил ладонь к каменной стене ямы.  – Тёплая. Я так и думал.
Наконец люлька ударилась о дно. Температура стены здесь была так высока, что жгло руку. Было душно и жарко. Князь и Волк обливались потом.
- Мы достаточно видели, - сказал Худдах и крикнул наверх: - Поднимайте да побыстрее!
Спустя немного времени они, с наслаждением выйдя на улицу, присели на деревянной скамье.
-Похоже подземный огонь Камня и вправду готовится покрыть пеплом Град, как предсказывал Буяж. Вели всему населению быть полностью готовым к немедленному исходу. Каждый должен понимать, что в любой миг он может покинуть город. Переведи узников в воинский дом, благо их не много. Детей нельзя выпускать за городские стены – пусть всегда будут подле родителей. Вели также, чтобы в яму налили воду. Как только наверху появится пар, пусть сразу дадут знать мне. Готовься к исходу, князь. Быть может нас минует сия чаша, но нужно быть готовым, чтобы не погубить людей.
-И куда же нам идти?
-Думаю на север. Нужно решать на сходе. Боюсь народ наш разделится. Камень, это то, что сковывало наше единство. И без дома на склонах его, каждый отправится искать счастья к своим дальним сородичам. Аланы к аланам, венеды к венедам. Конечно, кто-то из аланов пойдёт с венедами и наоборот. Но то великое единство двух народов прекратится не успев породить окончательно народ единый.
;
Далеко не все безропотно повиновались приказу покинуть город. С каждым из них Волк подолгу разговаривал, стремясь убедить и в большинстве случаев преуспел в том. Около двух десятков человек, в основном стариков, всё-таки решили остаться.
Да и среди ушедших было не мало тех, кто открыто высказывал сомнения свои, не щадя крепкого слова и для князя и уж особенно для Волка, которого они считали теперь причиной всех своих бед. Эти толки ширились и крепли с каждым днём. Но вот однажды в вечерних сумерках, в негромком шуме вставшего на ночной отдых лагеря путников, задрожала земля, издалека, надрываясь и хрипя, прорвался и раскатился грохот и собравшиеся у костров люди увидели вдалеке черное небо, разрезанное бороздами раскалённых линий.
325
- Не вас ли побивали камнями ещё вчера и травили диким зверем? Не вы ли слёзы лили о своей тяжкой судьбе, но стояли при том крепко за то, во что верите и что истиной считаете? Не из вашего ли числа многие мученики жизнь свою за веру положившие и за то ныне превозносимые?
Так не видите ли вы разве схожести христовых мучеников дня вчерашнего с держащими веру отцов своих в дне сегодняшнем?
Считаете вы правыми себя, познавшими истину, а прочих за овец заблудших почитаете.
Не отнимай правды у другого, замещая её правдой своею. Хочешь завоевать, уничтожить – иди завоюй и уничтожь, но не прикрывайся лицемерием о добродетели привнесения на мечах истины.
Пройдут годы, и станет римская церковь не подобием царства Христова на земле, а сосредоточением и олицетворением всего ему противоположного. Взойдёт то, что посажено. Рождённая со злом превратиться в зло великое.
536
Вождь приподнялся с овечьей шкуры, принял, кивнув, кубок с вином и, даже не пригубив, вновь молча воззрился на пламя костра у своих ног. Целых два года остатки племени аланов, за столетия ушедших в поисках лучшей доли дальше всех от своих сородичей и примкнувшие к ним, не пожелавшие стать побеждёнными, самые стойкие из вандалов, изнывали в этих суровых горах, где дневной зной сменялся колючим ночным холодом, где не хватало пищи, где каждый переход через острые хребты давался с неимоверными усилиями. На севере можно было найти и зверя, и хлеб, и воду, но там ждал и враг. Вождь всё понимал. Племя обречено медленно растаять от лишений в этих горах или быть уничтоженным сразу в долинах внизу. Пойти по стопам Гелимера и отдать своих людей в рабство он даже не мог и подумать. Эти мысли свои он только что донёс до воинов и теперь просто ждал в наступившей тишине.
-Лучше уж пасть в бою, но не опозорить имени предков. Мы древний народ, прошедший через весь мир, мы не достойны той участи, что ты избрал нам, вождь! – встав, воскликнул молодой воин.
Раздались неодобрительные возгласы вокруг и юный оратор, осыпаемый недовольными взглядами, смущенно сел на камень, с которого только что поднялся.
-Никакого решения я еще не принял. Для того мы и собрались сегодня здесь, чтобы понять, что делать нам дальше, – примирительно сказал вождь, давая понять окружающим, что не злится на открытые искренние слова, пусть даже и дерзкие. Ему как никогда важно было сейчас понять, что думают его люди и готовы ли они будут к той участи, которая сегодня будет избрана для них.
-Ну а что, если я скажу, вождь, что есть другой путь, кроме двух, названных тобой. Ведь есть иной выбор, нежели идти в руки разыскивающих нас войск империи и голодного вымирания в Атласе, – негромко прозвучал голос из темноты, куда не доплывал свет костра.
Вождь поморщился. Он, конечно, сразу узнал странный певучий говор чужеземца. Этот человек, из склавенедов, появившийся внезапно в горах чуть меньше года назад, занимался врачеванием в племени. Чужак не нравился ему. Не нравился, потому, что вождь его не понимал. Не понимал откуда он взялся, с какой целью пришел, откуда знает древний язык аланов. Странный человек. Молчаливый. Больше слушающий чем говорящий. Но человек смелый и много умеющий. В племени все считали его колдуном.
-Мне нужен совет моего племени, а не твой, склавен. Ты предлагаешь идти на юг? Через горы? – раздражённо ответил вождь.
-Я не вашего племени, ты прав, - появившись в круге света, с улыбкой произнёс чужеземец. -  Но я видел землю, откуда ваше племя родом. То, чего не видел ни один из находящихся здесь.
Он замолчал, медленно обводя взглядом круг освещённых пламенем лиц.
-Пусть он скажет, вождь. Говори, Волх, - раздались выкрики вокруг. Люди побаивались этого человека, но вместе с тем, ни один из них не слышал ни единого слова, произнесённого им впустую.
-Есть иной путь, - в наступившей тишине, не дожидаясь разрешения вождя, повторил тот. – Не идти на истребление на север, не пытаться уйти через горы на юг в безводную пустыню, и уж тем более не оставаться здесь.
Волх умолк, прогуливаясь вдоль костра, собирая мысль и форму её подачи, не замечая десятков пар глаз, завороженно следящих за каждым его движением.
-Есть иной выбор. Пройти ущельями на запад. Это тяжёлый путь, полный лишений. Гораздо проще было бы идти побережьем, но это невозможно. Наша цель – океан. Да, там земли амазихов. Да, они в зависимости от империи. Они помнят нашествие вандалов и аланов. Став освободителями, вы не принесли им свободы, став новыми хозяевами. Всё это они помнят. Но они помнят, справедливость аланского владычества. Если это слово, конечно, применимо к завоевателю. Каждый народ сравнивает день сегодняшний с днём вчерашним.  И если даже они равносильны, память вырисовывает непременно более прекрасное прошлое, которое превосходит настоящее.  В амазихах уже зародилась, уже живёт тоска о тех временах, созданных не в малой доле лишь воображением.
-И что дальше? Беспечно жить скрываясь среди амазихов? – вскрикнул кто-то из аланских военачальников.
-Наша цель не их земли, а сам океан, – спокойно ответил колдун и умолк, с улыбкой наблюдая за недоумением на лицах.
Он прошелся неспешно у костра, вычерпывая из своего бездонного сознания нужную информацию.
-Римские мудрецы утверждали, что всего лишь в нескольких днях пути от Могадора лежат таинственные и прекрасные острова. На островах этих, пишут они, великое изобилие сладких плодов, в море множество рыбы, а в густых лесах бродит неисчислимые стада дикого зверя. Плиний их называл Собачьими. Плутарх писал, что это острова Блаженных. Птолемей же прозвал их Благословенными островами. Острова эти ни единожды посещал один из лучших путешественников и исследователей прошлого, превратившийся из пленника Рима в короля Мавритании. Быть может эти пустые благодатные земли станут для вас новой родиной.
-Аланы и вандалы выносливы и смелы, – заговорил один из старейшин. - Пройти тяжёлый путь к океану через горы в наших силах. Мы не боимся тысяч копей амазихов, если они встретят нас со злобой.  У нас достаточно золота, чтобы купить корабли, если всё волей Неба станется благополучно. Но ты предлагаешь уйти в море в поисках островов из легенд? Не зная точного пути? Рискуя провалиться за великий водный край или быть проглоченными чудовищами из глубин?
-Нет никакого края. Только необозримый океан и множество земель. Вы страшитесь чудищ, которых никто никогда не видел, но без тени испуга бросаетесь в драку с разъярённым зверем, вооружившись одним лишь ножом. Бойся осязаемого. Ты прав, я не знаю пути и не знаю есть ли эти острова в действительности, но люди всегда переоценивают роль мудрецов и не хотят видеть знаний простого человека, живущего бок о бок с неизведанным миром. Мы выйдем к океану и расспросим об островах местных моряков. Если они существуют, то рыбаки должны знать о них. Кто-нибудь из них, уйдя слишком далеко в море, видел эти скалы в дымке на горизонте.  И возможно мы найдём человека за золото готового стать нашим провожатым. Ну что же вы умолкли? Не уж то вам чуждо щекочущее душу чувство опасности неизведанного пути? Не ваши ли отцы прошли весь мир, пока не очутились в этих землях? Вы молчите, но я уже чувствую просыпающуюся радость в сердце каждого из вас. Когда как не в нашем нынешнем положении искать в завтрашнем дне новой жизни для себя, без сожаления уйдя из дня вчерашнего?
-Что скажете, аланы? – после недолгого раздумья обратился вождь к своим воинам.
;
Длинная вереница в девять сотен взрослых человек, нагруженных тюками с самым ценным, оружием и маленькими детьми, полторы сотни боевых собак с приплюснутыми мордами и зеленоватым отливом шерсти да два десятка навьюченных мулов медленно пробиралась по затерянным среди скал тропам, в надежде найти для себя новую благодатную землю. Землю, в существование которой многие из них и не верили.  И таких ропщущих, не понимающих зачем было оставлено тяжкое, но надёжное жильё ради изнурительного похода, в котором почти каждый день погибали обессиленные, было всё больше. 
Вождь аланов был зол на склавена. Среди людей зрело недовольство. Каждый третий был болен от лишений и недоедания. Провизии оставалось всего на несколько дней, а конца пути не было видно. Но вождь понимал, что не в праве высказать чужаку свои обвинения – решение было принято на совете мужей.
К тому же он видел, что Волх и сам страдает из-за лишений аланов. Он почти не спал на ночных стоянках, готовя снадобья и лекарства из встреченных по дороге растений для больных и для ещё здоровых.
Однажды к вождю прибежал мальчик-посыльный, шедший с дозорным отрядом впереди и что-то взволнованно начал шептать вождю. Он выслушал его с помрачневшим лицом, выругался и попросил позвать склавена, с которым уже давно не общался и старался по возможности избегать встреч.
 - Ты звал меня? – раздался тянучий говор за спиной. Вождь резко обернулся, хотел было выпустить скопившуюся злобу, но осёкся. Его поразили красные глаза и бледное осунувшееся лицо колдуна, тяжело опиравшегося на своё неизменное копьё.
-Когда ты спал? – ответил князь, - Ты выглядишь едва ли не хуже последнего больного страдальца в нашем отряде.
-Посплю на островах, - улыбнулся Волх бескровными высохшими губами.
-Впереди глубокая расщелина. Дозорный сказал, что нам не перебраться.
-Вели сделать привал. Люди будут рады отдыху. А мы с тобой пока сходим и посмотрим всё своими глазами.
Расщелина была и вправду велика. Тропа прерывалась обвалившимся участком в сотню шагов шириной. По одну сторону высилась почти отвесная стена, по другую был обрыв, на дно которого нельзя было спуститься.
-Придётся поворачивать назад, - негромко произнёс один из дозорных.
-Повремени, - ответил склавен, подошёл к самому краю пропасти, сел, свесив вниз ноги и стал рассматривать стену, уходящую ввысь, пядь за пядью.
- Вернувшись назад, мы потеряем дней десять пути. Это заберёт последние силы людей и убьёт их дух. Нет хуже бремени напрасности мучений, - отведя после повелителя в сторону сказал он. – Вот что, вождь. Вели разбить стоянку на пару дней. Людям нужен отдых, людям нужны силы. Пусть режут всех мулов – они нам больше не понадобятся. Скажешь, что цель уже близко. Тех, кто не может идти придётся нести на руках. Оставьте всё лишнее. Особенно эти свои чешуйчатые доспехи. Пусть женщины нарезают из кож мулов ремни и сплетают их в крепкие косы. 
- Ты хочешь устроить верёвочную переправу? Но у нас нет такого количества дерева и на противоположной стороне пропасти не за что зацепиться верёвке, даже если получится её туда закинуть, – спросил алан.
- Посмотри на эту стену, - отвечал Волх. – Она отвесна- попросту не пробраться. Но видишь множество трещин вверху? В них, в широких самых местах, мы будем закладывать небольшие поленья, просверленные посередине и с продетыми насквозь ремнями. Войдя в узкую часть каменной щели, полено намертво вклинится, а к ремням внизу мы привяжем опоры и настелем путь для перехода, сооружённый из наших повозок. На уровне груди вдоль всей переправы нужно будет пустить ещё одну верёвку, чтобы держаться руками. Так, от трещины к трещине мы соберём весь мост.
Обойтись двумя днями, как предполагал колдун, не вышло. Люди, обрадовавшиеся долгожданному отдыху, не желали ничего, ни работать над изготовлением ремней, ни даже есть. Лишь проглотив немного наваристой жирной похлёбки, каждый стремился лишь выбрать место, лечь и уснуть.
На следующий день, отдохнувшие тела потребовали пищи и мясо мулов пришлись как нельзя кстати. Насытившиеся люди повеселели, ободрились и принялись за работу по устройству переправы через пропасть.
Не веселы были лишь колдун и вождь. Они единственные знали, что неизвестно, сколько ещё предстоит пройти, что идти без выносливых вьючных животных теперь станет вдвойне тяжелей, а потому всю поклажу нужно будет оставить, сохранив лишь золото и пищу. Вождь постоянно следил за строительством, а лекарь поначалу прибегал осмотреть, что всё идёт нормально и сразу возвращался к больным, которых для удобства собрали всех в одном месте. Убедившись, что без него прекрасно справляются, он перестал отлучаться из своего походного асклепиона.
Наконец, к концу пятого дня стоянки переправа была готова. Переход людей занял ещё день. Но пройденное испытание пошло на пользу: люди поверили в свои силы и в мудрость предводителя. Молодые воины хвалились друг перед другом и утверждали, что смогли бы пройти по такому мосту хоть до самого неба. Некоторые из них принялись было ходить туда-обратно, пока вождём это развлечение не было запрещено.
Напоследок, самые ловкие юноши и отроки были отправлены для разбора переправы. Они отвязывали по одной опоре из стволов деревьев и те с грохотом падали, в щепки разбиваясь о камни далеко внизу. Кожаные ремни они обрезали копьями с заточенными наконечниками и по несколько штук приносили по всё укорачивающемуся мостику.
Все этот день склавен беспробудно спал в стороне от людей и вождём было строго запрещено будить его, даже если лекарь кому-то понадобится.
Десять дней спустя отряд всё так же продвигался на запад. Горы стали заметно более пологими и дорога куда проще. Ночные стоянки не так донимали пронизывающим горным холодом. Но люди были истерзаны лишениями. Провизия в виде запасённого мяса мулов закончилась и люди довольствовались кореньями, изредка попадавшимися животными и варёными кожами. Больных стало заметно больше. Стоны страждущих и плач детей не прекращался ни на мгновение.
Ежедневно из камней собирались чаши, в которые клали не перенёсших лишений пути. Рядом разжигался погребальный костёр, в который каждый из знавших или почитавших усопшего человека, проходя чередой подкидывал вырванную где-нибудь из камня кривую ветку. Затем собранные угли высыпались на тело. Если человек был воином, рядом клалось его оружие и вырезанная из дерева или выбитая на камне фигурка коня. Напоследок каменный гроб закладывали сверху большими валунами. По аланскому обычаю хоронили и аланов и примкнувших вандалов.
- Если мы в ближайшие дни не найдём пищи и воды, мы станем погибать не по один-два человека, а десятками. Люди изнеможены, людям нужен отдых, – сказал как-то вождь колдуну.
- Нам нельзя останавливаться. Отсутствие движения без лечения и пищи убивает больное тело скорее, чем самая тяжелая работа. Нужно двигаться вперёд. Я надеюсь найти людей или дикие стада в ближайшие дни. Горы стали заметно ниже.
Однажды поздней ночью, когда стонущие голодные люди забылись в тяжком полусне-полубреду, склавен отправился в сторону возвышающегося невдалеке высокого утёса. Поднявшись наверх, он сел на самом краю обрыва и ждал так до самого рассвета, закутавшись в дырявое шерстяное одеяло. С рассветными лучами он уже радостно вприпрыжку бежал вниз к стоянке, высоко подбрасывая и ловя на бегу или в прыжке своё копьё. Бежал, забыв о голоде, усталости и сне.
- Вставай народ! - с криком вошёл лекарь в пробуждающийся от тяжкого сна лагерь. – Вставайте! Закончились ваши мучения.
Люди с надеждой на испачканных дорожной пылью, измученных и улыбающихся лицах смотрели на него. Сразу же вокруг лекаря собралась толпа. Подошёл и вождь.
-Впереди, на расстоянии в пол дня нашего пути, лежит небольшая долина, река и поселение с обширными стадами. Отправим вперёд отряд. Я пойду во главе. Я успокою здешних жителей и смогу с ними договориться обо всём. Мы купим мясо и хлеб. Здесь мы встанем на долгожданный отдых.
Уже на следующий день, вопреки уговорам вождя, склавен оставил отдыхающее племя и в сопровождении одного проводника, молодого пастуха из поселения, отправился на запад. Он планировал уложиться в тридцать дней, чтобы дойти до океана и вернуться назад, выбрав путь не столь населённый, и заручиться добрым словом у каждого из старейшин здешних земель, используя где нужно золото, а где-то мудрое слово, подготовив переход племени.
Лишь достигнув берега где-то недалеко от Могадора на исходе одного из дней, он позволил себе маленькую награду – искупаться вдоволь в море и выспаться. Выйдя из воды, он весело поглядел на бескрайнюю воду и что-то прокричал, рассмеявшись. Подобрав одежду, склавен опустился на песок в тени большого камня, где уже глубоко спал паренёк-пастух, которого колдун так же как и себя гнал все эти дни вперёд без жалости. На следующий день начинались их очередные скитания от одного поселения к другому в расспросах и поиске людей и судов.
;
Два моряка, отец и сын, вызвавшиеся помочь пилигримам в поисках обетованной земли, о чём-то в пол голоса спорили меж собой, стоя на носу главного корабля.
- Никто не станет гневаться на вас, если мы заплутали, - раздался голос за их спинами, отчего моряки, вздрогнув, обернулись. – Никто не будет вас ни в чём обвинять, ведь вы сразу говорили, что знаете лишь примерный путь по рассказам. Но с вас возьмут строго и, возможно, жизни ваши, если вы станете что-то утаивать. Рассказывайте открыто, в чём тревога ваша.
Юноша начал было, оправдываясь, заверять лекаря о том, что тому всё почудилось, но отец прервал его:
- Помолчи, сын. А ты, северный человек, очень умён. Но поверь: у нас не было злого умысла. Мы хотим найти острова также, как и вы. Но мы всего лишь рыбаки, а не путешественники. По моим предположениям мы должны были увидеть берег мёртвого острова ещё на рассвете. Возможно мы прошли мимо него. Мы рассуждали о том стоит ли развернуться или продолжать плыть дальше. Мы боялись, что аланы бросят нас в море, если мы скажем, что заблудились и повернём обратно.
Колдун улыбнулся.
- Ручаюсь за сохранность ваших голов. Если считаете нужным повернуть назад, да будет так. Жаль попутного ветра, но работа на вёслах даст долгожданную работу рукам молодых воинов и отдых их языкам. Но почему ты назвал остров мёртвым?
- Таков он и есть. Скитающиеся посреди вод путники наконец достигают ближайшего из островов, но находят на нём не вожделенные райские кущи, а лишь голые камни. Так в печали и разочаровании поворачивают они назад. Но этот остров лишь обман. Он страж, защищающий своих благодатных собратьев от непрошенных гостей, лежащих за ним в глубине океана.
- Ну что ж. Будем искать этого стража, – задумчиво глядя на небо ответил славянин. – Есть хороший способ попробовать разглядеть его с высоты.
В тот же день, два самых больших судна сошлись бортами и под удивлёнными взглядами аланов, занятых в деле и просто наблюдающих, началась работа, которую многие посчитали каким-то колдовским действом. Доски распускались на тонкие деревянные щепы, которые в свою очередь вновь крепко связывались с противоположным направлением волокон. Затем из полученных лёгких жердей составлялся большой каркас крыльев, высотой в пол роста взрослого человека в самом центре и утончающийся к краям своим, длиной шагов в десять. Женщинам было велено пришивать парусную ткань снизу и сверху этой конструкции, а также сшивать из неё перегородки между верхним и нижним полотнами. По сути это были соединённые воедино крыло над крылом. Между увлечённо работающими людьми постоянно бегал склавен. Он всё осматривал, давал указания, проверял размеры, ругал кого-то, заставлял переделывать или же принимался что-то считать и чертить прямо на палубе.
В итоге, усилиями двух десятков человек, странная конструкция была создана, установлена и закреплена на корме одного из судов. На втором судне, из бревна соорудили ворот, на который была намотана тонкая крепкая верёвка. Уже в темноте, когда работа была закончена и на верхушках мачт кораблей зажглись фонари, лекарь велел проводникам держать путь по чистому небу к тому месту, где наиболее вероятно стоило искать обетованные острова и завалился спать прямо тут же, на палубе, завернувшись в своё любимое потрёпанное одеяло.
На рассвете, проснувшись совсем бодрым, склавен вскочил на ноги, с тревогой поглядел на восход и тут же весело рассмеялся.
Ещё раз проверив необычную конструкцию, он раздал последние указания и уселся, свесив ноги за борт, с ожиданием глядя на гладкую поверхность воды.
Прошло много времени, а он всё сидел, наблюдая за океаном. Аланы постоянно поглядывали на него, перешёптываясь, на что колдун никак не реагировал.
Наконец подул робкий, неуверенный ветерок.
Не мешкая, склавен велел поставить корабли корма к корме. Одно судно, на котором были закреплены крылья, по ветру, второе, с воротом, супротив. Перекинув верёвку от ворота через борта, он привязал конструкцию, закрепив её к четырём сходящимся воедино ремням.
 Натянутая на каркас парусина тащила судно, стремясь развернуть его, поэтому гребцам приходилось работать вёслами, сдерживая движение. Корабли стали медленно расходиться и между ними натянулась верёвка, идущая от крыльев к раскручивающемуся бревну.
-Когда подадут сигнал, начинайте крутить, - давал последние наставления Волх князю. - Поставь одного зоркого человека, который бы следил за моими знаками и передавал их людям, стоящим у ворота.  Все остальные при этом пусть молчат. Я оберну ноги красными лентами. Скрещенные ноги означают, что верёвку нужно накручивать на ворот, разведённые в стороны, что нужно отпускать. Когда вниз полетит лента с привязанным грузом – спускайте меня вниз. Все движения делайте плавно, без рывков. Сажай самых выносливых воинов на вёсла. Пусть они гребут точно против ветра, иначе вас будет сносить кормой вперёд под тягой крыльев. Когда вы подтяните меня обратно вниз, я спрыгну в воду. Крылья в этот момент нырнут назад и скорее всего упадут. Близко к корме не подтягивайте. Пусть на воду будет спущена лодка с гребцами наготове. Вот, пожалуй, и всё.
Он улыбнулся князю и добавил, протянув руку:
- Не робей, не в первой! Обойдётся.
Они крепко пожали друг другу запястья, и колдун спрыгнул в поджидавшую его у борта лодку.
Добравшись до гудящих на ещё только расходящемся ровном ветерке крыльев, он ещё раз всё осмотрел, приказал немного приподнять переднюю часть и начал крепить себя за подготовленные с нижней стороны лямки.
Ветер все расходился. Наконец, боясь, что каркас не выдержит нагрузки, колдун приказал рубить канат, крепивший его к корме. Тотчас же конструкция начала рыскать из стороны в сторону и раскачиваться, периодически пытаясь задрать нос. Но предварительно расставленные вдоль всех крыльев крепкие воины держали их, не давая особой свободы. Наконец славянин громко крикнул, заглушая свистящий ветер и, как было условлено, воины разом отпустили крылья, пригнувшись к палубе. Те вздрогнули, и мгновенно взвились вверх, сильно качнувшись по левую руку, но тут же выровнялись и продолжили свой стремительной подъём.
Волху было и страшно, и весело. Он одновременно до боли в пальцах впился в деревянную жердь под собой и громко смеялся, прищурив глаза, из которых бежали выбиваемые ветром слёзы.
Дав сигнал людям на вороте постепенно вытравливать верёвку, он посмотрел вниз.  На бескрайнем просторе искрящегося от солнца океана, словно игрушки лежала горсть суденышек. Четыре больших торговых и два десятка поменьше рыбацких.  Он уже не мог различить лиц из-за высоты, но знал, что в этот момент все они обращены на него. 
Пару раз крылья заставляли встревожится, начав раскачиваться или клюя вперёд, но через миг после поданного знака усилить натяжение успокаивались, успокаивая и человека, привязанного под ним.
Наконец корабли внизу стали совсем крошечными и Волх, наконец, окинул внимательным взором широкий простор океана. Он нарочно откладывал этот момент, ожидая наибольшей высоты и памятуя, что не кипит тот котелок, на который смотришь беспрестанно.
Ощупывая взглядом горизонт пядь за пядью, он безумно боялся, что увидит лишь нескончаемую линию, делящую небо и воду, замкнувшуюся в кольцо и заключившую в свой центр кучку кораблей с тряпичными крыльями наверху. Он даже думать не желал о том, что предстоит аланам, если так оно и будет. Но вот, за левым плечом он явственно увидел землю, расплывшуюся в белёсом мареве облаков.
- Эх! Можем, родимые! – радостно прокричал он.
Волх какое-то время ещё наслаждался полётом, разглядывая радостный, залитый солнцем простор, затем запомнил положение солнца и подал знак вниз сматывать верёвку.
Там, далеко внизу, десятки голосов наперебой закричали, озвучивая команду с рукотворного нетопыря, несущего человека.
;
- В тебе говорит скопившаяся усталость. И эйфория от найденных земель.
Волх с вождем неспешно прогуливались по обширной поляне, выходящей из соснового леса и заканчивающейся крутым обрывом к океану. Вокруг радостно перекрикивались работавшие на строительстве люди. Кто-то расчищал площадки для будущих построек, кто-то мостил массивными плоскими камнями основания, а где-то уже росли тяжёлые, немного наклонённые внутрь, стены будущих башен или жилищ. Неподалёку возвышалась небольшая ступенчатая пирамида – следы ушедших цивилизаций.
- Скоро пройдёт эта первая окрылённость и ты изменишь своё мнение, - продолжал склавен.
- Нет. Не изменю. Это решение не только моё. Мы не хотим больше ни с кем воевать. Мы не хотим принадлежать больше к этой пожирающей саму себя людской толпе. С полудикими племенами островов мы станем добрыми соседями. Те, кто захочет вернуться на большую землю, пусть возвращаются. Я дам время на размышления.  Последний корабль уйдёт с острова через шесть месяцев. Остальные суда будут сожжены. Мы забудем обо всём мире и пусть весь мир забудет о нас, – он замолчал и вдруг улыбнулся: - Конечно мы сохраним память о тебе. Ещё многие поколения будут помнить твой полёт посреди океана.
- Будь по-твоему. Но помни, что нельзя оставаться всё время на одной и той же ступени. Когда-нибудь нужно или подниматься или спускаться вниз. Твой народ одичает. Посмотри на эту пирамиду. Это построили предки той горстки людей, обитающей здесь. Тех полудиких, облачённых в звериные шкуры. Могут ли они создать нечто подобное сейчас?
Вождь лишь махнул рукой на эти слова:
-Плохо ты знаешь упорство аланов.
-Да и с остальным миром в конце концов придётся столкнуться. Ты можешь не замечать мира, но мир всё равно однажды заметит тебя.
- Ну ты же разглядишь нашу беду из-под облаков и выручишь нас? Правда ведь, склавенед? – рассмеялся вождь.
544
Небольшая группа из двух десятков всадников в сопровождении груженой горшками с ворванью телеги медленно поднималась по крутой скальной дороге, почти занесённой снегом и ведущей на вершину безжизненной гранитной горы. Они проделали долгий и тяжёлый путь, стремясь к своей цели, сначала по морю и затем в горах. Теперь, достигнув её, им нужно было, взяв искомое, спешить обратно. Королевство, осаждённое ордами германцев, держится ещё, но стоит оно, собрав последние свои силы.
Здесь, в этих северных горах, в глубине скал, в ледяных пещерах спрятано орудие ужасающей силы и настало время освободить его, ибо не осталось иного спасения от завоевателей.
Так размышлял, угрюмо смотря поверх головы своего коня на дорогу, великий бриттский король. Решение прибегнуть к этому последнему безжалостному оружию далось Артуру не легко. Он и теперь каждую ночь, прежде чем уснуть, в тысячный раз повторял все эти доводы, оправдывая себя. Или его страна падёт и будет растоптана или, возможно, выживет, выпустив на врага зло неуправляемое, не щадящее никого, ни своего освободителя, ни противника его. Зло ненасытное, всепожирающее.
Старик пикт, по прозвищу Черный Дрозд, служащий процессии проводником, остановил лошадь, слез на землю и подойдя к груде валунов у скальной стены, постучал посохом.
- За этим навалом вход, – обернувшись к королю, хрипло произнёс он, кутаясь в плащ от пронизывающего ледяного ветра.
Всадники, включая самого короля, спешились и без промедления начали раскидывать тяжёлые гранитные обломки. Вскоре показался узкий проход в трещине, забранный толстой железной решёткой. Воины расступились и Артур, подойдя к вратам, вздохнув, окончательно решившись, вставил в замок увесистый старинный ключ. Повелев своим спутникам зажечь факелы, он, отныне не оборачиваясь, дабы не выдать страха на своём лице, начал спускаться первым по грубо рубленным каменным ступеням вглубь пещеры.
Выйдя по одному в большой сводчатый зал с покрытыми прозрачным гладким льдом стенами, путники остановились, высоко подняв факелы. Свет, отражаясь ото льда, осветил пространство пещеры разноцветными бледными всполохами. В середине зала, в широкой тёмной впадине, ограждённой валом камней, лежало страшное содержимое этого места.  Сложенные друг на друга, смерзшиеся в единое, много лет в великой тайне хранились тут почерневшие тела давно погибших людей. Злодеи и добродетели, различных сословий и достатков, мудрецы и глупцы, старики и дети – все они обрели один и тот же конец от врага безжалостного, лютого.
- Тела эти не были преданы огню в годы давние с верой в то, что сослужат когда-нибудь службу в тот час, когда поражение от врага станет неминуемым. Но цену этой службы сможет уравновесить лишь жизнь страны нашей. Неслыханно велика она, – так говорил Артур своим товарищам, спустившимся в это подземное погребение.
Каждый из них бывал в десятках жестоких сражений. Каждый из них ранен был не раз и по праву слыл человеком доблести и отваги, каждый видел гибель человеческую ни единожды, но каждый из них в эту минуту с молчаливым ужасом смотрел на чёрную груду у ног своих.
- Возьмите мечи и отколите несколько тел, – произнёс король. -  Остальное же облейте жиром и сожгите. Не должно быть отныне искушения ни у нас, ни у потомков наших применять меч сей, способный уничтожить мир весь. Да не забудьте подержать после в пламени клинки.
Спустя некоторое время путники, всё также молча, возвращались к бухте, спускаясь с Красных гор. Позади всадников ехала покрытая парусиной повозка, нагруженная несколькими сложенными в мешки телами, выломанными из монолита подземной ямы. Далеко за их спинами, вырвавшись из подземных расщелин, в небо поднимался чёрный столб запоздалого погребального дыма.
На корабле мешки заколотили в ящики, обложив глыбами рубленного льда, спустили в трюм, засыпав сухой травой и без промедления отправились по серому, волнующемуся морю в обратный путь.
;
- Гавейн, посмотри, что это за всадник спускается к пристани с горы, - спросил Артур, обратясь к воину, славившемуся своей зоркостью. – Уж не солнечнорукий ли наш копьеносец примчался нас встретить?
- Он самый, – ответил Гавейн взглянув в указанном направлении. – Я думаю он принёс какую-нибудь весть о продвижении германцев.
- Или пронюхал откуда-то, о цели нашего пути в Красные горы, – произнёс стоявший позади короля ещё один воин. – Не нравится мне этот чужак, Артур. А ты слишком уж прислушиваешься к нему.
- О ком твои слова, Борс? – отвечал король, не оборачиваясь. - О человеке, не единожды доказавшем всё своей отвагой в боях. О великом мудреце, давшем нам письмо.  Об искусном лекаре, излечившем десятки наших братьев.
- Да и кто-то к тому же не раз поднимал с ним кубок, – усмехаясь, добавил Гавейн, обернувшись к товарищу.
- Твоя воля, - вздохнув сказал Борс. - Но я уверен, что он бы стал отговаривать тебя. Не даром ты не раскрыл перед ним секрет нашей задумки. Ты знал, что он найдёт сотню мудрых и крепких как скала доводов и потому побоялся довериться ему. Не так-то ему нужна наша победа.
Королю нечего было ответить на это. Его товарищ был прав. Он скрыл от Копьеносца свой замысел, понимая, что он единственный человек, способный разубедить его.
Как только корабль подошёл к причалу, ожидавший на берегу спешился и немедля перепрыгнул через борт.
Ни оказав никаких знаков приветствия ни королю, ни его спутникам, высокий мужчина, подойдя, заговорил с нескрываемой злобой.
- Саксов и англов можно остановить доблестью и военной хитростью. Того врага, что привёз ты на своём корабле, Артур, будет не сломить ничем.  Он не ограничится лагерем захватчиков, он выкосит всю землю, до самых дальних окраин Рима. Да, германцы будут изрядно выкошены, но падёт ещё множество народов и государств. Ты готов взять на свою бессмертную душу смерть миллионов невинных людей, Король?
- Как тебе стала известна цель нашего похода, Ольгам? – спокойно спросил Артур.
- Твоя королева оказалась мудрей тебя.
- И давно ты имеешь общие секреты с королевой, копьеносец? – съязвил Борс, улыбаясь.
Король, оставив не замеченной крамольную реплику, молчал, наблюдая за взбешённым товарищем. Никогда прежде не видел он этого спокойного рассудительного и мудрого человека в таком негодовании.
- Мне ведома нить умозаключений твоих, Артур. Рискуя и жертвуя, избавится от истребления народа. Но этот же народ проклянёт тебя, ибо меч, освобождённый тобой из плена северных гор во сто крат страшнее любого врага. Я видел её. От чумы не убежать и не укрыться. Она не оставляет пленных и рабов.
Опомнись, король. Мы найдём иной путь к спасению. Мы призовём весь свой разум, пойдём на все хитрости, чтобы остановить завоевание, но прошу тебя, прикажи сжечь свой груз.
;
Два воина, нанятых на охрану римского купеческого судна, стояли на корме рассматривая вдали удаляющийся бриттский берег.
- Что это за дым там поднимается? – спросил один из них своего напарника.
- Да кто же их дикарей разберёт, – отвечал тот. - Наверное приносят жертву своим древним богам в надежде на избавление от саксов. Только сто лет прошло с тех пор, как Рим даровал свободу этим землями, а их простолюдины уже вернулись в своё полудикое состояние.
- Ну дикари ни дикари, а толк в деньгах знают. Их король на днях вернулся из земель пиктов с несколькими ящиками золота. Поговаривают, что он то ли хочет откупиться от германцев, то ли нанять войско для защиты.
- А не нужнее ли это золото будет Риму…
- Не знаю как Риму, а нам точно пригодится. Наш хозяин, прознав откуда-то про сокровища, подкупил щедро, ничего не подозревавших о сути груза охранников и выкрал один из ящиков. Так что в нашем трюме лежит золотишко на которое Артур собирался купить жизнь своей земле.
Оба римских наёмника весело расхохотались.
- Надеюсь нам тоже кое-что достанется из этого ящичка.
794
- Сурож будет виден с вершины вон той горы, князь, – напившись воды указал Олегу паренёк провожатый. - Там стоит застава.  Они издали увидят твоих вооружённых людей и отправят в город, гонца, чтобы прислали подкрепление. Не нужно показывать им враждебность или пренебрежение. Могут скомандовать лучникам перестрелять нас.
-Откуда такие познания в воинском деле, сынок? – засмеялся князь, сидя на большом камне.
-Мой отец служил наёмником на башнях в Суроже.
-Дожили, –прокряхтел громадный воин, подходя к князю. – Когда-то русы считали ниже себя наниматься на воинскую службу к иноземцам.
Оскорблённый паренёк, выхватив нож подскочил к обидчику.
-Мой отец никогда не поднимал оружие против своих!
Воин плавным легким движением, никак не вяжущимся с его рубленной монолитной внешностью, схватил кулак парня, слегка надавил и отобрал нож. Он с улыбкой посмотрел на него и примирительно сказал:
- Не обижайся, Вяшо. Наверное, твой отец хороший человек, раз воспитал такого смелого воина.
Он взял нож за лезвие и протянул хозяину. Парень забрал своё оружие и отвернулся, еле сдерживая подкатывающие предательские слёзы такой горькой и больной юношеской обиды.
Князь хмуро глянул на воина:
- Вели собираться, – он проводил взглядом товарища и подозвал проводника: - А ты, Вяшо, подойди ко мне. Не обижайся на него. Он мелет вслух всё что придёт на ум. Он не хотел оскорбить ни тебя, ни твою семью. Но своим поступком ты показал, что перед нами не мальчик, а достойный муж нашего народа. Хоть и выросший в чужой земле.
Паренёк признательно посмотрел на Олега.
-Я всегда считал отца каким-то особенным. За то, что он частенько говорит в глаза людям то, что думает, за то, что не улыбается и не льстит, когда это выгодно. За то, как легко у него получается говорить начистоту. А у меня нет. Не получается. А оказалось, что он простой, самый обыкновенный из русов.
Князь встал и похлопал Вяшо по плечу.
-Ты слишком долго жил среди чужаков. Тебя многое ещё будет удивлять.
- Я не спрашивал лишнего, князь, всю дорогу. Но меня мучает вопрос. Зачем вы идёте в Сурож? Не для набега и грабежа, для этого вас слишком мало. Не для того, чтобы вступить с союз. Твой отряд состоит не из знатных вельмож, а из воинов. Ну и, конечно, меньше всего вы похожи на купцов.
-Ну так спросил бы, коли хочешь знать! Зачем гадать и выпытывать хитростью то, что от тебя не скрывают? – рассмеялся князь. – Купцы мы и есть. Тут ты сел в лужу, хоть и стужа.  Сурож основал давным-давно один великий народ. Аланы. Народ этот жил с нашими предками в братстве, пока пол тысячи лет назад не разошлись их пути. Я узнал, что почти сто лет назад большая их часть пропала из здешних земель. И вот мне интересно, куда же они подевались из этих мест. Прямо покоя не даёт вопрос этот. За сим товаром и идём.
-Про аланов знаю. В Таврике много всякого люду живёт. Кого больше, кого меньше. Если народ малочисленен и открыт, то со временем он растворяется в других и исчезает. Если живут изолированно и воинственны по характеру, то поглощают других. Аланов раньше было великое множество, но потом они куда-то ушли. Говорят, что они уплыли на далёкие аланские острова. Оставшиеся живут в согласии только с готами, их теперь обычно и зовут одним народом. Я знаю об этом так много, потому, что моя мать из готского племени.
Удивлённый князь смотрел на своего проводника.
-Уплыли на острова? И что это за острова? Откуда они про них узнали?
-Есть легенда. Говорят, что в Сурож прибыло несколько огромных кораблей, управляемых крылатыми людьми. Целый месяц стояли эти корабли в западной бухте и никто за всё время не сошёл с них. Вождь аланов, побывав на одном из этих кораблей, созвал народный совет и вскоре из Сурожа бросились во все концы Таврики гонцы, разносившие весть по отдалённым аланским поселениям. Большая часть аланов вскоре пришла в Сурож и, погрузившись на корабли, навсегда уплыла отсюда. Оставшиеся же растворились в других народах.
Князь русов, заложив за спину руки долго ходил по кругу.
-Бред какой-то, - наконец произнёс он, остановившись и присев на камень. - Какие корабли, какие крылатые люди? Как они добрались то до сюда? Чудеса…
-Мне это рассказывал отец. Он знает все эти легенды.
-Ладно, там разберёмся, – хлопнув в ладони поднялся князь. - Выступаем!
Спустя пол дня, небольшой русский отряд, не таясь, подошёл к горе, на вершине которой стояла дозорная башне. Дорога, плавно облизывая пологий склон, забиралась вверх и пропадала в зарослях тонкостволого, корявого дуба.
-А ты говорил незнатные мы. Вон какую встречу нам организовали. И впрямь град суровый, – сказал князь проводнику.
Перегородив дорогу, впереди стоял большой конный отряд. Ещё с два десятка лучников расположились сверху по склону.
«Что ж... Грамотно.»- усмехнулся Олег.
 Князь повелел своим воинам остановиться. Он бегло осмотрел расстановку и силы противника. Все лучники справа хазары. Тринадцать человек. Он улыбнулся перенятой хазарами тяге к магическим числам. Впереди все вперемешку: и хазары и эллины. В основном хазары. Во главе эллин.
-Не волнуйся, договоримся уж как-нибудь, - прервал он своего проводника, попытавшегося объясниться с защитниками города. - Чай не звери. Слыхал когда-нибудь легенду про такой город Трою?
-Здесь начальник стражи Сурожа, – не слыша вопроса ответил парень. - Появление вашего отряда сильно обеспокоило видно всех в городе.
Олег, повелев своим дружинникам стоять на месте и оставив им своё неизменное копьё и короткий меч, спешился и неспешно побрёл по дороге к всадникам. Подойдя к отряду, он остановился за несколько шагов и развел в стороны руки.
-Чем вызвано такое внимание к мирно идущим простым путникам? Целых сорок два воина! Достойная встреча, – улыбаясь сказал Олег по-эллински.
Старик хазарин, подъехав к своему предводителю прошептал ему:
-Осторожней с ним.
-С кем? С этим трясущимся от страха русом?
-Трус не может, бросив взгляд, пересчитать людей врага.
Отмахнувшись от назойливого старика, эллин прокричал:
-В первый раз вижу славянина, которому хватило ума выучить хоть несколько не варварских слов, – сказал предводитель, вызвав смех своих спутников. - И в первый раз слышу о мирном отряде русов.
-Я же впервые вижу столь смелого с русами эллина, – с улыбкой ответил Олег, склонив голову. - Поражён и преклоняюсь пред доблестью твоей. Во-истину не каждый день встретишь такую отвагу. И дело тут, ясно само, не в отряде оберегающим твою золотую жизнь. Будь ты хоть один здесь, то говорил с недостойными столь же смело!
-Как смеешь ты дерзить мне, пёс? – закричал грек, спрыгнув с коня и выхватив меч.
-Во истину не ошибся я в тебе. Столь смелого мужчину я видел в жизни лишь единожды. Ну как? Сможешь справиться с безоружным?
-Он злит тебя! –прокричал старый хазарин. - Стой!
-Молчи, старик! – прошипел на бегу эллин, подняв над головой меч.
Олег обернулся к своему отряду и кивнул. Тот час русы, вскинув на правые руки свои щиты, прижались к земле и заняли каждый своё место. Ничего не понявшего перепуганного мальчишку-проводника, его недавний обидчик схватив за шиворот подтащили под себя и спрятал где-то внутри однобокого панциря. 
Визгом пронёсся боевой хазарский клич и взвилось тринадцать стрел и тринадцать стрел упало на русские щиты и затем ещё тринадцать и ещё.
Но вот крик старого хазарина во главе отряда мгновенно восстановил тишину и неподвижность в защитниках Сурожа. Перед всадниками стоял эллинский начальник не смея шевельнуться. Глаза его были широко раскрыты, а к горлу, прижималось остриё его же меча.
-Теперь и поглядим какой из тебя воин, – прошептал рус на ухо эллину. - Что прикажешь своим людям? Убить нас обоих или сложить оружие? Пожертвуешь своей головой или рискнёшь их головами? Но учти, я перережу тебе глотку, как только увижу малейшее движение любого из мечей в твоём отряде.
Грек молчал.
- И такие тоже возвращаются… - брезгливо покосился рус на пленника и прокричал, обращаясь к обнажившим мечи воинам перед собой.  -  Я отдаю слово своё в том, что мои воины не причинят вам вреда. От вас требуется лишь не противится и уже эту ночь каждый из вас проведёт в своей постели.  Мы не грабители и не убийцы безоружных. Вы сами были свидетелями произошедшего здесь.
Олег перебирал взглядом обращённые на него лица.
-Прикажи лучникам подъехать к остальным, – прошептал он греку. - Затем все должны спешиться. Пусть сложат в кучу своё оружие и отойдут, оставив коней, на тридцать шагов назад.
Когда всё было исполнено, Олег обратился к греко-хазарскому отряду:
-Я отдал слово своё.
Уже вскоре большая русо-греко-хазарская толпа молча двигался к Сурожу. Хазары и греки сидели в своих сёдлах безоружные со связанными накрепко за спиной руками.
У стен города отряд Олега ожидала новая встреча. Зная малочисленность русов, город не стал закрывать врата. Большое хазарское войско уже стояло перед стеной города, ожидая приказаний своего военачальника, выехавшего в одиночестве далеко вперёд и с интересом разглядывавшего странных гостей.
-Это тархан Юрий, военачальник и владыка города, - подъехав к Олегу сказал проводник. - Ну и натворили вы дел. Теперь хорошо бы получилось уйти живыми. И что теперь будет с моей семьёй?
-Не переживай. Сложится уж как-нибудь. Договоримся, – ответил тот обычной своей присказкой и обратно перевёл взгляд на тархана. - Ну уж тебя то никак не ожидал здесь увидеть...
Олег, также двигаясь впереди отряда, остановился и поднял руку. Он обернулся к одному из своих воинов и приказал привести старика-хазарина.
-Ступай к повозке и забери свой меч, – сказал он, разрезая путы на руках пленника. - Езжай к своему повелителю и расскажи всё так, как считаешь правильным. Я отправлюсь спустя немного за тобой. Пойду один.
Хазарин кивнул и ухмыльнулся:
-У нас говорят так: «рус за камнем видит». Это о хитрости и осторожности твоего племени, но тебе эти слова подходят за мудрость и предвидение.
-Ну раз так, то покажешь мне лучшую харчевню в городе сегодня вечером, - улыбнулся Олег.
Старик поклонился медленно и низко, чтобы это было видно хазарскому войску.
-Я видел, что ты опасный человек, что можешь сделать ты один и без оружия. И я скажу об этом повелителю. Но и не забуду сказать о том, как встретили мы безоружного.
Старик не пустил вскачь своего коня, а неспешно отправился к своему владыке, гордо выпрямившись в седле. Только подъехав к тархану, он спрыгнул на землю, приклонил одно колено, но тут же встал по повелению военачальника. Подойдя к стремени его, он что-то спокойно объяснял, указывая на русских всадников и на Олега.
;
Хазарин и рус неспешно шли по городу.
-Здесь стоит собор, в котором покоится прах моего великого учителя, –продолжил Юрий прерванный разговор. - Он любил наставлять меня: пред тяжёлым выбором не пытайся заглянуть в будущее, оберни лик свой вспять и ищи решение в прошлом. Сегодня, стоя за стеной, я думал так: от кого ты видел больше коварства? От русов, обличаемых из каждых уст, даже от людей никогда их не видевших или от живущих бок о бок с тобой просвещённых эллинов?
-Ты даже не представляешь, как учитель твой был прав.  Но случается, что заглянуть в прошлое невозможно с того места где стоишь. Так далеко оно. Приходится забраться очень высоко. Но я пришёл сюда затем, чтобы посмотреть не в своё прошлое, а в чужое. Я хочу знать о судьбе алан.
-Наше племя пришло в Тавриду, когда алан здесь почти не осталось. Ты знаешь легенду про далёкие прекрасные острова?
Олег кивнул.
-Это, конечно легенда и то что было в жизни доподлинно не узнаешь, -продолжал тархан. - Но кое-какие обрывки страниц прошлого можно собрать воедино. Недалеко отсюда живет один древний отшельник. Он алан по крови. Он сможет, наверное, рассказать тебе о судьбе своего племени. Я провожу тебя к нему.
-Отчего такое внимание к чужаку, Юрий? 
-Люди ценят смелость. А ты совершил за один день такое, что имя твое станет олицетворением смелости и может статься даже сохранится в летописях.
-Боюсь, что если моё имя и укажут в книгах, то лишь в летописях, восхваляющих эллинских епископов. И как воинственного дикаря, устрашившегося и преклонившего колени пред могуществом и мудростью их. 
-Мы оставим подсказки. Как по-русски будет «смелый»?
-Значит это будет смелый дикарь. Тем более такового вдвойне почётней покорить. Как я стосковался по таким беседам, - рассмеялся рус. Он перевёл взгляд на храм: - Как вышло, что ты, один из верховных хазар стал христианином а не иудеем?
Тархан улыбнулся.
-Давай зайдём внутрь. Я расскажу тебе о своём наставнике. Повременим со взглядами в прошлое.
;
Олег и Юрий неспешно шли между древних изогнутых ветрами можжевельников, разливающих в густом горячем воздухе свой тяжко-смолистый, мнущий висок аромат. Тёплая земля, устланная сухой хвоей, отзывалась чуть слышным шепотом под ногой. Моря не было видно, но сквозь свист ветра в иголках деревьев пробивался гул его разбившихся о скалы волн.
-Благословенная земля, -с наслаждением вдохнув прошептал Олег.
-Да. Поэтому и меняются всё время хозяева её.
-Ну тогда я знаю кто в итоге станет владеть ей.  Неправедно принадлежащие кому-то территории, это всегда величайшее притяжение для Руси, для её стремления к империи, которой она когда-то обязательно станет, затмив славу и Рима и Константинополя. И сметены и забыты станут все прошлые хозяева, сменявшие друг друга, оставившие здесь столько следов
-Ты забываешь, что говоришь не с последним из хазарской империи, нынешней хозяйки этих земель, - с ухмылкой глядя на Олега ответил тархан.
-Ты всегда был выше судьбы своей, во все века, во всех воплощениях.
Олег, сдерживая смех, ушёл вперёд остановившегося хазарина.
Заросли можжевельника расступились. Раскалённая на полуденном солнце земля с вмёрзшими в неё валунами накренилась и круто побежала вниз к морю.
Вскоре путники неспешно, придерживаясь руками за скалы, шли по узенькой тропке, карнизом вырезанной в скале и опоясывающей мыс. Олег попробовал заглянуть вниз, туда, где море разбивалось о нависающую над ним каменную стену. Но море трудилось над этим тысячи лет. Разбегаясь, яростно крича, чтобы заглушить страх и кидаясь на твёрдый камень. В который раз разбиваясь о него и погибая, но и унося с собой маленькую частичку врага, так год за годом, столетие за столетием подтачивая незыблемого, казалось бы, исполина, делая его таким, каким оно, хочет его видеть. Мягкой мощью своей уничтожая и меняя первозданное на свой лад, как умная жена, преображает супруга своего.
 Стена под тропой была вылизана этими волнами, вымыта ими, поэтому Олег не увидел край моря, где земля соприкасается с сушей. Лишь ветер, вечный его любовник, схватил облако солёных капель праха подруги своей и понёс вверх, бросив в улыбающееся лицо человека на скале.
Юрий остановился у небольшой площадки и указал на глубоко высеченный в скале крест с расходящимися концами.
-Здесь, за кустами вход в сквозной проход через весь мыс на противоположную его сторону, - пояснил он Олегу, водящему пальцами по кресту. - Это дом отшельника. Не станем входить в него без приглашения хозяина. Давай присядем и отдохнём.
;
-Годы научили меня ничему не удивляться, - прокряхтел старик, подвешивая над очагом сосуд, похожий на огромную застывшую медную каплю. – Но рус, говорящий на языке моего народа как на родном, поражает даже меня.
-Годы научили меня говорить на языке человека, когда хочешь получить не ответ, а истину, - отвечал гость с улыбкой взглянув на ни слова не понимающего тархана.
-Но воздав хвалу тебе, князь, спешу и похулить. Ты возрадовался, услышав о великом исходе на далекие обетованные земли близкого тебе народа, сдержав разум свой. Меж тем он в голос весь кричит тебе, что не могло случиться сего. Да и не случилось. Надежда на лучшее прекрасна, пока не становится глупа.
Старик встал и отвернулся лицом к очагу.
-Да. Были корабли. И было почти все аланское племя на них. Эллины приложили для того усилий не мало. И ушли те суда в море к обещанным прекрасным землям. И в каждом из них прорублено было дно. И каждый из тех судов лежит сейчас под черной тощей воды вместе с каждым аланом, ступившим на них. Доверчивость к улыбающемуся чужаку, вместо добродетели может обернуться преступлением против собственного народа, князь.
910
- Что загрустил, княже? Или не рад ты выигранной битве? Или рана старая извела? Или избавленные из царьградского рабства единоплеменники, бессчётные числом, не успокоили злобы твоей?
Олег сидел на кургане по обыкновению своему положив сцепленные руки на колени. Он удивлённо перевёл глаза с шумно пирующей дружины под святым холмом на старика в белом рубище с распущенными седыми волосами и длинной бородой, невесть откуда появившегося подле него. Воины, сидящие вокруг князя, только что весело поминавшие минувшие дни битвы и с грустью павших товарищей, встревоженно поднялись на ноги.
- Кто ты Волхв? Зачем пришёл ко мне? – спросил Олег.
- Не ты нужен мне, но я тебе, –с улыбкой ответил старик. - Перун ведёт меня. И он даст ответ через меня на сокровенный твой вопрос, что больной занозой в душе твоей сидит и точит её.
Князь молчал, не отрывая взгляда от кудесника.
- Говори, Олег, что знать желаешь. Я не смогу прочесть мыслей твоих. Не во мне мудрость и знание. Но в том, кто, через меня расскажет тебе.
- Ну изволь. Скажи мне вот что… – Олег, рукой попросил своих воинов сесть. - Скажи мне, старик, как найду я конец свой? Как узнать мне тот день, когда уязвим я стану и для волны морской и для острого меча, и для лютого зверя? Когда хранитель мой заберёт меня? Ответь мне. Ответь верно и возьми любого из коней в награду себе.
- Не нужен мне дар твой, княже. Не за выгоду свою пришёл к тебе, а по велению.
Волхв сжав руками резной свой посох приложился к нему лбом и прикрыл глаза. Дружинники и князь сам затаённо ждали ответа старца.
- Слушай же, Олег. Слушай и запоминай крепко, – заговорил волхв. - Вижу в пути тебя. Всю жизнь твою в пути и сражениях. Вижу жизнь твою праведной, честной. Вижу сотни битв. Вся земля кровью твоей полита, но нет урона тебе. Боль проходит, ты терпишь её, страдая и вновь невредимо тело твоё. Изнемогаешь и в душе ты. Но остаются на ней шрамы. И копятся они и всё больше их. Так живёшь ты. Нетронут внешне и искромсан изнутри. Не жалея себя трудишься ты во благо земли русской. Свершаешь великое, преодолеваешь. Великие людские исходы и спасения под дланью твоей. Многое хочешь изменить, но не можешь. Горюешь. Потому как видишь ты как брат отворачивается от брата, как русский режет русского. Болью наполнено сердце твоё. Отчаиваешься, опускаешь руки, уходишь в небытие и вновь возвращаешься. И так многожды. Но вот вижу рассвет и радость в душе твоей вижу. Вижу царство справедливости на нашей земле. Вижу, как сердце твоё истерзанное ликует великим временам, временам долгожданным. Где дети русские превозносят имя дедов своих, где не продаются люди и землю свою не продают, где гордятся именем своим и не хотят подобием быть ничьим. Там не на словах не желают земли чужой не пяди, но и того, что считают своим и вершка не отдают. Там с улыбкой и радостью ждут друга со светлой душой, но топчут в мокрую кашицу пришлого с душой чёрной. Там наконец успокоен ты.
Вижу и тот час ясно, где разрешено тебе станет уйти. Вижу рассвет. Вижу тебя в пути на красном коне. Вижу длинную железную змею. Вижу жену твою с белым цветком в чреве змеи той. С того дня утратишь ты неуязвимость свою. Так может быть.
975
Хан Куря откинул полог и размашистым шагом вошёл в свой шатёр. Хан был в добром расположении духа: византийское золото, только что полученное, грело его сердце. После волнительной ночи хан хотел лечь на мягкие шкуры и побыстрее уснуть.
Раздеваясь, Куря почувствовал спиной чей-то колючий взгляд. Обернувшись через плечо, хан вздрогнул: с улыбкой глядя на него полулежал-полусидел какой-то человек, судя по одежде - рус. Удивление молниеносно сменилось яростью.
-Как ты посмел, пёс войти в ханский шатёр! – вскричал он, схватив свой длинный кривой нож.
-Череп где? – никак не изменив позы и всё также пристально глядя на него спросил рус.
Куря замер в удивлении, помедлил некоторое время в нерешимости и глянул на полог, закрывающий вход в шатёр.
-Перебью и стражу и тебя удавлю после, – спокойно предупредил рус. - Где череп?
Хан молчал, соображая как поступить, раздираемый страхом и искушением позвать воинов.
Гость вздохнул и кряхтя поднялся на ноги.
-Как вы так сидите по-долгу? – проворчал он морщась, выгибая спину и вплотную подошёл к хану. Они некоторое время смотрели друг на друга, затем рус лёгким и быстрым движением ладони выбил нож из руг печенега и в третий раз спросил:
-Где череп?
-Здесь. В ларце… - Куря бухнулся на колени и стал судорожно шарить под шкурами. Наконец он достал резной деревянный ящик, обитый полосками золота и протянул его русу. Тот бережно взял в руки тяжёлый ларец, медленно опустил на землю, встал пред ним на колени и провёл ладонью по крышке.
-Удавлю… - не поднимая глаз повторил он печенегу, начавшему было пятиться к выходу. – Сядь в стороне и сиди тихо.
Рус откинул крышку. На красной атласной ткани лежал обитый золотой полосой спиленный верх черпа.
-Здравствуй, друг, – прошептал он. - Я за тобой.
Он закрыл крышку и взглянул наконец на хана, сидевшего чуть дыша.
- Ведь он оставил жизнь тебе, простился с тобой как с другом. Ты верно радовался своей хитрости и подлой победе. Ты лишь орудие. Ты не рука. Когда печенеги станут не нужны или опасны, Константинополь с радостью стравит вас с другими степняками и уничтожит так руками чужими.
-Пощади! – прошептал Куря, упав лицом в шкуры. – Цимисхий принудил меня.
-Золотом? – усмехнулся рус.
Он поднялся на ноги, спрятал ларец с черепом в мешок и спокойно направился к выходу из шатра. Проходя мимо хана, он выхватил из-за пазухи кинжал, принадлежавший некогда тому, чей череп лежал сейчас в богато украшенном ящике. Одев халат хана и покрыв голову покрывалом, Олег быстрым шагом вышел из шатра, оставив на измазанных кровью драгоценных белых шкурах корчащееся в судорогах тело.
976
Иоанн восседал во главе стола с натянутой улыбкой. От долгого изображения благодушия сводило скулы.  У императора безумно болела голова, его тошнило от одного вида той толпы, что шумела перед ним, время от времени поднимая кубки с вином и прославляя его. Иоанн как обычно много пил сегодня, но разум его не погрузился в негу, а лишь прибывал в непривычном болезненном тумане.
«Верно чрезмерно устал я или болезнь моя совсем меня одолела» - подумал император, милостиво воззрившись и чуть заметно наклонив голову очередному дикарю, растянувшемуся у ног его.
Дикарь поднялся и громко и довольно неплохо заговорил по-эллински, чем немало удивил и заинтересовал василевса.
-Мой доблестный повелитель, всемогущий хан Куря, отец всех печенегов, приветствует своего солнцеподобного брата и восхваляет его мудрость и силу! –посол вновь упал не колени и коснулся лбом пола. Замерев так на некоторое время, он распрямил спину, поднялся и продолжил: - В знак своего преклонения и искреннего почитания, хан преподносит тебе, о великий, величайшую драгоценность, затмевающую все подарки, полученные тобой.
Печенег взмахнул рукой и в зал внесли резной, богато украшенный ларец. Бережно, одними кончиками пальцев коснувшись подарка, посланник хана Кури вновь опустился на колени, наклонил голову и протянул дар в сторону Иоанна. Двое стражей так же бережно взяв из рук печенега ларец, поставили на стол перед императором и раскрыли его.
Гул пира умолк, многие повставали со своих мест, пытаясь разглядеть, что же такое преподнёс этот степняк василевсу и действительно ли подарок столь драгоценен.
-В этом ларце чаша, сделанная из черепа твоего врага руса Святослава. Он был твой враг и враг моего хана, но он был и великим воином и полководцем. Испивший вина из его черепа, заберёт себе всю его смелость и силу. И если воинская доблесть императора помножится на доблесть Святослава, то не станет во все века военачальника более великого, чем ты, Иоанн.
Изобразив торжественное выражение лица, василевс медленно поднял из ларца обитый золотом череп и поднял его над головой. По залу дребезжащим гулом разлились восхищённые восклицания.
Иоанн поставил череп на стол перед собой, кивнул сидевшему подле паракимомену. Тот поднялся и, нацепив на лицо столь же торжественное выражение, медленно налил в череп вина.
В зале вновь воцарилась тишина. Император смотрел на останки своего поверженного врага и вдруг понял, что в нём разгорается ненависть. Ему хотелось швырнуть себе под ноги этот череп и топтать, топтать его, пока не останется одна лишь пыль.
«Почему я ненавижу его так теперь? Этот кусок кости?» - думал василевс, - «Он давно мертв. Он не представляет для меня никакой опасности. Откуда эта ярость, которую целесообразнее было бы направить на врагов моих живых, пусть и не таких великих как он?»
Как не омерзительно было это, но немного помедлив и обведя глазами сотни впившихся в него глаз, император взял череп из рук Василия, поднёс к губам и, давя рвоту сделал глоток. Зал взорвался одобрительными криками на добром десятке языков.
Ликующая толпа вновь принялась за вино и яства, а император опустился в кресло и залпом осушил свой серебряный кубок, пытаясь запить кажущийся привкус на губах.
-Тебе противно, Цимисхий? –услышал он вновь голос льстивый печенега. Никто не понял его кроме василевса, поскольку тот говорил теперь по-армянски. –Нет! Я ошибся! Тебя одолевает злоба. Злоба к этим останкам. Чёрная, всепоглощающая злоба. Ты, верно, спрашиваешь себя: откуда это, зачем я не могу спокоен быть при мыслях о Святославе? Я объясню тебе. Ты просто сравниваешь. Сравниваешь себя и его. И результаты этих сравнений уничтожают тебя.
Удивлённо подняв глаза на посланника, Иоанн уж было хотел не медля приказать стражнику отрубить здесь же голову наглецу, но не смог вымолвить ни слова. Внутри разгоралось нестерпимое жжение.
-А теперь тебе страшно, – вновь заговорил посол. – И есть отчего. Твои легкие наполняются кровью. В эти последние мгновения своей жизни, я хочу, чтобы ты вспомнил человека, которого считал диким варваром, но который оказался на голову благороднее и честнее тебя. Ты не смог победить его в открытом бою, но одолел подлостью. И он мертв, и на его имени нет позора, которым ты вымазан. Ты жив ещё, но это продлится так недолго. Прощай, василевс. 
Он взглянул на внимательно слушающего и ничего не понимающего Василия, поклонился и негромко сказал, перейдя вновь на эллинский:
-Я приветствую нового императора.
982
-Они живут на землях наших предков, они вырубают наши священные леса, обращают народ наш в веру свою. Они гонят нас всё дальше. Они забрали себе наши древние города, наши храмы.
Длиннобородый, стоя на огромной ветви древнего священного дуба, замолчал и обвёл взглядом завороженно слушавшую его толпу.
-Старейшины твердят вам, что необходимо жить в союзе с ними. Что нужно крепить шаткий мир для собственного благополучия. Они отобрали у вас многое и вы смерились с этим. Да, сейчас ваша жизнь спокойна по сравнению с днём вчерашним, но настанет день, когда им станет мало и они захотят взять у вас ещё. И будут брать смело, не опасаясь, потому, что привыкли они к вашей покорности. Нельзя отдавать своё, в надежде, что тебя оставят в покое. Отдавший же часть уже лишился остатка. Про него уже ведомо: его можно сломить. Но это не про вас братья! Верю, что не про вас. Иначе пепел нам цена и не достойны мы отцов своих.
Толпа одобрительно загудела. Повсюду замелькали поднятые вверх кулаки, раздались воинственные призывы. Олег удовлетворённо смотрел на колышущееся людское море под собой. Но вдруг лицо его нахмурилось. Где-то на дальнем конце площади в толпе началось какое-то странное движение.
Люди замолкали, расступаясь и в образовавшейся прорехе людской, не торопясь, гордо шагал прямиком к священному дубу князь Митр. Не глядя на склонённые головы по сторонам, он не сводил злых колючих глаз с Олега. Подойдя к вечному древу, князь быстро поднялся по резным каменным ступеням, словно цепью огибающим громадный ствол исполина.
-Власти захотел? - прошептал Митр, проходя мимо длиннобородого.
Князь встал на некотором отдалении от Олега, взойдя по широкой ветви выше него.
-Слушай меня, народ мой. Слушай и услышь, – нарочито негромко проговорил Митр. Вечная площадь обратилась в молчание, стихли людские голоса, ловя слова повелителя.
-Услышьте меня, братья. Верой и честью служил я народу своему, - продолжил князь, покосившись на ухмыльнувшегося в бороду Олега. – Нет в моих помыслах кроме блага для народа моего. Длиннобородый призывал вас пойти против германцев, изпользовать гнев ваш. Тот же гнев и в моей душе, та же злость против племени этого, но сильнее гнева моего любовь моя к собратьям моим. Нет силы способной сломить врага. Нет её пока. Но верю – взойдёт она, а для того нужно скопить силу, нужны годы спокойствия и процветания. Но как бы то ни было – дело правое и честное. Можем мы кинуть всю силу свою на германцев, но тем самым обречём себя на истребление. Оставив города наши, уйдя в бой, отдадим на разграбление дома свои, на полон детей и жён, на вырезание стариков своих. Отвернувшись от врага одного, подставим мы спину врагу другому. Свирепому. Кровожадному.
-Лютичи. Лютичи, – послышался шёпот в толпе.
-Лютичи, – продолжил князь. – Лютичи только того и ждут, чтобы растерзать обескровленную землю нашу. И этого вы хотите? И к этому призывает Длиннобородый! Так кто он? Желающий скинуть врага или вражий посланец?
Зерна сомнений были брошены в толпу с вечного древа и прорастали скоро в умах, пробиваясь перетолками на языках.
Митр улыбнулся и кинул взгляд победителя на Олега. Но тот вовсе не был сломлен или испуган. Не озирался затравлено. Он спокойно молчал, выжидая.
Наконец он всё так же молча поднял руку с раскрытой ладонью и вслушиваясь в стихающий гул людских голосов.
-Говори, Длиннобородый! – раздались выкрики из толпы.
- Родные по крови, но враждебные друг другу народы наделяют всегда чертами звериными, выдуманными, чтобы самих себя убедить в чуждости. Несхожести. В превосходстве своем. Пуще других злейших врагов. Много ли каждый из вас видел зла от вилов, прозванных вами лютичами? Сам своими глазами познал, а не из пересудов и кривотолков? Вилы, народ одного с нами корня, одной крови, волею жизни ставший врагом. Один язык мы. Они также, как и вы, братья, любят свою землю, также, как и вы дорожат свободой, также, как и вы ненавидят германцев.  Объединившись в этом святом деле, действуя сообща против общего врага мы можем достичь многого.
-Союз с лютичами? – рассмеялся князь. – Как ты хочешь договориться с ними? Единственный язык, который они понимают, это язык мечей.
-И у нас, и у них всё самое важное решает вече. Так устроим же общий сход двух народов и поймём так сможем мы быть вместе против общего врага или же нет.
-И кто же приведёт лютичей? – спросил князь. - Или ты зовёшь наших старейшин на их земли? Прямиком в лапы? 
-Нет, Митр. Я сам пойду к вильскому князю и буду просить его встретиться с тобой на границе земель и договориться о вече всеобщем, которое и решит станем ли мы едиными в этой борьбе. Пусть выйдут к дубу те, кто не побоится пойти со мной, а народ выберет из всех двух самых достойных.
-Втроём к Лютичам? Да не успеете вы и подняться на их холмы, как свалитесь с размозжёнными головами! Да и что такое слово вила? Что знак на речной воде! -  рассмеялся Митр.
-А твоё слово много ли значит, князь? Не хватайся за оружие, Митр, ответь лучше – даёшь ли ты слово своё, что забудешь распри, если придёт сам князь вилов на разговор? Коли дашь слово своё нерушимое при всех слышащих, то упрошу я князя прийти со мной. Знаю, что доблести он великой и нет страха в сердце его.
Князь, тянул с ответом, оценивающе смотря на длиннобородого: нет ли подвоха в словах его, нет ли ловушки.
-Дай, князь, слово своё нерушимое! – крикнул кто-то из толпы.
Митр вздрогнул, отвлекшись от мыслей своих, окинул взглядом площадь и громко произнёс:
-Шлю князю вильскому своё слово. Шлю в подтверждение правды своей сына своего. Бери, Олег, его, бери двух мужей достойнейших и сотвори задуманное!
;
-Что, малой, притомился? – улыбаясь потрепал по курчавой голове Олег княжеского сына. – Потерпи немного – скоро станем на ночной привал.
-Да я-то что, я не устал вовсе! – покраснев пробормотал мальчик, стараясь казаться бодрым.
-Ну! Вот это молодец! Слышишь Гилех? Вот какой брат наш удалый воин! Ты уж и ноги то еле тянешь, а он ничего! Топает себе.
Молчун Гилех по обычаю своему лишь добродушно улыбнулся в бороду, ничего не ответив.
На другой день, к закату, Олег думал выйти к вильской земле. Неизвестно как поведут себя порубежные дозорные вилов, поэтому по утру он собирался убедить Гилеха ждать его в лесу, а самому идти вперёд. Если всё сложится удачно, он вернётся за своими спутниками. За себя, понятное дело страха не было, но Длиннобородый и в мыслях подумать не мог рискнуть жизнью соплеменника. Тем более жизнью навязанного князем ребёнка.
Олег долго размышлял о причине такого странного решения Митра. Бесспорно, присутствие княжеского сына среди посланцев – наилучшее подтверждение искренности. Но рисковать собственным сыном? Быть может вилы, за свою воинственность прозванные соседями лютичами, и двух слов не дадут сказать, как отправят посланников под нож. Даже ничтожная вероятность риска для жизни собственного ребёнка - слишком великая цена. Этого Олег не мог понять.
Осуществить так, как было задумано не пришлось. Дозорные вилов справедливо полагали, что гораздо больше толку следить за противником на его земле, нежели ждать на своей.
Ранним утром, ещё до рассвета, Олег проснулся, ощутив вокруг неотвратимую угрозу. Стараясь не выдать себя, он медленно коснулся пальцами лежавшего подле него древка копья. В следующий миг, оттолкнувшись спиной от земли, он оказался в воздухе и приземлился на ноги с копьём над головой, зажатым в обеих руках. Беззвучно кружа на одном месте, шаря взглядом по зарослям вокруг, длиннобородый быстро, не отвлекаясь от деревьев вокруг, бросил взгляд на своих спутников. Мальчик и Гилех глубоко дышали во сне. Воин, бывший в дозоре, спал сидя у дотлевающего костра, уронив голову на грудь.
«Понадеялся, – подумал Олег.  - Надо было на самую трудную предрассветную пору держать стражу самому или ставить Гилеха… Нападающих всего трое. По крайней мере вблизи. В кустах. Не стали стрелять из луков или метать копья в спящих. Хотят взять живьём и допросить. Посмотрим ещё кто кого возьмёт.»
Какое-то чёрное пятно ринулось на него из темноты откуда-то сверху. Олег легко отклонился в сторону, со свистом взмахнув оружием в сторону летящего предмета. Лёкгое натяжение на древке и обрезок верёвки, падает к его ногам, отсечённый острым пером копья.
Олег громко закричал, стремясь разбудить товарищей. Гилех, был уже на ногах, по-видимому чутким ухом охотника и бывалого воина, услышав движение на стоянке. Сын Митра и оплошавший дозорный сидели на земле, крутя головы по сторонам и ничего не понимая.
-Гилех, их всего трое, - крикнул длиннобородый. - Бери мальчика и уходи, я разберусь с ними и найду вас! Он хотел ещё что-то сказать, но двое лютичей, не таясь более бросились на него из темноты.
-Смотрите, чтобы рана не была смертельна и не искалечь его! – прозвучал из-за их спин приказ по-видимому предводителя отряда лютичей.
-Знаю! - густо сплюнув пробурчал громадный косматый мужик, подходя к Олегу с широко растопыренными руками, в каждой из которых было зажато по здоровенному ножу. Его более молодой товарищ с коротким мечом, начал не спеша обходить, стремясь зайти сзади.
Олег крутанул копьё над головой, обращая его ратовьем в сторону противника, сделал хват шире и используя одну руку как опору, второй повёл оружие коромыслом по размашистой дуге сверху вниз и плавно вновь вверх, ударив по обоим рукам косматого. Кисти врага тут же обмякли и обвисли, ножи упали на землю. Несколько мгновений стоя в оцепенении, не понимая, что произошло, и чувствуя лишь онемение тот удивлённо смотрел на Длиннобородого, пока наконец не почувствовал боль и не взвыл, упав на землю и зажав висящие плетьми руки меж коленей.
-А ведь с твоим оружием могли полететь и кисти, не разверни я копьё! – весело проговорил Олег, - Знаю, выбитые суставы это очень больно и ты не скоро вновь начнёшь пользоваться своими руками, но всё-таки начнёшь.
Резко развернувшись в бок к замершему на месте второму противнику – жилистому долговязому парню, он, всё также улыбаясь во весь рот, плавно качнулся в его сторону, с глухим звуком коснувшись окованным концом древка подбородка. Всплеснув руками, парень завалился на спину без сознания.
Олег обернулся, ища глазами третьего нападавшего и тут же выругался. Предводитель лютичей, воин большого роста с громадными плечами стоял напротив рычащего от злобы Гилеха, прижимая к себе княжеского сына, подставив лезвие меча ему под подбородок. Мальчик плакал, вцепишись в руку с клинком и пытаясь что есть сил, да без толку, отвести её от себя. 
-Брось своё копьё, бородатый, – спокойно проговорил лютич. - Я не хочу убивать парня, но готов сделать это.
-На свой же нож напороться… - с досадой отругал себя Олег и крикнул лютичу: - Увидевший грозное оружие страшится его, хотя бояться нужно лишь воина владеющего им.
Улыбаясь он бережно положил копьё на землю.
Лютич несколько раз громко свистнул и через некоторое время на полянку высыпало ещё несколько человек.
Воспользовавшись молодым заложником, путникам крепко связали сзади руки и молча, ни о чём не расспрашивая, повели в землю вилов. Послабление сделали лишь для мальчика. Его не стали связывать.  Главный из дозорного отряда, высокорослый воин, державший меч у горла княжеского сына, постоянно подходил к нему, давая попить воды из кожаного мешка и слегка подбодрить испуганного ребёнка, пошутив и иногда потрепав по курчавой голове. Олега же, напротив, вели, держа концы верёвки, крепко стягивающей онемевшие руки на спине, два сопровождающих с мечами наготове.
Побитые Длиннобородым еле поспевали с отрядом, оба бледные от мучавшей их боли и тошноты.
После полудня, когда процессия с пленниками уже давно шагала по земле вилов, предводитель отряда наконец подошёл к Олегу, которого до сего момента казалось и не замечал.
-Меня зовут Кучум. Кто ты, глинянин? Откуда в тебе такое великое мастерство и отчего ты обороняясь старался не искалечить людей моих? – негромко спросил он.
-Да то… Молодец, коль супротив овец. Я обыкновенный воин, убивающий лишь врага, а племя вилов не мой враг. Глиняне и вилы не два, но один язык. Много лет назад предки их были одним народом, а через много лет потомки их назовут себя одним народом вновь, если выстоим мы сегодня и не растворимся в саксах.
-Их? А ты не причисляешь себя ни к одному из двух языков?
-Напротив. Причисляю к обоим. Отчего ты не спрашиваешь о цели нашего пути в ваши земли?
-Об этом тебя расспросят люди князя. Я тоже всего лишь обыкновенный воин и спрашиваю о том, что занимает воина.
-Принимаю ответ твой. Но воина должна занимать ещё и судьба собратьев его по оружию. В моём мешке есть глиняный горшочек с зеленоватой кашицей. Вели двоим своим людям, страдающим теперь по моей вине проглотить её, но не больше горошины. Это поможет справиться с болью и придаст им сил.
Кивнув, Кучум отдал приказание разыскать снадобье и сам отнёс его измученным дорогой и встречей с копьём длиннобородого воинам.
-А вдруг он хочет отравить нас? – испугавшись спросил долговязый парень с посиневшим подбородком.
-То, что ты сейчас идёшь к себе домой, а не лежишь с проткнутым копьём горлом его лишь милость, – вступил в разговор косматый, беря распухшей рукой протянутый ему зелёный комочек и кидая его в рот.
;
Крепостная стена вильского города была возведена в форме кольца из положенных друг на друга громадных брёвен крест на крест, полости меж которыми были забиты глиной и камнями. И изнутри, и снаружи она имела уклон от основания к плоской своей вершине в пять шагов в поперечнике. В высоту она поднималась на три сажени. Внутри внешней стены располагалась внутренняя крепость, высотой вдвое большая первой, но менее широкая. Меж  двух стен располагались дома приближённых князя, дом войска и множество складов. За внешней стеной, за рвом с водой, расходящимися по кругу лучами, далеко пролегали улицы, вдоль которых стояли дома простого люда, торговые лавки и мастерские. Внутри малого кольца стояла деревянная многоярусная башня князя и обычный вечный дом с луковичными маковками, он же и храм. 
Перед входом во внутренний город Олег подозвал Кучума.
-Сможешь ли ты сделать так, чтобы допрос мой чинил сам князь?
-Я не приближённый правителя и не имею особых связей среди держащих власть, но князь уважает Кучума и я сегодня же попрошу его принять меня и передам твою просьбу.
-Спасибо. Ты очень напоминаешь мне одного моего старого друга. Из аланов. Мы и познакомились с ним схоже. Ты даже похож на него внешне сильно. Насколько я могу помнить лицо его.
-Никогда не слышал о таком народе.
;
-Сегодня в святилище прольётся жертвенная кровь.  Это будет твоя кровь, глинянин! – толстый низкорослый вил прищурившись своими и без того маленькими глазками злобно смотрел на Олега.
Сзади за спутанные руки его держали двое здоровенных парней, но толстяк всё-таки опасался подходить к пленнику вплотную и вел допрос на некотором удалении.
- Я знаю толк в человеческой боли, – вкрадчиво продолжал дознаватель. - И вытяну из тебя всё нужное в любом случае. Так что отвечай сразу. Тебя уже ничто не спасёт, надеяться не на что. Помощь не подоспеет и копья у тебя больше нет.  Ну?
- Я бы мог убить твоих людей у меня за спиной и без копья. Со связанными руками,  – с улыбкой ответил Длиннобородый. - Как могу убить сейчас и тебя, не смотря на пять шагов между нами и воинов по обе руки от тебя. Но не ради этого я здесь. Где князь? Мне нужно говорить с ним.
- Отвечай, или я прикажу рубить тебя по частям! – завизжал толстяк. Лицо его стало бордовым, всё тучное тело затряслось.
-Спасибо Базула. Дальше я сам, – раздался голос со стороны входа в святилище. – Оставьте нас.
-Князь Вит, - толстяк поклонился и поспешно вышел. С ним вместе вышли все из помещения, за исключением двух стражников за спиной Олега.
- Развяжите его и тоже ступайте - Кучум со мной,  – приказал князь тяжело садясь и кивнув на знакомого Олегу угрюмого богатыря, вошедшего следом.
 - Не обижайся на Базулу. Он добряк по сути. Только пугает. Его тошнит от одного вида крови, – с усталой улыбкой проговорил Вит. - Рассказывай, зачем ты хотел видеть меня.
;
Князь долго размышлял с закрытыми глазами, откинувшись на спинку большого резного кресла и обдумывая услышанное от посланника.
Олег подумал было, что старик спит. От скуки он стал прогуливаться по святилищу. Кучум безразлично глянул на него и вновь уставился в пол перед собой, стоя за креслом своего повелителя.
Узник не спеша начал рассматривать убранство святилища. Исходное ремесло плотника заставило его детально изучать резные элементы на деревянных столбах, стульях, стенах и даже на полу. Олег больше всего удивлялся лавкам и креслам из пропитанного маслом вяза, возле которых задержался, проводя пальцами по гладко отшлифованным углублениям. На таком тяжёлом в работе дереве неведомым мастером были искусно вырезаны цветы, листья, птицы и множество родовых знаков и священных символов.
Недалеко от места беседы с повелителем вилов стояла медная статуя божества. Пленник залюбовался правильными чертами изваяния с такой же длинной как у него бородой. Бог смотрел куда-то, простирая длань свою поверх голов людей в святилище.
-Завораживает, правда? – услышал он голос князя.
Олег обернулся. Вит с улыбкой смотрел на изваяние. Смотрел, как будто издалека. Как человек, стоящий на вершине скалы в рассветную пору любуется свежестью красок весеннего разнотравия раскинувшегося пред ним, рассматривая волнующееся море лугов и не различая с высоты ни одного из  миллиона цветов, из которых оно соткано.
-Смотря что видеть. Вершителя судеб или искусную работу великого мастера.
-Можно так. А можно древнюю историю своего народа. Его предания, обычаи, сказки. То как и чем жили его великие мужи, те чей прах уже давным-давно истлел. Чем они гордились, что любили, что в чести держали. А честь народная ни есть ли воплощение, суть веры?
-Я же вижу, князь, что не ошибся, придя к тебе.
-Ты веришь, что можно победить германцев, Олег? – вновь прикрыв глаза спросил Вит.
- Я верю в то, что можно сохранить себя как народ и как людей, а не скотов только в кровавой резне с каждым, кто только лишь задумается о том, чтобы поднять руку на твою семью и твою землю. Скажу тебе то, что услышать и принять тяжелее всего. Это для ушей правителя, но не народа. Или мы, все вместе, все славяне, живущие бок о бок с германцами, вернём себе свободу и землю, либо будем разбиты и исчезнет имя наше гораздо быстрее и гораздо болезненнее чем без этой войны. Пополним тогда мы оставшимися сыновьями своими германское племя и растаем в веках как будто бы и не было нас… Часть же тех, кто уцелеет уйдут на восток. На Большую Русь, к своим сородичам. Уйдут непокорёнными. Уйдут основать в лесах, похожих на здешние, новый великий град. Но это право нужно ещё получить. Для этого нужно дать главный бой в своей жизни. И кто ведает? Может быть мы ещё вернём себя.
;
Ровно десять дней спустя, на границе земель вилов и глинян встретились два посольства во главе со своими князьями. Окончив с торжественными приветствиями и обрядами встречи, князья сели друг против друга под открытым небом. Воины из свиты правителей поклонившись удалились за очерченный на траве круг, дабы не мешать беседе. Два сопровождающих неприятельских отряда одного языка наблюдали за беседой своих повелителей и за друг другом с удаления. Вскоре молодым воинам наскучило молчаливое бездействие и они потихоньку начали сближаться, сперва осторожно перебрасываясь словами, вскоре разговорившись и вот уже совсем раззадорившись и шутя, устроив молодецкие состязания в силе и ловкости. Вокруг поднялся такой гомон, что воеводам пришлось наводить порядок. Тут уж пришёл их черёд красоваться друг перед другом, стараясь превзойти соперника в суровости и крепком слове.
Олег поначалу сидел на траве и не отрываясь следил за переговорами двух повелителей. Князь вилов был хмур и тревожен, это сразу бросилось в глаза. Митр же, напротив, постоянно улыбался но был очень суетлив. Он постоянно бросал быстрые взгляды на поляну за спиной своего собеседника и на вильскую дружину. Олег убеждал себя, что это от боязни князя какого-либо коварства со стороны лютичей, но вскоре, укрепившись в своих сомнениях, сел как можно ближе месту беседы двух правителей, вогнав древком своё копьё в землю у ног, точно в черту запретного круга. Встретившись взглядом со своим вильским знакомцем, он жестом попросил его подойти.
- Что-то странное там происходит, Кучум, - сказал Олег когда тот присел рядом на траву. - Я бы очень не хотел на свою совесть брать коварство супротив вилов. Что бы не происходило, постарайся не дать случиться взаимному побоищу. А об остальном я сам позабочусь. 
Вскоре в переговорах возник какой-то спор и князь глинян, встав со своего кресла, начал прогуливаться взад-вперёд, склонив в раздумьях голову и поглаживая пятернёй бороду. Князь вилов продолжал сидеть на месте, внимательно следя за ним. Отойдя к маленькому чахлому деревцу, Митр вдруг выпрямился и несколько раз с силой ударил пяткой по земле, при этом раздался глухой звук, как будто кто-то стучит в тяжёлые морёные ворота. Тотчас перед ним в земле раскрылись деревянные створки, прикрытые сверху дёрном, оттуда выскочили человек десять из княжьих людей и бросились к главе вилов, повалив его на землю. К горлу старика приставили меч.
Глинянские воины недоумённо глазели на развернувшееся пред ними действие. Вильская дружина, схватившись за мечи бросилась было к своему князю, но остановилась от громового окрика своего воеводы.
- Ты всё правильно понял, воевода, - улыбаясь, ласково проговорил Митр в наступившем молчании. - Если кто-то подойдёт ближе, ваш повелитель лишится головы.
Обе дружины не понимая, что произошло и что предпринимать дальше, сжимая оружие, поглядывали на своих предводителей.
- Теперь пусть лютичи положат на землю своё оружие и соберутся за своим князем, – всё так же ласково продолжал Митр. - Командуй, воевода. Я обещаю всем жизнь.
Воевода вилов нерешительно переминался с ноги на ногу, не зная, как поступить.
-Ну быстро! – рассвирепев гаркнул Митр, багровея. - Иначе ваш старик лишиться своих ушей!
-Послушай, князь… - начал было вразумлять своего повелителя уже глинянский воевода.
-Молчать! – повернувшись к нему проорал Митр. - Слушать приказ своего князя!
Глинянские дружинники, поняв в каком позорном действе стали участниками, хмуро глядели на него.
-Ну! Долго я буду ждать? – трясясь завопил Митр.
Раздался негромкий гудящий свист и князь слегка качнулся, продолжая стоять на месте и схватившись руками за горло, из которого торчало густо измазанное черной кровью древко копья.
-Уберите мечи, - крикнул Олег стражникам, застывшим у повалившегося на землю и корчащегося в судорогах Митра, озирающимся загнанно по сторонам. - Все вы будете изгнаны из племени, но убиты не будете. Вы исполняли приказ своего повелителя. Подлый, но приказ.
Старший из телохранителей бросил меч на землю. За командиром последовали остальные.
Олег во всеобщем молчании подошёл к поверженному на землю Виту и протянул тому руку.
-Теперь я знаю кто поведёт наши народы в бой, – поднявшись на ноги улыбнулся старый князь.
1083
Многое утратилось, утратится того больше. Все это прошлое. Прошлое земли нашей. Сказания, песни, былины, предания, сказки. Всё, что копится день за днём, из месяца в год, из года в век. От себя чаду своему, другу, просто чужому человеку. Из уст в уста. От себя себе. Так всё множится, обрастает, меняется. И пропадает. Что-то исчезает совсем, что-то перерождается и становится неузнаваемым. Что-то крепнет и стоит исполином. Всё лишь в памяти да речи русской. Нетвёрдо, переливаясь. Каждый новый пересказ чуть колышется из стороны в сторону, чуть волнуется как рябь на ветру. Нет незыблемого сохранения знаний – деловитого, чёткого. 
По своим местам разложенная жизнь и мудрость ушедших поколений. Лист к листу, список к списку, всё собрано, ничего не забыто – так надобно.
Всё, что сам я собрать смог лишь на толику малую мной увидено. Большая же часть то рассказы других людей. Хорошо, когда воспоминания, а то и пересказы чужих слов.
Но надо с чего-то начать. Надо хранить, переписывать, накапливать. Иным передавать. Множить.
Верю, пройдут годы и станет это всё куда как проще. Любой тянущийся к знаниям почерпнёт сколько необходимо и что нужно из моря, собранного по каплям, по крупицам, вложив обратно то, что имеет сам.
Вот только не обернётся ли то в исходе бедой. Для доброго человека безграничный доступ к людским умам – великий инструмент созидания. Для худого – оружие разрушения. Не обернётся ли великое знание великой ложью.
Ну то дела времен иных.  Теперь же сыскать нужно тех, кто возьмёт на себя величайший из трудов на благо отчизны. А пока писать, писать.
1091
- Никакого особого наказа давать не стану. Продолжай доверенное тебе. Читай всё начертанное здесь. Храни. Дополняй. Попоминай, что знаешь сам, что в свитках видел, что выспросил к кому веры полон, да чего здесь нет. И трудись. Трудись как с заступами в земле третьего дню у Феодосьевой пещеры.  До изнеможения. Копай правду. Потому тебя и выбрал.  Не украшай, не меняй основы в угоду. Чёрное белым не делай, а белое чёрным. Да передай приемникам своим с теми же словами, да таким же наказом. Создай единение, братство, вся цель которого в познании и сохранении истины. Великое множество умов займи. Смысл бытия твоего отныне в поиске. Не жалея себя ищи всё важное, всё о Руси. Прошлое её и настоящее. В киевских пещерах ищи, у древних схимников ищи, в иных монастырях ищи. Ищи виденное в настоящем у люда разного встречного. Выспрашивай. Как найдёшь – пиши. Днём пиши, ночью пиши. Проверяй. Из многих упоминаний об одном выбери зерно истины, отбросив плевела. Пойми, доберись до правды. И пиши, Нестор.
1237
«Войско хана Батыя собирало русский люд и гнало вперёд себя, как лесной пожар гонит зверя и птицу.
Измождённой толпой пробирались сквозь лес уцелевшие в сечи на Малом Китеже люди к своей последней надежде - Великому Китежу.
Юг Руси лежал скрюченным почерневшим трупом, затих неоплаканный, непогребённый, кормя дикого зверя, да зарастал высокой травой. И не осталось у выживших ничего, только кусочки надежды, да чёрная, скрипящая как зола на зубах, ненависть.
У идущих к Китежу жила в душе надежда на защиту и отмщение. Сотни людей видели в нём спасение своё. В сотнях душ рождалась мечта о новой жизни и новом доме в безопасности от нелюдей-чужеземцев. И не один из них не знает пока, что Китеж не станет их новым домом. Не будет родиной детям их. Как велико желание моё сберечь жизни эти, наделить радостью и справедливостью недолгий их век. Но не бывать этому. И потому нет края тоски моей. Как ни храбра, как ни умела дружина моя не преломит она пути войска батыева. Каждый из войска моего убив с десяток врагов падёт на землю, а стоять над ним останутся ещё несметные толпы.
Ни один не ведает, но исходом будет не сеча войска на войско. Сразится один лишь с целым полчищем вражеским.
Удивятся враги, вступив в Китеж. Увидят они великий город, осенённый сотней крестов храмов своих. Незащищённый. Без рвов, без лучников на стенах. Без людей. В пустом покинутом городе выступит супротив них один и будет им одним врагов число несметное сломлено.»
Двое: молодой мужчина и древний сгорбленный старик смотрят с верхнего яруса колокольни на раскинувшиеся вокруг Китежа стоянки. И каждая из них - поселение.
- Посмотри на них. Последние уцелевшие горстки земляков держатся друг друга. У соседних костров, им думается, люди чужие, когда и вовсе диковинные. Но стоит им очутиться в далёкой чужбине в одном месте, по одному из каждой из этих стоянок, среди иноземцев, вмиг чужие эти люди станут самыми близкими, своими.
- Так то так, - отвечает старик. - Только вот здесь, здесь вот, на своей земле они всё ж все чужаки друг другу. Даже в беде. В том и вина русская, что враг пришедший на нашу землю, это такой же чужак, как и сосед твой.  И тогда лишь мы станем непобедимы, когда научимся сливаться в единый кулак всем народом при виде любого недруга. Когда князья наши при виде чужака перестанут гадать, какую же выгоду можно в нашествии этом сыскать супротив соседа своего, а забыв о распрях встанут плечом к плечу.
- Слишком много князей. Выродок среди них всегда найдётся. Единоначалие, собирание русских земель под одну волю – вот залог процветание и силы.
- Ну так и бери в руки свои. Создай царство справедливости.
- Пробовал. Не дано. Нужна жестокость. Разум, не поддающийся эмоциям, в котором одна цель. И ещё раз жестокость. Ну да наше с тобой дело иное. Быть хранителем, сколько в наших силах.
Я улыбнулся и повернулся к старику.  Тот, кряхтя и бормоча себе под нос привычные недовольства, уже исчезал где-то внизу на лестнице. Я остался, наконец, один, оглаживая взглядом великий русский простор пред собой. Ещё такой тихий, ещё не тронутый пожаром.
Прямо под колокольней, на которой я стоял, был спуск в подземелье, заканчивающийся крепкими просмоленными дубовыми дверьми. При строительстве собора под землёй нашли пещеру, сходящую далеко вниз. Начинающаяся узким лазом у поверхности, она каскадом спускалась вглубь, всё расширяясь и в самом дне своём заканчивалась громадной полостью в два десятка саженей в высоту и две сотни в поперечнике. Узкие ходы расширили, в крутых уклонах и ямах вытесали ступени, чтобы было удобно спускаться вниз. В нижнем большом зале хранили запасы, обложив их зимним озёрным льдом. Из-под земли и камень для города брали.
Для житейских нужд, верхних ярусов каменоломни, используемых как подвалы, хватало с избытком. Но необходимость в камне и пытливость ума заставляли зарываться всё глубже, находить всё новые ходы. Неупоённая жажда познания и растущий величавый город гнали всё дальше, всё ниже. В конце концов не сдюжила твердь, покрошилась и ушла в пустоты глуби земной. Погибли тогда несколько человек. Ту беду обратить можно во спасение многих. Трещиной, открывшейся от обвала, потёк тяжкий горючий дух. От горящих ламп пошёл пожар. Тогда огонь, вырывавшийся из трещин и ползущий по каменным стенам быстро затушили, направив под землю воду из озера по спешно прокопанным каналам. Подземный ход закрыли почти у самой поверхности в подвале колокольни крепкими дверьми, тремя - одна за другой. Но горючий газ так и тёк из пор земных и заполнял всё запертое пространство до верху. Если начать спускаться по тем ступеням вглубь, то потеряешь разум от удушья. А ежели взять огниво и высечь искру, то весь он как есть возгорится и пламени тесно станет в громадной подземной полости. И поломает оно все мешающие ему стены и запоры, будто взбесившийся бык в хлипком загоне. Вглубь твердь крепка, не пропустит. А наверх оно вырвется, а уж тогда перемелет и камень, и бревно, и человека в прах один.
Под землёй рукотворная пещера устроена ступенями, так, что переходит один ярус ниже другого. В иных местах друг надо другом стоят колонны, поддерживая каждая свой уровень – это твердь, которую оставили каменотесы, выбрав всё вокруг. Когда подломятся от сотрясения взрыва, да от огня эти столбы, не сдюжат и каменные плиты и станут валиться одна за одной, а вслед за ними рухнет в подземные полости и сама часть города над ней выстроенная. А уж как сойдёт в провал верхняя земля, так надломится и запруда на озере и хлынет в пещеры вода, встретившись во чреве земном с бушующим пламенем. И пойдёт, ринется с грохотом варёный пар наружу, полетит, увлекая за собой, сползший было град Китеж. Как костёр залитый поднимает к небу пыль да пепел. То и довершит конец Китежа и всего войска многотёмного в придачу.
 Хоть часть орды оставить в земле нашей.
;
Организовывать разномастную толпу народа на привалах, ночёвках и дневных переходах оказалось делом не весьма простым. Дорога, по которой двигались люди, была довольно узкой и петлявой, проходила в основном через лес, нередко по окраинам болот, через речки вброд или в лучшем случае по узеньким бревенчатым переправам, потому великий числом отряд растянулся весьма сильно и продвигался вперёд крайне медленно. Князь ехал впереди с небольшой частью дружины. Он теперь был и за себя, и за оставленного в граде воеводу, назначить замену которому не поднималось слово. Основные силы войска шли в хвосте колонны. Часть ещё двигалась через небольшие промежутки вдоль всей людской вереницы. При переходах по трудным местам, эти сопровождающие собирались для организации переправ и помощи женщинам, старикам и детям, после чего вновь рассосредотачивались вдоль колонны.  Подводы с книгами, инструментами и едой, а также с немощными шли в некотором расстоянии от головы.
Под высоким утёсом, светлый сосновый лес приютил многочисленную людскую толпу, толчею, уже начавшую бродить как яблочный сок, слитый в дубовую бочку и оставленный надолго в тепле. Люди узнавали своих соплеменников, выбирали из незнакомой толпы близких себе по промыслу, разуму и по духу.
Стоя на утёсе смотрел сверху на гудящий людской рой князь. Предстоит пройти ещё очень много, много чего вытерпеть, преодолеть в пути и выйдя к далёким благодатным северным землям. Так размышлял он, стоя на краю обрыва и прислонившись спиной к тёплой коре старой сосны. Он поднял взгляд и посмотрел поверх шумящих на ветру верхушек деревьев священного древнего леса, скатывающегося за дымчатой синевой словно в пропасть, туда, где в неразличимой дали делал последние свои вздохи великий град.
Там, далеко-далеко, в изумлении входили через распахнутые врата в пустой город враги. Там, под землёй, с горящим факелом в руке, за спиной оставив открытыми две двери, упершись лбом в третью дверь стоял китежский воевода.
Он открыл глаза и заставил себя улыбнуться:
- Ох, как же помирать то страшно. И каждый раз всё страшнее.
Человек шумно выдохнул, распахнул последнюю дверь и шагнул во много лет томившуюся взаперти отравленную тьму.
;
Над сизой полосой далёкого горизонта медленно вздымалось чёрное облако. Беззвучно вытягивался бесформенный ком и вдруг лопнул, всё быстрее светлой полосой поднимаясь в небо. Замедлился, затих. И вот уже побежал по верхушкам, перепрыгивая с дерева на дерево рокот. Громом развалился, растряс, обволок каждого, выдернув из его занятий, его мыслей, оглушил, что-то радостно прокричал в лицо и унёсся дальше, оставив со звоном в ушах замолкнувшую толпу людскую.
1240
-Да говори уже ты наконец. Соври хоть. Выдумай что-нибудь. Протянешь дольше. А там – кто знает, как всё сложится? Ну не молчи ты. Никто проверить твоих слов об обороне Пскова не сможет.
Молодой брат Георг, поддерживая под руку, вёл по подземному коридору с чёрным от копоти потолком чуть живого человека. Два стражника были предусмотрительно отправлены им вперёд под предлогом осмотра темницы. Наедине с пленником, замотанным в покрытые багровыми пятнами и высохшей и совсем свежей крови лохмотья, остался только он один. Магистром Фалке, присутствовавшим на дознаниях этого русского, велено было доставить его из пыточной в сохранности.
Берегут, думал рыцарь. Выжидают, чтобы опять начал чувствовать притупившуюся было боль и вновь рвут на куски.
-Ты доказал уже всем свою твердость духа и смелость, – продолжал шептать он. - Про тебя, про крепость твою молва идёт по всему Дерпту. Теперь подумай о себе.
-Подумаю, когда молва пойдёт по Юрьеву, – с кашляющим старческим смехом проговорил пленник с трудом ворочая распухшими окровавленными губами.
-Ну и дурак! – уже не таясь, в сердцах ответил немец.
Рыцарь молодого братства, сотканного из остатков разбитого жмудью ордена меченосцев и новых переселенцев, был восхищён мужеством этого истерзанного пытками славянина. Он не знал, каких сведений о Пскове пытаются от него раздобыть, но понимал, что если уж это дело не доверили комтуру и сюда явились магистр и епископ Герман, то дело это для ордена важно крайне. Да и вообще. О Пскове ли речь на самом деле? Пару дней назад, проходя недалеко от пыточной, он услышал срывающийся на визг крик великого магистра. Он требовал от славянина отдать какой-то эликсир.
Поначалу брат Георг бранил себя за симпатию к врагу, изо всех сил её в себе подавляя. Но со временем, ежедневно подолгу беседуя с ним, сопоставляя себя и всех, кого он знал и на кого ровнялся из братьев с русским, рыцарь осознал лишь одно. Никто из людей виденных им за его недолгую жизнь не сравним был с этим славянином. Ни один не мог превзойти его в твёрдости духа. Из него не могли вытянуть ни слова. Русский лишь смотрел в окно допросной на льющуюся с неба воду и молчал. Георг, не мог ни спать ни есть. Жизнь его превратилась в бесконечные терзания совести. Так текли день за днём, проводимые в горестных мыслях об этом человеке, ночь за ночью в молитвах о нём.
-Тебя ждёт дыба, –проговорил крестоносец, со скрежетом закрывая стальную дверь за бессильно повалившимся на солому пленником. Опершись лбом на холодное и сырое железо решётки и вцепившись в неё пальцами, брат Георг разглядывал очертания узника в слабом вечернем свете окошка под самым потолком, откуда капала дождевая вода.
– И ещё знай. Я был бы горд называть тебя своим другом, если бы ты не был моим врагом.
Он уже отвернулся, собираясь уйти, как вдруг услышал за спиной вперемешку с кашлем хриплый голос русского.
-Брат Георг. Постой.
Рыцарь обернулся.
-Не тревожься за меня. Не терзайся, – проговорил пленник. - Эта твердость даётся мне куда легче, чем ты себе воображаешь. Много, много легче. И вот ещё. Окажи мне одну услугу, Георг.
Немец с удивлением вернулся к прутьям темницы.
-Чего же ты хочешь?
-Передай весточку одной девушке. Это дочь конюха, зовут её Матильда. Я скажу тебе где найти её. Сделаешь?
;
Добротная крепкая дверь открылась и на пороге появилась немолодая женщина, запыхавшаяся от спешки и вытирающая покрытые мукой руки полотенцем. По-видимому, она только что хлопотала у печи – лицо её, морщинистое, но всё же сохранившее пыль ушедшей красоты юности, было раскрасневшимся, на лбу лежали крупные капли пота. Она отворила с улыбкой, но увидев не того, кого ожидала, испуганно уставилась на закутанного в мокрый плащ высокого господина.
Брат Георг, войдя, учтиво поклонился, поздоровался, назвав себя как можно более приветливо, дабы успокоить встревоженную хозяйку и огляделся по сторонам.
В добротном, по-видимому недавно выстроенном доме было тепло и уютно. Георг с удовольствием принял приглашение и скинув плащ сел поближе к печи, положив на горячий камень озябшие ладони. Кроме хозяйки внутри никого не было.
-У вас очень красивый дом. Вы недавно приехали в эти восточные земли? – с улыбкой спросил он.
-Мужа прислали сюда конюхом четыре года назад, – уняв беспокойство ответила женщина. - Я с сыновьями и дочерью приехала с ним.
-Вашу дочь зовут Матильда? Могу я увидеть её?
На успокоившемся было лице хозяйки вновь появилась тревога.
-Матильды сейчас нет дома, – запинаясь проговорила она. - Наверное она с отцом и братьями. Помогает в конюшне. Муж должен скоро прийти. Подождите его.
Рыцарь кивнул и повернулся к печи.
Он сидел, наслаждаясь теплом этого небольшого дома и размышлял о том, что всё-таки это великое счастье иметь семью, иметь своё пристанище, место где тебя всегда ждут и всегда тебе рады. Он представлял себе свою жизнь вне ордена. Как бы сложилась она? Если бы он не был младшим сыном. Каким бы он сам стал тогда? Счастливым ли? Георг вновь подумал об ошибке, сделанной им при выборе своего пути. Он, уже не таясь пред собой как прежде, называл это ошибкой. Эта мысль удивила его. Когда он успел так сильно измениться? Когда зародилось в душе его сомнение? Да с той самой поры как он первыми словами обмолвился с полонённым русским.
Он вспомнил их самую первую встречу. Измождённый узник вдруг приподнял голову, улыбнулся и долго удивлённо вглядывался в его лицо. А потом вдруг спросил, слышал ли он когда-нибудь об аланах.
Брат Георг вспоминал, прикрыв глаза.
Томный жар, исходивший от печи, тянул в дремоту. Мысли растягивались, переливались друг через друга, становились размытыми и причудливыми будто добрые детские сновидения. Негромкий шум хлопотавшей по кухне хозяйки становился всё дальше, дальше. Будто где-то за стеной.
Но вот раздался громкий стук и женщина, явно облегчённо, поспешила открыть дверь. Брат Георг, вздрогнув, обернулся.
Отряхиваясь и снимая с себя одежду в дом вошёл старый конюх с двумя сыновьями. Жена быстро прошептала ему что-то и хозяин, хмуро поздоровавшись, молча и выжидательно уставился на непрошенного гостя.
Брат Георг встал, кивнул вошедшим и обратился к конюху.
-Прошу вас не тревожиться. Мне нужно переговорить с вашей дочерью.
Хозяин, нахмурившись пуще прежнего, некоторое время молчал, размышляя, затем попросил гостя пройти в соседнюю комнату, где бы могли они переговорить с глазу на глаз.
-Я ожидал неприятностей, – сказал он, закрывая за рыцарем дверь. -С тех пор как несколько дней назад она узнала, что этот русский заточен в темницу, она постоянно слоняется у замка, пытаясь что-нибудь узнать о его судьбе или передать ему тёплую одежду и еду. До того Матильда считала, что он уехал и вот-вот обязательно пришлёт весточку о себе.  Я никак не могу с ней совладать. Видимо я слишком мягкий отец.
Хозяин с грустной улыбкой, виновато смотрел на гостя.
Брат Георг, не скрываясь и немало не тревожась о своей судьбе поспешил успокоить старика.
- Я пришёл в ваш дом потому, что дал слово этому славянину, что увижу Матильду и успокою её, солгав. Он просил меня сказать, что его выкупили в Псков и увезли целого и невредимого. Но на самом деле жить ему осталось не более пары дней. Думаю его ждёт дыба и затем колесо.
Старик, перестав бродить о комнате, остановился, затем сел на лавку и долго молчал, размышляя.
-Да… – наконец ответил он. - Я вижу, что моя дочь отдала своё сердце действительно величайшему и благороднейшему из мужей. Я скажу ей всё так, как вы велели, господин, когда вернётся.
;
-Брат Георг, - негромко проговорил сержант, слегка дотронувшись до плеча рыцаря. - Проснитесь.
-Я не сплю. Чего ты хотел?
-Вас требует позвать какая-то молодая женщина. Она подняла на ноги всю стражу, колотя в ворота. Её бы давно прогнали, но она грозила, что вопрос сохранности ордена, что дело у неё к вам важное крайне и если вас не позовут, то всем им будет худо.
Рыцарь, продолжая лежать с закинутыми за голову руками, улыбнулся. Он понял кому понадобился этой дождливой тёмной ночью.
Доброе отеческое сердце. Как тяжело тебе лгать чаду своему.
Он поднялся на ноги и вышел вслед за сержантом.
-Ну вот она опять колотит. Слышите? – испуганно проговорил тот, когда они через некоторое время подходили к вратам.
Где-то далеко глухо раздавались тяжёлые удары, словно кто-то бил по дереву эфесом меча.
При виде брата Георга растерянные стражники обрадовались и поспешно отошли от прохода ворот.
Успокоив их и подтвердив, что дело, по которому явилась эта женщина вправду безотлагательное и исключительное, он взял лампу, велел открыть дверь в воротной ставне и шагнул в промозглую темноту давно спящего города, разлившуюся за крепостной стеной.
В желтом размытом свете огня, он с удивлением обнаружил, что весь этот грохот сотворила маленькая девушка, замотанная в мокрый плащ и уже занёсшая свой кулачок для очередного удара.
На её решительном лице со сжатыми губками и сурово сведёнными бровями сразу же отразилась радость. Не здороваясь и не называя себя, она спросила:
-Вы тот рыцарь, что приходили в дом моего отца сегодня вечером? Брат Георг. Это были вы?
Обернувшись Георг увидев в проёме двери в воротах любопытные лица.
-Нам лучше побеседовать в замке, – негромко произнёс он и взяв девушку за локоть, не говоря ни слова провёл её через ворота мимо расступившихся стражников.
Пробежав, спасаясь от дождя, через площадь они остановились под защитой деревянного навеса, сооружённого вдоль крепостной стены над мостом, ведущем через ров к епископскому замку.
Рыцарь попросил девушку ожидать его и направился обратно к воротам.
-В вашем же интересе не распространяться об увиденном, –как можно более твёрдо постарался сказать он, подойдя к стражникам. Протянув им несколько монет, Георг вернулся к нежданной ночной гостье.
Осторожно пройдя в епископский замок, они поднялись по винтовой лестнице наверх. Впустив Матильду в свою келью и заперев за ней дверь, он неспешно зажёг свечи и лишь тогда прервал молчание.
-Чего вы хотите? Да, он заточен в темнице и правители ордена имеют интерес к информации, которой он владеет. Вы никак не можете помочь ему и лишь подвергаете себя и семью свою немалому риску. А сейчас ещё и меня. Что вы собираетесь делать, вы маленькая бедная женщина?
-Освободить своего мужчину. И я готова уничтожить любого, кто станет препоной мне в том, – зло ухмыляясь ответила Матильда, кружа по тесной келье брата Георга в крохотном пространстве от кровати до рабочего стола, заставленного инструментом и заготовками ножей.
Рыцарь сидя наблюдал за этим хрупким созданием с железным характером.
«Да. Они стоят друг друга. - думал он, - За этого славянина она готова выцарапать глаза всему ливонскому ордену. Вон почему говорила она, что братство в опасности.»
-Как вы сделаете это? Перебьёте всех нас? – спросил он ее, примирительно улыбаясь.
Матильда остановилась, размышляя.
-Помогите мне. Помогите мне спасти его. Если вы исполнили его просьбу и пришли в мой дом, значит вы привязаны к нему. Значит судьба его вам не безразлична.
-И предать орден? Я не смогу сделать этого. Это против естества моего.
-Самое главное в твоём естестве, не сделаться противным себе самому, – неожиданно спокойно проговорила девушка. - Ну, а чтобы жизнь твоя не стала самому себе тошнотворной есть способ простой и верный.  Попросту изо всех сил своих, каждую минуту жить достойно. Конечно у каждого мерило того своё. Каждый сам создал своей жизнью понимание для себя того что есть истинно и правильно. Достойно по-своему. Просто живи по совести, как это понимаешь, а там всё само и сложится.
- Иногда с ней придётся и договариваться. А иногда и заставить замолчать. Не так-то легко это, жить по совести, как ты думаешь.
-Напротив. Это очень просто. Для этого всего лишь нужно помнить всегда, что кем бы ты ни был, куда бы не вывела твоя дорога, ждёт тебя в конце над головою тяжёлый камень… Это ещё и от чрезмерного уныния всегда спасает.
-Откуда такие мысли в голове дочери конюха? – улыбнулся рыцарь.
-Тяжёлая однообразная работа лучший спутник для размышлений…
-Наверное так. Но всё это слова. Лишь слова. Жизнь течёт куда как сложнее. – Георг встал. - Я не смогу помочь ни тебе ни ему. Уже не смогу. Сегодня его принесли с пыток чуть живого. Мне же комтур и вовсе повелел не приближаться к русскому. Видимо кто-то нашептал, что я часто и подолгу разговаривал с ним. 
-И что же? Ты так и будешь сидеть здесь и ждать, прикрываясь служением ордену, пока они вконец замучают его?
Девушка заплакала, отвернувшись, и спрятав лицо в маленьких ладонях.
;
Перед самым рассветом, когда так крепко спиться и когда так тяжело нести караульную службу, двое рыцарей, замотанные в промокшие плащи, вошли в подземелье пыточной башни. Один из них, невысокого роста, по-видимому совсем ещё мальчишка, испуганно озирался по сторонам. По всему было видно, что он впервые попал внутрь страшных стен темницы. Второй же, напротив, глядел лишь себе под ноги, идя впереди своего спутника. Он был угрюм и сосредоточен на своих мыслях.
Сидевший на ступенях стражник испуганно попытался вскочить на ноги, увидев перед собою появившегося из темноты брата Георга. Тот же, придержал его и успокаивающе похлопал по плечу.
- Мне нужно всего лишь проверить одного пленника. Не хотелось бы, чтобы он испустил дух до утреннего допроса. Епископ будет недоволен.
Стражник кивнул и с интересом посмотрел на юного рыцаря, прячущего смазливое лицо под капюшоном.
- Он лишь вчера прибыл в Дерпт из Вендена, – разъяснил брат Георг. - И слишком молод. Не привык ещё к пыточным подвалам.
- Я уже давно не молод и служу здесь не первый год, - улыбнувшись проговорил страж. - Но у меня также замирает сердце каждый раз, когда я спускаюсь сюда.
Рыцарь понимающие кивнул и вложив в руку мужчины серебряную монету, взял одну из ламп и направился в черный коридор, махнув своему юному спутнику, чтобы тот не отставал.
Спустившись ещё глубже по узкой винтовой лестнице, ночные посетители тюрьмы подошли к искомой каменной нише, забранной железной решёткой.
-Посвети мне, – сказал Георг, передавая лампу в руки еле стоящей на ногах и вглядывающейся в черноту Матильды. - Я открою замок.
Раздался скрежет металла и решётка со скрипом отворилась. Матильда, оттолкнув рыцаря, вбежала внутрь. Она не сразу осознала, что бесформенное, переломанное тело в лохмотьях и в крови у её ног это и есть тот самый когда-то красивый и сильный мужчина. Зарыдав, Матильда поставив на пол лампу упала на колени, осыпая поцелуями распухшее лицо и гладя, спёкшиеся в единую массу от кровяной корки, волосы.
Георг, откупорив склянку с крепким вином, мягко отстранил девушку и склонившись над узником, влил немного жидкости в его приоткрытый рот. Глаза покалеченного на мгновение раскрылись, взглянули на склонённые над ним два лица и вновь сомкнулись.
Аккуратно закутав в плащ и подняв на руки стонущего в забытьи русского, рыцарь велел рыдающей Матильде успокоиться, спрятать под капюшон лицо и идти впереди, освещая путь.
-Не уж то помер! – воскликнул страж, когда они подошли к выходу из подземелья.
-Жив пока. Но вот-вот преставится, –отвечал Георг не останавливаясь. - Медлить нельзя. Очень ценный узник. Несу его к лекарю. Ты оставайся на месте и пока никому ничего не сообщай.
Немного позже, девушка и рыцарь с замотанным в ткань телом на руках прошли, не таясь охраны, через ворота.
- Скоро вернусь, - на ходу кинул Георг воину, открывшему перед ними дверь для прохода.
Выйдя за стену замка, они погасили лампу и в уже редеющем от близкой зари сумраке, поспешно пошли между спящих домов по раскисшей от долгих дождей грязной улице. Георг, в который раз удивившись лёгкости своей ноши, перекинул русского через плечо, свободной рукой схватил ладонь Матильды и перешёл на бег. Вскоре дома закончились и скользкая дорожка перешла в деревянный помост со ступенями, полого нисходящий к Омовже. У причала стояло несколько орденских нассутов. Поодаль, за излучиной, вне видимости охраны покоились выволоченные на берег или привязанные к небольшим помостам мачтовые лодки.
-Вот и пришли, –прошептал рыцарь, повалившейся на мокрую траву и задыхающейся от бега Матильде, подойдя к одному из небольших парусных судов, стоящих у маленького причала. - Садись на руль.
Зайдя в лодку, он бережно опустил на дно свою ношу, помог забраться девушке, выпрыгнул на берег и принялся отвязывать верёвку.
-Как раздуется утренний ветерок, поднимешь парус. До того иди по течению, держась стремнины. К полудню выйдешь в озеро. После иди на юг до Пскова. Дня в три  доберетесь. Как ветер.  По правую руку, пока не выйдешь в Псковское озеро, к берегу близко не подходи... Здесь хлеб и немного денег, - Георг сняв с плеча мешок, передал его в руки девушки. - Вот, пожалуй, и всё. Не мешкай.
-А что же будет с тобой? Тебя казнят! Пойдем с нами! Ты сам попадёшь в то же подземелье.
-Да не могу я… Полно. – выпрыгнув на причал, он с силой оттолкнул лодку от берега, подождал, глядя в полутьме как судёнышко плавно разворачивается вниз по течению и быстрыми шагами стал подниматься по крутому берегу, чтобы напрямую вернуться в крепость. На самом верху он ещё раз оглянулся. Лодка с русским и Матильдой почти растворилась в предрассветном сумраке. Георг уже почти отвернулся, когда ему вдруг почудилось, что по чёрной полосе реки, чуть выше по течению, тихо поползло небольшое пятно. Вглядевшись, он различил очертания лодки, направлявшейся прямиком вслед за беглецами. Выругавшись, скинув плащ и сапоги, брат Георг легко и бесшумно побежал с горы обратно. У самой воды, свернув на узкую тропку, петляющую прямо по берегу, он, еле касаясь земли, пустился вдогонку.
Опередив, подхваченную неспешным течением лодку Матильды, Георг остановился, вглядываясь. Затаившись, стараясь грести как можно тише, к корме парусника подплывали двое на вёслах. Перетянув пояс с мечом за спину, Георг аккуратно, стараясь не шуметь, стал спускаться по скользкому илу в ледяную воду.
Гребя рукам под водой, чтобы не выдать себя всплеском, он, не отрывая глаз от лодки, плыл вперёд наперерез.
Матильда, сидя на руле спиной к преследователям, наконец почувствовала какое-то движение, обернулась и вскрикнула от неожиданности. На совсем небольшом расстоянии от неё, поднявшись на носу стоял, готовясь прыгнуть здоровенный парень с кривым ножом в руке.
-Да это девчонка совсем. Не тронь её.  Закрой ей рот, чтобы не визжала, – приглушая голос, приказал его товарищ, сидевший на вёслах.
-Матильда, уходи! Прыгай в воду! – крикнул Георг.
Это спасло девушку. Оба разбойника разом обернулись на его окрик, отвернувшись от своей жертвы. Но Матильда не прыгнула в реку, как ей было велено, а кинулась к лежащему на дне лодки русскому, заслонив его, выхватила небольшой нож и выставила перед собой, держа в обеих руках в сторону нападавших.
За несколько мгновений, покуда длилось замешательство застигнутых врасплох, Георг в несколько мощных гребков подплыл к лодке преследователей и уже было схватился за кормовую доску, чтобы влезть на неё, но один из мужчин, что постарше, сбросив оцепенение кинулся на рыцаря и замахнувшись опустил руку с кривым ножом, пытаясь попасть в шею. Георг дернулся что было сил в сторону, но лезвие успело задеть его по касательной, глубоко распоров голову на затылке. Как всегда при ранении, накатило онемение без чувства боли и крестоносец почувствовал, как между холодной водой и телом растеклась горячая кровь. Нырнув, не сводя глаз с противника, Георг глядел через небольшую толщу воды, на размахивающих ножами у края лодки разбойников. Он отстегнул крестовину и единым движением, вытягивая меч и описывая им под водой дугу, вынырнул и продолжив траекторию полёта лезвия, отсёк руку с клинком одного из них. Отрубленная конечность, нелепо вращаясь, описала ломаную дугу и с плеском упала куда-то в воду. Раненый, захрипев, завалился на спину. Его молодой спутник, в испуге отскочив от кормы, уставился на корчащегося у своих ног товарища. В тот же миг Георг уже вскарабкался на лодку и выставив вперёд меч, лёгким ударом выбил нож из рук стоявшего.
- Не убивай, прошу, не убивай. Пожалей, – шептал разбойник, упав с плеском коленями в воду на дне лодки, густо разбавленную кровью своего товарища.
- И это говорит мне тот, кто только что собирался прирезать девчонку?  – усмехнулся крестоносец. – Кто вы такие и зачем преследовали её?
-Это всё он, – заикаясь затараторил разбойник, указав на своего друга. – Мы увидели, как вы, хоронясь, вышли из города. Как ты погрузил большой мешок в парусную лодку. Мы следили. Он сказал, что можно поживиться. Не зря же ночью пытаются что-то вывезти из Дерпта.
Рыцарь с презрением смотрел на скулящего здоровенного мужчину у своих ног. Подумав, что слышит только это нытьё и не слышит стонов калеки, он перевёл взгляд на лежащего на дне раненого.
-Ну что смотришь? –прохрипел тот, задыхаясь от боли, зажимая левой рукой рану, но не теряя ненависти в глазах. - Мне плевать. Убей. Я не стану вымаливать прощения как эта гнида.
-Да, это всё он виноват. Убей его, - стоявший на коленях разбойник наотмашь ударил кулаком по голове лежащего.
Переведя  безразличный взгляд на стоящего на коленях молодого разбойника, Георг помедлил в раздумье и медленно, одним плавным выпадом пронзил его грудь и упершись сапогом в шею, столкнул за борт ещё живого хрипящего разбойника, освобождая лезвие меча.
Наконец крестоносец отыскал глазами Матильду. Она всё так же сидела, сжимая нож, на дне покачивающейся рядом лодки.
Взяв весло, Георг, стоя подгрёб, чтобы судёнышки соприкоснулись и перешагнул через борта. Обернувшись, он оттолкнул древком лодку с покалеченным разбойником, смотрящим на него, запрокинув голову.
-Спасибо, –прошептал безрукий. Отвернувшись он потянул к себе здоровой рукой конец валявшейся рядом верёвки и принялся заматывать запястье, помогая себе зубами.
Георг какое-то время смотрел на него, потом отвернулся и принялся поднимать весь перелатанный и пропахший рыбой прямоугольный парус.
-Дай я перевяжу тебе голову сперва, – Матильда, выпустив наконец нож из рук подошла к рыцарю: - Сядь. Ты весь в крови.
;
Открыв глаза и попытавшись приподняться, бывший узник тихо застонал от нестерпимой боли в позвоночнике. Так он лежал, не в силах пошевелиться и оторвать голову от заботливо сложенного плаща. Он смотрел вверх над собою, на наполненную ветром ткань паруса, освященного солнцем, ощущая покачивания быстро идущего кораблика и чувствуя запах большой воды.
-Наконец то кончился этот дождь, – прохрипел он. – Куда идёт сей карбас?
Тут же над ним склонились два лица.
-Привет, родимая. Ну не реви, не реви. Поправлюсь скоро.
Девушка, всхлипывая, принялась целовать его в лоб.
-Плоха рожа, да душа гожа, –добавил он по-русски, улыбаясь ошмётками разбитых губ и перевел взгляд на замотанную тряпкой голову рыцаря. - Как поживаешь, брат Георг? Я судя по всему много занимательного проспал. Дай мне попить, а затем рассказывай… Ты всё такой же...
1264
Вы твердите, что весь ваш город погряз в крысах. Что они заполонили его от подвалов ночлежек нищих до кухни во дворце магистрата. Надо же! Крысы уже средь бела дня нападают на кошек и собак и даже бывали случаи, когда они бросались на человека. Вы с ужасом рассказывали, что уже несколько недель они не дают городу покоя, что с каждым днём их всё больше, что люди по ночам бояться заходить в тёмные, грязные переулки и что вы готовы заплатить любую суму тому, кто избавит город от серого ужаса.
 Я ходил по вашим улицам, я терялся в вашей толпе, я заглядывал в самые тёмные подвалы и захламлённые чердаки ваших домов и ваших душ. Я прошёл вдоль сточных канав с потоками нечистот до самых бедных уголков вашего города, сопровождаемый бедняками в лохмотьях. Я заглядывал вам в лица, разговаривал с вами. Смотрел, как вы проводите свой день. На рассвете я уже стоял под вашими окнами, ожидая пробуждения. Я был постоянно рядом, с момента, когда вы с трудом вылезали из постели и до того, как ваши головы падали на грязные столы после ночных гуляний в кабаках. Я каждый день стоял за вашими спинами, когда вы жили своей привычной жизнью, делая обыкновенные каждодневные дела, ведя привычные, от первого до последнего слова известные наперёд беседы друг с другом.
Крысы пришли на смрад гниющего мусора и помоев, раскиданных по всему городу. Убранных с глаз в тёмные переулки. Так, ленясь, нерадивая хозяйка заметает пыль под шкаф. Они посчитали, что вправе остаться здесь, увидев их излюбленную грязь и они были правы. Грязь, это их дом по праву и нет оснований лишать их того, что они честно заслужили всем бытием своим.
Но прежде чем наводнить улицы, грязь проделала долгий, неторопливый путь. Прельщённая вашей праздность и ленью, она поселилась в ваших головах. Постепенно вытесняя всё чистое, всё ненужное, она однажды стала материальна и переползла на ваши тела и вашу одежду. Она стала кишеть насекомыми в ваших постелях. Она стала скапливаться в домах и когда ей стало тесно, вылилась за окна и двери домов, расползлась под стенами улиц.  Грязь родилась из того, как вы проживали каждый свой день. Из того, как и что вы говорили друг другу и друг про друга. Из целей и свершений ежедневных кусочков жизней. Из сплетен, из зависти, из злобы. Вы сами не заметили, как превратились из людей в крыс, которым комфортно обитать в кучах мусора. Вы создали мусор, а мусор создал крыс.
Вы просили избавить людей от этой напасти, и я сделаю то, за что мне заплатили, но несколько  иначе. Я отделю крыс от людей.
Сейчас я поднесу к губам жалейку и одни из вас не смогут сойти с места и будут бессильно наблюдать за исходом других. Я и немногие из вас двинемся в путь, оставив эти улицы крысам. Мы будем долго идти, пока я не закончу играть и остановлюсь для ночного отдыха. Назавтра мы тронемся дальше уже без морока поминальных звуков. Мы станем беседовать в пути. Я узнаю каждого из ушедших с родной земли.  Мы будем идти от несуществующей ныне границы на восток, путём ушедших древних родов. Будем идти день за днём, так долго и так далеко, что никто уже не сможет найти нас.
Правда, я сомневаюсь, что сегодня на исходе дня, когда закончу играть и обернусь, я увижу кого-нибудь кроме детей и умалишённых, единственных ещё оставшихся здесь людьми.
1272
-Чести своей никому не отдам… – прочитал гость латинскую надпись на мече, склонившись над громадным рабочим столом. - Ты не бросил любимого дела, Георг, при всей своей занятости. Рад за тебя.
- Я его уже почти два года делаю, – смущённо, словно оправдываясь ответил бывший рыцарь. Он говорил чисто, без тени акцента, только непривычно чеканя русскую речь, как это обычно делают немцы.
Георг стал величественным, мудрым, степенным. В душе его давно утихли пожары терзаний и сомнений. Он всегда был спокоен и всегда знал как поступить. В любой ситуации. Но сейчас он удивлялся сам себе. Он вновь чувствовал себя весёлым и молодым.
- Делал для себя, – продолжил он. -  Уже почти закончил. В каждое из своих творений я мысленно вкладываю предназначение, судьбу. Играю в творца. Мне нравится размышлять о судьбе вещей. Что с ними и где бывало и будет ещё, кто прикасался к ним, чему стали или станут они свидетелями, а быть может и вершителями.
 И для тебя, Олег, я давно уже приготовил три небольших клинка. Вот они. Один тебе самому. Он хоть и без ярких украшений и резьбы, но надёжен и крепок. В него я вложил всё свое старание кузнеца и сведущего воина. Он всегда поможет и защитит тебя. И прослужит, пожалуй, не один век.
Второй, напротив, весь нарядный, с рубиновою рукоятью. Над ним я трудился уже как художник. Его подаришь тому, кому совершить предстоит великий подвиг во имя земли своей. То есть нашей земли… Я так загадал.
Ну а третий… Третий я хочу чтобы ты вернул мне… Если мы встретимся в следующий раз. Как ты рассказывал. Ты понимаешь?
Ножи и мечи -  моя единая отрада. После тебя, конечно, мой друг. Только ты меня не часто балуешь своим появлением. Когда Матильда была жива, хоть она заставляла тебя проведывать иногда бедного рыцаря. Оно и понятно - я уже сед, а ты всё тот же. Какой интерес молодцу толковать со стариком?
Князь Довмонт, смеясь, пополнил вином кубки.
- Но не станем тосковать о прошедшем, когда есть чему порадоваться в настоящем! Выпьем, друг мой, выпьем. И рассказывай скорее.
1318
-Этот недостойнейший из недостойных отплатил за оказанную ему великую честь обманом, о мудрейший! – Купец Юсуф говорил с наслаждением человека, понимающего своё превосходство над противником и наперёд знающего о своей победе. – Медник Азим, овладеваемый жадностью, решил завладеть не только щедрой оплатой, которую по доброте сердца своего я без торга пообещал ему за двадцать кумганов, но и украсть часть драгоценной чистейшей красной меди, выданной ему для работы. Но даже и те кумганы, что принёс он мне, вмещают в себя вдвое меньше положенного.
Медник Азим, стоял опустив голову. Ему было бесконечно стыдно на старости лет ославить своё доброе имя обманом и корыстолюбием. Он попытался было что-то возразить о том, что ничего не утаивал, что кроил медь, стараясь уменьшить обрез, что купец ему заказывал двадцать кумганов, а получил двадцать два, и даже не затруднился пересчитать их. Но говорил он это столь нерешительно и тихо, что на его слова никто даже не обратил внимания, разве что несколько соратников по труду, стоящих в отдалённом углу и грустно покачивающих головами. Дальнейшие рассуждения о неправоте обвинителя уже происходили в уме старого медника и не слетали с его губ. Он думал о том, что украсил все двадцать два кувшина чеканкой, узор которой не разу не повторялся. Что деньги, которые рассчитывал получить от купца, думал оставить дочерям и со спокойной совестью оставить этот жаркий мир, где солнце выжигает сердца. Теперь уже никто не захочет иметь с ним дело, а значит семья его будет обречена на нищету. Он не слушал более соловьём поющего купца, а лишь грустно смотрел на свои кумганы, в качестве наглядного доказательства расставленные на разостланном потрёпаном ковре. Ему и самому теперь казалось, что работа проделана грубо, кувшины вышли неказистыми и что утратил он с годами крепость рук и остроту глаз.
Голос судьи вдруг пробудил Азима от горестных размышлений:
-Захочет ли медник Азим сказать что-нибудь в своё оправдание?
Старый медник лишь покачал седою головой, не поднимая взгляда от земли. Всё ещё хмурившийся после сокрушительной речи купец наконец расслабился и победно улыбнулся.
-Захочет ли кто-нибудь сказать слово в защиту медника Азима? – выдержав паузу спросил судья.
Мастера медных дел молчали, стыдясь глядеть друг на друга.
-Захочет ли кто-нибудь сказать слово против медника Азима? – в третий раз спросил судья.
-Я, пожалуй, скажу! – раздался звонкий голос и молодой высокий мужчина в потёртом халате стал протискиваться сквозь толпу вперёд.
Азим взглянул на нового обвинителя, не понимая откуда же на земле появился ещё один человек ожесточившийся на него. Он рассматривал прищуренными глазами лицо его, довольно необычное. Незнакомец явно был из чужих земель.
Между тем, мужчина вышел перед людьми и встал, молча рассматривая разномастную толпу, собравшуюся на судилище, с широкой улыбкой на лице. Воцарилась полная тишина, а незнакомец всё молчал, уперев руки в бока и переводя глаза с одного лица на другое, не разу даже не взглянув на бедного медника.
-То, что ни один из почтеннейших и достойнейших людей, собравшихся здесь ни единым словом не обмолвился в поддержку старого Азима, ещё раз подтверждает, о великий судья, что стоящий пред нами медник есть никто иной как обманщик и негодяй. Иначе как объяснить, что никто из светлейших и добродетельнейших не произнёс не звука в его защиту. Значит все они справедливо презирают этого медника, чего он несомненно и достоин.
Толпа затаённо молчала, в большинстве своём, не глядя уже в лицо говорившему.
Встревожившийся было необычностью выхода чужеземца судья расслабился, поняв, что перед ним лишь горделивый глупец, красующийся над слабым и неспособным постоять за себя стариком.
-Согласен ли ты, чужеземец, что медник Азим должен возместить купцу Юсуфу стоимость переданной ему меди, а купец Юсуф забирает сделанные кумганы без какой-либо оплаты?
Улыбающийся оратор посмотрел на рыдающего разорённого медника, перевёл взгляд на купца, не сомневающегося уже в своём торжестве и отдающего какие-то распоряжения своему подручному, по-видимому по поводу доставки доставшихся бесплатно кувшинов.
-Твои слова мудры и справедливы, о великий вершитель честности, - с поклоном ответил наконец он. - Но вдвойне будет справедливо, если мы позволим старику Азиму смыть позор со своих седых волос.
Купец замолк и повернулся от слуги. Судья же хмуро спросил:
-Что же ты предлагаешь?
-О, совсем не много! Дать меднику Азиму возможность исправить оплошность и оправдать своё доброе имя. Если до завтрашнего утра доставит он вместо этих двадцати двух кумганов другие двадцать два, но соответствующих требованиям почтенного Юсуфа, которые для порядка будут записаны писцом, то спор можно будет счесть разрешённым!
Как не был опечален старый Юсуф, всё ж он отвлёкся на мгновенье от горестных мыслей своих, чтобы изумиться тому, что этот синеглазый чужеземец, пожалуй, единственный из всех умудрился пересчитать все кувшины.
-К чему эта задержка! –прокричал Юсуф. - Он делал заказ три месяца, и не смог выполнить его в совершенстве, так неужели сможет теперь сделать заново и как следует за одну лишь ночь?
-Разрешив это, о мудрейший, - не слушая купца продолжал чужеземец,  - ты прослывёшь справедливейшим из судей и твоё имя прогремит как олицетворение добродетели.
Судья и купец посмотрели друг на друга. Наконец первый встал и торжественно произнёс:
-Повелеваю так! Даю тебе время до утра, медник Азим, избежать позора.
Толпа вокруг зашумела.
-Осталось лишь одно небольшое уточнение для порядка, – вновь раздался звонкий вкрадчивый голос и вокруг всё опять смолкло. - Скажи, почтенный Юсуф, сколько меди было передано тобой меднику Азиму?
- Пятьдесят ратлов! – вновь играя возмущение прокричал купец.
- Значит и новые гумганы должны содержать красной чистейшей меди не менее этого веса! – воскликнул чужеземец. - Так ли, о мудрейший судья?
После утвердительного кивка судьи он продолжил.
- Ты говорил, что каждый из кумганов должен вмещать вдвое больше, чем кумганы медника Азима. А значит медник Азим получит оговоренную плату лишь при этом условии. Так, ли, достопочтенный Юсуф?
- Во истину так! – милостиво воскликнул купец.
- Но если вдруг случится, что новые кумганы станут вмещать немногим более ожидаемого, уплатишь ли ты, справедливый Юсуф, тот незначительный тот излишек в равной доли?
- Да будет так! –  также входя в роль справедливого добродетеля воскликнул Юсуф.
- О мудрейший кади, подтверди своим нерушимым словом эти условия! – встав на колени проговорил чужестранец.
- Повелеваю так! – вновь встав громко произнёс судья.
Писарь усердно заскрипел пером в судебной книге.
;
Спустя немного лишь времени толпа изрядно поредела, устав от шума, возмущения и справедливого гнева, да вспомнив о пустых желудках и наконец вовсе разошлась.
Медник Азим брёл, еле переступая, к себе домой. По его морщинистому лицу текли слёзы, оставляя дорожки на пыльной коже. Его соседи медники шли неспешно на небольшом отдалении позади, не смея подойти к товарищу и лишь изредка перебрасывались друг с другом в полголоса словами возмущения. Вдруг рядом раздался мерный стук копыт и их обогнал ишак, на котором сидя задом на перёд восседал недавний чужеземец, так бессердечно надсмеявшийся над старым Азимом. Он с торжественно поднятой головой и уперев руку в бок молча взирал на медников.
-Стойте, стойте! – спрыгнув на землю перед невесёлой процессией и встав перед ними с поднятыми руками сказал он. – Стойте!
Восемь злобных взглядов молча уставились на синеглазого.
-Ну что глядите, о достойнейшие из людей? – улыбаясь во весь рот прокричал тот, - Не слышу из уст ваших благодарности слов. Я спас вашего товарища от нищеты и от позора, а между тем именно вы должны были сделать это.
-Ты смеешь ещё насмехаться над униженным и обобранным тобой и такими же подлецами как ты? – прошипел широкоплечий медник.
Оглянувшись по сторонам и перешёптываясь мастера начали было обступать чужестранца.
- Вижу вы наконец решились прервать молчание и воздать должное справедливости, – всё также улыбаясь ласково проговорил синеглазый. - Но, где же были ваши языки и ваша смелость там на суде, когда несчастного старика топтали перед вашими глазами?
Медники удивлённо остановились.
-Я скажу, чем занят был ум каждого из вас. Вы благодарили небо за то, что не оказались на месте старика Азима. А уж потом, с тяжёлой совестью ложась спать, каждый из вас представлял бы себя смелыми и сильными, не боящимся богачей и продажных чиновников. Грезил бы тем, как он ловко и безжалостно разделывался с ними.
-Чего ты хочешь от нас, чужеземец? Чтобы мы всемером сразились со всей стражей хана, – негромко спросил один из мастеров.
- Вы не отроки и уже знаете, как нужно жить настоящему мужчине. Вы представляете эту жизнь в своих фантазиях. Вот и проживите хотя бы один день так, как должен жить тот человек в ваших мыслях. Говорите то, что он говорит, не бойтесь того, чего он не боится, поступайте так, как поступил бы он. Станьте хотя бы отчасти похожим на него. И тогда изменится и мир вокруг вас. А вы всё ждёте, что всё преобразится и воцарится справедливость сама собой или придёт кто-то и воздаст злодеям по заслугам. Никто не сделает мир лучше за вас. И единственный путь, это начать перестраивать его с себя самих. Восстать против самих себя. А для этого нужно то всего ничего. Просто сказать самому себе: с меня хватит. Хватит моей лени, трусости, слабоволия моего.  Я, ни когда-то в будущем, ни через год, ни со следующей недели, ни завтра. Я сейчас, сей миг освобождаюсь от оков моих и так живу правдой своей, как понимаю её.
Он обвёл взглядом лица ничего не понимающих в происходящем людей вокруг и засмеявшись махнул рукой.
- Ну да поразмышляете об этом на отдыхе, до которого вам ещё далеко.
Медники молчали.
-Но раз уж тебе так жаль старого Азима, - ответил наконец старший, - то зачем же ты так жестоко поступил с ним, лишь отсрочив до утра его гибель и удвоив страдания?
-Нет, о несравненные мастера, чистые душой и совершенные в искусстве своём! Не погубил я его, а спас. Спас единственный из стоящих там в негодующем скоплении хороших в общем то людей. Спас, не будучи его соплеменником, но проникнувшийся жалостью великой. Хотя протянуть руку Азиму должен был кто угодно из той толпы на суде, но никак не чужеземец.
-И в чём же твоя помощь? Неужели ты думаешь, что старик Азим сейчас примется за работу и к утру изготовит двадцать два новых кумгана?
-Нет, мои юные духом мастера, – рассмеялся синеглазый. - За работу приметесь все вы. И призовёте всех своих сыновей и подмастерьев.
Вот здесь деньги. Пусть один из васянемедля отправляется к гончарам и купит двадцать два самых больших кувшина в рост, тех, в которых хранят воду и погрузит их на телеги.  Другой же пусть купит пятьдесят… Нет, шестьдесят ратлов красной меди. Остальные пусть отправится к самому старшему и уважаемому среди кузнецов. Там наверняка уже прослышали, что случилось со старым Азимом - в Бухаре все новости пробираются в дома быстрее мыши. 
Синеглазый закончил с распоряжениями, но никто не двинулся с места, продолжая недоуменно смотреть на него.
-Откуда ты, назови своё имя? - спросил тот же широкоплечий.
-Зовите меня Вечный Старик, - улыбнулся молодыми глазами тот и вдруг нахмурившись крикнул: -А ну бегом! Или умнее будет послать моего ишака вместо вас?
Медники удивлённо переговариваясь побрели по дороге, всё время оглядываясь на рассерженно смотрящего им вслед чужеземца. Наконец компания скрылась за углом и синеглазый расхохотался, вытирая слёзы рукавом застиранного халата.
- Ну а нам с тобой выпало самое ответственное дело, Буцефал. Нужно теперь закупиться у местных ювелиров, - отсмеявшись сказал он ишаку, сел на него и отправился в противоположную часть города.
Вскоре, приобретя у золотых дел мастеров и у ткачей разный инструмент, а на базаре пол мешка сахара, пол мешка зерна и уксус, распевая песни и ведя нагруженного ишака на верёвке, странный чужеземец вышел в переулок, где жили Бухарские кузнецы. Определив по замолкнувшей при его появлении толпе нужный дом, он подошёл к распахнутым воротам, покорно склонился перед своим длинноухим спутником и простёр руки, приглашая того проследовать во двор, что ишак важно и не спеша и исполнил. Затем он выпрямился, одобрительно глянул на расставленные громадные кувшины у глиняной ограды, осмотрел скопление людей вокруг, молча взиравших на него и громко прокричал:
- Все сочувствующие, сведущие в медном деле или деле кузнечном и готовые работать всю ночь, проходите во двор. Остальных прошу разойтись по домам под угрозой применения кары! Приходите лучше завтра по утру на суд.
Вскоре во дворе кузнеца закипела работа. В чане для плова варилось месиво из зерна, сахара и каких-то порошков, вытащенных синеглазым из дорожной сумы. Сам он, вырезав несколько ровных квадратных кусков меди, проложив каждый тонкой бумагой и сложив стопкой, втолковывал здоровенному помощнику кузнеца как наносить по ней удары молотом.
Вскоре закипела работа. Чужеземец указывал тонкой деревянной палочкой место, в которое нужно было опустить молот, а словами поясняя силу, с которой должен быть нанесён удар. Не понимающие своей роли медники толпились вокруг.
Вскоре медно-бумажный пирог был расплющен в тонкую пластину и Вечный Старик, вооружившись щипцами снял сверху бумагу и аккуратно поддев поднял перед глазами мастеров тончайший медный лист, шелестящий, словно тонкий ручеёк.
-Все мастера кузнечного дела пусть без устали плющат медные листы. Вам же, медники, я сейчас покажу как наклеивать тонкую медь на глиняные кувшины.
Взяв большую кисть, он обмакнул её в едко пахнущую густую жижу в чане, нанёс на небольшой участок кувшина, осторожно взял за краешек медный листок, приложил его к помазанному месту и аккуратно пригладил тканью.
Напряжение людей спало вместе с отступившей жарой и пришедшем пониманием поставленной задачи. С ночной прохладой во дворе появились шутки, песни и смех. Всю ночь в доме кузнеца кипела работа. Без перерыва стучали наковальни, гудела воодушевлённая и ведомая уверенностью чужеземца толпа мастеров. Кузнецы отдавали молоты подоспевшим на смену товарищам, садились чтобы немного отдохнуть, пили чай, и уже в который раз возвращались к работе.
;
Кади и купец Юсуф, тревожно глядя на улыбающиеся лица вокруг, спешно прошагали по проходу в толпе, устроенному стражей. Выйдя в центр судилища, они остановились, молча взирая на ряд огромных кувшинов, блестящих на утреннем солнце красной медью. Рядом с таким же недоумением стоял старик Азим, всю ночь проведший в плаче и горестных мыслях без сна. 
Наконец, придя в себя, Юсуф выбежал в центр и нерешительно остановился возле одного из кувшинов. Он аккуратно прикоснулся к его поверхности, ничего не понимая, постучал по стенке, заглянул через горло внутрь и завопил, перекрикивая толпу:
-Это обман! Эти кумганы из глины!
-Никакого обмана нет, – выходя в центр громко сказал чужеземец. - В двадцати двух кумганах, доставленных сюда все пятьдесят и даже больше ратлов меди, оговоренных тобой и подтверждённых словом величайшего судьи. Или ты хочешь обвинить в обмане почтенного кади?
Обернувшись на судью, купец помолчал, злобно посмотрел на обманувшего его странника и прикинув, что потеря его не столь уж велика и эти диковинные, покрытые медью глиняные кувшины он как-нибудь да выгодно использует, негромко ответил:
-Ну что же... Уговор есть уговор. Я отдаю меднику Азиму его сто таньга. И забираю все кумганы и малые и большие.
-Не совсем сто… - ласково продолжал чужеземец. - Разве забыл ты, что обещал вчера и слова твои заверены самим солнцеподобным кади, что плата твоя увеличится во столько же, во сколько новые кувшины будут превышать прежние?
Юсуф стоял бледный и не способный проронить ни слова.
-Так вот я посчитал, что получились они вместительней больше чем в тридцать раз. А потому обязан ты уплатить, и светлейший судья и почтенный народ Бухары тому в свидетели, не сто таньга, а три тысячи, - всё так же добродушно улыбаясь проговорил чужеземец.
Наступившую тишину взрезал вопль купца, который повалившись на землю начал что было сил бить кулаками себя по голове.
;
На большом празднике в доме старого Азима готовился плов и лилось вино. Лишь под утро вся толпа вывалила на улицу и провожая, долго махала руками вслед удаляющемуся ишаку, на котором сидел улыбающийся чужеземец в залатанном стареньком халате.
1389
«Красивая земля, жаль, что ты будешь залита кровью человеческой».
Воевода Милош Ольгич, прислонившись к древку, смотрел с вершины холма на бескрайний простор пред собой. За его спиной стояло, воткнутое ратовьём в землю копьё, к наконечнику которого была привязана алая лента, развивающаяся на ветру.
Воин хотел укрыться от собственных мыслей, разглядывая невысокие горы на горизонте, но в побеге этом не преуспел. Он в который раз размышлял о праве, которое дал себе самому. Праве по отнятию жизни другого человека.
«Это великое творение, целый неизведанный мир, скрывающийся в каждом людском разуме, рассыпается в небытии, повстречавшись с оружием, направляемым моими руками. Отчего разрешил я себе это убийство? Кто я такой, чтобы вершить суд над жизнями? Кто этот германский, ордынский или турецкий парень, со страхом в глазах бегущий в толпе своих соплеменников на другую толпу и после лежащий, рассечённый, смотрящий в небо и понимающий близость своего конца? Что за его плечами? Кого любил он, чему смеялся, что создал в недолгой жизни своей? Как бы она, эта жизнь, текла дальше, не повстречай он мой меч на пути своём?
Мне не важно это.
Я справедливость. Я хранитель своего народа, своей земли. Я любой из моей рати. Я, и каждый из них, есть одно и то же. У них, а значит у меня за спиной мои старики, моя женщина и мои дети. И если ты направляешься в их сторону с мечом в руке, мне не важно кто ты, и была ли твоя воля в том, чтобы прийти сюда или отправлен был ты рукой чужою, но твёрдой. Нет в душе моей оправданий для тебя. И каждый шаг твой по земле моей есть преступление твоё, застилающее всё иное, а потому только об одном мысли мои в битве: уничтожение тебя и таких как ты. И не важно мне, кем был ты, какую жизнь оставил ты за спиной своей и кем мог бы быть.
Так с омерзительным глухим хрустом ломались кости и лопались суставы защитников Константинополя под моим мечом. Этих просвещённых и цивилизованных воплощений высшего развития человека, скупавших у степняков сотни русских рабов, большинству из которых не было и десяти лет.
Так убивал я без устали, без счёта, вспарывая животы и рубя шеи ордынцев той страшной ночью под Смоленском. Рубил за вырезанную Рязань, за заживо сожжённый Владимир. За Переяславль, за Тверь, за Китеж. В память непокорённого Козельска. Рубил, пока сам не упал с отсечённой головой. Так убивал я и так буду убивать впредь.»
Послышались шаги.
-О! А я-то думаю, что это за алый знак развивается на ветру, – раздался весёлый голос за спиной. – Ты кого-то ожидаешь здесь, Милош?
Ольгич, выругавшись, обернулся.
-Уж точно не тебя. Что ты вообще здесь делаешь? У меня важный совет здесь. Ты мешаешь. Скачи в войско.
Старый воин стоял удивлённый такому грубому отношению воеводы. Он, побагровев от оскорбления, смотрел на него, не узнавая такого всегда дружелюбного Ольгича.
Но ссора не успела разразиться. Послышался топот десятка лошадей, и из леса, на полному скаку, выехали турецкие всадники.
 Воин, выхватив меч, выругался, понимая, что не успевает добежать и запрыгнуть на коня.
- Попались мы с тобой, воевода. Ну так давай подороже отдадим жизни свои, – проговорил он, не глядя на Милоша.
Тот молчал. Обернувшись воин увидел, что воевода и не собирается браться за оружие, а лишь стоит, подняв к небу раскрытые ладони.
- Так вот для кого был этот знак! – поражённо прошептал воин. - Вот кого ты ждал здесь… Иуда! Развернувшись он опустил свой меч, чтобы разрубить предателя пополам, но тот ловко отскочил, высоко подпрыгнул и ударил его сапогом по руке, а затем, не давая опомниться, другой ногой в грудь. Встав над упавшим товарищем, он развернулся к приближающимся туркам, уже вытягивающим мечи, и вновь поднял руки.
-Не троньте его! Пусть идёт. Вы сильно задержались.
Подъехавшие всадники столпились вокруг них.
-Не трогать его! – ещё раз повторил Милош.
Он подозвал коня, запрыгнул в седло, и в последний раз обернулся на всё ещё лежащего на земле воина.
-Ты не серб, – проговорил тот. - Не серб.
-Мы не боимся сложить головы, – негромко ответил Милош. - Пока небо ещё над нами. Но мы уже скачем по его бескрайним полям. Над нами небо и под нами небо.
Улыбнувшись старому воину, воевода пустил коня вслед за турецким отрядом.
;
Ольгич низко поклонился, войдя вслед за янычарами в шатёр Мурада.
- А, воевода! -  улыбнувшись, распростёр руки султан. – Мне уже донесли, что тебя разоблачили. Но тем самым ты подтвердил искренность своего стремления перейти на службу ко мне.
Милош вновь поклонился.
- Это великая честь для меня, господин.
- Но для почестей будет иное время, - продолжал султан, позволяя жестом воеводе подойти ближе. - Сейчас же мне нужны сведения о войске Лазаря.
Ольгич смиренно приближался к своему новому повелителю, под пристальными взглядами охраны султана. Ему дали знак остановиться. Между Милошем и султаном оставалось всего десяток шагов. Всего несколько маленьких шагов.
«Ну вот и всё» - подумал он, улыбнувшись. За время от начала удара сердца и до его конца, выхватив из рукава тонкий клинок, воевода, почти не касаясь земли пронёсся вперёд, подпрыгнул высоко, повернулся и выпрямился в стремительном своём полёте вдоль земли. Миг всего лишь затратило тело его, чтобы достигнуть своей цели, пролететь среди поражённых ужасом телохранителей султана и ударить того, ещё в полёте, точно в сердце.
Высоко над полем черных дроздов взлетели птицы, испуганные криками. Прямо над тем местом, где в богатом шатре султана Мурада первого, дети христиан рубили мечами убийцу своего повелителя.


1496
-Я слышал, сеньор, у вас в слугах ходит один из гуанчи, – лениво произнёс, Рамос, прогуливаясь вечером по саду со своим новым знакомым после приёма губернатора. – Я совсем недавно прибыл из Кастилии и мне, как новичку в здешних краях, было бы крайне занятно полюбоваться на такое чудо.
- Рад оказать вам такую услугу, сеньор Рамос. Я завтра же утром прикажу Точи явиться к вам. Он довольно сносно говорит по-испански и вы сможете распросить его о жизни местных дикарей и удовлетворить своё любопытство.
-О! Я ваш должник навеки.
На следующее утро Рамос вышел на террасу, где его уже ожидал туземец. Испанец со стороны с улыбкой разглядывал некоторое время высокого белокожего мужчину со светлыми в рыжеватый отлив волосами. Увидев Рамоса тот низко поклонился, назвал свое имя и замер в ожидании.
- Давай прогуляемся по парку, - улыбнувшись предложил хозяин и освободив слуг, направился к аллее среди раскидистых сосен с пышной хвоей.
-Скажи мне, Точи, как получилось так, что ты, сын своего народа, как и многие твои соплеменники, перешел на службу испанской короны? – присев на небольшой скамье под тенью громадной сосны, спросил он. – Неужели тебя не тревожит судьба твоего племени до такой степени, что ты готов помогать нам во всём? Нам, отнявшим землю у свободолюбивых гуанчи?
Туземец медлил с ответом. Он был явно удивлён прямолинейностью вопроса. К чему клонит этот испанский господин? Хочет проверить его на надёжность? Не иначе так.
- Я не думаю, что испанская власть на островах, это зло для моего народа, – наконец ответил Точи. - Они принесут нам новые знания, новые орудия. Испанцы во всём превосходят гуанчей. С испанцами гуанчи перестанут быть дикарями. Но беда в том, что они не понимают этого, а последние вожди, не пожелавшие сдаться испанцам из-за страха потерять власть, запугивают свой народ. Я не желаю погибели своего племени, но вижу процветание его в служении королеве Изабель.
- Прекрасно, Точи, именно такого ответа я и ожидал, – встав, с улыбкой проговорил испанец. – Расскажи мне о гуанчи. Я всего лишь несколько дней назад прибыл на острова и меня крайне интересует всё что связано с ними и с местным коренным населением.
Рамос не спеша шёл по каменистой дорожке парка, а Точи смиренно брёл рядом.
- Спрашивайте, господин. Рад буду ответить на ваши вопросы. Вы удивительно добры к бедному туземцу.
- Ну что же. Рассказывай мне всё. Всё, что придёт в голову. Мне интересна каждая мелочь. Расскажи об островах, об их природе. Расскажи о богах и обычаях гуанчей. О том, как они живут, как воюют, как воспитывают детей, какие строят дома, какие обряды совершают. Рассажи о вождях и колдунах, об охотниках и воинах. Мне всё интересно.
В течении нескольких часов Точи добросовестно рассказывал сеньору Рамосу обо всём, что того интересовало. Сначала говоря сбивчиво и с долгими паузами, подбирая верные слова, вскоре успокоившись и ведя речь безостановочно, не дожидаясь расспросов. Он увлекся, говорил то улыбаясь, то хмурясь. Отвечая на вопросы, помогал себе знаками и жестами, рисовал на песке знаки и символы.
Испанец внимательно, с неподдельным интересом слушал, изредка удивлённо качая головой или задавая уточняющие вопросы. Наконец он попросил рассказчика:
- Точи, я не слышал речи местных жителей. Расскажи мне что-нибудь на своём языке. Например, слова какой-нибудь песни.  В них люди вкладывают самые красивые, самые звучные слова своего языка.
Точи долго молчал, по-видимому выбирая песню, слова которой пересказать Рамосу. Он начал не спеша, спотыкаясь, но вскоре окреп голосом и заговорил уверенно, эмоционально. Он говорил долго, увлёкшись, с огнём в глазах и когда закончил стоял перед испанцем сильно взволнованный.
-Ну что же. Очень занимательный язык, Точи. Очень. От себя только добавлю, что мало веры в победу над испанскими убийцами детей и женщин. Против их ружей не помогут ни предки, ни меткие лучники гуанчей.
Точи, стоял с лицом, полным испуга. Он долго вглядывался в улыбающееся лицо Рамоса, растерянный и обреченный. Но вот в глазах его блеснул огонь догадки и в тот же миг вместо страха быть разоблачённым им овладела ненависть.
-Ты из гуанчей! Я сразу обратил внимание на твою слишком светлую кожу и высокий рост. Ты проверял меня! Предатель!
-Нет, Точи, я не гуанчи, но и не испанец, - спокойно ответил Рамос. – Я из очень далёкой земли, о которой ты никогда не слышал. Как я понял, ты здесь выполняешь роль лазутчика. Но даже такая хитроумная уловка не спасёт вас от полного уничтожения. Я приплыл на острова, чтобы помочь вам. Хоть пока не знаю, как сделать это.
- Кто ты и откуда знаешь мой язык? - гордо выпрямившись спросил Точи уже не переходя на кастильский. Перед Рамосом больше не стоял трусливый дикарь, заискивающе глядящий в глаза хозяина. Пред ним был смелый воин древнего народа.
-Я знаю не совсем твой язык. Я говорю на языке ваших далёких сородичей с большой земли. Настолько далёких, что вы о них скорей всего забыли. Речь гуанчей претерпела множества изменений, упростилась, но осталась всё же понятна моему уху.
-Мы не забыли о своих предках. И в сказках, и в старинных песнях говорится об отважных людях с большой земли, живших выше облаков, которые покорили весь мир, но устали от крови и приплыв на эти земли, сожгли свои корабли и стали жить без войн и злобы на священных островах, став гуанчи.
-Почти так и было, Точи, – положив туземцу руку на плечо сказал Рамос. – И какова бы ни была судьба твоего племени, быть истреблённым или спастись, знай: за плечами его великое прошлое.
- Но чем же сможешь нам помочь ты, хотя бы и знающий наш язык и принимаемый кастильцами за своего?
Рамос ничего не ответил. Улыбнувшись детской открытости уже полностью доверившегося ему разведчика, он повернулся в сторону океана, скрестив на груди руки и долго смотрел на синеватую даль внизу за холмами, расплывшуюся в разбавленных облаках.
;
Через несколько дней, уже после заката, в скупом свете луны, Рамос, поскальзываясь, спускался по крутой каменистой тропе, петляющей среди лавровых деревьев к берегу. Он долгое время провёл в беседе с последними менсеями острова. Среди них были и вожди с других островов, с остатками своих непокорённых и неистреблённых людей, укрывшиеся на одном из последних, свободных от кастильцев клочков земли. Люди, не пожелавшие признать власть королевы и стать испанскими аристократами, а оставшееся со своими народами, загнанными в неприступные прибрежные районы средь отвесных скал.
Рамос понимал, что ничем не сможет помочь этим обречённым смельчакам, но он всё равно не позволял разуму своему расслабиться и монотонно, без устали всё искал, искал хоть малейший шанс. Спускаясь, он уже сотый раз чеканил одни и те же слова, задавая ритм мыслям:
- Там без печали проходят прекрасные дни человека… Нет там снегов и дождей…
Рамос вдруг остановился. Он был поражён простотой и дерзновенностью мысли, завладевшей им. Он поднял глаза вверх и с гулко бьющимся, слышным самому сердцем посмотрел на ярко сияющие крупинки в ночном небе. Теперь он не спешил. Он медленно спускался, осторожно наступая на острые куски древней лавы.
Спустившись к воде, Рамос встал на самом краю.  Вслушался в нежный шелест необычно спокойного этой ночью океана, примирительно облизывающего неприступные чёрные скалы, с которыми столько столетий вёл неустанную, свирепую битву.
-Олег, ты о чём-то хотел поговорить со мной? – раздался голос за спиной.
-Да, хотел, – не удивившись ничуть повернулся на голос Рамос. -  Помоги им. Я не в силах, но ты сможешь. Не забирай их.
-Я не забираю, ты же знаешь. Не я направляю нож одного человека в сердце другого.
-Да, знаю. Но прошу тебя помоги им. Они чисты как дети. В их душах нет жажды крови, нет зла. Они не такие как все другие на земле. Уж не знаю почему. Они отринули войну, убежали от всего мира, приплыв сюда и забыли обо всём мире только для того, чтобы не видеть его жестокости. Но они горды. Они желают быть сами собой, а не испанцами. Они хотят сами выбирать свой путь на своей земле. Они не хотят, чтобы за них кто-то решал, что есть благо для них, а что нет, как многие иные устрашившиеся и разверзнувшие двери свои пред просвещёнными завоевателями.
-Ты увлекаешься высоким слогом, Олег. Говори простыми словами, чтобы быть понятым и самое важное, чтобы понять самого себя… Берите лодки и плоты. Держите путь на западный остров. Отныне эти потомки аланов жить станут вне всего остального мира и мир не будет видеть их. Западный остров исчезнет до тех времён пока не прибудет на земле царства справедливости. 
 1499
-Ты не печалься, милая, что что красы Бог не дал, что молодцы в твою сторону не глядят.  Что годы молодые сошли без сердечной радости. Твою красоту ничем не прикроешь. За личиком простым вон какой свет пробивается. То душенька твоя сияет. Прекрасна она и велика. А что любви так хочется, да томности, что невмоготу аж, так повремени – придёт уже скоро всё. Найдёшь человека как ты сама: по нутру, по сути своей прекрасного. Такой только разглядеть всю красу твою сможет, всё самое главное увидит. Остальным то невдомёк бы было, хотя бы ты и красавицею трижды была. Оттого Господь и сотворил тебя такою, дабы не соблазнилась на дурня, лицом да телом статного, дабы узнала ты любовь великую к душе своей.
Ты верь мне, милая, верь. Года не пройдёт соловушкой порхать станешь. Да ты утри слёзки то, утри. Вон даже солнышко наше осеннее из-за тучек появилось, как тебя порадовать хочет. Походи сегодня, погуляй – повеселись крайним погожим деньком. Не пройдёт и седьмицы и ляжет снег.
Да прежде выслушай ещё немного. Слушай, и запоминай крепко.
Печь в зиму топи по разумению своему, да в спальне моей не закрывай окошка вглухую, как бы студёно не было. Раз в три дня пеки хлеб и на стол ставь, прикрыв, да воды кувшин полный. Коли войдёшь и не доеден хлеб будет или вовсе целый каравай черствеет, не дивись- просто новый клади. Водицу же в старую, не опорожняя, до краёв доливай.
Ежели люди чужие пожалуют, я услышу и пробужусь. Но ты всё равно не стыдись и ступай ко мне смело если тревога или беда какая.
В хозяйстве, знаю, все спориться будет у тебя, да и дедушка домовой обещал тебя беречь-любить.
Ну вот видишь, прошли слёзки то, заулыбалась.
Не печалься, что от людей далеко в глухих лесах.  В зимнюю стужу не тужи, сиди у печки напевай, вышивай – огонь то всегда веселит. Зверя дикого не бойся – без страху за дверь да за ограду ходи, да вниз к проруби спускайся. Даже если волков увидишь и то не думай – не тронут. Наоборот оберегут.
В остальном веди хозяйство да помаленьку обживайся.
Да с меня не стращайся. Как станет Река – усну и спать буду до капели весенней.
Устал я шипко. Долго ходил-бродил. Знаешь ли, рубеж, ровное количество годов, красное полнотой своей, пугает и тревожит. От него ждёшь чего-то.  Да ничего то под ним нет. Круглое число прошедших лет ничего не значит, не несёт ничего под собой. Только туманит маревом великих свершений и событий, которые, чудится, непременно сбыться должны именно в этот срок.  А меж тем это всего лишь хороший повод оглянуться в прошлое, присесть на дорожку, отдохнув и вновь пуститься в путь, дав зарок себе сделать его лучше да честнее.
1500
- Ну Марфуша, прощай. Не лей слёз – может свидимся ещё. Отныне вся эта земля твоя. И дом этот и всё другое добро. Развернёшься, людей работящих наймёшь. Живи по совести да без лени…
Вот ведь. Столько лет прожил, а прощаться не научился.
Помнишь я про судьбу твою предрекал? Так не думай, не забыл, не шутил. Вижу, что это у тебя впереди. Вижу, уж не спрашивай как.
Живи и радуйся жизни. Хозяйство веди крепко. Детишек своих, как народятся, так же воспитывай. Только об одном наказываю: держи комнату мою, покуда дом стоит, для меня… и любого, кто имя моё упомянув пожалует и на постой попросится. Детям своим тот же наказ дашь, чтобы помнили и их детям также велели.
Вот и всё почти.
Хочу лишь подарок тебе на прощание сделать. Видишь этот перстенёк? Это подарок мой тебе за доброту, за службу. Когда придёт к тебе молодец, да поклониться им, тут твоя судьба и есть- смотри не упусти.
;
- Привет тебе, добрый человек! Как звать то? Никитой…
Благой знак по утру на дороге честного воина встретить. Своего конечно. Присядем у бережка, потрапезничаем. Чем богат, тем и рад. Да не мнись ты – устал вижу в пути, оголодал. Садись, угощением не побрезгуй. Откуда путь держишь и сам смекаю. С литовской сечи спешишь, герой? По всему вижу дом то твой на ноге далеко будет. Как в такие края то дальние забрёл?
-Дальние да не чужие. Велика Русь. Кто скажет по какой конец своя?
-Да, пищальщик… Не только статью пригож, а и головой силён. Хорошо сказал, по нраву мне. Пообтёрло тебя, пообтесало. Ранен смотрю был. Ну бери, бери. Кушай. Видишь как старалась хозяйка – сбирала в дорожку.
-Что же ты такую хозяйку старательную оставил?
-Так не моя судьба, Никита, не моя. Каждому свой путь к сердцу женскому. Мой вот петлючий да долгий. Ну а твой, может статься и почти в исходе самом.
- Ох весело слагаешь, друг, складно. Вроде ровен ты мне годками, а как со старцем говорю. Всё видишь, всё разгадываешь.
-Ну вот ещё со старцем! Нету в душе моей седых волос. Силы во мне юные бурлят! 
Ну да рассказывай за себя. Раз уж сел хлеб один с путником ломать, так честью держи ответ!
- Да нет и тайны то никакой. Вышел срок мне души губить людские. Домой бы пойти, к родным -  да нет души родной, один остался. Прослышал про скит один в здешних краях, вот и пошёл. Поживу, потружусь у людей божьих. Может они совет дадут как жить-поживать дальше. А там решу куда дальше: идти дальше или вовсе волосы долой.
- Доброе дело, сходи. Поживёшь как со святыми людьми, так сердечко и без совета путь подскажет. Только во первой зайди к хозяюшке, что нас угощает днесь. То по пути тебе будет, да просьбу мою сокровенную исполнишь. Всё берёг я ей на прощание перстенёк, а как настал час уходить, так позабыл совсем. Возвращаться уж далеко, да дурной то знак, сказывают. Ну что? Заглянешь к девице? Передашь гостинец?
- Путь то мой далёк коли торопиться, да спеху нету. Загляну поклониться за угощение. Коли одна, да помощи нет никакой - пособлю чем силён, да дальше пойду.
;
- Спасибо тебе за него. У меня сердце ныло одну девчонку оставлять, хоть и чувствовал, что ладно всё с ней будет. Как жизнь обернётся – кто знает? Может и свижусь ещё с ними.
Хороший день. И в путь то как сегодня неохота! Окунусь, пожалуй, в реку, да подремлю часок на лужку. Даром, что зиму лежнем лежал.  Давно мне так весело и легко не было.
Эх, рыбки бы поудить с лодки вон в тех вон камышах! А к ночи распалить костерок с сушняка, да поставить ушицы, а? Ох и сидеть бы у огня до рассвета и разговаривать, да молчать. Эх, ладно б было! Жаль лодки нет.
Закинув потёртую суму под голову, парень лежал с улыбкой на нежной душистой траве, едва-едва прогревшейся на робком ещё весеннем солнышке, пожёвывая белёсую сладкую мякоть вытянутой былинки.
Кто-то со смехом плеснул водой на него со стороны реки.
- Эй друг! А не желаешь ли рыбки половить? У меня тут в лодчонке как раз удочка вторая есть для тебя. Обожди, подгребу. Прям чудо, а не день. Ну а потом и ушицу сварим, как хотел. У меня тут и котелок припасён – воды на глубине зачерпнём. Она тут сладкая, что вино. Рыбы то тут не густо, конечно, ну да нам с тобой хоть одну словить, хоть пескарика. Насытимся. А день и вправду хорош. Я-то тут не при чём. Ну здравствуй, Олег, здравствуй.
1522
- Ещё пару лет назад, Теофраст, ты бы величал меня праздным глупцом, пустым организмом. Ты бы не задумываясь причислил бы меня к толпе бесполезных, то есть менее гнусных, потому как не вредящих, но и самых бессмысленных, потому как не ищущих. А я бы тогда назвал нас обоих в этой беседе скучнейшими и зануднейшими.
- Только мыслящий -сомневающийся и ищущий может указать себе на свою праздность и сделать её всего лишь временной.
- Удовлетворение, эйфория достигнувшего цели, прикоснувшегося к мечте, ни есть ли праздность? Радостное безделье - достойная награда после тяжких трудов.
- Неужели ты прошёл долгий путь, достиг задуманного, стал счастлив, всё потерял и в итоге стал философом?
- Нет, Теофраст, я был счастлив, когда стал различать еле заметный смысл своего пути, был счастлив, когда нащупывал это тропу осторожными шагами, потом, когда уверенно шёл по ней, когда бежал, ясно увидев цель и много лет счастлив был её достигнув, а теперь просто наблюдаю со своего трона как автор книги Екклесиаста и даже назвавшись его именем. Счастье не только в цели есть но и в пути самом. Мужчина может пройти долгий путь, ища встречи со своей женщиной, пусть утраченной много лет назад, пусть даже не знакомой.  И жизнь его и радость его в поиске, а счастье в находке. Потому, что нет ничего радостней, ничего проще и нет ничего сложней, чем жить не просто своей мечтой но и в пути к своей мечте.
- Моя женщина есть мудрость и путь мой к ней смутен, размыт, а потому безрадостен.
- Когда-нибудь, обретя цель, все поняв и достигнув, ты будешь как лучшее время жизни вспоминать не миг триумфа, но сегодняшние скитания. Главное, чтобы они не были напрасны.
- И как это узнать? Как понять, что избранная тропа не ведёт в пропасть и не ходит по замкнутому кругу?
- Мой мудрый доктор, любая тропа имеет смысл, если идущий верит в цель, понимает её.  Иди к мечте и цель обязательно станет осязаема, даже если она не понятна и не видна в самом начале пути. Но будь осторожен. Мечта быстро станет таять и превратится в тусклое воспоминание лишь отвлечёшься от неё, перестанешь думать о ней каждый день, лишь на миг остановишь свой шаг на пути к ней.
- Но как избежать этого?
-Этого нельзя избежать. Но этому можно сопротивляться и победить. Страшнейшее препятствие для идущего не трудности в пути, не препоны чинимые врагами.  Страшись окружить себя удобными людьми и удобным миром. Этот мир сделает тебя полуживым. Этот мир сделает тебя рабом. А самое страшное, что ты начнёшь путать друзей с такими же полуживыми, истинную радость от своего сердца - с одобрением, с выбором толпы. Тогда тебя победит этот мир. Мир рукотворных цветов и механических птиц. Он только кажется витиеватым и сложным - внутри пустота. И тогда не важным станет как и с кем общаться. Не важными станут прикосновения и поцелуи. Обесценится самое главное – мечта. Ценность будут иметь лишь эмоции и как следствие золото для их осуществления.  Потому, что только эмоции дадут возможность хоть на мгновение почувствовать себя живым. Всё труднее они будут даваться и всё дороже стоить.
И вот когда почувствуешь, что не можешь справиться с собой, что теряешь свою мечту, пойди против толпы.  Сожги достояние толпы, стань изгоем и удобный мир сам отторгнет тебя.
Ты так долго шёл со мной по этой горной тропе, беседовал, рассуждал, но в душе, знаю, надеялся, что я открою тебе секрет золота и вечной молодости.
Остановись же. Замри на месте и прислушайся к телу своему. Почувствуй через подошву на чём стоит твоя нога. Это камень. Подними же его. Безжизненный камень. Он лежал здесь тысячи лет. Он безжизненная частица живого мира. Его начало и его конец. Опираясь, отталкиваясь от него, ты можешь продолжать свой путь.  Не будет камня под ногой – не будет пути. Никуда не идя ты сам лишь безжизненен: ты-камень. Отталкивайся от него.  От каждого из них, на которые довелось ступить тебе. Иди по камням и не забывай сравнивать себя с ними всю свою жизнь.
1526
Проливной дождь расквасил, разварил жирную землю. Ежели на телеге ехать, утопнет по ось так, что не вытянешь. Ну а вдоль дороги, там повыше и трава твёрдо держит - идти можно. Скользко только, да мокро. Ну так вода ведь не розги – пусть себе бьёт. Только бы мальчонка не захворал с непогоды. Студёно. Да вроде не должон - крепкий паренёк. Да и закутан весь. Устал вот только. Спит кажется.
Путник устало подкинул не тяжкую ношу, чтобы ребёнок поглубже лёг на плечо, погладил под куколем по густым волнисты волосам и угрюмо поглядел на серую сердитую Волгу, от которой тянуло ознобом и усталостью.
- Спит. Хорошо бы тоже выспаться. Только перед тем поесть плотно. Да вымыться. Сколько дней с ночами уж впроголодь иду. А вдруг как не выполнила наказов моих Марфа. Или не жива сама да детей после неё нет. Ох не прийти бы к пепелищу порослому заместо тёплого уютного дома с жарко протопленной баней.
- Ну да что-нибудь да придумаем.
- Надо было хоть разведать сперва…
- Время будто было у тебя разведывать.  Чай не загадывал.
- Вещий ещё звался. Ничего никогда не загадываешь. Оттого и псом ободранным по миру частенько шатаешься. Мог бы в каждом уголку уже приют свой иметь, да жить по-княжески. Любишь ведь когда удобно, сыто да тепло. Борода до колена, а дров не полена.
Так уж повелось у путника издавна, что в дни долгого одиночества, в мыслях своих, вел он беседу с собой, словно древний хмурый старик, ворчащий, брюзжащий и молодой весёлый повеса. И тем и другим он и был по сути.
- Взаймы не брав - хоть гол, да прав.  Так сытость то пуще ценишь, когда можешь её с голодом сравнить. Не ведал тот истинного наслаждения от парной, кто не изнывал никогда в холоде и усталости, – засмеялся молодой и пошёл скорее. Ворча и ругаясь, старик начал отставать, да вскоре и вовсе растаял в колючих потоках холодного дождя.
Дорога от реки долгими змеиными извилинами начала забираться в гору. Она терялась за густо насаженными деревьями, где-то наверху. Впереди в сумерках виднелась деревянная лестница, поднимающаяся от небольшой пристани наперерез дороге.
- Так, малыш, похоже мы пришли, – оглядываясь и не узнавая знакомые места, прошептал путник. – Ты ж погляди целый причал отстроила.
Наверх с устали от трёхдневного, бессонного пути подниматься было тяжко. Кое-где под деревьями попадались скамьи. Хотелось присесть, ну хоть бы на чуток - ведь цель уже достигнута.
- Ты ж глянь, это не сорным то деревом тут заросло. Целый сад. И яблоньки, и вишни. Ну хозяйка, ну старательница.
В сером, предночном воздухе, мерцающий и далёкий, послышался голос пропавшего уж было старика:
- Хватит мальца под дождём студить. Пришли уж. Нашел час рассиживаться.
- Надо же, догнал, старый сыч! – улыбнулся парень и запрыгал по гулко отзывающимся дубовым ступенькам наверх.
Уже в почти всё вокруг залившей темноте, тропинка вышла к небольшой, усыпанной мелким битым камнем площади, куда, слегка коснувшись бревенчатой стены на изгибе бега своего, выходила и дорога. Рядом с большими крепкими воротами была прорублена широкая и низковатая дверь, окованная железом. Прямо посреди двери висело большое тяжёлое кольцо.
- Ишь ты. Серьёзно у них тут всё… – Переложив свою спящую крепким детским сном ношу на плечо, так, чтобы можно было держать одной рукой, путник поднял железное кольцо и с силой припечатал три раза к подпятнику. Прислушался. Тихо. Только дождь шелестит. Или вот вроде идёт кто-то. Да нет показалось.
Ещё два удара сильней прежних. Наконец откуда-то сверху, уже уверившуюся в силе своей, уже освоившуюся темноту резанул ленивый свет масляного фонаря.
- Кто таков? Чего надо? – пробасили над головой.
- Иду с мальчёнкой малым, – щурясь от света, запрокинув голову ответил путник. -В дождь выбираемся который день, промокли совсем. Пусти Христа ради.
- А ну покаж мальчонку то. Мало ль чего ты там под тряпками прячешь, – человек наверху помолчал вглядываясь, оглядел по сторонам, вытянув как мог руку с фонарём и уже не грозно проговорил: – Ну постой, сейчас отворю.
Глухо загудел по мазаному железу тяжёлый засов и толстая дубовая дверь на удивление плавно и бесшумно отворилась.
- Пойдём к крыльцу хозяйскому – там их и попросишь. – здоровенный косматый детина запер дверь, поглядел в лицо путнику и подбадривающе улыбнулся: - Да не робей – люди совестливые, сердобольные. Не выгонят.
Он шёл сбоку чуть позади, подняв фонарь повыше и рассматривая ночного гостя.
- Что-то ты уж больно ладно одет для заплутавшего путника и без коня. Да ещё и один. А это что? Кровь никак у тебя на шее? – парень насторожился.
- Был конь, как не быть. На лихих людей попал дорогой. Упустил коня, - засмеялся путник. - Хорошо хоть сам с мальцом ушёл. Оттуда и кровь. А о том, что заплутал, так и не говорил такого. Прямёхонько к вам в гости и шёл. Хозяева то давно здесь живут?
- Давненько. Я почитай малым ещё бегал когда мы с матушкой сюда пришли. Мы тогда без батьки остались. Я с мамкой, да сеструха. Вот она, чтобы по-миру не пойти, на лето к ним в работницы значит и попросилась. Так тут и остались. Считай шестнадцать годков уж здесь живём.
-Это хорошо. Значит здесь ещё Марфуша обитает.
- Марфа Фёдоровна что-ли? - парень удивлённо покосился на гостя.
- Да. Она голубушка, – ответил тот и мысленно тут же отругал себя: «какая ж тебе Марфуша, лапоть! Какая голубушка! Столько лет прошло. Совсем одурел с голодухи.»
Провожатый ещё раз внимательно посмотрел на путника, но ничего спрашивать более не стал.
- Обожди, постучу.
 Под просторным навесом стоял длинный сосновый стол со скамьями по краям. В ожидании хозяев путник с наслаждением скинул измявшую все плечи дорожную суму, присел у стены, пристроив на коленях свою драгоценную лёгенькую ношу, становившуюся с шагом каждым всё тяжелее. Он облокотился мокрой спиной на большие тёсаные брёвна дома и прикрыл глаза. Эх, сейчас бы горькой под пирог пожирнее.
Отворили. Путник открыл глаза и повернул голову к вылившемуся через краешек порога уютному домашнему теплу и очертаниям тоненькой невысокой фигурки, появившейся в мягком свете дверного проёма.
- Дарёна, позови матушку. Тут гость к вам пожаловал. Говорит, что знакомец её, – прогудел парень.
Девица обернулась к гостю. Что-то хотела спросить, но осеклась вдруг, всматриваясь в лицо путника.
Будто бы острым штырём железным под рёбрами через сердце к стене пригвоздило гостя.
Так разглядывали они друг друга молча. Наконец хозяйка произнесла:
- Что же вы на холоде? Заходите в дом к теплу скорей. Ну что оробел?
Гость тяжело поднялся на гудящие, ватные от дальней дороги и пережитого только что потрясения ноги и вошёл в дом. 
Хозяйка уже при свете, таясь, бросила быстрый внимательный взгляд на незнакомца и зарумянившись отвернулась. 
- Тимоша, помоги гостю. Сейчас матушку позову. Что же это? Ребятёнок? Давай его мне – отнесу на постель. Пусть спит. Ты же садись, мил человек, отдыхай.
Девчонка, аккуратно, боясь разбудить, взяла мальчика на руки и вышла не оборачиваясь, провожаемая внимательным взглядом, дав возможность путнику собраться с мыслями в ожидании прихода хозяев.
«Ишь ты. Я-то думал-гадал где же её встречу, в каких землях? А вышло так, что в своём старом доме.» - подумал он. Повернулся к красному углу, нашёл взглядом образ и благодарно прикрыл покрасневшие и усталые глаза.
За спиной раздались шаги. Гость поднялся навстречу спустившимся в сени хозяевам.
- Здравствуй, мил человек, – прищурившись проговорил уже совсем седой пищальник. – Что-то не припомню тебя, ты уж не серчай.
Некоторое время гость, широко улыбаясь, рассматривал хозяев, затем поклонившись сказал:
-И ты здравствуй, Никита. Не обижаюсь, что не признал. Давно не захаживал, не баловал. Ну здравствуй, Марфуша, здравствуй, милая, – повернулся он к хозяйке.
Марфа подошла близко-близко, смотря снизу-вверх слезящимися глазами. Протянула трясущуюся ладонь, провела страннику по заросшей косматой черной бородой щеке.
- Господи сохрани! Олег Иваныч. Да как же это? – пошептала хозяйка и зарыдав, обняла гостя. – Никита, это же он! Вернулся!
Путник улыбаясь гладил голову бывшей нескладной девчонки, такой молодой и несчастной тогда, треть века назад и такой счастливой и постаревшей ныне.
- Полно, полно, Марфуша. Радоваться надо - столько лет не виделись. Ну не плачь, милая.
Марфа, ничуть не стесняясь удивлённых взглядов дочери и Тимофея пуще прежнего разрыдалась.
Никита подошёл к гостю и крепко обнял. Затем, оторопев, пристально вгляделся в лицо негромко спросил:
- Как же это ты? Столько ведь лет прошло…
- Всё вашими молитвами, Никита, – смеясь ответил гость.
- Я, Олег Иваныч, все годы терем то твой как оставил берегу. Верила, что придёшь, – сквозь рыдания проговорила хозяйка.
- Ну так ведь и пришёл я. Останусь деньков на десять, ежели не в тягость. Отдохну малость. Сегодня же, сядем, поговорим, повспоминаем. Что, служивый, не побалуешь ли банькой гостя продрогшего? А ты, хозяюшка, пирогом твоим чудесным? А может быть и бутылочка клюквенной в холодной найдётся? Как, хозяин, есть чем путнику погреться у старого воина? Ну вот и благодарствую. Да поболе возьми квасу - оставим в парной что лишним будет, чтобы банный не серчал за поздних гостей.
После, разомлевший и утомлённый жаром, путник, забыв про усталость, сидел за щедрым столом. В ту ночь хозяева и гость вспоминали, пили, смеялись. Наслаждались встречей, не спеша перейти речам серьёзным. И вот наконец, отсмеявшись, прежде чем насытиться долгожданным сном, гость дождался пока зародится молчание и всё также улыбаясь сказал:
- Отрадно мне видеть, друзья мои, что смогли вы найти для себя жизнь праведную. Как жили и были все эти годы, радостно было мне слышать. Меня судьбинушка же пошвыряла. Я понимаю то, о чём молчишь ты, Никита. Понимаю, что так спросить хочешь.
Откинувшись на высокую спинку кресла Олег вытер руки полотенцем и замолк. Чтобы сосредоточиться, собрать с силой уставший разум, он воспользовался своим давно проверенным способом: сконцентрироваться взглядом на какой-нибудь пустяковой вещице и досконально, придирчиво изучать каждый её штрих, все подробности. Сейчас, забыв о замерших в ожидании хозяевах, он рассматривал кусочек ткани полотенца, лежавшее на его коленях. Он разглядывал, запоминал переплетение его нитей, считал стежки, ловил ощущение, проводя пальцем по неподшитому ворсистому краю и наконец, настроив своё сознание как желал, поднял глаза на слушателей и снова улыбнулся.
Давно он не вспоминал свою жизнь подробно, шаг за шагом. Он чувствовал удовольствие, как от перелистывания любимой, затёртой от рук книги, в которой известна наизусть каждая буква и которой наслаждаешься, с благоговейным трепетом читая уже в сотый раз наперёд известную историю, забыв обо всём мире.
Уже на рассвете, закончив рассказ и дав время замершим хозяевам посидеть в тишине, Олег наконец вспомнил и о цели своего прихода.
- А пожаловал я к вам вот зачем. Мальчишку того, что принёс, прошу вас в дом свой взять. В семью свою. И воспитать, вырастить как сына родного. Много про него говорить не стану. Кровей он знатных, да как частенько случается на белом свете, не угоден стал могучим своим родичам. Не угоден, потому как наперёд опасен. Близости такой не пугайтесь. О том знаю лишь я да матушка его. Я тайны не выдам во век – мне страху нет, а матушка евоная ещё пуще её хранить будет, только лишь бы дитятко милое спасти. Пусть далеко, пусть с людьми чужими, да живой, невредимый. А то сердцу материнскому наипервейшее.
Ну что, Никита? Что, Марфуша? Примите к себе? Радовать вас станет. Сыном наречёте. Всё радость. Ну да поклон вам до земли. Иначе и не думал. Оставлю ему нож рубиновый как подарок. Отдадите как в пору войдёт. Да вот мешочек возьмите. Не спорь, Никита, пригодится…
Да повиниться ещё хочу перед вами в том, чего ещё, стоя у врат ваших, и не знал сам. Одну радость в дом ваш принёс, а другую, по всему, заберу...
1554
- Атаман! Кудеярушка! Отвлекись, благодетель, выслушай! Никак колдун какой к тебе пожаловал.
Атаман встал от нескладно сбитого елового стола, всё ещё продолжая улыбаться разбойничьей шутке, над которой только что весело хохотал.
- Что несёшь дурья башка? Опились чтоль на дозоре?
- Да выслушай кормилец. Сидим значит с Терёшкой на медвежьем утёсе, на тот край поглядываем. Вдруг, ну не иначе как под землёй полз, позади меня посохом по макуше как шмякнул! Вскочили мы, обернулися. Глядим: стоит ухмыляется. Глазищи лютые аж огонь горит.
«Здорово, - говорит -разбойный люд. Чего зеньки то вылупили? А ну ведите, черти, быстро к главному ослу сего стада». Ты уж не прогневайся, атаман.
Мы с Терёхой стоим как пеньки обломанные: «Чего такое, мол? Не разумеем.»
Тут он уж рассвирепел:
«К Кудеяру, - говорит, - дурень, веди живо – седьмой день добираюсь к вам». И посохом своим длиннющим по хребтине нам хрясь каждому! Не до дури так. По-батюшкиному. Да мы и без того перепугались – не знаем, что сотворить. Хоть и ножи у каждого, а стоим ровно щенки нашкодившие.
Я-то вперёд побежал, а Терёха ведёт его сюда.
Призадумался атаман.
- Ведёт говоришь? А не тащатся ль за ним по следу ещё кто по мою голову? Да ладно, не трясись ты. Не похоже на осударевых людей. Давай ка поглядим, что за смельчак такой пожаловал. – Кудеяр поискал глазами в сбившейся вокруг ватаге разбойного люда. - Эй, Катуй, возьми нож свой кривой, да встанешь по правое плечо от меня. Чуть что, руби всей силой. Поглядим кому башка на шее тяжела стала. На дозор отправь человек пять посильнее, да потолковее.
- Вон он, Кудеярушка! Впереди Терёшки чешет. Вишь как клюкою то своею с пути ребятушек наших под рёбра тычет.
За спиной затараторили мужики:
- И вправду, атаман. Так и скалится, глазищами так и стреляет. Не старый ли дружок твой, а? То-то уж больно лихо ступает – совсем о шкуре не печётся.
- Да то никак чернец чтоль?
Кудеяр шикнул чтобы угомонились и ласково обратился к подошедшему гостю:
- Искал меня, мил человек? Никак за смертушкой своей гонишься?
Не дождавшись ответа, атаман, злясь, спросил уже сурово, выходя из себя:
-  Ну и чего лыбишься? Личико твоё мне впервой видится – не знакомцы мы, а коли так, то за дерзость твою наказать ведь могу люто.
- Прикажи людям своим, - вздохнув отвечал пришелец,- чтобы принесли воды чистой умыться с дороги, да поесть горячего. Который день уж впроголодь. Потом и поговорим… Атаман.
Кудеяр молчал, точа незнакомца глазами.
- Ладно. Братушки, коли к трапезе дорогой гость пожаловал, так прежде чем судить-рядить, накормим скитальца за столом дружным. Приказывай, Катуй, чтоб котлы несли, как готово будет. Садись, гостюшка, меня напротив, да ешь вдоволь. Когда ещё придётся то. Так ведь, ребятушки? Всё по-совести? Ну вот и ладно. Эк, лыбится! Дорого поглядеть. Смел ты. Может наниматься пришёл, лихости то хоть убавляй? Добрые воины нам ох как нужны. Ну молчи, молчи покамест. Там разговорим.
Атаман раздражённо отвернулся от путника и обратился к своей ватаге:
- Потом судить-рядить станем. Катите пиво. Даром, что день. Сегодня разрешаю. По всему чудо чудное днесь случится должно.
Разбойники воодушевлённо загомонили кругом.
Принесли ароматно дымящиеся котлы с мясным варевом. Две дородных поварихи, показно ругаясь на толпящихся вокруг мужиков, принялись разливать еду по мискам. Подкатили и пиво. Отхлебнув из тяжёлой, грубо скатанной кружки неумело сваренного кисловатого напитка, гость поморщился и отставив от себя, с удовольствием принялся за похлёбку.
Окончив трапезу, путник встал и кивнул в сторону кухарок.
- Спасибо за угощение, люди добрые.
Вокруг раскатился громогласный хохот.
- Эк хватил то! Добрые! Слыхали ребятушки?
Кудеяр, прибывая всё в том же свирепом состоянии из-за затянувшегося не подвластного его пониманию и привычной быстрой оценке события, гаркнул:
- А ну молчать там! – и уже в тишине вкрадчиво и зло обратился к гостю: - Наелся, гость дорогой? Ишь как спокоен стал на сытое то брюхо. Али испужался дерзости своей? Ну так теперь выкладывай – зачем пожаловал?
- Пойдём, Кудеяр, прогуляемся опосля трапезы. Да не бери с собой никого. Вишь пусты руки то мои. Да не тревожься ты, Катуй! Так вроде? Потолковать надо бы мне с глазу на глаз с атаманом вашим.
- Это тебя то пужаться? Вон к обрыву тропка идёт – там и толковать будем, - помедлив ответил разбойник. – Всем ждать здесь. Ну ступай, ступай.
Отойдя от ватаги на три десятка шагов, гость и хозяин встали друг против друга.
- Ах ты пёс шелудивый! Бороду то отрастил, а ума не нажил, – сквозь зубы прошипел путник. - Может вернее было бы дать придушить тебя во младенчестве, а? Для того пожалел тебя окаянного, да матушку твою праведную, чтоб ты жизнями людскими тропку себе устилал?
- Не больно ты годами то мал, чтобы с матушкой моей знаться, да со мной младенцем, – оторопело проговорил разбойник.
Гость зло глянул в глаза атаману и зашипел, еле сдерживая ярость.
- Слушай, Кудеяр, меня. Крепко слушай. В Суздале, в Покровском монастыре, лежит подле матушки твоей гроб малый, в котором схоронить думали дитятко убиенное. Вот только лёг туда за место тебя человечек из тряпья да земли в одежонку твою дитятную выряженный. О том сговорено было меж матушкой твоею да мной. Тебя ж мальцом вывел я в ночь, да отвёз к родителям названным твоим. Они над тобой заботу несли да растили.  Сынком стал ты им. Да вот не углядели. Любили шипко, да баловали. Стал ты из светлого отрока чёрным разбойником Кудеяром.
Ну а меня ты припомнить должен. Было тебе о десяти годков, когда приходили повидаться сестра твоя названная, Дарёна с мужем своим. Припоминаешь? Нож с рубиновой рукоятью, подарок то мой хранишь ещё? Ну что побледнел, лихой атаман? Держи уж ответ.
- Как не помнить. Вот он, – пролепетал грозный разбойник. - Всегда при себе держу.
- Эх, лихой люд, люд жестокий. На том лишь и усмиряешь совесть свою, что поделом лишь губил. Только не тебе, атаман, суд рядить. Не тебе решать кого не наказать, а кому голову с плеч долой.  Не для правды стараешься. Для ватаги лишь своей добра да жиру копишь. Власть побираешь. А выборным разбоем совестливым прикрываешься.
- Да поверь, отче! - взмолился атаман. - Сколько раз помышлял я бросить долю лихую, да вот и не удумаю теперь как. Не один ведь я. Коли уйду, ватага моя разбойничать пуще того примется. Без разбору иные из них кровь ведь лить начнут. Уж как не увещевал я, как ни стращал по совести жить. Всё одно – меня боятся, а там - хоть зверем прокатись.
- Да это оттого, что нет веры тем словам твоим, потому как сам в свою совесть не веруешь. Не веруешь в Бога в себе самом. Сомневаешься. Вот и живёшь как проще, как сподручней. А законность ту сволочную, разбойничью блюдёшь, чтобы спокойней на душе стало. От себя уберечься хочешь. Только лишь справедливым прослыл, что боишься пожрёт душенька твоя самоё себя.
Да встань ты уж с колен, да не трясись. Не перед тем на землю бухаешься. Куда праведней есть.
Гость встал у самого обрыва в раздумьях, любуясь белой лентой реки внизу, отражающей солнце.
- Вот, что. Хватит кровь людскую лить. Не на войне поди. Слушай меня. Останусь покамест с войском твоим. Завтра же станешь собирать людей в путь. Сегодня не говори никому ни слова – пусть погадают, мы же с тобой перед ночью основательно потолкуем. Далеко пойдём. Спешит уже царево войско по твою голову. Да уж спасу вас дураков для дела благого. Погулял – покуражился, пора и грехи искупать. Послужите наконец народу родному истинно, да земле русской.
-Так чем же это я ему послужу? – удивился Кудеяр. - Господский гнёт скинуть? Никак силу сбираешь смуту новую на земле устроить? Власти ищешь?
- Ступай обратно, дурак. Паскуднейшее из всего что стоит искать человеку, так это власть. Из тысячи государей один был счастливый, а из тысячи тысяч счастливых один лишь государем. А уж тех, что силой власть стяжали и одного не было.
-И что же это был за счастливый государь?
-Да не у нас то. За морем. Тоже почти разбойник.
;
-Вот что, ребятушки. Слушай своего атамана. Ждёт нас путь долгий. Уходим на вольные земли. Пекло подбирается до нас. Много удивительного гость наш мне порассказал, на многое указал, да и велел в путь-дорогу сбираться, на дальние земли идти. Знаю, братцы, вопросы последуют, а потому велю так: спрашивай по одному, каждому отвечу.
Загудела разбойничья ватага, зашептались мужички меж собой. Наконец вперёд вышел невысокого росточка человек и откашлявшись начал:
- Да уж ответь, Кудеярушка. С чего это ты все слова о войске государевом на веру принял? Мы тут с братушками потолковали меж собой. Живём складно. Сыто – привольно. Бедняка не обижаем, да и с купчиной не лютуем коли по добру с кошелём расстаётся. И вдруг на тебе! Пришёл мужичишка невесть откуда, перетолковал с грозным атаманом с глазу на глаз и не стало грозного атамана, а стал Кудеяр тих да покладист, да лицом робок. Уж посвяти нас холопов в умысел тайный. Чем запугал то тебя незваный гость?
Шикнув на парламентёра, удостоив увесистой оплеухой и швырнув легко за шиворот назад, из толпы вышел давешний Катуй:
-Ты пойми, атаман, да не серчай. В ночь бегут, когда изба горит. Не любо нам с горы Кудеяровой бежать. Привольно здесь. Да и куда? В степи!
-Отвечу так, ребятушки. Знать право имеете. Семьёй большой, дружной живём. Чай не господин с холопами. Не любо, говоришь, места насиженного оставлять? Да и мне не любо. Да голова своя дороже горы. Государь, видать, сильно осерчал за гуляния наши. Направил на истребление войско.  Человек же сей - благодетель наш, в ноги падайте. От дыбы уберёг. Не только о своих животах думайте. Почти все вы обзавелись жёнками да детишками. О них печальтеся. Врал вам ваш атаман прежде? Выгоду искал себе когда? На потеху кого жизни лишал? Не ценил каждого из вас разве, не берёг? Так скажу… Всяк пусть идёт за мной кто захочет. Не неволю никого. Об одном наказываю: не будет жизни ни вам, ни семьям вашим, кто останется. Выжгут, вытопчут лихое семя. Тут уж верьте, как раньше верили. А коли нет больше веры – в обиде не буду, простимся братьями. Гость наш – знакомец мой давний по молодым годкам. Я-то не признал его спервой, а потом прозрел вдруг. Ну что, войско лихое? Что скажите, братья? Люба вам атаманова речь? Честна?
-Люба!
-Люба, отец!
-Ну поклон вам земной. Знать как прежде единой семьёй будем.

1570
 - Эй сколько люду честного, праведного, богоугодного поглазеть пришло как железом то калёным мучают! Эй, баба! Чего разрумянилась? Эк кровь то к головушке прихлынула, расчувствовалась! Ох порадует сердечко женское боль то человеческая. Давайте, людишки, потешимся, поглядим. Да непременно, чтобы поорали пошибче да помучались подольше! Эй, ребятёнка то повыше подними, а то никого кроме как на кол посаженных и не увидит! Да ты объясняй что к чему, рассказывай. Пусть запомнит, да кровяки поищет у кутей-котят. Ну а как подрастёт, тут уж ножичком востреньким, да топоришком человечка попробует! Эх, людишки, эх, дитяти Христовы!
Вот потеху псковичам простым батюшка-царь ударил! Вот порадовал православных! Вот смеху то да радости кишочками горячими вызвал! Да ещё бы вина крепкого, да снеди какой выкатил, чтобы повеселей ходилось-гулялось, да на плясоньку на костяшках то свежих! Авось и юродивого копеечкой не обидишь? Уж я то за тебя пошепчу Сыну Божьему. Мы то с ним давненько знаемся. Замолвлю за тебя, за душеньку твою. Простит он, глядишь, грешки твои малые. Да как не простить забаву то невинную, когда столь громки и святы свершения твои. Да кто ж вспомнит то похлёбку из людей живых, когда стеной стоять будут в веках дела великие Ивана-царя! А ты как в палаты ко сну пойдёшь, кормилец наш, да водичкой родниковой ручки трёшь, не мерещатся ль тебе кровушка людская до локотков, завяленная-загустевшая? В бане то царской не драишь себя веничком от смрада мертвяцкого? Маслом, поди, поливаешь себя розовым? Что молчишь то?
- Уйди, Николка, не гневи! На вот лови золотой с руки царской.
- Ох спасибо, милостивец! Ох порадовал-обласкал юродивого… Ой! Ивашка! Да кто на золоте то твоём выбит? Уж не с рогами ли это?
-Уймись, кому говорят. Не посмотрю, что божий человек – сечь велю. Не холоп поди говорит тебе.
-А мне что хан крымский, что папа римский!
А хочешь, Иван, поведаю как от беды-страдания уберечься? Как сон добрый нагнать, да радости то в жизни поприбавить. Знаю как тяжко, как душненько тебе. Как загубленные приходят – никакой опричниной не заслонишься. Что очи то разверз? Да ты сядь, подыши-развейся. Божьему человеку всё ведомо. Помогу тебе. Возьми вот мяса, да повели сготовить и подать тебе. Да не ропщи: не во грех пойдёт: от юродивого то дар. Да не сильно вели печь, чтобы кровушка сырая не ушла вся. Во кровушки той и исцеление твоё. Слушай меня, владыка, делай как говорю. Ну а на другой день приходи ко мне под стену к яме – всё остальное тебе поведаю. Да не теряй времени то. Исполняй скоро. Ступай, ступай, Иван-царь. Слушай человека божьего. Да соколам своим вели уняться – отдыхают пусть. Ишь расстаралися – ограда выше колокольни.
;;
- Ты ж погляди, Ивашка, не стерпел! После утрени сразу же пожаловал! Всё государство кинул, всю землю Русскую ради юродивого. Да как мясо то? По нутру пришлось? По вкусу ли? Да запомнил ли вкус тот да запах? Крепко ль запомнил? Ну верю, верю.  Как не верить, солнце ты ясное! Царь-самодержец ведь! Да ответь мне: вновь тебе кушанье сие? Ан нет… Не вновь. Ты им давно уж лакомишься, да всё не насытишься, все брюхо свое не набьёшь. Всё под чистую сгрызаешь, до косточки малой обгладываешь, сок сладкий с перстов белых слизываешь!
Да ты, гляжу лицом бледен стал, Иван! Да посадите царя, холопы неразумные! Не видите, черти, владыка ослаб. Да ничего, отойдёт, не впервой ему человеченкой то лакомиться…
 Эх, Иван, правитель мудрый, правитель великий. Великими делами мыслишь, великие дела творишь. Не уподобляйся погрязшим в крови своего народа владыкам запада. Не таков ты. Нет зла в глубине души твоей, от того и муки твои. Изгони беса сего из себя и вобьёшь великое имя своё золотом в веках, но самое важное великим сотворишь имя земли нашей.
1576
1612
- Отче! Очнись!
В сырой, смрадной клетушке с низкими сводчатыми потолками, на узкой деревянной скамье, накрывшись ветхим покрывалом, спал великий патриарх Гермоген. Лежал, как если бы не жил. Тихий, уставший, замученный старик. Худые руки покоились поверх одеяла. Длинные тонкие пальцы, будто бы защищая, прижимали к груди святое писание.
Человек, появившийся из темноты на мгновение замер, умолкнув. Двое за его спиной стояли, непрерывно оборачиваясь на дверь. Говоривший наклонился над стариком, рассматривая острые очертания изнеможденного лица. Наконец он осторожно коснулся плеча патриарха и вновь зашептал:
- Отче… Очнись.
Старик разомкнул глаза, посмотрел на склонившегося над ним человека и устало улыбнулся:
- Сын мой, как же сумел ты сюда пробраться?
- Нелегко было, владыка. Кого подкупили, а кого и сгубили. Но поднимайся же. У поляков смена вскоре. Увидят, что охрана перебита. К тому сроку нам уже далеко надо будет уйти.
Патриарх спустил ноги со скамьи, сел склонив морщинистое, бледное лицо в раздумье и положив руки на худые колени, затем поднял голову, посмотрев в глаза своему спасителю и похлопал ладонью по подле себя.
- Сядь. Прошу тебя сядь и внемли тому, что скажу тебе. Не перечь мне допрежь не закончу. Потружусь изречь всё скоро. Да сядь же, родный, сядь.
Поколебавшись, воин опустился на край скамьи и выжидательно посмотрел в лицо узнику.
- Радость моя узреть тебя безмерна. И дело не в том даже, что стосковался я по близкому да родному лицу – оно то всё так, но в том главное, что крепче стала вера моя в русский народ, в волю его, в добродетель, в подвиг его.
Тебе и тем, кто с тобой не побоялись прийти сюда во спасение моё из плена - благодарность моя. Подвиг в делах ваших. Но напрасно труд свой вы свершили… Не молви, послушай… За то, что пришли за мной, за то, что не побоялись за себя, другого человека спасая, за то вам в ноги поклоняюсь. Вам и всему роду русскому как одним есть в его лице. Но скажу вам. Не пойду с вами. Не спасусь бегством и вот почему. Здесь силён я. Здесь, заточённый поляками и предателями родной земли. Здесь в стенах Чудова монастыря, умирая, побеждаю я врага. Меч я и щит я. И здесь мое поле брани. И с каждым днём, становясь телом всё скорбнее, всё яростнее сминаю я врага и тем благо для Отчизны большее творю. Пути иного нет для меня. Уйду с тобой, скроюсь из Москвы, буду взывать к сердцу русскому. Просить стану народ подняться, иго новое скинуть иноземное. Многие откликнуться. Многие встанут за патриархом. Останусь же здесь – путь один. Через тебя поклонюсь народу как иконе. Господу в душах людских взывать стану. Еще большие откликнуться. Ещё большие встанут по призыву пленённого патриарха. Бояре со шляхтичами, когда поймут, что трудно им, ко мне придут. Захотят мной, словом моим народ остудить. Но верю твердо в крепость духа своего, ибо Господь со мной. Радостно приму конец и путь мой к Господу станет великим ударом по врагу. Выбором своим покажу путь спасения Руси. Откликнутся в душах своих не многие, но каждый. Как один все встанут. Вся Русь.
Старик улыбнулся и замолчал, смотря в изумленные глаза пришедшего.
- Отче! Услышь меня! Не пестуй конец жизни великой радостью. Отложи свой путь истязания и презрения жизни до иных времён. Подождёт Бог жертву твою. Нет превыше тебя человека в отечестве и мудрее. Нашей земле ты нужен теперь! Живой!
Старик, всё также улыбаясь молчал. Наконец повернув лицо ответил шёпотом:
- Ничего то ты не понял. Столько лет прожил, куда как боле моих, а главного разуметь не смог. Что глядишь? Знаю, знаю всё. Ведомо мне, что длинен путь твой… Не страдания наши нужны Господу, не укрощение плоти, а жизнь. И не жизнь ради истязания себя во избавление души, а жизнь сама. Жизнь великая и честная во имя её души спасения. Жизнь в труде и радости. И в старании сохранить эту жизнь. Своей земле, всем кого любишь, своему роду. Русскому племени. И наш народ и земля наша и есть наша жизнь и наша вера. А сейчас этой земли нет. Кончилось русское государство. И жизнь стало быть кончилась. И моя плата за спасение Родины - всем, что есть у меня, без остатка. Самая великая моя плата – жизнь, которая не свершилась. Жизнь в служении Господу и Русской земле, сиречь одно и есть…
Ты же сам всё разумеешь. Сам и есть таков. Не стал ведь затворником с тоски. Отказался от повеления людьми. Стремишься куда то, чувствуешь, любишь, мучаешься, веселишься. Стало быть, живёшь…
Теперь же нужно вам спасаться – времени мало. Но прежде выслушай крепко и передай моё благословление народу. И помни своё слово, Волк.
1615
В удивительно жаркий ясный полдень на самом исходе лета, под старой раскидистой вишней, растущей у самой обочины изъезженной пыльной дороги, спасаясь от полуденной жары, дремал древний, почти что столетний казак. Старик лежал на спине, раскинув могучие руки, на разостланной по траве сермяге да подложив под голову старое потрёпанное седло с высокими луками.  Не привязанный конь гулял на воле невдалеке. Боевой товарищ пощипывал пожухшую за лето траву, время от времени вскидывая шею, прислушиваясь и глядя через поле, туда где терялась дорога в темноте вековых дубов.
Хорошо спится старику, радостно в прохладе, тишине средь палящего зноя. Спокойно на мятежной, поскитавшейся на своём веку душе.  Кругом напряжение, тревога, а ей всё нипочём. Потому как пройден путь долгий, кривой да непростой. Пройден, да и вышел весь. Много греха сотворено. Да много и добра. Не ради души спасения, а во имя раскаяния. О том и молитвы долгие, немые. Искренние.
Тревога кругом. Готовится к осаде казацкая дружина. Скачет лесом лихая польская свора. Тяжкое время. Вымирает люд русский. Но лежит в тени старый атаман, улыбается. Дрожит земля уже, волнуется зверь в лесах, птаха малая тревожно порхает. Идёт беда, бежит-торопится по пыльной дорожке.
Тычет мордой в висок старого друга верный конь, будит. Услышал, учуял опасность. Гудит ветер в верхушках деревьев. Тревожится лес. Проснулся старик, прижался ухом к земле. Помолился. Встал вздохнув. Посмотрел на раскидистые ветви над головой, да помянул добрым словом того неведомого, давно уж пропавшего в толчее годов, посадившего здесь когда-то маленькую вишенку, сейчас выросшею такою большою-пребольшою.
Старик подозвал коня. Обнял. Простился. Велел скакать к своим. Хлопнул ладонью по боку. Конь отскочив, крутанулся на месте, остановился, удивлённо глядя хозяину в глаза, да нерешительно переступая. Прикрикнул. Сорвался добрый друг, да поскакал поднимая облако горячей пыли. Смотрит весёлыми глазами ему вслед могучий атаман.
Вдруг сгорбился древний дряхлый дед. Давят годы тяжкие усталую спину. Опёрся на подобранный посох. Вышел из-за тени на свет. Еле глаза слезящиеся от дороги поднимает. Ковыляет. Обессилел совсем. Стоит ждёт. Показалось войско польское из-за поворота в дубраве. Слышно уже бряцание доспехов железных. Затрясся старик. Переступает нетвёрдо маленькими шажками. Остановились всадники, что скакали в голове на отдалении от остального отряда. Смотрят на старика, смеются, вот вот лошадьми не давят.
- Скажи, шляхтич, Лександру, что слово к нему тайное имею, – кряхтит дед.
Удивлённо смотрят на старика поляки, улыбаются. Один кивнул другому – скачи, мол, к командиру.
Подступило войско, окружили старика, хохочут. А он всё кланяться спиной без того скрюченной пытается. Шею выворачивает, глядит на главаря, улыбается, заискивая перед грозным польским старшиной, выслушать просит.
- Беда, пан, предать тебя хотят, - еле слышно скрипит дед, - изменники среди лисовичей твоих. Зло против тебя задумали. Выслушай. Ты знаю к Стародубу идёшь, так вот засада там. Сгинешь.
- Сгину говоришь? – смеётся Лисовскй. - Сколько я люду вашего по всей Московии на куски то порубил без разбору - баб да ребятни, да ещё больше порублю! Весь тот старый дуб до веточки изрубали и так по всей земле русской где только будем.
Хохочут того пуще лисовичи.
- Удал да смел ты, потому и совладать с тобой не могут, да удумали хитростью взять. Среди дружины твоей иуда. Не стережёшься, пан. Был же близок тебе Рискевич то, да убёг. Да. Всё ведаю. А теперь нашёлся кто и вовсе сгубить тебя хочет. А имя мне ведомо. Вели сказать.
Замолчал командир, задумался. Прикрикнул на своих людей, чтобы умолкли. Велел старику подойти к коню, прислушался.
Схватился старый за стремя воеводово – ноги не держат совсем, не устоять. Выгибает голову шепчет что-то.
Склонился над ним Лисовский:
- Да что ты там бормочешь, старый чёрт?
Распрямилась тут спина старого разбойника, прояснились мутные глаза. Схватил крепкой рукой оцепеневшего всадника, дёрнул на себя. Взметнулся выхваченный из-под рубахи нож и вошёл под подбородок ляху, вырезая горло, по самую по рубиновую рукоять.
1680
Небольшого роста старик, родом из ливов, смотрит усталыми больными глазами на раскалённую печь. Наслаждаясь обращённым на него вниманием зрителя, он не спеша встаёт со своего табурета, берёт щипцы и достаёт льячку с расплавленным свинцом. Убрав плёнку с поверхности металла, мастер плавным движением наполняет колыбь. Он ждёт немного, раскрывает её и ловко подцепив щипцами за литник отправляет свинцовую пулю обратно в льячку.
-Первой заливкой надобно прогреть, - поясняет он свои действия заказчику, хоть тот ничего и не спрашивает.
Этот странный, дёрганный человек пришёл под вечер, заплатил большой задаток, попросил проделать плёвую работу, но непременно ночью и именно из своего материала. Сговорившись, так же быстро, как появился, он ушёл. Старик терпеливо ждал его в условленный час один, распалив горн и одев для важности чистую блузу.
Вернувшись, странный господин попросил запереть дверь и только тогда бережно развернул тряпицу и достал остроконечный бронзовый обломок, которого по опытному глазу мастера только-только хватало на отливку нужного размера пули.
Старик достал вторую колыбь, с расплавленной бронзой и тем же выточенным и отполированным движением залил металл.
Спустя немного времени, мастер бережно берёт остывшую пулю и отрубает литник. Не скрывающий своего волнения странный человек тут же подхватывает обрубок и заворачивает в свою тряпицу. Старик старается не смотреть на него и не обращать внимания на его действия и бессвязные бормотания. Он подтачивает обрубленное место и протягивает на вытянутой руке готовую пулю. Странный человек, согнувшись, бережно берёт её трясущимися руками.
На следующий день старик, давясь от смеха и изрядно приукрашая рассказывает об этом необычном событии своему знакомцу, плотнику, пришедшему за новым буравом, взамен сломавшегося.
-И представь. Франц по утру значит рассказывает мне: Этот чудной во первой то к нему заходил и уж было сговорился, да прям посредь разговора кирпич отваливается сверху горна и с грохотом падает. Стоят они так, смотрят на то дело, да тут вдруг как развернётся тот, да как припустит! Ну а ежели не к Францу идти пулю лить, то куда ж? Знамо ко мне! Иных мастеров то нет в округе. Вот так вот несправно положенный у Франца кирпич в нужный час отправил ко мне того чудня!
Старик вновь рассмеялся. Его же посетитель, напротив, был вовсе не весел.
-А что за кусок то? Как выглядел? – спрашивает гость кузнеца.
-Да кусок как кусок, - отвечает старик, - Остроконечный такой. Как большой наконечник стрелы или обломок копья.
-Или копья… -бормочет гость. - И ничего не говорил? Молчком сидел?
-Да если бы! Сначала смотрел как сыч, трясся весь. Потом выхватил из-за пазухи бутыль, хлебанул изрядно и тут уж его прорвало. Такое ведь мёл, что ясно сразу не в разуме человек. Я вот приметил токмо, что силу всю пулька то евоная держит три дни после выплавки... Ох Вейна как разбурлилась, – пробормотал старик, глянув в окно.
Поговорили ещё о том, о сём. Плотник был задумчив, вскорости забрал свой инструмент, заплатил мастеру и ушёл. Вернувшись домой, он долго ходил из угла в угол по своей комнате. Он как мог пытался заглушить в себе эту вяжущую как зубная боль тревогу, понимая, что она, как это обычно с ним бывало, не без причины.
Олег лег на кровать, взял неоконченную книгу и принялся читать, чтобы отвлечь себя. В итоге он поймал себя на том, что осилил уже несколько страниц, предложение за предложением, слово за словом, буква за буквой и не помнит совершенно ничего из прочитанного. Он с раздражением захлопнул книгу, встал, посмотрел в окно и одевшись быстрым шагом вышел на улицу.
Плотник шёл по берегу реки, выуживая из памяти воспоминания о начальных годах своей жизни.
Не смотря на ветер, он услышал быстрые шаги за спиной и обернулся. К нему спешно подходил высокий человек с оскаленным улыбкой каким-то острым трясущимся лицом и держащий в руке пистолет, нацеленный на него. Олег остановился и стал ожидать.
Остролицый не стал подходить вплотную, а остановился в нескольких шагах.
«А ведь успеет выстрелить. Далеко…» - подумал Олег.
-Откуда ты взял копьё? – спокойно спросил он его, разглядывая оскаленные зубы, острый длинный нос и безумные глаза своего противника.
-Братья выкупили этот обломок в ватиканской сокровищнице за бесценок, – неожиданно чётко, что никак не вязалось с его истеричной внешностью и подрагивающей головой, ответил человек. – Служители, как и все в Ватикане, не знали что это за копьё и справедливо полагали, что никто не заметит, если от наконечника, коих десятки там отломить кусочек.
-Ты веришь, что оно может убить меня? – спросил плотник, пиная небольшие камешки у себя под ногами в сторону воды и наблюдая как они исчезают в прибрежной пене.
-Верю. И ты сам доказал мне то. Ты не бросился на меня, не убил. Значит ты боишься.
-Я, признаться, и сам не знаю откуда взялась эта легенда. Наверное её придумали в твоём ордене лет двести назад, – он кивнул на серебряную брошь на груди в виде свернувшегося в кольцо дракона, вцепившегося зубами в собственный хвост.
-Да что ты можешь знать о моём братстве? Ты, попирающий существованием своим законы господни! – завопил человек.
-Больше чем ты. Ведь я его и основал, – с улыбкой ответил плотник. –Дракон уничтожающий сам себя. Создать инструмент для поиска своего исхода…  Пожалуй, самый слабый из поступков моих. Давно нужно было вас всех разогнать. Но хочу отдать должное человеческому упорству. И ради чего? Бессмысленный смысл жизни на несколько поколений. Столько неглупых в общем то мужчин верило, что смерть моя ознаменует новое пришествие. Ту бы силу да целеустремлённость на науку…
-Хватит! - остролицый мелко затрясся. - Садись в лодку.
-Ты надеешься всё сделать незаметно и исчезнуть… Под шум ветра выстрелить в меня и спихнуть тело в воду. Ну что же. Хоть без глупых обрядов. И на том спасибо.
-Я не боюсь за себя. Я не хочу чтобы меня схватили только лишь для того чтобы предстать перед братьями и поведать о великом свершении.
Ближе к середине реки Олег перестал грести и отпустил вёсла. Он заглянул в чёрную дыру направленного на него оружия.
«Отчего я не попытался хотя бы убить его до сих пор?» - спрашивал Олег себя – «Он прав. Я боюсь. Боюсь, что прямо сейчас умру по-настоящему. Навсегда. Так просто и глупо. Так не для чего.»
Река уже вовсю неистовствовала, возмущённая неуважительным визитом людей в непрошенный час. Разъярённая, она раскачивала длинную чёрную лодку. Её холодные воды, стремясь к краю судёнышка, коснулись кончиков пальцев вцепившегося в борт Олега. Это прикосновение было что ушат прорубной воды за шиворот. Он, разозлившись, выругав себя, уже на следующем цикле волны, что сил было дернул за борт, перевалившись всем телом над водой. Лодка плавно, без равновесного замирания перевернулась. Раздался крик остролицего и вспененные холодные воды с удовольствием проглотили двух человек.
1724
 В северном крае страны творилось невероятное. В хлюпающей чёрной жиже рос град новый. Сказочный, необыкновенный. Невиданное дело, неслыханное. То, чего на свете и быть то не может. Победа воли, упрямства и гения царя Петра, как говорят современники и как будут ещё долго говорить потомки.
Федот да не тот.
Бесконечной змеёй по играющим в грязи мокрым доскам, молча шагали русские мужики. Кто с деревянными тележками, кто с корзинами, из которых черными ручейками по ногам струилась грязная вода, а кто и без всего. Лопатами выгребая пахнущую студенистую землю, комкая сваливая в подол поднятой рубахи, точно как бабы собирают гусиный пух, вытаскивая на отвалы стараясь не поскользнуться раскисшими лаптями на текущей под ногами грязной жиже.
Всякое бывало в русской судьбе. Падал мужик в высокую траву, сражённый картечью или степной стрелой в ратное время, еле жив был к концу зимы после неурожайного года, подыхал, изнемогая на каторге, свершив злобу великую, да и не великую тоже. Но то было всё по делу. По причине. Но такого как днесь не бывало прежде. Чтобы согнано было племя русское в рукотворный ад по прихоти одного лишь человека. Ради подражания иноземному жизнеустройству. Всяк велик град рос не на пустом месте: до него было селение большое, ещё раннее поменьше и так до того времени, когда решили мужики поставить двор, огородив частоколом. И росло селение. Потому как много достоинств имело. И водный путь, и земля, и перекрестье дорог, и пропитание, и то на чём и из чего строить жильё и соседи ладные. А там, где не ладные, строили крепости да валы. Так и растёт городок на благодатном месте покуда не станет градом великим.
А ныне… Решил царь поиграть в великого творца. Поменять породу страны своей. Ни ради спасения родной земли от иноземного гнёта, ни для сохранения жизни семей своих, не покоряя новые земли, а забавы ради и подражанию. 
А стало быть этот град в веках вдесятеро ценен нам, потому как вытянуты стены его из трясины на свет мужицкими жилами.
На празднествах частых царёвых великая забава пить. До дурости чтобы, так, чтобы ходить людишки не могли. А особо забавно царю поглядеть как бабы на сносях с ног летят, когда по приказу высочайшему осушат … Вот тут хохотал Петр. Вот тут ему весело было, когда лежит тётка на крайних в блевотне вся, да пузо с чадом на бок свисает.  Вот ведь потеха! И всё то непременно под самые святые праздники русские, да с высмеиваньем, да с оплёвыванием.
Лежит теперь царь Петр, вжавшись в угол, забыв о скрутившей его бешеной боли внизу живота, только глаза пучит от злости и кричит наконец:
-Я империю создал! Я Россию с колен поднял. Из варварства грязи её отмыл!
-А кто, царь, сказал, что варварами да недолюдьми жила Россия до тебя? Люди русские так полагали? Они-то по завету отцов своих жили, да по чести-совести, как то разумели. У кого на что хватало, конечно, но по-русски. А то, что ты услыхал, что тебе в европах напели про отчизну твою, так ведь каждый свой порядок хвалит. Русскому – немец дурь, немцу – русский. Так каждый на своём правиле и стоит, потому и жив. В том твоя самая великая вина. Переломал Россию, обстругал по живому мясу до костей на европейский манер, искалечил. Исконной страна перестала быть. Самой собой. Стала Русь подражательницей. И в этом и доблесть и прогресс великие видит. Отныне станет нередко русский человек, лишь только вес возьмёт, считать всё посконное, всё родное неумелым, кривым да варварским. Стесняться и чураться станет корней своих да лебезить пред любым иноземцем пусть самым даже и пустяшным.
Тебя ж, само собой, превозносит станут ещё долгие годы за то, что научил народ русский как жить то надо. Долго будет имя твоё греметь. Пока не опомнится человек, не пресытится, не плюнет на порядки чужие, да собой вновь, русским сиречь, стать не захочет.
Много ещё чего сказать тебе думал. Да что уж. Веришь, нет ли… Мечтал удавить тебя как только доберусь. Да вот не сложилось – обруч всё тёр. А то, быть может, уберёг бы отчизну хоть от какого-нибудь из зол твоих. Сейчас же, когда вижу я, что дни твои на исходе, что сам ты прощаешься с жизнью земной, оставляю тебя. Не по жалости, а напротив совсем. Иван царь, творя зло вокруг себя, не наслаждался им. Знал о себе, что злодей. Убивал бывало, да ночами сам убивался и мучился, ибо знал, что есть зло и что зло сие сам, руками своими сотворил. И звали его кровопийцей не редко и для иных был он им и за то сам себя проклинал. Ты же, питаясь кровью русской, мнил спасителем отечества себя. И род твой, знаю, таковым тебя и сделает в умах пуще нынешнего.
Оставшиеся дни тебе и в кару и во искупление. Коли уразумеешь.
 1729
В Беловодье, в благодатных дремучих краях, там, где насытившись талым снегом могучей Белухи собирается в свой путь изумрудная Катунь, там, где растут, вцепившись корнями в отвесные скалы древние ели, стояла деревня каменщиков. У той деревни, невдалеке от новых громадных теплых изб с непрактично большими окнами, украшенными по навершию наличников резьбой с восьмиконечными звёздами, у распахнутой двери сохнущей с парья большой бани по-черному, в темную ночь сидели у самой воды разомлевшие мужчина и женщина.
У их ног потрескивал небольшой костерок из плавных сучьев. Ветра почти не было, только шелестела, больно перекатываясь боками через большие камни, жалуясь, река.
Оба долго молчали. Улыбались, прижавшись друг к другу и не отрывая глаз от огня.
- Может то и не я вовсе? Может просто схожих девиц встречаешь? – спросила девушка.
Мужчина ухмыльнулся и погладил её волнистые, пахнущие смородиновым листом волосы.
- Ты всегда так спрашиваешь. Каждый раз. – Он подкинул в огонь свежее поленце и костерок благодарно затрещал, не позабыв поделиться со своим хозяином небогатым теплом. – А ещё спрашиваешь кем я был из тех, чьё имя сохранила молва, кого и доселе помнят.
- Так кем же?
Он засмеялся. Помедлил, размышляя, о чём же рассказать.
- Ты же любишь сказки. Так вот слушай, как я стал на устах для всех малых детей.
Давно это было. Ещё до нынешнего тысячелетия. Однажды пожаловала ко мне одна баба. Сын её, отрок лет десяти, лежал на крайнем издыхании. Все уже смирились с тем, что не спасти его, да только не мать. Оно, сердце материнское, до крайнего надеется, когда уж и надежды то нет в помине. Прибежала она ко мне уж за полночь вся в слезах. Голосила, на колени беспременно падала. Я, живя отшельником в лесу, врачевал как мог всякого пришедшего ко мне и ей, понятно, тоже не отказал. Собрался скоро, пошел. К рассвету дошли мы с ней до поселения. Там, не мешкая, умывши руки, велел я нести паренька в баню да кипятить воду. Осмотрев его и поняв в чем недуг, приготовил лекарство и инструмент для вливания того в кровь. 
Представь себе: в теле человеческом есть множество ручейков, речушек и больших полноводных рек, по которым бежит от сердца и обратно к сердцу кровь, питая всё тело наше. В далёкие годы, почти в начале жизни своей, искусству врачевания учил меня, один мудрец-грек, по прозванию Гален. Так вот этот великий человек, придумывал для своего труда целителя различные приспособы, среди коих наиценнейшим был таковой: тончайшая серебряная игла, пустая внутри, соединённая с серебряной же толстой трубкой. Таким инструментом в кровоток напрямую можно было вливать лекарство, скоро насыщая плоть всем нужным для преодоления болезни. Хранил я сие сокровище замотанным в тряпицу, да в нескольких ларцах, спрятанных один в другой, чтобы не побилась.
Очистив кипящей водой это драгоценное наследство далёких дней, я приступил к лечению. Ошибкой моей было то, что не запер я дверей и не остался с хворым наедине. За спиной у меня, перешёптываясь, сбились в толпу домочадцы, соседи их, да и много ещё кого.
Вскорости труд мой был закончен и оставалось только ожидать. К вечеру мальчику стало лучше, жар спал и я, уже не опасаясь за жизнь его, дал строгий наказ матери и деревенскому травнику по уходу да ушёл к себе.
Знала б наседка, узнает и соседка.
Не прошло и месяца как вся округа гудела, прозывая меня колдуном злым, упырём, что иглой высасывает кровь и жизнь саму из людей. Как довод поминали мальчика, исцелённого мной, сочинив, что чуть не умер он после того как я поймал его в полночь за баней и выпил всю кровь его и ежели б не старый знахарь деревенский, что напоил его живой водой, то и не спасли бы.
Я не придал тем россказням внимания, лишь посмеявшись. А зря. Случись теперь какая беда у людей – овин сгорел, корова захворала, в семье кто слёг – во всём мысль у людей была едина – колдуна происки. Дошли слухи и до князя.
Эх молва та людская, на страхе замешанная, много погубила кого.
Однажды утром по обыкновенному шёл я к реке, чтобы искупаться, да не приметил, дурень старый, что сидят на иве, прямо над водой да по кустам воеводой подосланные люди да стерегут меня. Шел не тужил – песни орал. Только лишь я нырнул в воду, как полетела сверху сеть, оплела-окутала.
Суд не долгим был. Благо хоть мучить не стали. Дом мой пожгли, весь скарб перетрясли да в огонь кинули. Особо искали иглу серебряную, а найдя сломали, посчитав, что в ней как раз сила моя. Меня ж самого, связавши, да древком копья, заточенным прибив сквозь грудь к земле, замуровали в стену в каменном мешке в подземелье.
Долго лежал я в темноте, перетирая об острый край камня верёвки на руках и ногах. Долго вытягивал из груди дерево. Проваливаясь и вновь оживая. Долго потом пытался освободится, делая подкоп древком, а после, как измочалилось, так и вовсе голыми руками, выцарапывая ногтями сбитую глину с известью и камнями. Рана заживала скоро, и я бы добился своего в конце концов, но силы постепенно оставили меня. Сочащаяся по камням влага утоляла мою жажду, но без еды я совсем скоро иссяк, став не способным ни то что трудиться над стеной, но даже попросту двигаться. Наконец, я лишь лежал на земле, ловя губами падающие с потолка капли и отдавшись всецело мыслям своим.
Через семьдесят три дня, повелел князь ломать стену.
И вот падает камень под ударами и освещая путь перед собой факелами, в каменную нишу входят князь с воеводой и дружинниками. Страшась подойти ближе, смотрят в недоумении, молча, на иссохшее тело, нетленное, распростёртое у их ног. И тут открыл я глаза. Вопли ужаса и топот спасающихся людей оглушили меня.
Как не было тяжело мне в час тот, как не был я слаб, от всей души рассмеялся с мучителей своих.
Затем, превозмогая бессилие своё, я полз долго-долго змеёй, выискивая путь на волю и нашёл его в помойной яме, через которую сумел ночью выползти к реке. К свободе. Много ещё времени набирался сил по крохе. А потом уж выхаживали меня, пряча, отпаивая кровью бычьей, та баба, мать мальчонки, да тот знахарь, кого всяко поминал я словами злыми досель, лежа в каменном мешке в застенке.
Ну что разревелась, дуреха моя? Я же целый, живой. Здесь, рядом с тобою.
Угадала о ком сказ?
1748
- Михаил Васильевич, давайте прогуляемся к берегу. Нужно потолковать с Вами с глазу на глаз.
Мы рассуждали с Вами о Несторовой летописи три дня назад. Вам, я видел, был искренне интересен разговор сей, хоть то, о чем я говорил, было для Вас скорее фантазией суть, хоть бы и довольно занимательной. Три прошедших дня я потратил на написание бумаг, кои и передаю для использования по усмотрению Вашему. На части этих листов мною указаны несоответствия и, скажу более: самой летописи заблуждения. Что не по злому умыслу, что по злому, а что и времени да правителям в угоду. Остальная же часть труда сего, для разъяснения человеку современному описанных в летописи событий, дабы пролить свет на истину и ошибки позднего толкования… как моему разумению это видно.
Знаю, Михаил Васильевич, что история не излюбленнейшая из наук Ваших, но того более знаю и то, как велико цените вы истину и славные дела русского народа. Великое имя, кое стяжали вы, станет подспудной помощью в борьбе супротив теорий ложных Байера и в последствии Миллера. Иные их изыскания иначе как скотским промыслом назвать не умею. В надеждах сих и начал я беседу с Вами три дня назад. Не они одни пошли по следу ложному, но в их пути вижу не ошибку, но умысел. Не они начали путь сей, но они узаконили его с высот науки.
Беда же летописи самой, что каждый продолжатель, составитель новых списков, внося события иные, менял по разумению своему и основу, написанную предшественниками его или же, в лучшем случае, оставлял ложные толкования и пояснения к ним, тем и тяжело сыскать коренной смысл, обросший чужими творениями.
Нестору следовало дать великий наказ последователям своим продолжать труд основы не касаясь, коя должна была стать неприкосновенной священно. Творить затворно и тайно. Творить правдиво и праведно. Не те слова были сказаны в начале, а уж после и поздно стало. Да уж и совсем много воды намутил один творец бумажной истории из Киева на заре двенадцатого века, выкинув все древнейшее, великое, всё чем жил народ наш до века девятого.
Много чего напутано, но того боле сказано ошибочного по тому напутанному. Да, достичь истины мудрёно, но выполнимо. Нужно лишь терпеливо и внимательно очистить суть. Сравнением и самым главным оружием нашим - смекалкой.
Собрать по крупицам историю есть тяжелейший труд. И ещё сложнее собрать её не ошибясь.  Даже не всё здание, а хотя бы несколько кирпичиков его соединить как должно. Самый известный в истории мира буквенный код, состоящий всего лишь из четырёх знаков, расшифровали и упоминают повсеместно. Но разгадывали загадку не ради поиска ответа, а ответ сей заранее выдумав и к нему стремясь.
Что до нас… Варяги появляются не ранее двенадцатого столетия в списках и слово сие не народ, но сословие. Даже в сводах исправленных и переписанных людей таких не селят в предел Афетов, хотя и уверен, что ни о каких пределах Нестор и не писал.
Что до Рюрика, то путь его лежал из мест подавно иных нежели толкуют учёные немцы и языка то русского не ведающие, но как раз из их родных земель, некогда славянами заселённых, ныне почти уже в немцах и растворившихся. Рюрик, здесь немцы случаем истину задели, действительно германцем был по отцу, жил весело в племени ободричей и по всему человеком был замечательным, но ни единожды на Волхова берег не ступавшим.
Никакого хождения Андрея думается мне и не было. Тут уж особо доказывать то и не нужно. Путь предложенный не состоятелен. А надобен он стал церковным летописцам, в угоду подтверждения власти своей тоже не мало натворившим.
Наш князь не от германского конунга, но и не наоборот. Оба от порядка.
Миллерово скандинавское Рось вовсе смешно брать за первооснову имени народа нашего. Обратите взор на разнообразие единений с названием Русь на славянских землях и иных. Русь неманская, азовская, белая, черная и других множество и среди предков наших и в землях, путём своим пошедших их собратов аланов. Но есть одно единое у всех тех расселений.
Вот немногое из того, что в трудах, кои отдаю вам, мною указано и в вашем разумении теперь выбор положить с чем согласным быть, а с чем быть с сомнением. Но именем своим прошу защитить вас прошлое наше от поругания. Бессовестнейшее и злобнейшее уродование истории чинится всегда пришлыми. Иноземцами. Так англичане вырезали из летописей упоминания об Артуре, впрочем, так и не вытравив его из памяти простого люда, что превратило всё, с ним связанное, лишь в легенды. О многолюдных княжествах по Лабе и Одре сейчас никто ужи не вспомнит, а то были великие земли, падшие под немецким мечом. Но и этого им было всегда мало – стремились они стереть в пыль всё, что могло бы напомнить о прошлом земли, где они стали хозяевами, веруя справедливо, что восстановление возможно, покуда жива память.
 В России же пошли они дальше.  Не покорив страны, с тупого согласия хозяев, уничтожают целыми обозами древние архивы, летописи… И переписывают прошлое наше в угоду себе. Так вымарав имя Святослава и других многих.
Отдавая Вам работу сию одно требование лишь имею: не упоминать никогда о моём имени и участии в трудах сих.
1756
-Это древний каменный саркофаг этрусков. Мне пришлось выложить огромные деньги пастухам, нашедшим его в пещере. Гроб этот никогда не вскрывали. На стенках его высечены древние знаки и письмена. Этот экспонат бесценен и займёт достойное место в вашем собрании.  Сегодня же вечером мои люди доставят это сокровище в хранилище, которое вы возглавляете, ваше высокопреосвященство. Надеюсь, что этот скромный подарок подтвердит моё величайшее расположение и предоставит бедному слуге Ватикана папское расположение.
-Вы пробовали открыть его?
-Да… Я пытался, но у меня ничего не вышло. Я не смог даже найти место сочленения саркофага с крышкой.
-Всё это очень интересно. Что же. Жду эту вещицу сегодня вечером, а там посмотрим, что мы можем для вас сделать.
Старик низко поклонился, заискивающе глядя в глаза кардиналу и пятясь вышел.
Его высокопреосвященство поморщился и облегчённо вздохнул, освободившись от компании этого мерзкого человека.
;
-Эй вы! Ставьте на пол, да аккуратней, не ударьте. Дальше понесут мои люди.
Носильщики, перенёсшие тяжёлый деревянный ящик с повозки, обрадованно поспешили на улицу.
Два слуги принялись разбирать ящик, отдирая доски. Кардинал нетерпеливо ходил вокруг, пытаясь заглянуть внутрь. Убрали грубую ткань, в которую был замотан экспонат и перед ним наконец предстал чудеснейший экземпляр этрусской погребальной культуры. На нём не было привычной возлежащей скульптуры почившего, саркофаг был очень крупным, а стенки его покрывало множество надписей на этом непознанном языке.
-Проследи, чтобы его доставили в зал этрусков, а я подойду вскоре. Скажешь мастеру, чтобы всё внимательно осмотрел, но не пытался открыт пока я не приду, – обратился он к своему секретарю.
Гвардейцы расступились, открыв громадную железную дверь, и впустив процессию с ценнейшим грузом.
Кардинал же, в приятном волнении вернулся в свой кабинет и потирая пальцами застучавшие от волнения виски опустился в кресло. Некоторое время он, погрузившись в свои мысли, безразлично смотрел на бумаги на столе, затем достав небольшую пузатую бутылку с искусной резьбой налил в золотую чашечку аквавит и откинулся на спинку. В свой шестой десяток его светлость приобрёл внешнюю степенность и суровую уверенную властность, но внутренне оставался таким же непоседой как в молодости. Его крайне увлекали различные загадки, таинственные предметы и древние сокровища. Он был страстным коллекционером и воспринимал хранилище, которое было в его ведении, своей личной коллекцией. Сейчас, сидя в своём кабинете он намеренно томил себя, оттягивая тот миг, когда займётся древним саркофагом. Это мучение делало начало любимого дела ещё более сладким.
В этрусский зал кардинал вошёл совсем бесшумно и оживлённо спорившие мастера и хранители не сразу заметили его. А поспорить было о чём. Среди резьбы с множеством странных крохотных отверстий огромного каменного ящика действительно не было найдено ни одной щели, ни одного сопряжения. У людей, столпившихся вокруг возникла даже идея, что это просто надгробный памятник, высеченный из целого куска камня, но вскоре мысль эта была отвергнута, поскольку вес его был не так велик, чтобы признать изваяние монолитным, а не полым внутри. Значит одна из множества параллельных продольных канавок, опоясывающая саркофаг, и есть искомое сочленение. Нужно только понять какая именно и не ошибиться, чтобы не повредить сокровище.
По поводу назначения крохотных отверстий, насверленных по всей поверхности гроба, также родилось множество предположений. В итоге сошлись в том, что необходимы они для обеспечения мумификации тела.
Уже за полночь, уставший кардинал велел людям расходиться, оставив решение загадки вскрытия саркофага до завтрашнего дня и посетовав на расчётливого дарителя, что экспонат был доставлен так поздно.
В зале стало совсем тихо, где-то далеко затихало гулкое эхо шагов и служители, погасив свечи, отправились наконец спать, про себя ругая и запозднившегося кардинала, и всю его свиту.
Вокруг древних сокровищ разлилась тьма.
Но вот в ночной тишине опустевшего зала возникли странные звуки. Какой-то глухой ритмичный стук исходил из глубины саркофага, загадку которого пока безуспешно пытались разгадать хранители во главе с его преосвященством. Раздался треск, щелчок погромче и все вновь замерло. Спустя некоторое время стук возобновился, он стал и громче и менее глухим.  Но теперь покой хранилища нарушали не только звуки – в темноте, среди нагромождения замерших экспонатов возникло движение. Тяжёлый каменный саркофаг вдруг стал подниматься с одного края всё выше и выше. Наконец он сильно накренился в сторону изголовья и странные щелчки прекратились. Толстое дно каменного ящика оставалось на полу, на него опиралась стальная опора с зубчатым механизмом, поднимавшим навершие изнутри.  Плита, служившая дном, была меньше размером самого саркофага, а потому зазор между ними находился со стороны дна, оставляя скрытым от долгого внимательного взора место разъёма, в добавок и аккуратно промазанное белой глиной, замешанной с мраморной пылью.
На тот случай если какой-нибудь пытливый ум решит заглянуть под низ и наконец обнаружит место сопряжения двух частей и попытается открыть его, изнутри были предусмотрены металлические защёлки. Замки эти можно было открыть только изнутри и поэтому разъединить две половинки не повредив камень находясь снаружи было невозможно.
Через образовавшуюся щель, предварительно просунув перед собой незажжённую масляную лампу, тихо кряхтя, вылез человек. Он встал во весь рост и с удовольствием потянулся. Даже в таком преднамеренно большом ящике, где можно было полноценно сидеть, он тяжело страдал, мучаясь своим обычным страхом закрытых пространств.
Наконец, придя в себя и размяв ноги, ночной посетитель неярко зажёг лампу и осмотрелся. По полученной от осведомлённого человека информации, то, зачем он появился здесь и ради чего придумывал такую непростую операцию, находилось в зале, посвящённом наследию полабских славян. Удивительная ирония в этой ошибке.
Грабитель, не спеша к своей цели, прогуливался по сокровищнице, переходя из зала в зал, любуясь и удивляясь нагромождению мировых бесценных творений, в изобилии свезённых в Ватиканское подземелье. Он сравнил это хранилище с сундуком, набитым шедеврами, лежащими вплотную друг к друг и закрытыми тяжёлой крышкой с замком. То, чем нужно гордиться и восхищаться всему человечеству, лежит взаперти как ценный залог ростовщика.
Коллекцию пытались систематизировать, сортируя по эпохам и народам. Но попадались и помещения в которых было нагромождение разномастных вещей. По-видимому, хранители что-то затруднялись классифицировать, а что-то считали слишком малочисленным или недостойным для формирования отдельного зала.
В одной из таких комнат, набитой всем подряд, ночной посетитель, обойдя стол, полностью заставленный фарфоровыми статуэтками, засмотрелся в тусклом свете лампы на небольшое полотно с изображённой сидящей на качелях пышногрудой женщиной, у ног которой примостился пастушок со свирелью.
Вдруг ему почудилось, что за спиной его кто-то стоит. Медленно обернувшись через плечо он в испуге отпрыгнул назад.
Подняв руку, прямо на него, не мигая смотрел длиннобородый старик.
Придя в себя и сделав ярче свет лампы, грабитель подошёл вплотную к изваянию и поражённый, не отрываясь вглядывался в древнее медное лицо.
- Ну здравствуй, -прошептал он. - Столько веков не виделись. С самой войны с саксами.
1809
- Василий Михайлович, чего такой смурной ходишь? Докладывай как на духу, – вытянувшись пред капитаном, вполголоса, чтобы никто из находящихся на палубе не услышал, спросил корабельный плотник Иван Савельев.
- Да вот, получил пакет от адмирала Барти, – ничуть не удивившись обращению простого матроса и назвав именем иным, нежели записано было в корабельном журнале, ответил Головнин. Подбоченясь фертом, он с негодованием взглянул в ту сторону бухты где стоял флагман англичан. - Пойдём ка ко мне в каюту, потолкуем.
- Ты ступай, вашескобродие, я подойду вскоре. Надо соблюдать субординацию, – улыбнувшись во весь рот подмигнул матрос. – Не нужно сейчас, в сей трудный момент, показывать людям, что от них что-то скрывают.
 Он отдал капитану честь и бодрым шагом направился на бак.
Чуть позже плотник застал капитана в своей каюте всё в том же крайне угрюмом расположении духа.
- Ну что там? – спросил матрос без приглашения сев за стол напротив.
- Держи, прочти сам, – мрачно проговорил Василий Михайлович, протягивая письмо.
Савельев быстро пробежал бумагу, писаную по-английски, хмыкнул и с грустной улыбкой посмотрел на Головнина.
- Ну это в духе англичан посадить в ловушку такого идеалиста, как ты, мой друг.
Любой со шлюпа, от матроса до офицера, если бы он сейчас заглянул в каюту, был бы удивлён не мало: обыкновенный матрос, простой корабельный плотник, встав из-за стола, ходил взад-вперёд, раздражённо наставляя о чём-то поникшего капитана.
- Мы зажаты меж двух стен. Они понимают, что с одной стороны ты ограничен обстоятельствами. С другой же связан своим обещанием не предпринимать побега в обмен на то, что команда не будет высажена на берег. С соглашением сим они поделать ничего не могут, это факт. Но они действуют иным путём. Если нельзя пододвинуть одну стену, они двигают другую. Они меняют стесняющие нас сложившееся условия. Диана уже год в плену, провизии на судне нет - приобретение её для нас сделали почти невозможным. И теперь ещё этот плевок в лицо в виде предложения русским морякам наниматься на работу к англичанам, дабы поправить своё скорбное положение.
Вот, что я тебе скажу. Ты заключал джентельменское соглашение. Но в итоге имеешь дело не с людьми чести, а с изворотливыми торгашами. Пусть в адмиральских мундирах, пусть к таковым себя ни в коем разе не относящими. Они искренне не считают свои поступки подлостью. Они принимают это остроумной хитростью в пределах правил ими же установленных.
Лукавство. Самое омерзительное в человеке. Помнишь, кого в русских православных писаниях именуют лукавым? Нельзя договариваться со злом и вести с ним игру по канонам им же придуманным. И соглашение твоё не есть договор достойного с достойным. Потому плюнуть на него да растереть. Правила имеют место только меж своими, да равными по духу. А сломать им нас ох как не просто будет. Голодный волк сытую собаку удавит.
- Я не считаю себя более связанным никакими соглашениями. Прекрати кружить и сядь, – Капитан стал абсолютно спокоен, как всегда с ним бывало после принятия не простого решения. – Надо рассчитать, когда и каким образом нам предпринять побег из бухты. 
- Вот и ладно, – тоже успокоившись ответил матрос, усаживаясь на стул. – Нужно многое обсудить и распланировать.  Потом, как я уйду, пригласи Рикорда и посвяти его во всё.
С этого дня капитан взял за правило почти ежедневно выходить на парусной шлюпке из бухты и проводить замер течений и направления ветра. Наверное, никто ещё так досконально и внимательно не изучал морские условия Саймонстауна. Пока матросы сетями ловили рыбу, пытаясь хоть как-то пополнить скудные запасы перед опасным долгим плаванием в случае удачного побега с почти полным отсутствием провизии, капитан в сотый раз по кругу прокручивал в своём воображении отточенные до секунды, до мельчайших деталей действия всей команды. Ежедневными стали и занятия по установке и уборке парусов, что позволило достигнуть в том деле невиданной доселе сноровки и скорости. Тренировки эти были обязательны не только для матросов, но и для всех офицеров, причём каждому человеку отведено было определённое строго действие на выполнение которого давалось строго же ограниченное время.
По прошествии нескольких недель корабль жил в полной боевой готовности и решительности уйти из английского плена или погибнуть в бою за свою свободу. Каждый заступающий на вахту член команды, противу морскому обыкновению своему, с надеждой смотрел на небо в ожидании близости непогоды. Но дни шли за днями, а шторма так и не случалось. Парусные занятия и выходы в море превратились в навязчивую рутину и строго велись только благодаря стойкости характера и выдержке капитана, коего в свою очередь старался как мог поддерживать в духовных скрепах обыкновенный матрос с которым он подолгу беседовал по вечерам на юте.
- Не уж то, Иван, капитану со скуки полюбились твои байки? – со смехом расспрашивали товарища матросы в кубрике.
- Эх, братцы, – отвечал тот, улыбаясь лучиками вокруг глаз. - Расспрашивает он про те истории, о которых слышал я в портах, да и что вам уж ведал много. Умен наш капитан. Желает предугадать каждый случай несчастливый при побеге нашем, так и не упустить никакой пособливой мелочи. Оттого питает в себя каждый опыт доступный ему. С книги да или хоть с моих россказней. А наше с вами дело главное духом быть твёрдыми, да умением своим готовыми ко всему. Смогём, православные?
Повсюду в темноте раздался одобрительный гул голосов.
- А что ты сегодня рассказывал то ему? Василий Михалыч аж сердцем ретив стал, ходил взад-вперёд пред тобой.
Рассказчик молчал, словно древний гусляр, наслаждающийся тишиной и вниманием слушателей на только сейчас гулявшем вовсю шумном княжеском пиру.
-То старая история, – негромко, смакуя каждое слово произнёс он, подражая старику Бояну. - Рассказал мне её один помор в Мезени. Вот и вы послушайте.
И вот в полумраке кубрика, забыв про усталость и сон, матросы, лёжа на боку, подложив под голову руки, глядят в залитый слабым тёплым светом масляной лампы угол, где у иллюминатора виднеется силуэт рассказчика и откуда слышится его хрипловатый голос.
 - Было это с полвека тому назад в городе Венеции, кстати сказать от имени далёких наших предков те места заселявших и названный.  Да не о том сейчас. Попал в тамошний застенок один нашинский костромской мужик. Не помню в чем там суть да дело, как его туда леший занёс, да видать не без греха сам был, не за просто так заточили. Не душегуб, конечно, но и не девица безвинная.
Человеком он был башковитым потому как судьбинушка поносила его по миру - набрался много, пообтёрся среди людей разных, языкам разным учен был. Посоображал он, поприкидывал как из беды такой выбраться, да и надумал. Много чего узнал пока хаживал, да и от Бога смекалистей был чем басурмане. Да, к слову, как и весь наш люд.  В общем назвался он, да и доказать то разговорами сумел, тайно странствующим, богатым баснословно монахом. Да, бывает в их землях такое. А назвался так, чтобы не упекли его в подвалы какие для черни и откуда скоро не выбраться. Да и чтоб не калечили.
С ясной мыслью вытянуть с него денег погуще, правители оставили его подле себя и посадили в княжий застенок, что был аккурат при главном тамошнем дворце, где хозяева города заседали, да его судьбу вершили. Но как глянул странник наш на то место, так и духом пал. Иной бы радовался такому узилищу: держали по два человека, скарба житейского не отбирали, коли денежки водятся, прямо из трактира ближнего еду таскали. Книг там и прочего для узников времени коротания вдоволь было. Да в том беда, что он то не собирался почивать-жиреть там долго. А заугрюмится было от чего: темница такою крепкой была, что и не убежишь. Решётки на окнах толстенные, стены каменные крепкие, да ещё и крыша из плит свинцовых, что дранка наша. Погоревал он, потужил малость, да бросил то дело и думать стал. Наш ведь мужик нигде подолгу кручиниться не станет…
;
Я сидел на полу душной камеры с закрытыми глазами, обхватив ладонями голову. Сама ситуация не сильно пугала меня. Но этот ненавистный каменный мешок вокруг! Не на несколько часов, а на дни и дни и дни. Давящий, вязкий, тяжёлый. Я потребовал от себя думать только о снегопаде, представив пред собой бескрайнюю белую русскую равнину. Успокоив дыхание, заставил размеренно биться сердце. Как обычно в таких ситуациях, после минут волнений и метаний пришло спокойствие и рассудительность. Не видя вокруг себя непреодолимого ограниченного пространства, так сильно обычно терзающего меня, я крутил на шнурке колечко, задавая темп мыслям и размышлял. Откуда, с чего начать?
Всякое начальство недооценивает роли своих подчинённых наимельчайшего звена, это факт. Тюремное не исключение. Между тем эти угрюмые охранники не бездумные механизмы и имеют свои мысли, свои желания, свои страхи. Свою страсть. Как правило страсть сия банальна в силу профессии и именуется деньгами. Ни за какие деньги, конечно они не выпустят и бежать не помогут, поскольку своя голова дороже, но в жажде золота вполне делаются менее внимательными и обходительными в плане слабостей и пожеланий своих подопечных.
Но тут проблема иная. Денег в моём распоряжении совсем не много, только на дорогу до России. Помимо копья надо было взять в Риме хоть немного золота. Вот уж горе-грабитель. Нашёл кого щадить и с кем быть благородным. Между тем тратиться теперь необходимо бережно, но при том щедро время от времени одаривать чем-то тюремщиков. Следовательно, необходим источник средств. Ну да золото не голова – дело наживное.
Вот времени у меня и того меньше. Скоро члены совета поймут, что с меня не вытянуть баснословных богатств, что выкупать меня никакой монашеский орден не собирается и тогда уберут меня с глаз долой в темный заколот.
Значит выход один. Начинать нужно с того, чтобы разузнать поболе от тюремщика о подходящих мне узниках, благо их тут совсем не много.
Сокамерником моим оказался, как я понял после недолгих наблюдений, местный осведомитель, который, не вполне искусно играя роль заговорщика против властей города, довольно наивно и прямолинейно пытался вызнать мои истинные цели и мое истинное денежное состояние. Плетя ему ещё усердней чем инквизитору, я больше вытягивал из него. Оказался он парнем не злобливым, даже каким-то наивно-простодушным, по бессилию воли своей и терзаемый ужасом нищеты, избравшим сие ремесло подлое.  Запуганный к тому же, по всему, карами для себя и своей семьи как в республике, так и на небесах. Мне хотелось понять жива ли в нём суть человека. Человека, не взирающего на мир без радости, какими мы все приходим в него и какими перестаём быть, окаменев взрослея.  Я рассказывал ему про дальние страны, диковинные места, чудные повадками своими народы, великие поступки далёких героев, достойные только настоящих мужчин. Всякая молодая душа мужчины жаждет странствий и ограниченная в них, при оказии, всецело окунается в сказки и были, написанные на бумаге или поведанные случайным рассказчиком. Вскоре этому пареньку не нужно было никаких секретов странного узника. Он ждал лишь новых историй о дальних путешествиях, в которых сам никогда не бывал и скорее всего никогда не побывает. Ночью он подолгу лежал в темноте, уставившись в низкий тюремный потолок, в мыслях своих обращаясь к рассказанному мной и отгоняя скорбные мысли о своей жизни и своём хлебе.
Довольно безобидным толстяком был и наш тюремщик, почти старик, любящий поесть и крепко выпить, а также в силу своего возраста рассказать о былых временах, понятное дело куда лучших нынешних и своем минувшем положении, изрядно приукрашая воспоминания о своей жизни услышанным когда-то от кого-то и виденным в жизни иных людей.
В уме моём не было четкого рисунка будущих действий, потому я стал действовать на авось, ожидая в скором увидеть нить благоприятного для себя развития событий. Я щедро угощал своего сокамерника и своего тюремщика, заказывал себе вещи и книги, позволявшие создать хоть какой-то уют в этом не простом положении и давая заработать охранникам.
Я постоянно расспрашивал тюремщика о том, что ему хотелось рассказывать, но аккуратно ведя его к рассказам о том, что было необходимо услышать мне. Вскоре я выяснил, что через несколько камер от моей сидит молодой прожигатель жизни и повеса, обладающий в Венеции богатым покровителем.
-Ах как занимательно было бы мне вживую пообщаться с этим интереснейшим господином, вращавшимся в самой верхушке венецианского общества, - говорил я тюремщику. - Нельзя ли мне хоть не долго прогуляться с ним под крышей?  Моя благодарность вам будет весьма щедрой.
-Я ничего вам не обещаю, но изо всех сил своих постараюсь оказать для вас такую услугу, - ответил тот, немного поразмышляв для вида.
За определённое вознаграждение тюремщики иногда выводили заключенных на чердак, где можно было пройтись от стены до стены и даже пробежаться, разминая ноги, под бдительным оком надзирателей.
На следующий день надзиратель в сопровождении двух стражников повёл меня наверх, где уже прогуливался в ожидании тот самый узник, с помощью которого я рассчитывал обеспечить себе все необходимые условия для побега. Это был довольно привлекательного вида мужчина лет тридцати, хорошо сложенный, опрятный в облике своём, насколько это было возможно в наших условиях, державший себя высокомерно, с налётом жеманной нервозности.
Тюремщик представил нас друг другу словно бы мы находились на светском вечере, а не на душном тюремном чердаке. В присутствии его, я поверхностно рассказал о себе, в соответствии с легендами, изложенными на моём дознании. После, мы принялись, прохаживаясь, рассуждать о литературе и потому, заскучав, сопровождающий оставил нас, отойдя к двери и принявшись болтать с другими охранниками, изредка оборачиваясь.
Поняв, что в светском разговоре более нет необходимости, мой новый знакомый ухмыльнувшись произнёс в пол голоса.
-Уверен, что Лоренцо и с вас стряс хорошую сумму за нашу встречу. Но, клянусь, это стоит того. Мне до ужаса надоел этот старый дурень мой сосед со своими причитаниями и идиотские воспоминания Лоренцо.
Мой собеседник оказался хвастлив, тщеславен, но при том довольно умён и хорошо образован. Мы проговорили около получаса, пообещав друг другу обмениваться книгами со спрятанными в корешок записками и при возможности повторить чердачную прогулку.
После прогулки с этим узником, в моём разуме начала вырисовываться неясная картина моих действия для организации побега.
Как-то вечером, я рассказывал тюремщику о себе, похваляясь чудесной способностью к врачеванию людей. Тот посмеивался над этим и тогда я использовал уже заранее приготовленное доказательство.
-Не уж то вы считаете, что человек во всех своих путешествиях изучавший свойства трав и кореньев и влияние их на человека не станет в итоге умелым целителем? - изображая обиду спрашивал я его. - Так вот, синьор, я готов доказать вам свои познания! Что вы скажите, если я приготовлю всего за один день снадобье от так мучающей вас одышки? А! Я вижу вы уже не насмехаетесь над мной! Так вот что вам нужно сделать, слушайте меня внимательно, а лучше запишите.
Я велел принести ему мне в камеру берёзовых веток, лимонов, грецких орехов, изрядное количество чистой морской воды и некоторый инструмент и посуду. Через несколько дней получив всё необходимое я выпарил на жаровне воду и приготовил состав, наказав Лоренцо принимать его по утрам и перед сном. Видя и истолковав его сомнение и некую стеснительность, я взял из его рук бутыль, отлил немного в свою кружку и тут же выпил. Он, смущенно пробормотав слова благодарности, забрал снадобье и вышел из камеры.
Уже через несколько дней Лоренцо зашёл сияющим ко мне утром в сопровождении охранника, принёсшего огромную корзину с мясом, фруктами и вином.
-Это первая ночь за долгое время, когда я получил наслаждение от сна, - с порога заявил он. - Я безмерно благодарен вам. Не обижайтесь на такие слова, но я благодарю небо за то, что судьба свела меня с вами.
-Не обижайтесь, но хоть кому-то из нас двоих в том радость, – со смехом ответил я.
Несколько часов в тот день мы просидели втроем в тесной камере запивая изысканные кушанья прекрасным вином. Втроём с молодым подсадным осведомителем не желавшем услышать от меня ничего кроме новых рассказов о далёких землях и грозным тюремщиком, не желавшим в этот день помнить о своей власти над узниками. Я рассказывал истории о чудесных исцелениях секретными снадобьями или силой упорства и веры человеческой, не преследуя ни в разговорах не в делах главной своей цели. О бедные, добрые, слабые люди.

Весть о моём умении быстро облетела весь дом дожей. За пару недель, ко мне за чудесным избавлением от недугов обратилось не меньше пары дюжин служащих дворца. Я составлял снадобья от дурного глаза, от болезни глаз собственных, для желудка, для мужской силы и много чего ещё.
После второго свидания с интересовавшим меня заключенным я заметил Лоренцо на утро:
-Вчера на чердаке я внимательно следил за синьором, с которым меня свела судьба в столь скорбном заведении. Я могу с уверенностью сказать, что он страдает болезнью лёгких, приступ которой может случится с ним в ближайшие дни и может иметь для него последствия весьма печальные. Заклинаю вас непременно прийти ко мне прежде всего в случае если с ним вдруг станет худо, ибо времени на спасение его может не быть вовсе.
Ближе к вечеру, принеся ужин Лоренцо сказал мне неуверенно:
-Я разговаривал с вашим товарищем. Он клянётся, что никогда прежде не страдал болезнью лёгких.
-Вы опять сомневаетесь во мне, - изобразив печаль на лице отвечал я. - Пусть так, но молю вас не забывать моей просьбы. Я же буду счастлив совершить ошибку.
Уже на следующий день я сообщил тюремщику, что хочу порадовать своего товарища по несчастью, заказав для него речото, о котором я сам мечтал все время этой хаотичной и авантюрной поездки в Рим и неудавшегося бегства домой. Я снабдил Лоренцо деньгами с лихвой, наказав ему доставить вино непременно мне на одобрение и уж после отнести по назначению. Тюремщик исправно выполнил мою просьбу, принеся спустя пару часов сей прекрасный напиток. Налив себе стакан, я пригубил, многозначительно замерев с закрытыми глазами, после улыбнулся и поблагодарил Лоренцо за прекрасно выполненную просьбу. Он забрал вино и вышел, не увидев, как я бросил в подарок маленькую щепотку серого порошка. Пройдёт пара дней и несчастного узника сразит приступ болезни лёгких, которой у него никогда не было и нет. Если его сосед по камере или же сам тюремщик пригубят вина, то с ними не случится ровно ничего, кроме, быть может, лёгкого приятного опьянения. Это даже к лучшему, поскольку отвернёт от меня малейшие подозрения. Но с господином Казановой речото произведёт действие пренеприятное.  Порошок, растворённый в вине, вступит во взаимодействие с веществом в его организме, полученном им в тот миг, когда он понюхал там на чердаке духи в маленькой бутылочке, так мною расхваливаемые.
Приступ случился лишь спустя четыре дня, в тот миг, когда я уже разуверился в успешности задуманного. Лоренцо в неимоверном испуге вбежал ко мне, бессвязно причитая:
-Умоляю. Скорее! Вы правы были. Это с ним случилось.
-Я ожидал этого со дня на день и уже приготовил необходимое снадобье, – спокойно ответил ему я.
Стражники с семенящим впереди мокрым и пыхтящим надзирателем проводили меня в камеру к больному. Я быстро влил ему в горло из склянки обыкновенной воды и стал ждать, удерживая бьющееся в конвульсиях тело. Приступ закончится через двадцать минут, не оставив страдающему и следа вреда.
Когда дыхание больного стало размеренным и глубоким я обратился к всё ещё не успокоившемуся Лоренцо:
- Если вы не желаете потерять подопечного со столь высокими покровителями, то прошу вас приложить все усилия для перевода меня в одну с ним камеру. Уверен, что граф, так ему благоволящий, будет вам безмерно благодарен, как только узнает об этой истории.
Уже на следующий день, я, простившись со своим молодым сокамерником, так искренне жалевшим о расставании со мной, был переведён в камеру к Казанове.
 Его благодарность и признательность за своё спасение были столь велики, что он целиком и полностью взял на себя все мои расходы. Это было весьма кстати, поскольку спустя месяц в заточении мои запасы практически иссякли. Достигнув этой новой ступени, я с той поры, не задумываясь более о подспорных вещах, полностью посвятил свои мысли реализации главного. Благо, что мой новый сокамерник был человеком энергичным и, по-всему, смелым. Не прошло и трёх дней как мы, приглядевшись друг к другу, шёпотом обсуждали тонкости побега.
Я продолжал составлять эликсиры и снадобья для своих пленителей и надзирателей, а потому имел в своём ведении кое-какой железный инструмент. В моём распоряжении был небольшой но довольно прочный нож, которым я нарезал принесённые корни, кору и прочее и на который я возлагал большие надежды. Но, к несчастью охрана не утратила своего внимания и всегда после окончания работы все железные предметы надзирателями забирались. Это было поставило меня в тупик, но однажды мой новый сосед, возвратившись с прогулки по чердаку, горделиво улыбаясь, преподнёс мне большой квадратный гвоздь, найденный им в каком-то углу и спрятанный в рукав от стражи. В следующую свою прогулку, я аккуратно, дабы не вызвать подозрений, выискивал на чердаке то, что могло нам пригодиться и вскоре мной был вытащен из трухлявой доски, второй гвоздь поменьше первого.
Два гвоздя я соединил деревянной рейкой, вытащенной из кровати, таким образом, что оба они были параллельны друг другу и отстояли один от другого примерно на пол аршина. Получился некий циркулюс, наподобие резака для изготовления правильных круговых узоров на дереве, что так распространены в Новгороде. Установив сей инструмент одним гвоздём в центр будущего отверстия, а вторым процарапывая по кругу раз за разом потолок нашего узилища, я рассчитывал вырезать круглую дыру в аршин. Работу мы намеривались вести по ночам, перед рассветом закрывая изувеченный потолок большой гравюрой Богородицы, заказанной мной у Лоренцо в череде многих других, развешанных на стенах. Когда ход на чердак будет готов, останется только выбраться на крышу и спуститься к каналу напрямую или через Мост Вздохов. Но если бы я только знал, как непросто будет осуществить задуманное.
Немедленно ближайшей ночью приступив к делу, мы уже через несколько минут вынуждены были прекратить все работы и вновь предаться раздумьям: царапающий потолок гвоздь создавал такой ум в ночной тишине, что мы рисковали стать пойманными ещё до предприятия побега самого.
Уже на следующее утро тюремщик поведал нам, что соседи наши через стену начали жаловаться, что ночью их донимали крысы. Поняв в чём суть, я также подтвердил, что в последнее время часто вижу по-ночам этих тварей и предложил составить не мудрёный, но очень действенный яд.
Оставалось уповать на дождь, благо время года было подходящим. Две недели ждали мы нужной погоды и вот, к моему душевному ликованию, однажды после обеда зашелестели сперва лёгенькие, а после всё набирающие силу дождевые капли. Я ждал ночи с нетерпением, не в силах ни думать ни делать ничего иного. Стоило великих усилий и выдержки не приступить работе раньше времени. Наконец в темноте, под аккомпанемент дождя, я начал работать своим инструментом. Круг за кругом царапина в потолке становилась всё глубже и глубже. Мой товарищ на вытянутых руках держал кусок бумаги, на которую сыпался мусор.
Прошло ещё неделя до того момента как в потолке прорезать осталось не более пол ногтя до выхода на чердак. Удачным станет наш побег или же безуспешным, он предпринят будет нынешней же ночью, а стало быть настал последний день в нашей тюрьме. Или же мы завтра будем заточены в подвальные темницы или будем на свободе.
Весь день решено было посвятить сну, к чему я с радостью и приступил после полудня. Однако проснувшись через пару часов, я увидел, что товарищ мой по несчастью ходит по камере в великом волнении.
-Отчего вы не спите, Джакомо? Вам нужно быть бодрым и отдохнувшим к ночи, – сказал я ему.
-Это невозможно. Моё сердце так колотится, что я не только не могу спать, но и просто спокойно сидеть, – отвечал он в некотором раздражении.
Вздохнув, я встал и жестом попросил вернуться в свою кровать. Он некоторое время возражал, призывая меня оставить его в покое, но наконец лег, бормоча что-то под нос и сердито глядя в потолок. Я подошёл к Казанове и быстро, пока тот не успел среагировать, надавил ему в сочленение плеча и шеи, отчего тот погрузился мгновенно в сон, сохраняя испуганное выражение на своём лице, и проспал так не менее трёх часов.
Ближе к вечеру, плотно поужинав, я, сидя на кровати, оглядывал свою маленькую камеру. Кто знает, может быть через много-много лет, если дворец дожей все ещё будет стоять на своём месте, я вновь пройду по этому зловещему коридору и загляну в эту тесную каменную комнатку.
От размышлений меня отвлёк Казанова, шёпотом сообщивший, что в тюрьме стало совсем тихо и темно. Как было условлено ранее, он без промедления принялся нарезать из наших постелей длинные лоскуты, скручивать их и связывать друг с другом. Я же, зная, что перед рассветом во время смены стража будет заглядывать в каждую камеру, соорудил из посуды, тряпок, одежды и прочих вещей нагромождения на кроватях, покрытые одеялами и изображающие очертания спящих тел. Как правило стражники не утруждали себя посещением камер, а лишь заглядывали при свете лампы через зарешёченное окошко.
Наконец, покончив с этими немудрёными приготовлениями, мы принялись по очереди, уже не стремясь сохранять чистоту в камере, изо всех сил кромсать потолок. Прошло не более часа и над моей головой зияла ровная чёрная дыра. Шум дождя стал сильнее, повеяло свежим воздухом и прохладой. Освободив от доски и спрятав за пазуху оба гвоздя, я ухватился руками за края, сберегая глаза от посыпавшегося сверху мусора, подтянулся и вылез на чердак. Стоя на столе, Казанова аккуратно подал мне лампу и затем узелок с кое-какими вещами и верёвкой. Наконец и он сам поднялся ко мне. Отойдя подальше от круглого отверстия в полу чердака, мы подняли повыше лапу и начали осматриваться.
Чтобы покинуть территорию тюрьмы оставался единственный вариант пытаться найти или сделать выход на кровлю. Подойдя к скату крыши на уровне лица, я протиснул костыль между деревянной обрешеткой и одной из свинцовых плит, которыми была облицована кровля. К удивлению нашему, поддался не тонкий мягкий свинец, а массивная деревянная слега, оказавшаяся совсем трухлявой. Обрешётка затрещала и с громким скрипом лопнула. Гул дождя здесь, под крышей, был особенно силён, но нам в том напряжении, этот звук показался грохотом, прокатившимся по всему дому дожей. Мы замерли, прислушиваясь. Наконец, успокоившись, таким же образом раскрошили доску по обе стороны излома. Оторвав обломки трухлявого дерева, я стал выискивать в сочленении свинцовых плит кровли зазор побольше.
Забив остриё гвоздя в щель меж двух пластин, мы попытались разогнуть их, но это не привело к ожидаемому результату. Свинцовые листы сминались неохотно. Необходим был рычаг. Я спустился обратно в камеру и стараясь не шуметь, вытащил из своей кровати длинную боковую доску, заранее мной подточенную.
С деревянным рычагом дело пошло лучше, но все равно не так споро, как бы нам хотелось. В итоге, потратив около двух часов, мы, наконец разогнув свинец, разворотили в крыше дыру, направленную вниз по скату, через которую смогли выбраться наружу.
Потушив и запечатав лампу, я обмотал её обрывком простыни и спрятал в узел, после чего перекинул за спину и полез в проём. Оказавшись снаружи я с наслаждением вдохнул свежий воздух, пропитанный дождём и запахом моря. Я не видел его, но наконец чувствовал этот огромный, чистый простор до горизонта, по которому так скучал.
Казанова, вылезая на кровлю, зацепился бедром об острый свинцовый край и довольно глубоко поранился. Надо отдать ему должное он не проронил не звука.
Путь наверх от дыры в кровле до конька шёл очень медленно. Чтобы не соскользнуть вниз по мокрым гладким плитам, мы, держась друг за друга и прижимаясь всем телом к холодным листам, вклинивали железные костыли в зазоры крыши и придерживаясь пальцами за загнутые свинцовые кромки, ползли наверх. Вдруг я услышал за своей спиной сдавленное рычание за которым тут же последовал удаляющийся ритмичный грохот скользящего по свинцовой черепице моего товарища. Ожидая услышать в ночной тишине вопль и громкий удар о воду падающего с огромной высоты тела, я весь сжался, обернувшись назад. Каким-то чудом Казанове внизу удалось зацепиться за карниз крыши и остановиться, свесившись, лёжа на животе. Отдышавшись и придя в себя, он попытался выбраться наверх. Некоторое время я смотрел на его старания, ожидая, что он сумеет подтянуться и забросить наверх ноги. Но все попытки выбраться приводили к тому, что Казанова всё больше и больше сползал вниз, теряя последние силы, с жалким стоном пытаясь вцепится скребущими ногтями в гладкий мокрый свинец.
Разжав пальцы и схватившись за край листа, я начал скатываться на боку вниз к своему товарищу. Пролетая мимо проделанной нами дыры я изо всех сил извернулся и схватившись за острый край левой рукой, повис. Раздался мерзостный звук разрываемой ткани и я почувствовал, как в мясо ладони глубоко врезался острый свинцовый заусенец. Рука тут же онемела, налившись тяжестью и вниз на меня потекла густой горячей струёй кровь. Боясь не удержаться, я тут же схватился второй рукой, выбрав место безопасное.
 Нельзя было терять ни мгновения. Каждый раз оборачиваясь вниз, я боялся не увидеть своего сокамерника. Подтянувшись и безопасно уперевшись ногой в край разлома, я вытряхнул из узла верёвку и схватив один из её концов, другой швырнул погибающему. Канат проходил совсем рядом, касался его руки, но у бедного Казановы не оставалось сил, чтобы отпустить край крыши и взяться в него.  Он бормотал молитву одновременно пытаясь зубами вцепиться в канат. Я подбросил свой конец верёвки, пытаясь перекинуть её поближе к лицу товарища. Наконец мне это удалось и он с остервенением, будто бы пытаясь загрызть сомкнул челюсти на сплетённой ткани. Это придало ему уверенности и он, тут же всплеснув обеими рукам, вцепился в верёвку и мгновенно исчез за краем крыши. Тут же я почувствовал сильный рывок и тяжесть на своей стороне каната.
-Упритесь ногами в стену и идите по ней. Сейчас вытяну вас, – сказал я почти громко, не страшась в тот миг быть обнаруженным. Вершок за вершком я медленно вытягивал Казанову. Наконец показалась его голова. Перегнувшись и перевалившись затем всем телом на крышу, он, всё также держась за верёвку, передвигался вверх, теперь уже стоя на коленях. Наконец, вдвоём оказавшись у дыры, мы проскользнули обратно на чердак и рухнули в пыль, пытаясь отдышаться и находясь в исходном своём положении, но уже изрядно уставшие, абсолютно мокрые и израненные. Пролежав некоторое время на полу чердака, мы поднялись, осмотрели в свете лампы свои раны, промыли их водой и перевязались платками.
Отдохнув немного, мы вновь вышли под открытое небо и на сей раз крайне аккуратно поднялись на самый верх, оседлав конёк. Проделав ползком некоторый путь по скользкому от воды коньку, мы оказались, по моим расчётам, над допросными кабинетами и канцелярией, куда меня несколько раз водили.  По правую руку виднелись наплывы со световыми окнами, обращёнными к каналу. Размотав связанную из постелей верёвку, я перекинул её через шею, велел своему напарнику обвязаться ею и потравливая обеими руками, стал медленно спускать Казанову вниз. Очутившись наконец на козырьке, он, устроившись поудобнее, свесился вниз и начал ощупывать окно. Оно было забрано небольшой решёткой, закреплённой прямо в дереве. Раскрошив раму всё тем же гвоздём, мой товарищ, наконец выломал решётку и аккуратно пристроил её за своей спиной.  Туда же последовало и стекло в искромсанной раме.  Сжимая пальцами загнутые бортики металлических листов по бокам от себя, я, лёжа на животе, также медленно сполз на козырёк окна.
Посоветовавшись мы порешили, что Казанова будет держать канат, а в окно спущусь я и, если помещение куда ведёт этот путь окажется тупиком, то карабкаясь вверх вернусь обратно на крышу.
От окна до пола было гораздо выше чем я ожидал. О том, чтобы повиснуть на руках и спрыгнуть  без риска покалечиться не стоило и думать. Следовательно, одному из нас, спускающемуся вторым нужно будет закрепить канат из простыней так, чтобы его можно было вытянуть вниз, ведь он нам мог ещё понадобиться, если придётся вылезать на улицу через одно из окон.
Спустившись, я, вновь запалив лампу и осмотрев тёмную чердачную комнату, забитую ящиками и полками со старыми бумагами, обнаружил в углу небольшую запертую дверь, которую, предварительно прислушавшись, сумел высадить без особого труда. Далее шли коридоры старых архивов с распахнутыми двустворчатыми дверьми.
Я велел Джакомо спускаться с крыши внутрь.
-Дожидайтесь меня здесь. Я найду выход и вернусь за вами, - негромко сказал я ему, тут же развернулся и оставил его, видя, что мой товарищ собрался было спорить. 
Наконец я вышел к лестнице, спускавшийся вниз, пройдя которую оказался в канцелярии дожа, куда меня не раз приводили на доверительные мягкие беседы вне тюрьмы, по всей видимости планировавшиеся как пряник после запугиваний в стенах допросных каземат. 
Теперь мне уже было весело. Оставив столь необходимую осторожность, я легко заменил её азартом и бесшабашным юношеским задором. Посмеиваясь, бегом стал я кружить, перебегая из комнаты в комнату в поисках хранилища с изъятым у заключённых добром.
Большинство дверей было открыто, эти комнаты я пропускал мимо. Закрытые двери поддевал гвоздём, а те что послабее попросту вышибал. Наконец попался кабинет с крепкими дубовыми створками с которыми мне пришлось немало потрудиться. Наконец, раскрошив край и выломав один из наборных квадратов дверной створки, сумел я просунуть руку и открыть замок. По богатому убранству и рабочей мебели мне сразу стало понятно, что нахожусь не в том помещении, которое искал.
Подойдя к громадному рабочему столу, я поставил на него еле горящую лампу и обнаружил небольшой, но тяжёлый деревянный ящик, скрепленный печатью дожа с письмом, лежащим поверх крышки. В сем послании сообщалось о посылке трёхсот цехинов на реконструкцию одного из фортов Венецианской Албании.
«Не разжился в Риме, так разживусь в Венеции» - подумал я.
Обрадовавшись неожиданному подспорью в путешествии в виде золота, я сорвал печать, открыл ящик и, подумав, отсчитал двадцать цехинов и положил их отдельно в карман. После, найдя перо и лист бумаги я сел за стол и написал письмо. Оставив тяжёлый ящик с деньгами на месте и, запомнив расположение кабинета, теперь я поспешил в часть дома менее статусную и богатую на поиски вещей гораздо более ценных нежели золотые монеты.
Прошло ещё с пол часа и испортив очередную дверь, наконец нашёл я необходимую мне комнату. Ещё минут двадцать ушло на поиски ящика с предметами и сведениями, относящимися к моей персоне, содержимое которого, высыпав на пол, я уже вовсе не заботясь об осторожности сделал свет лампы ярче и стал перебирать при ярком свете. Найдя завёрнутый в ткань обломанный древний чёрный наконечник копья, я положил его в свой мешок и поспешил обратно, заглянув по пути за письмом и ящиком с деньгами.
Вернувшись за своим товарищем, которого нашёл в крайне беспокойстве, раздражении и уверенности, что его бросили в беде, я, пропустив мимо все упрёки, велел ему переодеться в чистую одежду, что немедля проделал и сам.
Дальнейший путь не представлял особых сложностей. Найдя наиболее подходящую по расположению комнату, мы распахнули одно из окон, укрепили накрепко в раме в последний раз выручивший нас гвоздь, перекинули через него, сложив вдвое, канат и, прислушавшись к легкому шелесту дождя и уверившись в абсолютной безопасности, спустились вниз. Вытянув вслед за собой канат и спрятав его в ближайшей тёмной подворотне мы быстрым шагом двинулись подальше от своего заточения, выбирая переулки и мосты потемнее и менее посещаемые. Казанова знал город великолепно и уже вскоре мы, перестав хорониться по подворотням, перешли через мост Риальто и стараясь не глядеть на редких прохожих, вышли к Сан Поло, где и простились навеки. Я отдал ему десять цехинов из лежащих в кармане, мы пожали друг другу руки и Казанова сел в гондолу, приказав плыть в Местре.
Я некоторое время смотрел ему вслед, потом вспомнив, что в распоряжении моём крайне мало времени, сел в другую гондолу, сказав хозяевам, куда меня везти. Удивившись, что прилично одетый синьор желает посетить столь бедный район города, они тем не менее без лишних слов взялись за вёсла и стали усердно грести, ободрённые двойной оплатой.
Спустя небольшое время я вышел из гондолы, повелев моим водным извозчикам дожидаться. Быстро найдя нужный мне дом, скорее жалкую лачугу, я аккуратно постучал. Спустя минуту мне открыл дверь старик с лампой в руках. За его спиной стояла маленькая сухая старушка, испуганно взиравшая на меня из темноты. Улыбнувшись, чтобы успокоить их, я шёпотом сообщил, что имею весть к их сыну и попросил пустить меня в дом. От меня не ускользнуло как по лицу этого полунищего старика пробежала гримасса стыда при упоминании о его отпрыске. Затворив за мной дверь, он спросил меня гордо:
-Сын сейчас… на службе. Чем могу быть полезен, синьор? – он стоял выпрямившись и смотрел мне в лицо прямо с нескрываемым презрением.
-Я прошу вас передать вашему сыну, синьор, этот ящик и вот это письмо, – я стоял протянув руки, но старик, по всей видимости отождествляя меня с нанимателями своего сына из Пьомби, не спешил брать.
- Положите это на столе. Я передам ему, как только он вернётся, – наконец ответил он.
Уходя я поклонился старикам и, немного подумав всё же сказал:
- Ваш сын не такой худой человек как вы думаете. Всё, что он делал, синьор, он делал ради вас.
Выйдя на улицу, я остановился, глубоко вдохнув холодный ночной воздух с запахом соли и водорослей. Дождь совсем закончился, оставив после себя лужи и тишину. Всё в жизни в тот миг было правильно и прекрасно. На шнурке на шее висело маленькое бирюзовое колечко. В карманах моих оставалось десять цехинов, а впереди лежал долгий и приятный путь домой.
Спустя некоторое время я обернулся, сидя на банкетке посредине гондолы, незаметно опустил в воду руку с обломанным наконечником гасты и разжал пальцы.  Я долго смотрел назад, любуясь великим древним городом, плывущим посреди моря в бледной предрассветной синеве.
;
Дослушав историю, многие из пленных русских мореходцев ещё долго не спали и молча лежали, размышляя каждый о своём. В самом углу, отвернувшись к чёрной дыре неосвещённого угла, улыбался чему-то рассказчик, поглаживая кончиками пальцев висящее на шее маленькое бирюзовое колечко.
;
Надвигалась буря. Такой спокойный и ленивый с полудня норд-вест к вечеру превратился в разъярённый ураган. Редкие облачка, собравшись с силами и уверовав в свою несокрушимость, объединились для единой цели в грозные, затянувшие всё небо тучи. Погода, надрываясь от хохота с презрением ликовала тому как ловко удалось ей прикинувшись слабой и безвольной, незаметно превратиться в всесокрушающую непобедимую силу.
По всему заливу пушечные борты судов были крепко задраены, паруса в преддверии шторма убраны.
Хлынул проливной дождь.
С русского корабля к берегу отправился бот, высадивший одного человека и отправившийся обратно. Об этом странном в преддверии непогоды действии немедленно доложили адмиралу Барти.
- Кто это? - спросил он своего адъютанта, выйдя на палубу.
- Капитан Головнин, сэр, – прильнув к трубе и внимательно вглядываясь в быстро идущую вдоль кромки моря под дождём фигуру ответил тот.
- Странное время выбрал он для прогулки, – пробормотал адмирал. - Возможно ему назначена безотлагательная встреча. Я давно подозревал, что кто-то из жителей помогает русским.  Проследите внимательно куда он пойдёт.
Но капитан русского судна и не думал уходить от берега. Почти поравнявшись с адмиральским фрегатом он вдруг остановился спиной к морю, положил на землю мешок, который нёс на плече, и взялся копать яму в песке также принесённой с собой небольшой лопатой.
- Что это всё значит? – вскричал адмирал через некоторое время напряжённых наблюдений и выхватил из рук адъютанта подзорную трубу. – Что он там роет? Ничего не понимаю.
Прошло с пол часа, а Головнин всё продолжал рыть песок. Внимание всех офицеров на адмиральском корабле было приковано к этому странному действу под дождём. Прозвучало множество предположений, рождавших споры. И вдруг за спиной адмирала раздался вопль:
- Русские обрубили якоря и уходят из гавани! Русский шлюп под парусами уходит из гавани!
Обернувшись, адмирал подбежал на другую сторону и вцепился в фальшборт.
- Не может быть! В такой шторм. Без капитана! – вскричал Барти. Он видел, что ни один из английских судов не успеет пуститься в погоню. С досады адмирал сорвал с голову шляпу и с яростью швырнул на палубу, затем, опомнившись, схватил трубу и повернулся к берегу.
Глядя прямо на него с широкой улыбкой, приветливо махал рукой незнакомый человек. Тот, кого они приняли за капитана Головнина, учтиво поклонился зрителям, скинул в вырытую яму промокший парик, сложил в мешок капитанский мундир, подхватил его и размашистым шагом пошёл в сторону города.
Поднявшись на крутой склон, Олег остановился, обернулся и рассмеялся от всей души вслед несущейся в бурю Диане.

1812
Метель утихла и на обессиленную землю опустилось ледяное безмолвие. Не треснет промороженная насквозь ветка, не хлопнет крыльями ворон. Ничего. Ни звука, ни движения. Только гибельный холод, высосавший последние крупинки тепла из всего, что было когда-то живым.
Но нет. Вот какой-то шорох. Все отчётливее. Вот что-то человеческое. Настоящие, не мёртвое.  Тяжёлое человеческое дыхание. Усталое, злое. Вот шуршание волокуш.
 В звонком безветрии, медленно переступая в глубоком рассыпчатом снегу, шумно хрипя и время от времени забористо, многоярусно ругаясь, шел солдат. Несмотря на крепкий мороз, гренадер был без шинели. Его некогда пышные усы, превратились теперь в две кривые сосульки. Руки и ноги совсем окоченели, но при всём при том, на лбу выпала испарина.  Лямками, на скорую руку смастерёнными из заплечного вещевого мешка и прокинутыми под плечами через грудь, на подобие бурлацких, он тянул по снегу волокуши на которых лежал, укрытый под изорванными и прожжёнными во многих местах шинелями с красными погонами финляндского полка его израненный товарищ.
- Слышь, Дядька? – очнувшись от тяжкого сна израненного человека прохрипел солдат на волокушах. – Чую край мне.
-Терпи, терпи, солдат. Вон вишь на излучине срубик стоит. Не иначе как банька уцелела чья-то. Сейчас отогреемся. Растопим печечку, будь покоен. Осталась то безделица. Во первой положу тебя на полок поудобней – поди натрясся. Растоплю, распалю. Дров натащу. Запляшет огонёк. Пойдёт жар-тепло. Отогреемся.
Он подумал, что может быть зря напомнил замёрзшему человеку о близком возможном тепле. Расслабишься и уж отпустит организм страждущий последние силёнки скопленные, утаённые. Он прислушался и к своему собственному телу. Жарко, а вот промокшие ноги похоже обморожены. Ничего не чувствуют. Только каждый шаг ощущается далёким содроганием в районе колена. Будто бы стоишь на земле, а рядом чугунной бабой свайку колотят. Ох, опять мучиться, мясом зарастать. Не впервой. Ещё маленько ныла грудь от двух выковырянных штыком пуль.
Устал.  Ему самому страсть как охота было забраться на верхний самый полок и час напролёт сидеть так, впитывая продрогшим телом живое тепло потрескивающего в старой печурке огня с щекочущим берёзовым духом.  Остатки этой деревеньки он увидел ещё издалека и вот уже почти второй час держал путь прямиком на неё.
-Отогреемся, - продолжал солдат. Потом в той вон избе сгоревшей избе горшок пошукаю. Не иначе как в печи остаться должон. Эх попотчеваю по-солдатски. Состряпаю супа тебе пожирней. Я тут курицу пришибленную в котомку кинул. В мешке у одного из французов была. Так она там и лежит. Задубела, пожалуй, что ты да я. Любишь супчик курячий, браток, а?
-Двух дохляков тащишь. Ну так с курицы хоть толк сытный.
-Не болтай. Какие годы наши. Ещё попляшем на свадебке на твоей. Вот там то и толк в тебе станется, там то и должок возвернёшь. И поедим вдоволь, и попьём. Да и посмеёмся всласть, вспоминая деньки сегодняшние. По-честному воздадим прошедшему, да ещё и поскучаем о былом. Ты только держись. Держись. А там всё станется ещё, и чего загадывал и о чём не гадал.
Он наклонился, зачерпнул чёрной ладонью пригоршню снега и положил его в кислый, высохший рот.
-Похоже зазря ты, Дядька, жилы рвёшь. Не погулять уж как задумал, по-всему.
-Полно. Полно. Всё уж сделали. Со всеми бедами совладали. От французов то вон как лихо ушли.  Порезали их немало. Самих то нас тоже подырявили, ну да всё ж целы, как есть. Осталась то безделица до баньки дошлёпать, а там согреемся, отдохнём.
Раненный на волокушах, хотел было что-то ответить, но замолчал на полузвуке, закрыв глаза и стиснув от нахлынувшей волны боли зубы.
Уже в синеватых сумерках, самом страшном времени зимы, когда, словно последние песчинки в стеклянных часах исчезает надежда на спасение, солдаты добрались до деревни. Дойдя до баньки, гренадер с глухим стуком уткнулся лбом в стенку заветного сруба и постоял так, переводя дыхание. Отгребя ногами снег, он кое как открыл пронзительно заскрипевшую дверь.
-Ну вот. Узковато открылась, да мы с тобой протиснемся.
Он втащил через порог волокуши с товарищем. Внутри предбанник был абсолютно цел, лишь валялась по полу всякая обычная для бани утварь.
-Ох хороша банька. Добрый хозяин видать делал. Дай Бог здоровья, коли жив.
Похоже кто-то из французов по-быстрому осмотрел строение изнутри и не найдя ничего для себя интересного оставил сие варварское заведение. Главное, чтобы печь не разметали. Дядька плечом с размаху открыл низенькую примёрзшую дверь в парную и аккуратно переступил через тёмный порог. Запалив свечу, он стал осматриваться в парной.
-Ан нет, - крикнул он. - Видать и басурмане погреться в русской бане пытались.   
Вернувшись за товарищем, солдат поднял его с волокуш на руки и отнеся в парную, аккуратно положил раненного на верхний полок. Затем, растирая от холода ладони, он заглянул в печную топку. Судя по всему, предыдущие посетители пытались разжечь огонь, но вскоре бросили эту затею да выбежали прочь, задыхаясь от едкого дыма. Наверное, даже пытались топить с открытой дверью, да и это не помогло.
-Девка то заплетена, да хата не метена, – обернувшись к товарищу улыбнулся Дядька.
Посмеявшись и поблагодарив мысленно так и не согревшихся здесь французов, оставивших полную печь сухих, чуть только обугленных дров, солдат принялся вычищать каменку. Не чувствующими пальцами положил в пекло побольше коры и подпалил. Пополз по промёрзшей избушке, протискиваясь в недвижном студёном воздухе сладковатый, смолистый запах дыма. Сверху стал складывать шалашиком оледеневшую щепу. Во перёд поменьше, потом уж, выбирая, покрупнее. Зашипела вода на занявшемся дереве. Поползли жёлтые всполохи, повеселели. Положил сверху два небольших поленца.
Не переставая говорить с раненым, постоянно задавая ему вопросы, гренадер открыл едва заметную на чёрном потолке такую же прокопчённую деревянную вьюшку и наконец тяжело опустился на пол, с радостной улыбкой глядя на осмелевший, весело затрещавший костерок, радостно поедающий поднесённое дерево, давясь, будто опасаясь, что отнимут подарок такой.
Так хотелось посидеть у огня. Греть, протягивая, к нему руки. Касаться не обжигаясь этого пламени. Этого чудом появившегося благодатного тепла.
-Ну, брат, и не гадал, что так привольно мы заживём в этот мороз, – прокряхтел он, поднимаясь через силу. - Давай ка теперь тобой займусь. Ну что пригорюнился то? Будет всё сейчас. И сыты станем и в тепле – лежи на печи да жуй калачи. Сейчас чаю напьёмся. Греться нужно изнутри сперва, а уж потом снаружи.
Гренадер достал кружки и выйдя на улицу, принялся набивать их снегом, ухмыльнувшись на свои затвердевшие, полопавшиеся от мороза пальцы. Он задержался на минуту окинув взглядом замёрзшую русскую равнину, вступающую уже в скорую мертвую тьму и содрогнувшись поспешил обратно.
Когда вода в кружках закипела, Дядька достал холщовый мешочек, высыпал на ладонь тёмно-зелёные высушенные листочки вперемешку с розоватыми лепестками, кинул в кружки и помешивая деревянной щепой, поднялся с колен и направился к раненому.
- Ну вот, дождались… – с улыбкой проговорил он и осёкся. В парной было уже достаточно тепло, но солдата, лежащего под двумя шинелями била дрожь. – Ты чего это, браток? Ну ка не сметь! Ишь чего удумал! Пей, пей говорю.
Он приподнял голову раненого и аккуратно приложил к его губам помятую медную кружку с горячим чаем.
Сделав несколько глотков, солдат задышал ровнее и обессилено откинулся, закрыв глаза.
-Эх жалко вина нет. В кипяток бы плеснуть - вот то бы толк был.
Дядька начал осматриваться, придумывая, как обустроить убежище. Он протер рукавом покрытый копотью пузырь на маленьком окошке, склонился и прищурившись посмотрел на улицу, словно через мутную поверхность что-то можно было различить в темноте ранней зимней ночи.
-Пойду чтоль, погляжу чем нам подсобят хозяева ещё, - сказал он и принялся мастерить факел, накручивая на длинную щепу закреплённую в расколе бересту.
-Да ты погрейся. Замёрз ведь совсем тож. Не спеши… Сподобило же с тобой повстречаться. Лежал бы давно ледяным сугробом прикрытый. Сейчас смутно помниться, а ведь простился уж со светом земным. Уже покаялся во всём худом содеянном. Уже шёл куда-то легко и весело. А потом вдруг опять больно и тяжело. И живо. Живо… Теперь в избушке вот этой. Ради этих деревянных стен вернулся… Хорошо как. Прям что подле мамки зимой на печи мальцом. Спокойно. Спокойно. Чудиться будто бы и нету ничего кроме этой бани и этой парной. Тут тепло и тут жизнь. Огонёк от печи светит. А вот за этим самым бревном, за пядью с кувырком от руки моей ничто и холод. И тут лишь, меж этих тёмных от времени русских стен, построенных когда-то грубыми мужицкими руками, живо, а вне них лишь холодная чёрная пустота с бесконечным множеством бесконечно далёких звёзд.
 1816
- Три шнапса пожалуйста. Грушевых.
Трое в промокшей одежде с удовольствием устраивались возле хорошо растопленной печи, раскладывая на зелёно-белых, поблёскивающих старой потрескавшейся эмалью изразцах, шляпы и перчатки.
Грузный добродушного вида кабатчик, стосковавшийся по общению с посетителями, с удовольствием достал стаканы, и начал протирать их чистым полотенцем тщательней чем обычно.
- Когда бы я мог подумать, что в разгар лета буду топить печь! - с усмешкой проговорил он, начиная разговор. - И когда бы я мог себе представить, что мои гости в середине июня, в полдень, будут заказывать не пиво, а шнапс. Не уж то конец времён!
- Не переживайте. На будущий год вы непременно наварите пива и этот прекрасный зал будет полон смеющимися людьми. Но в этом, увы, тепла уже не будет. Сегодняшний снег, это только начало. Так что закупайте шнапс.
- Отчего это вы так уверены?
- Тепла не будет пока не осядет пепел. Он не пропускает солнечные лучи к земле.
- Откуда же взялся этот пепел?
- Мой друг говорит, что от взрывов снарядов после наполеоновских войн…  Шучу! – посетитель, смеясь, нетерпеливо, не дожидаясь пока изумлённый хозяин выйдет из-за стойки, взял с приготовленного подноса, собрав в кучу двумя руками, три стакана с прозрачной, маслянистой жидкостью. – Спасибо.
- Итак, друзья, наконец мы вознаграждены за страдания, – сказал он подойдя к своим радостно загудевшим спутникам и раздавая пахучий крепкий шнапс. – Разбившееся от упавшего дерева  окно в пивной, куда мы собирались зайти изначально. Внезапный мокрый снег, загнавший нас к этому доброму хозяину. Господь сам предопределил наш путь. Или ты опять будешь рассказывать нам про вулкан на другом конце света, устроивший всю эту непогоду? Но ты то должен быть привычным.  Для России такая погода, наверняка сущие пустяки? Не даром же, как говорят французы, их одолел не генерал Кутузов, а генерал Русский Мороз.
- Неужели ты думаешь, мой друг, что французы сознались бы в своём поражении от силы русского оружия, духа и смекалки? Они слишком большие гордецы для этого. Да… Поражаюсь тому как быстро они раструбили об этой причине их провала по всей Европе.  Да что там... Пройдёт ещё немного времени и само русское дворянство будет называть погоду главной причиной поражения Наполеона, вспоминая о войне на светских встречах, да ещё разговаривая меж собою неизменно по-французски…  Между тем первые весьма посредственные, далеко не трескучие морозы ударили в двенадцатом в середине ноября, когда от полумиллионной великой армии европы оставалось не больше пятидесяти тысяч.
- Да, да. Ты говорил как-то о причине поражения. Тактика Кутузова обескровливания изначально более обеспеченного противника без генеральных сражений.
- Он продолжил тактику твоего соплеменника по крови Де Толли.  Сбережение людей, с одновременным втягиванием французских войск вглубь территории. Наполеон позволил своему главному врагу Англии вовлечь себя в не нужную ему войну против России. Он всё глубже и глубже заходил внутрь страны, пока для него всё не стало слишком поздно. И вот уже внутри России захватчиков уничтожало всё. Выжженная земля, вылазки крестьян, которым они несли просвещение и свободу и которые ответили им не поставками фуража, на что Наполеон так рассчитывал, а рогатинами и вилами. Любая баба, не жалея себя, готова была серпом резать глотки и идти на ружья. Я видел это! Это... Это потрясающий народ. Коленкур всё сетует, что война, мол, велась не по цивилизованным правилам.  Они ожидали безропотности населения, неограниченную возможность для пополнения провианта, а получили ненависть каждого человека – от мальчишки до старика, ненависть каждой пяди дороги, по которой они шагают, каждой веточки, каждой былинки. Русский мужик, русский солдат на своих жилах тащил пушки вслед за бегущей великой армией. Кровью и силой духа простого мужика, крестьянина, была оплачена эта победа с лихвой. Вот, что победило их…  – Рассказчик умолк на несколько мгновений, успокаиваясь.
- Страна обескровлена. Несчётное число погибших. Разорённые сёла и города. И вот русские войска в Париже. Страшные казаки, про которых во Франции рассказывали, что они едят человечину, оказались хоть буйными и шумными, но благородными в своём обхождении с мирным населением людьми.  Не было ни мародёрства, ни грабежей. А ведь великая армия выкашивала всё, до чего могла дотянуться. Рубила стойла для лошадей из иконостасов наших церквей. Церковь – самое святое на Руси, где крепостной крестьянин был равен императору, умышленно подвергалась поруганию.  Наполеон говорил, что обилие храмов свидетельствует об отсталости нации… Во все века будут находится европейские просветители, стремящиеся научить Россию жить правильно. Сейчас с Францией во главе, потом, может быть, Англия, почуяв силу, перестанет выглядывать из-за угла, тыча в нас пальцем. Потом кто-то ещё. А кто вас сюда звал? Русские сами разберутся что благо для них, а что во вред. Кто тиран, а кто свят. Будут долго терпеть, роптать и, наконец, устроят такую бурю в стране, что этого никому не будет мало. Не будет ни правых, ни виноватых. Но это их дело.  Это их земля. Они сами решат где Бог, где порог! – Он замолчал, полуприкрыв глаза, слегка пригубил водку и продолжил: - И вот русские войска в Париже. Больше пяти тысяч пало при взятии города, но среди солдат ликование. Каждый от приказного до полковника грезил будущими переменами в отечестве. В армии говорили об отмене крепостного права. Это был великий час. Каждый верил, что Россия вступает в новую эпоху. Как  сильно билось русское сердце при слове Отечество! Эту силу, это состояние людей можно было пустить на великие дела, изменить, оздоровить страну. Великая вина русских владык всех времён – упущенный духовный подъём и сплочение народа, на волне которого можно было свершать великие ускорения. За год навёрстывать век.
Но что же сделал Александр и его министры? Покрасовался перед всей Европой, не обременив поверженного противника никакими компенсациями, вместо того чтобы забить ему рот русской землёй, которой тот так желал, нанизав её на кончики штыков. Отдал триумф победителя Англии, да и взвалил всю тяжесть восстановления разорённого Отечества на всё того же обескровленного русского мужика. Мужика, перед которым все императорские дворы всей Европы должны были встать на колени и благодарить за своё спасение… Боюсь, после такого лёгкого исхода какой-нибудь недопёсок из будущих французских императоров, подражая своему великому предшественнику, вскоре осмелится на реванш в России и, заручившись поддержкой острова, без страха примется рвать русское мясо.
Говоривший замолчал, допил водку и скинул с себя напряжение так взволновавших его воспоминаний, размякнув на стуле, отпустив бессильную злобу, и продолжая крутить на столе опустевший стакан, подавленный и опустошённый. Его собеседники молчали, наслаждаясь влажным жаром от потрескивающей старой печи и расслабляющим, приторным теплом от выпитого шнапса.
- Хозяин, пожалуйста принесите ещё, – наконец прервал один из слушателей затянувшееся молчание.
- Я люблю французов, люблю эту прекрасную, весёлую нацию, но они позволили себе и своему великому просветителю зайти совсем не в тот дом и совершили свою роковую ошибку, – словно разбуженный заговорил вновь рассказчик. Он помедлил и, наконец, улыбнулся: - Впрочем, они станут мне ещё ближе. Во Франции осталось множество казаков. А на обезлюдившие после наборов в армию виноградники где-нибудь под Труа убежало уйма рекрутов в поисках лучшей доли, и найдя общий язык с местными красотками. Ну а зная плодовитость и силу крови русского народа, предположу, что пройдёт время и французы станут чуточку более похожи на русских.
Хозяин подошёл к столу, аккуратно ставя с подноса на стол стаканы. В наступившем молчании пустой пивной, словно яркой вспышкой в темноте, раздался из соседней комнаты шум и весёлый смех. Гости обернулись. Из двери, ведущей на кухню, звонко что-то напевая вышла, держа в руках стопку тарелок худенькая, невысокого роста девушка лет шестнадцати. Не ожидая застать незнакомых, смотрящих на нее мужчин в зале, она смутилась, быстро покраснела, поставила тарелки на стойку, тихо поздоровалась и юркнула обратно.
- Моя младшая дочь. Эльза, – как-бы извиняясь проговорил трактирщик улыбающимся посетителям. -Помогает мне и матери по кухне.
- Что это тебя как мешком по голове огрели? – засмеялся один из собеседников, когда хозяин отошёл от стола. - Девчонка эта весёлая зацепила? Там же и смотреть не на что!
Его собеседник сидел, до белизны вцепившись пальцами в подлокотники стула и пытаясь успокоить бешено колотящееся сердце.
Наконец он обернулся и ответил с улыбкой:
- Как же ты был прав насчёт дерева и снега, мой друг.

1819
 Двое мужчин: грек и русский, склонившись стоят над громадным рабочим столом, заваленным раскрытыми книгами, литографиями, набросками и несколькими небольшими каменными изваяниями, такими чужими здесь, так нелепо выглядящими в старой крестьянской мастерской.
Маленькая женщина, размахивая худыми руками, вприпрыжку скачет вокруг них.  Она заглядывает через их спины, она весело смеётся и корчит рожицы, подражая то одному, то другому каменному лицу, изображённому на разложенных бумагах. Ей очень весело. Её совсем не заботит, что мужчины совсем не обращают на неё внимания. Они увлечённо спорят, не повышая голоса, указывая друг другу на лишь для них видимую разницу в каменных причёсках или в складках одежд древних богинь.  Изредка один из них протягивает ладонь и слегка касается маленькой женщины, когда она пробегает мимо. Касается, не оборачиваясь к ней, не отвлекаясь ни от своих мыслей, ни от спора.
- Я заберу у вас эту большую книгу с голыми тётками. В ней очень удобно будет складывать меж страниц цветы с нашего поля, – говорит девушка, указывая на тяжёлый том. - Зачем ты на них столько смотришь?  И уже который день.
Резко остановившись она опирается угловатыми ладонями о стол, копируя позу мужчин.
 -Тоже нашёл красавиц! Лучше делай свою Афродиту с меня, - обиженно говорит она русскому.
-Твоя маленькая фигурка, к сожалению, не подойдёт для древнегреческой богини. Ты и по нынешним то меркам совсем мала.
Мужчина улыбается, получив резкий удар маленькой ладошкой по спине:
 -Если ты так хочешь, то мы сделаем ещё одну статую, только совсем маленькую. Она будет похожа на тебя как сестра. Это как раз будет нам хорошей тренировкой перед большой работой.
- Будешь любоваться собой как в зеркало, - поддержав идею вступает в диалог грек. – Тем более Афродита уплывёт Во Францию, если всё пойдёт, как Олег задумал.
- Обманщик.
- Это моя небольшая расплата, – улыбаясь оправдывается русский. - Военный налог, так сказать. Репарации. Да и не годиться заставлять любимую женщину в нищете прозябать.
- Мне такой достаток не нужен. Это не честные деньги.
- Это долг. Задолжала мне сильно казна французская. Не оскудеет поди. Хоть и возьму ох как много. И для турецких властей у меня особая роль заготовлена. Помогут поднять цену до заоблачных высот! Ну не хмурься. Дело то весёлое!
- Ладно, пойду готовить, – сердитое выражение на её лице молниеносно сменяется на беззаботную улыбку, как могут делать в совершенстве только женщины, и она также вприпрыжку скачет на кухню, крикнув на бегу: - Мужчины одно что дети! Ладно Тодорос, но ты то!
- Отчего же это я «ладно»?  - с улыбкой крикнул ей в догонку грек. - Мы с твоим мужем почти одного возраста будем. Я даже постарше.
Она развернулась на одной ноге, отчего простенькое серое платьице вспорхнуло, закружилось, продолжило полёт, обгоняя уже замершую хозяйку, и завернувшись обняло её тонкую фигурку. Она обхватила руками громадный растрескавшийся деревянный столб посреди комнаты, весь черный от времени, давно позабывший, что когда-то был живым.  Пальцы её поглаживали неровную мертвую поверхность. Прислонившись к столбу щекой, она смотрела на мужчин, улыбаясь и раздумывая.
А один из них смотрел на неё и думал: «Вот это дерево срубили, когда её даже на земле не было. Скорей всего не было ни её отца, ни её деда. Они все появятся уже после того как из дерева сделали столб, который держит перекрытия этого старинного дома. И он всё также будет стоять здесь, когда её на земле уже давно не будет.  И вся её жизнь по сравнению с его жизнью на земле от зелёного ростка до пепла пожара как один день. Но сейчас она стоит, прислонившись к нему. Обнимает его своими худыми руками. И, наверное, это самое прекрасное, что случалось, да и случится с ним.
- Старше он будет, – отвечает девушка. - Сохранился вот хорошо. Не иначе как от морозов русских. Сильно старше. Только вот ума так и не нажил.
Олег подошел к девушке, развернул, взяв за худенькие плечи, лицом к двери, поцеловал, наклонившись, в шею и легонько толкнул, задавая движение, напоследок незаметно шлёпнув ниже спины.
- Болтунья,  – улыбнулся он товарищу, звонко хлопнул в ладоши, с шуршанием мозолистой кожи потёр ими крепко друг о друга и громко вскрикнул по-русски:  – Итак!
- Что ты сказал?
- К делу, говорю.
- Весёлый ты человек. Уверен, что ничем прибыльным эта затея не обернётся, но дело интересное, задорное.
- Эх, Тедорос-Феодорас, какое хорошее поле ты нашёл! И рядом никого нет и стена древняя в середине.  И камень вон как кстати вывалился.
- А камень на что?
- А вот этот самый камень мы с тобой будем обкапывать и вытаскивать, чтобы не мешал при распашке поля. И под этим самым камнем мы с тобой и найдём нашу Афродиту.  В таверне конечно по-пьянке расхвастаемся находкой своей. Будем говорить, что сокровища там под ней могут быть, позовём людей в помощь, но ничего не найдём, только бабу каменную…  Но это ещё не скоро. Сейчас нужно работать. Долго и аккуратно работать.  Не просто так.  Не для результата. А с вдохновением. Для наслаждения работой. Иначе ничего прекрасного не получится…  Это окно нужно испачкать землёй, чтобы свет пропускало, но снаружи ничего не было видно. Всю мраморную крошку аккуратно собираем в ящик, а потом зароем. Причём вместе с инструментом и книгами. Жалко конечно, но так надо. Работаем только с закрытым засовом на двери. После работы на ночь детали запираем в сундуки, в которых ты привёз мрамор.
- Хорошо продумано, только в жизни не так ровно-гладко, как в фантазиях.
- Вот потому у вас греков всё не складывается. Знаете, что не получится задуманное и отступаетесь. А русский знает, что невозможно, немыслимо, а всё равно делает. А почему делает сам не понимает.  Хотя и просто всё: старание и труд для него - величайшее наслаждение, особенно когда дело неизведанное. Потому то русские от лени и маются. Даже самые распоследние лентяи. Потому, что не в крови это у них в отличие от вас средиземноморцев.  Вы то ленитесь с наслаждением! Что смеёшься? Целое искусство из этого придумали! И твои греки, как и остальные в этих благодатных землях, сущие бездельники. Вам слишком легко всё доставалось и вы превратились в обыкновенных лентяев. Зато, когда народ неспешен и расслаблен, он время от времени рождает людей пылающих, идущих против всего привычного, размеренного.  Рождает гениев, творениями которых восхищаются тысячелетия спустя. Таких как ты, мой друг. В тебе пробудились те капли крови древних эллинов, погребённые под прахом византийского смешения народов, ею порабощённых.
- Болтун ты. Не хуже эллинских философов. Наверное, тоже родился наперекор угрюмым русским. Всё смеёшься – вон лицо то как загорело, а вокруг глаз лучики белые остались. Скалишься постоянно.
- Я родился не в России. Потом как-нибудь расскажу…  Да и таким весёлым я бываю не всегда. Вот сейчас всё из-за неё.  А обычно я такой же угрюмый. Особенно когда занят каким-нибудь делом, всецело увлекающим меня. Только вот никаких особых высот ни в одном мастерстве не достиг, не стяжал. И времени ведь сколько было! Наверное, потому никогда не мог сконцентрироваться на чём-нибудь одном. Всегда занимало что-то новое, неизвестное…  А ведь таких людей повидал на своём веку – диву даёшься. У них были крупицы времени и за эти крупицы они достигали невероятных высот. Многие вообще не получили никакого обучения, не были из богатых сословий. Но искали, чувствовали, находили. Были просто гениями…  Был вот один мужичок из простых ремесленников – сделал себе крылья деревянные, залез на колокольню, привязал себя к ним ремнями и сиганул вниз. И что ты думаешь? Пролетел над толпой как вот наших два поля. Говорили, что царь его потом умертвить за такие стремления, человеку не естественные, приказал. Врали, конечно. Не до того ему было, царю то.
- Странно. Я ничего не слышал про это?
- Это давно было. При Иване Четвёртом. Слышал? Читал про это. Может правда…
 - Ну ни такой уж ты бездарь, не прибедняйся. К чему у тебя точно талант, так это к языкам. Всё удивляюсь как чисто ты говоришь по-эллински. Только когда увлекаешься, то приговор появляется. Распеваешь будто бы.
Помолчали.
- Ну да ладно! Давай вскрывать ящики с мрамором. Отколем кусок для маленькой Афродиты.
Друзья выволокли громадный деревянный ящик на середину мастерской и не без труда отодрав верхние доски, сняли крышку.
- Лучший белый мрамор, который только можно было достать в Смирне.
Тодорос смотрел некоторое время на камень молча, сложив на груди руки с клещами.
- На твоих набросках она в движении с диадемой в поднятой руке. Этих двух мраморных блоков не хватит.  Даже если руки будем резать отдельно.
- Это одна из загадок нашего будущего шедевра.  Руки будут утрачены. Плечи останутся ровно на столько, чтобы угадывалось  движение. Руки же потеряются в глубине веков,  – русский улыбнулся. – Ты, по праву гения будешь творить верхнюю часть. Я же со своим скромным умением - ноги. И соберём мы её только поле окончания работы.
- В таком случае в сборе она скорее всего будет выглядеть немного неестественно, – Тодорос удивлённо посмотрел на товарища. – Будет некая разбитость движения. Корпус и ноги будут находится в диссонансе.
- Забудь такие слова! Ты теперь крестьянин... Но ты прав. Это ещё одна тайна великого творения. Необычность, даже некая угловатость, неудобство позы подчеркнёт всю прелесть её фигуры, сосредоточенную как раз в верхней части. Это будет непонятно с первого взгляда. Если же закрыть нижнюю часть, то вся гармония восстановится, но пропадёт сковывающее гипнотическое притяжение удава перед своей жертвой, – он присел возле ящика, смотря на мраморный блок, поглаживая его, будто бы уже видел заключённую пока внутри него будущую Афродиту и улыбнулся:  - Но и это ещё не последняя тайна нашей матрёшки.
- С таким количеством загадок нас легче будет уличить в подделке.
- Во-первых это не подделка. Два крестьянина продают не древнегреческую статую, а непонятную для них находку. Самый лучший обман тот, который человек сам придумывает для себя. А во-вторых так интересней. Вот увидишь – ты ещё придёшь в Париже посмотреть на свое творение в толпе восхищённых ценителей искусства, ни один из которых и помыслить не сможет, что рядом с ним, на расстоянии руки её создатель. Будешь стоять возле неё в толчее народа, вспоминая каждую малую деталь.  Будешь видеть то, что остальные не замечают. И будешь совершенно счастлив.
Двое мужчин молча улыбались большому белому куску камня, лежащему у их ног.
- Пойдём уже есть. Я проголодался страшно. Чем там интересно наша гениальная повариха нас порадует? А вечером у нас с тобой очень важное дело. Мы пойдём в таверну и напьёмся.  Нужно будет поорать песни с местными крестьянами и хорошенько повеселиться. Угостим всех, познакомимся. Мы же теперь земледельцы и их соседи. Надо! Да и охота очень. И маленькая Афродита будет рада поплясать.
- Всё тебе веселье. У нас такая долгая и тонкая работа впереди. Нужно настроиться, нужно поймать вдохновение, о котором ты говорил.
- Вот там и поймаешь, Теодорос, там и поймаешь…  Идём уже, Эльза. Идём!
1826
- Великая честь для меня, Господин, ваше посещение моего скромного дома. Прошу вас, размещайтесь у сада, жена сейчас принесёт пирожные, которыми, не стану скромничать, по праву гордиться и которые знамениты на весь наш прекрасный город.
 В ожидании ужина мы побеседуем с вами немного о, наконец, законченных Делах и выпьем по чашке саги в честь ознаменования заключения контракта и подписания документов.  Я вдвойне рад тому, что строительством станет руководить такой достойнейший муж как вы. Особое удовольствие испытываю я от того, что в столь великом Деле последние месяцы мне посчастливилось работать с вами и прикладывать к свершению оного свои скромные силы.
Завтра состоится высокий приём у губернатора, вы об этом конечно знаете. Имею честь преподнести вам свиток с официальным приглашением ко двору от его высочества, а также небольшой подарок в подтверждение расположения к вам властей Японии и искренней дружбы всего японского народа.

- Благодарю вас лично и весь японский народ в вашем лице. Великая честь для меня. Прошу передать вашей супруге моё искреннее восхищение её поварским талантом.
- Похвала из ваших уст великое счастье для моей супруги за оценку ее стараний.
- Прошу также и от меня принять скромные подношения. Зная обычаи вашей страны, я не мог вручить их вам раньше, до окончания всех дел.
- Моей благодарности нет предела. И радости от того, что вы столь превосходно изучили не только язык моего народа, но и его обычаи.
- Также прошу передать от меня эту дальнозорную трубу вашему сыну. Я общался с этим одарённым мальчиком и с удовольствием узнал, что он мечтает о дальних морских путешествиях. Надеюсь он исполнит свою мечту, если, конечно, это не будет противоречить воли его Отца, и станет великим японским путешественником, гордостью своего народа и, конечно, своей семьи.
- Ваши слова великая честь для меня. Мы, японцы, позволяем своим детям мечтать о путешествиях, хотя это не в нашей привычке уезжать далеко от родных берегов. Но это и не традиция запрета. Вы ведь знаете, традиции очень важны для нас.
- Я бы добавил, что сила японского народа именно в его традициях. Тому, кто когда-либо захочет подчинить себе эту прекрасную землю, паразитировать на ней, нужно будет сперва заменить все ценности её своими, подменными. Своей культурой, своим искусством, даже своей пищей. А я искренне верю, что это невозможно.  Желающие непременно будут, но традиционные устои, конечно, сплотят и защитят Японию... Однако это вовсе не значит, что вам необходимо изолироваться от прогресса. Зная усердие и невероятное стремление к выполнению начатого дела у японцев, предположу, что с развитием технологии и науки, вашу страну ждут величайшие достижения. Ваш талант в том, чтобы делать одно и то же час за часом, день за днём, пока это не станет идеальным. Возвести любое дело в ранг искусства.
- Благодарю Вас за теплые слова о моём Отечестве. Не могу представить себе, что Япония когда-нибудь станет другой. Я бы тотчас сошёл с ума от горя если бы доподлинно узнал, что когда-нибудь мой народ превратится в чьё-то подражание.
Однако становится довольно прохладно. Необычно холодная погода для времени светлячков. Прошу Вас, Господин, пройти со мной в дом, где я смогу показать вам свою коллекцию вееров. И передать один из них в качестве подарка от меня вашей прекрасной супруге.
-Буду весьма заинтересован. Меня очень увлекает культура японского народа.

- Вот это самый древний экземпляр в моём собрании.  Я храню его завёрнутым в бумажную ткань и в плотно закрытой бамбуковой шкатулке, покрытой черным лаком не только  снаружи но и изнутри. Это сделано для того, чтобы сама шкатулка не поглощала влагу. Внутри же шкатулки стоит маленькая фарфоровая чашечка, наполненная водой. Испаряющаяся влага спасает древний материал веера от высыхания.
А это моя гордость. Работа великого старания и сложности. В каждой дощечке этого деревянного веера среди завитков резьбы высверлены множество углублений, в которое вставлены маленькие закрытые серебряные колокольчики. Попробуйте взмахнуть им и услышите переливающийся голосок горного ручейка.
- Да, это воистину работа мастера, отдавшего часть своей души своему искусству. Мне кажется колокольчики имеют различный тон и создатель этого чуда стремился добиться, чтоб при различных взмахах… Что это?
- О, это редкость в моей коллекции. Веер совсем простой, из самых дешёвых, но история, которая с ним связана воистину удивительна. Так порой жизнь бедного воина во сто крат интересней и удивительней сытой обыденности зажиточного купца…  Но чему Вы удивлены? Вы знаете русское письмо?
- Да, я знаком с ним. Вы позволите?
- Конечно, прошу Вас. Этот веер расписывал пленённый русский офицер. Это случилось, когда отношения между Русским и Японским государствами не были дружественными. Тем не менее, как подобает традициям и законам нашей страны, этот достойнейший человек и его спутники содержались со всем уважением и обходительностью.  Скажу даже, что на второй год пребывания в Японии, русские моряки были переведены в специально выстроенный для них дом, где и содержались со всеми удобствами вплоть до освобождения, несмотря на предпринятый ими дерзкий, но, безусловно, мужественный побег.
Веер я купил у одного из стражников, нёсших службу в карауле у русских.
Однако, если Вы уж знаете этот непростой язык, то не будете ли любезны перевести поточнее начертанные здесь слова. Наши познания в русском языке не малы, но письмо на веере столь необычно и витиевато, что получилось разобрать и перевести только отдельные слова. Я знаю лишь, что здесь начертаны слова некоей песни.
- К сожалению мои познания в языке не столь обширны… Тем более здесь использовано множество устаревших и нераспространённых ныне слов. Скажу лишь, что в этой песне поётся о великой тоске по Родине от лица узника, с некими переложениями на пережитое лично писавшим. Но что же стало с этими моряками?
- Пленные русские вернулись в своё Отечество. Они неописуемо радовались во время торжественных проводов со всеми почестями, которые для них организовали. Со своими пленителями они расстались друзьями. Это большой пример для каждого в том, как нужно стремиться к дому своему несмотря на все беды и лишения, ибо нет ничего превыше отчизны. Добровольно же лишившие себя её всё одно, что в плену.
- Как мудро Вы сказали…
 Вы позволите переписать это?
«Семь человек с русского шлюпа «Диана», четыре матроса и три офицера, в числе коих и я, были вероломно захвачены в плен японцами. Не суждено, думается, боле увидеть нам Отечества и готовят нам пленение до конца дней наших, а потому я, как и товарищи мои, желаем боле казни чем жизни на чужбине, во веки не видя Родины. Если случай ниспошлёт записи сии русским подданным, то пусть узнают они о вероломстве и злобе великой народа сего, по чьей вине погибель наша была.»
1828
-Саша, уймись уже. Просадишь сейчас последние портки.
Нависая, перегнувшись через спинку высокого кресла, веселый молодой человек дёргает за кудрявые завитки волос увлечённого игрока. Игра в самом разгаре, четыре компаньона неудачливого картёжника также, как и он сосредоточенно молчат и курят.
-Ну кому говорят! Проиграешься опять, а потом будешь месяц строчить на продажу сонеты страдальца от первого лица.
-Отстань, Олег.
-Хватит, я говорю. Вставай, пойдём лучше выпьем.
Наконец, дождавшись очередного проигрыша, с лицом покорной печали незадачливый игрок, по-старчески вздыхая, поднимается с кресла. Пожав руки товарищам по столу, он, ещё раз глубоко вздохнув, направился к буфету, где его друг уже наливал в стаканы жженку.
-На, хлебни своего бенкендорфа и успокойся.
Проворчав что-то, проигравшийся молодой человек чокается горячим, пряно-ароматным напитком. Сделав по глотку, друзья стоят молча, наслаждаясь теплом, смотря друг на друга улыбаясь: один подбадривающе-назидательно, второй раздраженно-виновато.
-Дурацкие картонки. Весь в долгах.
-Я бы дал тебе эти деньги для покрытия их. Но это нарушит гармонию твоего созидания, - Олег улыбнулся. - К тому же у меня идея гораздо интереснее. Лучше давай я куплю у тебя кое-что.
-Что-же?
-А вот сказка твоя новая…
-С твоим эликсиром молодости? Так что?
-Да. Твоя сказка. Продай её мне. Только полностью, со всеми потрохами. И будет она не сказка авторства Саши Пушкина, а того, кому я её отдам.
Собеседник помолчал, отхлебнув еще раз из стакана.
-Да что уж теперь… Забирай. Не в первой. И кому же отдать то хочешь?
-Не знаю пока. Хочу провести некий эксперимент. Найду талантливого юношу, попрошу отредактировать. Переписать начисто по своему разумению. Без всяких ограничений. А в чистом итоге узнаю: разожжёт ли работа в соавторстве с великим гением русского слова… не ухмыляйся, так и есть… взрастит ли теплящийся дар построения речи в пылающий огонь словосложения.
-Выдумщик ты. Расскажешь после, не хочу сейчас. А мне с картами надо верно кончать. Уж лучше пить! То ли дело рюмка рому! Наливай ещё. Твоя Эльза вон кулаком нам грозит. Смешная она у тебя. Даже завидую тебе иногда…
- Да, не без того.
-Слушай, я видел у тебя в кабинете книгу по искусству античной Греции. Одолжи мне почитать – есть задумка одна.
-Почитать? Скорее нагими богинями вдохновиться. Дарю в нагрузку. Забирай. Только… Заберу оттуда Эльзины цветы.
1841
Тошно, тошно.
Противно.
Проснувшись, не открывая глаз начал переворачивать, раскапывать, ковырять память.
Гадко.
Дело не в том, что будет болеть голова. Что будет качать, когда встану, будет тошнить. Начинаю резать себя по кусочку. Обвинять и судить себя. Унижать в глазах своих же. Уничтожать. Хотя куда уж дальше. В душе уже ничего нет. Растаял как грязный снег. Одни мокрые следы былого.
Мерзко.
И исхода нет. Всё повторяется день за днём, год за годом, один и тот же безрадостный круг. Ничего уже не захватывает, ничего не удивляет. Не уносит. Опостылело. Два года как один. Всего то и есть, что залиться хлебным вином да от дури скакать. Нет ликования, дух не замирает. Всё кажется глупым, бессмысленным.
Вчера, напившись, со снисходительной улыбкой на лице говорил намёками и полунамёками. Мол все великие тайны бытия познал, только поведать о них не спешу. Мол воли моей на то нет. Молчаливо гордился собой, превозносился. Идиот.
Гадко.
Что же было потом?
Открыл глаза. Полежал, изучая, смотря в одну точку на потолочной лаге, чтобы обмануть мысли. Убежать хоть ненадолго.
Встал босыми ногами на пол. Почувствовал липкие, облитые высохшим пойлом холодные доски. Отряхнул душную, прокисшую со сна одежду.
Дождь. За ночь сильно потеплело. Вчера шёл снег. Потом был мокрый снег. Потом снег закончился, пошёл дождь. Капельки стучат по стеклу так звонко. Та-та-та-та-та. Как то по-разному. Как по сухим деревянным дощечкам.
На столе кувшин с молоком. Стал пить большими глотками. Нарочно проливая на себя.
Та-та-та-та-та. Вода повторяет свой мотив. За окошком на чёрной земле проплешины снега, недоеденные дождём.
Посмотрел на заваленный грязной посудой, бутылками и объедками стол. Отвернулся. На глаза попался образ в углу. Под ним на верёвочке висит медный крестик. Показно повесил сам туда ночью. Подарок монашенки, той, что помог телегу вчера из грязи вытащить. Дрова из леса старухи везли в монастырь – запасались перед зимой. Потом, без просу отвёл телегу на хозяйственный двор. Дрова взялся колоть. Складывал поленце к поленцу. И как будто всё проще стало на время. Понятней.
Монашенка та крестик на шею повесила. Стоял ухмылялся как перед ребятёнком-несмышлёнышем когда тот за штанину куда-то тянет да лопочет по-своему что-то. Обижать не стал - свернул за угол и тогда стянул с шеи шнурок, смотал, да и сунул за пазуху. Потом уже, ночью вспомнил в пьяном дурмане, да со смехом к образу прицепил.
Всё стучит дождь. Та-та-та-та-та.
Отвернулся от образа. Пошёл к боковой двери под навесом постоять. Хотелось подышать чистым, не протухшим воздухом, да мокнуть не охота.
Не стал накидывать тулуп. Так в рубахе и вышел.
Та-та-та та-та-та. Дождь поёт уже по-другому.  Не монотонно.
Алёшка, подобрав под себя ноги, сидел на куче сена и как дитя обхватив балалайку, еле касался, не больно, заставляя струны плакать.
Та-та-та, та-та-та.  Звон балалайки сливается с дождём. Молча стоял, опершись плечом о деревянный столб и глядя на озеро. Над водой редкая рваная дымка то там, то тут.
Обернулся на Алёшку. Тот заулыбался прищуренными глазами.
Та-та-та-та-та-та-та-та. И такой же улыбкой вновь смотрит на балалайку.
Зябко. И хорошо. Чисто как-то. Да, чисто.
Стянул рубаху, штаны и с разбегу, проехав, едва не поскользнувшись, по колючему зернистому снегу у берега, раскинув в стороны и вверх руки, шлёпнулся в ледяную воду.
Замер. Открыл под водой глаза. Прислушался к размеренному глухому с прозвенью шуму. Хорошо. Просто и хорошо. Всё понятно, всё ясно. Вот суть и вот моя жизнь.
Вынырнул и засмеялся. Громко. И ну шлёпать по воде руками.
Выбежал из воды. Встал на валяющуюся в грязи рубаху, чтобы согрелись ноги.
Схватил в охапку мокрую, испачканную одежду и как был голышом побежал в баню. Закинул из корзины в печь сухой бересты. Разжёг. Подкинул дров. Кинулся к двери, подобрал с пола штаны и рубаху, швырнул в разошедшийся огонь.
Хорошо. Как же хорошо. И правильно.
Пусть пока топится до жара. Чтобы согреться, обжечься и снова в студёную воду.
Вернулся в избу. Постоял у образа. Висит крест на верёвочке. Ребром смотрит, чуть качается. Схватил пятернёй. Сжал в кулаке. Чтобы аж до боли впился. Поднёс к глазам. Рассматривал.
Улыбнулся и натянул шнурок на шею.
Всё так же где-то плачет Алёшкина балалайка.
Та-та-та, та-та-та.
1855
- Павел Степанович, разрешите вас на два слова... – проговорил главный хирург ещё издали, входя в одну из зал дворянского собрания.
Кивнув, адмирал отдал на ходу какие-то распоряжения, передал удивлённому фельдшеру большую склянку с зеленоватой кашицей, на ходу объяснив применение её и стал протискиваться меж баррикадами из стонущих людей, груд кровавых тряпок и беспрестанно двигавшихся между рядами раненых, сестёр Крестовоздвиженской общины.
Уже у самых дверей его взгляд падает на молоденького прапорщика, закутавшегося в изодранную, покрывшуюся чёрной кровяной коркой шинель. На его лице ещё не высохли капельки слёз, ещё не разжаты чёрные пальцы, прижимающие к бездыханным губам крест. Адмирал наклонился над покрытым копотью лицом, пригладил ладонью всклокоченные, обожжённые волосы и поцеловал паренька в лоб. Распрямившись, ещё раз взглянув на жалкую, худощавую фигурку, скрипнул зубами, резко развернулся и, не оборачиваясь, пошёл быстрым шагом из залы. 
Выйдя за доктором на балкон, он прикрыл за собой дверь и с наслаждением вдохнул свежий ночной воздух, такой чистый и вкусный, такой необычный без удушливого смрада крови и гниющих ран.
- Ты что творишь? – с негодованием негромко проговорил хирург. – Мне доложили ты опять стоял на бастионах под пулями. Решил найти простой способ, чтобы выбраться из этой грязи? Как Николай? Нет уж, голубчик, имей силу вынести всё до конца. Здесь всем тяжело. Мне волком выть охота, когда я смотрю на бесконечные ряды заживо гниющих, которые должны были быть прооперированы ещё несколько дней назад или эвакуированы, но для которых не сделано ничего, даже раны их перевязать нечем. На руках ампутирующих хирургов смешалась кровь десятков людей, им даже смыть её времени нет. Мне приходится привлекать солдат, чтобы они руками сжимали фонтанирующие артерии своих несчастных собратьев. Подумай каким ударом по защитникам города станет потеря тебя. Пуще английского и французского огня. Вспомни какой утратой для Севастополя стала гибель Корнилова.
- Тише, Николай Иванович,  – адмирал устало оперся о перила.
В ночной темноте создавалась иллюзия мира. В черноте видны были лишь размытые пятна фонарей кое-где да сияние звёзд.  Казалось, что город не изувечен, что не разрыта бомбами и ракетами земля внизу.
 Нахимов вздохнул:
 – Сил моих нет видеть очередную кровавую кашу, сготовленную наживую из русских солдат и матрос, из-за того, что петербургским разряженным дурням всегда виднее как да что нужно обустраивать в войсках. Да и во всей державе. А Николай слишком уж веровал в непогрешимость своих государевых мужей и могущество своего имени. Мы с оружием, которыми воевали наши деды, идём против английских винтовых ружей. Сил уже никаких нет, тут ты прав. Но их нет уже давно.
Одни кидают в огонь русского мужика, крича о военной мощи страны, к тому не приложив ни пол пальца. Другие же назидательно рассуждают о сумасшествии войны самой и людей на войне, убеждая избегать их. Войны были и будут. Такова суть человеческая. Но о солдате и оружии в грядущей войне надобно думать во время мирных парадов. 
Нахимов умолк, гася в себе закипающую бессмысленную ярость. Пирогов, не прерывая наступившего молчания, подошёл и встал рядом, держась руками за перила.
- На передовой под пулями разум становится много острее, - продолжил адмирал. - Мысль работает споро, выгадывая в пользу свою время, которого у нас почти нет. Быстрее приходит понимание того как нам действовать в обороне бастионов. Сразить себя неприятельской картечи или пуле я позволю лишь когда пойму, что смысла в дальнейшем противостоянии уже нет. Что город потерян и дальнейшее удержание его ведёт лишь к истреблению защитников его. Что живой я, лишь воодушевление для солдат в бою, в котором им не выстоять, ничего не сохранить в итоге. Сраженный же, возможность сохранить им жизнь. Отступить, сберечь и взрастить силу, которая понадобится в будущем. Этот миг, возможно, приближается, но, возможно, и не настанет.
Адмирал повернулся к доктору.
- Да и надоело уж изображать из себя пятидесятилетнего.
Он улыбнулся на удивлённый взгляд Пирогова, похлопав того по плечу.
- Шучу…  А ещё мне там, на бастионах, думается вот о чём. Как так получилось, что это германское племя, так не похожее на всех своих нынешних дальних сородичей и даже презираемое ими, решило вступить в противостояние с нами открыто, не будучи полностью уверенным в своём многократном превосходстве? Такого не бывало. С французами всё ясно, то вояки бравые, да ещё и легко отделались по милости Александра Павловича, не прочувствовав наказания. Но англичане ведь совсем иное. Ведь у них совершенно другой подход. Сражаться честно лишь с противником заведомо, много слабее. Избегать риска тяжёлых столкновений даже когда это необходимо. Как с Датскими проливами в Семилетнюю войну. А в планах далеко идущих, действовать лестью, подкупом всех, кого подкупить возможно, стравливать державы усилившиеся, убеждая в их обоюдной опасности. Но главное - заражать государства, повелевать которыми в устремлениях их, взращивая внутри них своих подражателей. Тем и денег платить не особо надобно, ибо действовать они станут не за награду боле, а по устремлению. Таких уж много было, да и много будет даже в нашей земле. Так откуда ж нынешняя смелость английская? Что за ней? Кто уверил их так в превосходстве, кто и что посулил им?
Нахимов замолк, отошёл от перил и принялся, раскачиваясь и скрестив руки на груди, ходить по балкону.
-Но вот тут-то, думается мне, и обернется главное оружие их супротив хозяина. Разбавляя народ свой подделками себя в итоге отравятся они. Достигнут переломного числа. Захлебнуться. Слишком много станет среди них внешне схожих, но в первооснове своей совсем чуждых, обогатившихся на продаже земли своей. Утратится, размоется облик, суть народа, его столп. А уж после, на благодатное да пустое место хлынет поток бурлящий, разномастный, стремящийся во все стороны как пена в кильватере. Вавилону суждено станет пасть, потому как не едины люди его. Грозная сила обратится в прах молниеносно.
Что до России… Надеюсь хоть истерзанный Севастополь чему-то научит нас. 
1859
Слишком много стало людей, совершающих хорошо если просто безумные, но иногда и просто чудовищные вещи ради того, чтобы просто потешить свою изголодавшуюся по восторгу или ужасу толпы суть. Слишком много богов в людском столпотворении больших городов. Я уже видел это давным-давно и тогда это стоило жизни величайшей империи.
Что-то меняется. Тысячелетия человечество совершенствовало, усложняло свои языки, следуя дробящимися гранями своего разума, стремясь описать новые знания и множащиеся понятия и мироощущения. Теперь же эти многовековые надстройки, эти башни мудрости ветшают, рассыпаются одна за другой.
Люди перестали чувствовать себя живыми. Пластмассовый мир всё-таки победил.
Люди оценивают свою жизнь не изнутри, а со стороны. Обёртка ныне в цене.
Чувства теперь должны быть публичны, ведь необходима подсказка толпы, что радость или счастье верны. Свои ощущения, свои рецепторы закостенели и не работают.
Чувства не индивидуальны, теперь у них есть тираж и аудитория. То, что от сотворения было сокровенной радостью одного человека, стало красивой обёрткой для всех. Эпоха фантиков.
Признание в любви, предложение руки никто не должен видеть кроме двоих. Оно говорится не для аплодисментов толпы вокруг. Прощание для двоих. Слова для двоих. Любовь для двоих. Грусть для одного.
Разрушение скоротечно. Как сошедший ледник сметает и перемалывает в труху древние деревья, поднимавшиеся исполинами на скудных каменистых склонах сотнями лет. Ещё совсем недавно не нужны были кинотеатры с объёмным звуком, сверхчётким изображением, фильмы с дорогими эффектами. Стихи запоминали наизусть не из-за того, что они смешны и язвительны. Достаточно было одной слезинки, сбегающей по небритой щеке. Достаточно было веток черёмухи, брошенных в окошко, чтобы проникнуть до сердцевины, до семян души человеческой.
Человек стремительно теряет главное божественное в себе. То, о чём сказано было «по образу и подобию». Это не о форме тела. Не о двух руках и двух ногах. Это о заложенной в каждом из нас жажде созидания. Люди научились достигать славы, уважения окружающих, а самое главное внутреннего удовлетворения ничего не создавая. Описывая с шутками и фотографиями свои походы на работу, в магазин и туалет. Ругая и унижая на публику. Унижаясь.
Мир молодых дешевок, очарованных ни великим трудом, ни парнем с автоматом, пробирающимся сквозь пургу, ни несгибаемой волей настоящего мужчины, а дороговизной и глубиной наведённого глянца, возведённого в культ.
Мир озабоченный лишь одним. Как продать. Все всё друг другу продают. Даже самих себя. 
Мир не чувствующий живого тепла. Наделяющий человеческими чертами то, где человеческого нет в помине и не замечающий чада людского под своими ногами. Одушевляющий пустое. Одушевляющий бездушное.
Несчастное человечество. Так скоро лишиться своей сути, своего настоящего.  И искать, искать это ощущение утраченного, так и не поняв, что же ищешь.
Бедная, бедная старушка Европа. Может быть самым верным, самым полезным было бы вынести на свет божий такое прошлое твоих народов, ныне ни единожды никем не упомянутое, чтобы весь твой удобный мир полетел в бездну? Обернуть все в толчею разрозненных княжеств, сражающихся за свою жизнь и населенных настоящими мужчинами, хранителями своих семей и своих домов? Юношами не разгуливающих дома в столе. Может быть так возможно бы было всех их спасти.
Сегодня я расскажу тебе не о былой России, а о двух годах своей жизни на Бретани. Жизни среди настоящих людей, каких уже трудно сыскать нынче в этой умирающей земле.
После войны я уехал из России. Не знаю зачем. Без всякой цели, без малейших планов. Не в первый и не в последний раз взвыв от злобы, устав биться головой о стену тугоумия и праздности, построенную на драгоценной и ничего не стоящей крови русского человека.
 В то время мне безумно хотелось наконец взять всё в руки свои, разметать, вымести это болото из приживалок власти.  Многочисленным соседям, врагам и союзникам с капающей слюной из оскаленного улыбкой рта да спрятанным ножом за спиной, приставить вилы к горлу, да надавить маленько, чтобы почуяли, поняли, что всерьёз всё.  И не забыть кованым сапогом пройтись по кровавой каше из их подпевал внутри страны. Этой первейшей беде России, этому моровому могильнику, который размоет, вытащит на свет божий потоками дождя при первой грянувшей над страной буре. Пред великими испытаниями нужно суметь быть жестоким. Каждой эпохе, каждому вызову нужен свой правитель. Стать таким. Жестоким и хладнокровным. Бить сейчас, чтобы не убивать потом.
Но сотни, тысячи невинных жизней, затянутых водоворотом, начатым во имя справедливости. Жизней, которые неминуемо нужно будет взять на свою душу и свою совесть.
Я не смог. Ни разу.
 А самое главное. Я ведь никогда не был по-настоящему хорошим правителем, построившим царство гармонии и справедливости. Всё что я создавал существовало лишь ценой неимоверных усилий, а не работало как искусный механизм. Не жило века, а рассыпалось в прах, стоило лишь на мгновение опустить руки.
Моё припятьское царство справедливости и равенства, сотканное из множества народов, сожрало само себя.
Да. Я никчёмный правитель. Понимающий, что верно, как государство, но не разумеющий пути построения оного. А потому, в деле плетения державы мне не место. Здесь необходимы терпение и беспощадность. Я знаю, как правильно, но не подвластно умение мне.
Самое жалкое из ремёсел – хлеб критика. Обожать театр, поэзию, живопись, что угодно... Жить этим, дышать. Распознавать, понимать каждое движение, каждую ноту, каждый полутон. И не иметь таланта созидать самому. Печальная участь.
Я знаю, что человечество радостно бежит к бездне, но не позволяю себе решать что-либо за других людей. Да, по сути мне и плевать на весь свет. Пусть страны избирают себе какую угодно судьбу. Но мне не плевать на Россию.  Остальные части света могут лежать на дне, если желают этого. Не Россия, нет не Россия. Но только когда я увижу, что она занесла ногу над пропастью и осталось лишь одно крохотное движение, тогда лишь я перестану ждать и надеяться на самовразумление. Я схвачу её за шиворот и буду бить по лицу, пока не наступит отрезвление.
Я не хочу показаться тебе старым брюзгой или оценщиком нравов. Я всего лишь делюсь с тобой мыслями своими как с другом.
Ну да я увлёкся сторонним.
В Бретани мне хотелось вновь окунуться в тот древний чудной народ, когда-то истово сражавшийся с германскими ордами, поработившими их родной остров. В ненависти за Севастополь и в продолжение мыслей о правильной власти, я даже фантазировал о том, чтобы отколоть эту древнюю кельтскую землю от Франции и основать здесь новое государство. Хоть бы и новую Арморику. Тогда, конечно, это было бы невозможно. В отличии от времён нынешних.
Я обосновался в рыбацкой деревне на северном побережье. Пристрастился к простой морской кухне, тяжёлой работе рыбака и местному бренди, выгнанному из сидра. А ещё к рисованию углём, который так подходил для отражения местных не блещущих красками пейзажей.
Всё население деревушки поначалу приняло меня за помешенного. Для этих людей привычка сидеть по вечерам со стопкой листов в руках на берегу, а по утрам работать с топором и теслом на починке той лачуги, в которой я поселился, было диким сочетанием.
Но время величайший огранщик. На меня перестали оглядываться, больше не замолкали в таверне при моём появлении, а вскоре и вовсе радостно приветствовали, приглашая пропустить по стаканчику. Меня брали на лов. Стали звать на праздники, а вскоре по-своему даже полюбили за готовность поработать наравне, также выпить и главное выслушать. Я стал местной достопримечательностью. Этаким деревенским чудаком. Меня считали обнищавшим богатеем, уехавшим от парижской толпы к морю. Стали приветствовать, как здесь принято с расстояния шагов в пятьдесят, за исключением моментов, когда я сидел с этюдником на коленях и перепачканный углём рисовал дома, лодки, скалы и море. В эти моменты на меня многозначительно кивали друг другу или горделиво рассказывали, присочиняя изрядно, приехавшим по делам или погостить из соседних поселений. Моя несовершенная графика стала украшением рыбацких жилищ, с гордостью развешенная в домах на стенах и причудливых деревянных полушкафах-полукроватях.
Я был для этих людей некоей диковиной, хотя настоящей редкостью были как раз они. И этот закоулок Европы. И даже сейчас они пока ещё живы. Последние люди, не играющие роль. Просто последние люди Европы. Наверное, потому, что вода оставляет свой след.
Ты спросишь: отчего это я начал с безразличия к миру и вдруг принялся расхваливать прелесть простого люда с самой окраины континента? Мне вот что думается. Либо весь мир разделится по цвету денег, либо мы разделим его, забрав своё и плюнув на весь мир. Когда Россия наконец найдёт свой путь, когда, пробираясь сквозь колючие заросли, изорванная и исцарапанная в кровь шипами, заплутавшая, вдруг выйдет на потерянную свою тропинку, когда примется строить империю справедливости, плюнув на весь свет и закрыв наконец петровские ставни, тогда сможем мы сказать последним за стеной:
«Эй. Те, кто одного с нами порядка. Те, кто устал и отчаялся. Те, кому уже тошно стало в своём доме. Земля ваших отцов обречена. И не собираемся мы спасать её боле, ибо нет памяти у неё. Не помнит никто в ней ни хрена из сделанного нами для неё. Никто и ничего. Ни Альпы, ни Дунай. Ни Серёжку, ни Витьку. Поэтому нет ей спасения. Но спасение есть у вас. Те, кто выбран нами: берите свои семьи и идите в наш дом. Земля Наша обширна и истинный порядок в ней отныне есть. Если желаете жить по нашим законам и нашим весам, быстрее переступайте чрез порог наш. Дверь наша для вас лишь открыта. Скоро мы её закроем.»
Мы должны стать запретным заповедником настоящего человека.
Тогда на Бретани я увидел свет в душах этих хмурых трудяг. Этот похожий на русский отблеск. И эти огоньки ещё разбросаны по свету, ещё не померкли во всемирной тьме.

До рассвета я поднимался, обливался из большого помятого ведра ледяной водой, покупал завёрнутую в бумагу жареную рыбу с хлебом и бутыль молока у старушки, жившей неподалёку и спешил на пристань, где под тусклым светом близкой зари готовились к своей ежедневной, просоленной морем и кровью работе, полтора десятка больших парусных лодок.
Бегом, чтобы быстрее согреться в промозглый рассветный час, я, обгоняя и весело приветствуя степенно идущих рыбаков, направлялся к морю по тропинке, на которой каждый камешек под давлением тысяч ног за много лет был отполирован и занял своё неповторимое место, словно смальта в васнецовской мозаике.
С разбегу запрыгивая в свою лодку, я здоровался, пожимая задубевшие от тяжёлой работы ладони и заглядывая в глаза с разбегающимися лучами глубоких, точно трещины, морщин по высушенным ветром и солью лицам.
В один из дней мы тянули сети. Улов удался и у всех в лодке было хорошее настроение, несмотря на усталость. Вдруг, среди сверкающих на солнце рыбьих спин я увидел каменную табличку. Я взял её в руки. Старый рыбак, хозяин лодки, заглянул мне через плечо. На поверхности камня были вырезаны параллельные линии с небольшими засечками по одну или по обе стороны. Часть из них были прямыми, часть наклонными.
- Это Огам. Древнее письмо бриттов, – сказал рыбак. – По легендам, оно прозвано по имени одного из воинов короля Артура, который и придумал его.
- Ну уж прям и придумал. Состряпал небось на скорую из какого-нибудь древнего славянского письма. Ты можешь прочесть это?
- Нет. Вряд ли кто-то сможет теперь распознать начертанное здесь.
- Сыщется таковой. Слушай. По-видимому, эта надпись была на постаменте памятника. Здесь написано вот что: «Великому королю, основателю Красного города Градлону».
- Тебе место в парижских академиях, а не в моей старой лодке, –  прищурившись сказал рыбак. – Сколько тебя знаю, всё не перестаю удивляться. Но как эта табличка попала сюда? По нашим сказкам Градлон основал город Ис, ныне лежащий на дне залива Дуарнене. Это далеко отсюда на юге.
-Значит врут ваши сказки. Или, скорее, вы переврали их.
Меня уже захватил азарт. Мысли, порождённые фантазией, рисовали множество проектов, по созданию водолазных колоколов, герметичных сфер и много прочего, что позволило бы мне опуститься на морское дно в этом месте и обследовать его.
Первым делом я бросил лот и измерил глубину. Она оказалась не столь большой - порядка пятнадцати саженей. Затем я замерял положение солнца и наиболее приметного мыса на горизонте.  Все данные я записал с в тетрадь с этюдами, которая всегда лежала в моей сумке. В довершение всех забот по определению координат я на всякий случай зарисовал видимую береговую линию, на которой отметил утёс, служивший точкой отсчёта угла.
По легендам город Градлона был затоплен, потому что были открыты врата, спасавшие его от моря. Я не знал, что случилось с городом на самом деле и вообще существовал ли он и поэтому, с того момента, я не мог уже думать ни о чём ином, в который раз становясь жертвой своей увлекающейся натуры.
;
Изначально я решил изготовить довольно мудрёное приспособление для обследования морского дна. Уже в тот же вечер, вернувшись в свой дом, я начал чертить погружаемый аппарат. Предполагалось, что он будет изготовлен в виде вытянутого эллипсоида. Вернее, даже как два полуэллипсойда с цилиндрической проставкой посреди. По бокам и снизу планировалось установить толстостенные смотровые стёкла, примыкающие снаружи к посадочным поверхностям корпуса и за счёт разности давлений воды и воздуха внутри аппарата герметично уплотняющиеся. То же касалось и сборочных швов и входного люка. Внутри, в хвостовой части располагался баллон со сжатым воздухом, которого по моим расчётам должно было хватить на пол часа пребывания под водой. Ещё более мудрёная система отвечала бы за удаление углекислого газа. Механизм для обследования подводного мира обрастал в моих мыслях в эскизах на бумаге всё новыми и всё более сложными узлами.
Но время! Это бы заняло так много времени. А затопленный город он вот, совсем рядом. Великая неизведанная тайна лежит под толщей морской воды и зовёт меня. Постройка подводного судна растянулась бы на долгое время, и хоть и было у меня его в избытке, но разум, всецело захваченный новой идеей не мог ждать, постоянно подгоняя, поторапливая.
В итоге уличив самого себя в том, что уже начинаю переключаться на изобретение подводного аппарата ради самого аппарата, а не для раскрытия конкретной тайны, я решил найти способ куда как более простой, оставив на воплощение от изобретения только шлем со стеклом.
Побережье Бретани славилось своими ракушками. Целые семьи из поколения в поколение зарабатывали на жизнь добычей и продажей этих лакомств. Пока женщины собирали устриц на отливной полосе, мужья их ныряли с лодок за гребешками. На этой разновидности тружеников моря я и решил сосредоточить своё внимание.
;
Маттиас, здоровенный весёлый парень, лучший ныряльщик на местном побережье, ставший моим учителем на пути в морские глубины, устроив несколько заплывов со мной под водой, ободряюще гарантировал мне, что уже в течении десяти дней я стану нырять не хуже большинства собирателей гребешка и сумею находиться под водой по две минуты. То событие, что знаменитость масштаба рыбацкого края обратилась именно к нему, крайне льстила новоиспечённому наставнику. К тому же особо подогревало его энтузиазм обещание щедрого вознаграждения.
 - Самое важное, это успокоить сердце и дыхание, прежде чем приступить к погружению, – поучал он меня. - Ты должен быть абсолютно расслаблен. Движения твои должны быть легки и плавны. Так ты сможешь меньше тратить тот глоток воздуха, который сделал на поверхности.
Поначалу мы тренировались задерживать дыхание только на отмели. Ложась в спокойную воду вниз лицом, я еле касался пальцами ног дна. Покачивался, разведя в стороны руки и рассматривая перекатывающиеся мелкие камешки перед своими глазами, слушая их сдавленный, заполированный водой шорох вперемешку с шумом тока своей крови. Раз за разом увеличивая время пребывания под водой. В процессе этих упражнений я заметил, что чем медленнее лицо моё переходит границу между воздухом и водой, тем легче мне задерживать дыхание. Поэтому настраиваться я начинал ещё стоя.
Две минуты, обещанные Маттиасом, меня никак не устраивали. Мне нужно было по меньшей мере вдвое больше. Поэтому в базовый курс тренировок я добавил самостоятельные занятия. Я уже не рыбачил, не сидел с этюдником на берегу и не ходил в таверну, оберегая своё тело и мозг от бренди. Рано утром я бегал в гору, загоняя сердечный ритм и растягивая лёгкие, потом завтракал и делал заплыв в море. Затем ложился спать, а к полудню за мной уже заходил Маттиас.
Так шёл день за днём. Местные сначала посмеивались надо мной, причём не меньше доставалось и наставнику моему. Но вскоре мужской азарт взял своё и меня начали подолгу расспрашивать о том, как продвигаются занятия, достигнутой глубине и времени, проведённом под водой.
Наконец был выбран спокойный солнечный денёк и я, в сопровождении толпы рыбаков, забывших о своём улове, на нескольких лодках отправился к месту находки. Я выслушал поток скабрезных шуток и поддевок, не пощадивших уши и нескольких бойких рыбацких дочек, увязавшихся за отцами и братьями. Но вот всё изменилось молниеносно. Хохот и шум сразу прекратился, как только я спустился с лодки в воду и закрыл глаза, держась за борт и расслабляя тело. Рыбаки общались теперь полушепотом, перекидывая с лодки на лодку скупые фразы.
Матиас и три его товарища, тоже ныряльщика, спустились следом. Никто из них не мог находиться под водой так долго как я и было решено страховать меня по очереди: как только один из ныряльщиков всплывает, второй сразу же погружается.
С лодки была сброшена веревка с привязанным на конце тяжелым камнем и с накрученными узлами каждые две сажени, обмотанными красными лентами.
Начинал дуть лёгкий ветерок.  На горизонте показалось крохотное скопление облачков. Я не придал этому особого внимания.
Наконец я посмотрел на своего преподавателя, кивнул ему в знак своей готовности и посмотрел в глубину. Маттиас важно поднял руку и вмиг все и без того негромкие разговор стихли. Я взялся за верёвку и неспешно поплыл в глубину, вслушиваясь в нарастающие звенящее дыхание океана.
Три раза я спускался вниз и поднимался на поверхность, захватив со дна заинтересовавшие меня камни.
Это был четвёртый спуск.
Мои руки скользили по гладкой поверхности камней, выискивая останки древних строений. Я прислушался к себе и удивился. Мне казалось, что я могу находиться под водой гораздо дольше того, чего добился на тренировках. Мне было радостно, хотелось смеяться. Я улыбнулся. Мышцы лица начали подрагивать. Это развеселило меня. Я посмотрел вверх: видит ли кто-нибудь как мне весело? Очередной мой сопровождающий как раз поднимался на поверхность где-то сильно в стороне.
«Всплывай, дурак!» - пронёсся в голове знакомый старческий голос.
Понимая, что сейчас может произойти, я плавно развернулся и начал двигаться к поверхности. Вдруг меня обожгло холодным потоком воды и расслабленное тело, смятое, безвольное, как оторванную водоросль понесло куда-то вбок. Я попытался напрячь мышцы и выплыть из этой подводной реки. Сразу же изнутри под рёбра начало колотить тяжёлым камнем. Удар, удар, ещё удар. Я попытался что-то вскрикнуть и провалился.
Я почувствовал, как всплыл на поверхности, даже услышал и отметил своим затуманенным сознанием далёкий крик, но не имея возможности управлять своим телом тут же вновь скрылся под водой.
Я пришёл в себя уже в сумерках. Разум вернулся с опозданием к телу, вовсю борящемуся со стихией. Вокруг шатаясь, словно пьяные, поднимались волны. Склонялись ко мне, чтобы поднять, рассмотреть поближе и тут же выбросить прочь за ненадобностью.
И как это я не очутился на дне? Странно. И зачем выплыл? Чтобы помучаться ещё с часок и в измождении, не имея сил бороться больше, с полными легкими соленой воды наконец уйти под воду, а потом через месяц быть выброшенным где-нибудь на скалы на Канарах?
Мне безумно не хотелось умирать вновь. Тем более вот так. А может я ещё смогу спастись? Может быть хватит сил моих, чтобы через день, два, три выплыть к земле?
Очередная большая волна, скомкав меня, затоптав в чёрную бездну под собой и выплюнув, уходя, задыхающегося, смятого на поверхность, дала насмешливый ответ на мои надежды. В теле рождалось паскудное желание чтобы всё закончилось быстрее. «Перестань сопротивляться и всё вскоре прекратиться. Прерви свои мучения.» - послышался предательский писклявый голосок.
-А вот хрен! – проорал я по-русски этому западно-европейскому ветру и изо всех сил погрёб на вершину очередной накатывающей волны. Уже на пике водной горы, радуясь своей воле и предвкушая наслаждение падением в пропасть, я ясно увидел впереди между волн фонарь на верхушке рыбацкой мачты.
;
Надо сказать, что я всё-таки вернулся в эти края много-много лет спустя и нашёл остатки великого города. Но я вернулся не столько за древними бессмысленными развалинами, тысячу лет пролежавшими под водой никому не нужными, а ради людей, живущих здесь. Чтобы заниматься тем, что захватывает человека всецело в компании таких же как он. Чтобы сидеть на берегу по вечерам у большого костра, отправляющего петляющие дорожки искр прямо к звёздам. Чтобы передавать из рук в руки огромную бутылку с бренди, обсуждать события дня и смеяться так, что валишься боком на песок. Чтобы ещё раз побывать среди потомков рыбаков, жертвовавших своей жизнью ради спасения того, кто не может её потерять.
1867
Старик сидел, прислонившись спиной к огромному стволу древней ели. Гораздо более древней чем он сам, но куда как более здоровой и сильной.  Старик был из племени тайнов, малой частички из огромной семьи народа дене.
Заботливые сыновья по обе руки за деревом насыпали валы снега, чтобы стосковавшийся по теплу ветер не смел красть то малое, чем делился со стариком шипящий и потрескивающий костерок в небольшом вытопленном углублении в снегу у скрещенных его ног. Сыновья поступили правильно. Вокруг голод, стужа, а он стал слишком слаб. Его родные уже далеко, очень далеко. Он мысленно желал им доброго пути и не осуждал за это одиночество в ожидании последнего вздоха.
Время от времени Коскуш вставал с груды елового лапника, наваленного прямо на снег, брал очередное поленце из изрядно уже иссякшей кучки дров, садился на своё последнее пристанище и только тогда аккуратно клал промёрзшее дерево в огонь и с улыбкой смотрел на кипящие капельки воды, выступающие на полопавшейся от мороза коре.
Перед его глазами неслись прожитые годы и виденные люди. В памяти вставало время, когда он был молодым и сильным. Время, когда он мог охотится на зверя идя по лесу несколько дней без остановки. Время, когда он любил женщину, когда женщина любила его. Сейчас, сидя у своего последнего костра, замерзающий, с трудом делающий пару шагов, он был рад. Он прожил прекрасную жизнь. Он видел много великих поступков. Он воспитал хороших сыновей. Его жизнь была интересна, но и ей когда-нибудь было суждено достичь края звёздной реки. Старик не винил ни своё племя, ни семью свою. Таков великий порядок: его время пришло, он больше ничего не может дать племени, а сберечь нужно молодых и здоровых.
Конечно, лучше было бы уходить не от болезней и бессилия, а на охоте или в бою. Ну что же. Конец не выбирают. Просто пришло время. Так уж получилось, что ворон уберёг его и он дожил до древних лет. Он стал слишком большой обузой для племени в эту морозную и голодную зиму накануне дальнего перехода. Сыновья любили его и в тайне от племени оставили ему кожаный мешочек с пригоршней сушёного мяса, которого ему хватит на несколько дней, если не быть слишком расточительным, да старую глиняную миску, собрав в которую снег, старик держал над костром, согревая заодно и озябшие руки.
Только одно беспокоило Коскуша. Он боялся, что последние его дни, когда он наслаждался своими воспоминаниями, могут украсть волки. Звери побоялись бы в иное время подходить так близко к огню. Но голод, голод делает всех безумными. И зверя и человека. Он слышал, как они ходят вокруг костра в темноте. Когда огонь потухнет, они разорвут его, если до того с ним не совладает стужа. Или может быть осмелятся они и не станут дожидаться темноты? Он не злился на волков, не ругал их. Он просто хотел ещё раз успеть дотянуться в топях памяти до самых светлых, самых радостных дней. Вспомнить давно забытое, ещё раз пережить главное.
Нутром охотника он почуял движение там, куда не доставало слабенькое пламя костерка.
«Идут» - подумал старик, услышав где-то справа в темноте аккуратное поскрипывание снега. Его поразило с каким спокойствием родилась эта мысль и как чист был его разум, когда пришло осознание гибели. Старик вздохнул и повернулся в сторону подползавших из тьмы хищников.
Чернота наконец колыхнулась, но из неё в бледное пятнышко света вышел не зверь, а человек. Высокий молодой путник. Белый. В странных сапогах, как будто из свалявшейся шерсти, с большим мешком за спиной и пристёгнутым к нему чудного вида карабином.
Сбросив свою ношу на снег, путник поклонился, присел напротив через костёр, стянул зубами большие рукавицы, отороченные мехом и, глубоко дыша, стал греть над огнём ладони, сжимая и разжимая побелевшие пальцы. Он смотрел на старика молча улыбаясь. Верно раздумывая на каком языке объясняться, понял старик. Созерцание прошлого, бессилие, холод, предстоящий конец, волки – всё куда-то ушло, испарилось. Стариком всецело властвовали удивление и интерес.
- Когда-то давно я был вождём своего племени и довольно сносно выучил язык белого человека. Что же привело тебя в такую глушь в тёмные дни? На много дней пути вокруг нет ни одного поселения белых, зверь ушёл, а зима, как видно, решила убить всё, что не умерло от голода.
- Мой путь лежит к Великой Горе. Я иду к ней давно, но сильно задержался. И я благодарен своему пути, что он вывел меня к твоему костру, отец. Позволь мне немного отдохнуть и разделить с тобой тепло и угостить в знак благодарности.  Однако где же твоё племя? Или ты пришёл сюда говорить с духами и просить стадо лосей для изголодавшихся сородичей?
- Моему уху чудно слышать речь белого, так похожую на слова сыновей севера.
- Удивлён проницательность твоей. Так будет нам проще понимать друг друга. Ведь даже говоря на одном языке, но являясь детьми разных племен, мы всё же говорим каждый по-своему. А так беседа наша будет честнее.
- Садись у костра, отдохни и трогайся в путь. Моё племя ушло на восход две ночи назад и не обременённый тяжёлой поклажей, детьми и женщинами ты в дневной переход сумеешь нагнать их. Вождь, мой сын, будет рад получить сильного мужчину в помощь при дальнем переходе, а ты получишь место для ночлега на стоянках и защиту о холода. К сожалению, ты не найдёшь у них пищи, но кто знает? Может быть Ворон пошлёт вам лосей или оленей.
Коскуш боялся и не знал боялся отчего, что путник начнёт выспрашивать как получилось, что его, немощного старика оставили замерзать в лесу на съедение волкам. Он слышал, что на земле белых старики до последних дней живут под заботой своих детей. Это, верно, потому, что жизнь их слишком сыта и ни голод, ни стужа там не ведомы.
Но странник ничего не стал выспрашивать, только всё так же внимательно с улыбкой поглядел на старика, сидя на корточках и принялся доставать из заплечного мешка посуду из тонкого железа и завёрнутое в ткань промёрзшее мясо.
- Кто голоден, тот и холоден. На моём родном языке это слышится складно. В той земле откуда я, почти не едят жаренного. Мясо, коренья или плоды там заставляют страдать, томиться.  Я угощу тебя. Пусть мы поедим не так скоро, но зато приготовленная в закрытой посуде на малом жару похлёбка придаст сил тебе как никакое иное лакомство. А мне станет напоминанием о доме.
Он поднялся и натянул рукавицы.
- Там в лесу я оставил свои сани с поклажей. Я только лишь приволоку их сюда, и мы немного обустроим твою стоянку. Думаю, это самое лучшее место, чтобы дождаться погоды и пойти к горе весной.
Старик не успевал осознать быстрых решений молодого гостя. Встрепенувшись он крикнул ему вслед:
- Будь осторожен - вокруг костра кружат волки. Удивляюсь тому, что не напали на тебя они.
- А кто ты думаешь рассказал мне о тебе? – засмеялся путник, тая в темноте.
1868, Зима
Я сижу в просторной хижине, построенной из веток и елового лапника, заваленного поверху снегом. Вход в хижину прикрыт лосиной шкурой, натянутой на жерди. Снаружи бушует метель, но мне тепло. И я жив. Я не замёрз, не погиб от голода, не был разорван волками. Великий Ворон за что-то полюбил старого Коскуша и не дал ему умереть. Он послал его, Чяхси. Коскуш стал сильнее. Коскуш стал будто моложе. Мне интересно жить не памятью о прошлом. Меня влечёт настоящее.  Он сумел сохранить жизнь мою и укрепить её. Мы строили хижину. Мы готовилиcь к зимовке. Мы запасали рыбу. Мы сделали на реке маленький шалаш с большим очагом из камней. Баню. Строил он. Я был плохим помощником. Тогда я был ещё слаб. Я каждый день все больше боялся, что он уйдёт. Я совсем не спал те три дня, что он ходил за лосиным мясом. Он привёз целые сани. Ему помогли найти лося волки. Волки.
На огне кипит котелок. Я кидаю в бурлящую воду пригоршню сосновых иголок, помешиваю.
Он забегает в хижину. Вьюга хочет залететь вместе с ним, выгнать тепло и растоптать огонь. Но он сильней вьюги. Он выталкивает её из хижины и плотно закрывает вход. Она злится. Она бешено гудит снаружи, но ничего не может поделать. Он как всегда смеётся. Отдаёт мне плетёную корзину с промёрзшей рыбой, стряхивает снег с одежды, кладёт сушиться рукавицы и шапку, протягивает к огню замёрзшие руки.
Мы сидим у огня. Я плету снегоступы. Он готовит суп из рыбы. Он всё время смеётся. Его щёки, нос и губы, чёрные, изъеденные морозом во время похода за лосем, быстро заживают. Слишком быстро.
- Расскажи мне про волков. Ты можешь говорить с любым зверем?
- Не с любым. Да и не говорить по сути. Только с тем, что не сильно отличается мыслями от человека.
Я молчу в ожидании. Мне хорошо рядом с ним на этой земле убитой морозом. Мне уже хорошо знакомы эти молчания перед долгими рассказами.
Он ждёт, помешивая котелок. Глотает, подув, из кружи отвар на сосновых иголках. И вдруг говорит:
- Лучше я расскажу тебе другую историю.
;
Если лежать на снегу, боль слегка утихает, вот только потом невыносимо трудно заставить себя опять подняться и продолжать идти вперёд. Ещё немного и поднимусь. Вот только дыхание восстановится и поднимусь.
Я счастлив. Я счастлив потому, что исполняется моя мечта.  Прямо сейчас.
А ещё воздух. В нём нет тысяч ароматов, оттенков, тонких обжигающих струек как там внизу. Тот раскалённый воздух пахнет всем, всем миром. Дыханием смолянистого леса, теплотой согретых солнцем камней, влагой травы и запахом всех тех, кто по ней прошёл. В нём есть движение, бег, полёт. Суета. В нём есть жизнь. Но в запахе того воздуха нет неповторимости и единства. Здесь, среди не таящего снега, запах ветра честен и чист. В нём нет ничего лишнего. Он просто пахнет собой. Разве что чуть-чуть отдаёт солнцем.
Как же болит бок. Но вперёд. Только вперёд и вверх.
Я расспрашивал о горе мать, когда она водила нас с братом на реку. Там на излучине есть высокий камень. Если забраться на него, видно, как гора возвышается над лесом. Тогда в детстве я долго смотрел на неё и представлял, что я сейчас там, наверху. Вот если бы было такое возможно: только был внизу и вдруг уже там, на вершине. На самом верху. В одно мгновение. Я думал о стене из синего льда, которую не вижу снизу, о громадных холодных глыбах к которым никто никогда не прикасался. Их не видно, но они обязательно есть там высоко. Есть прямо сейчас.
И вот сегодня, медленно, шаг за шагом, я иду к своей мечте. Человек, стрелявший в меня, желавший меня убить, сделал так, что я иду к ней сегодня, сейчас. Не завтра, не будущей весной, как я мечтал всю свою жизнь, ни вообще никогда, а прямо сейчас.  Он, мой убийца, сделал так, что я живу не рядом со своей мечтой, каждый день пробегая свой обычный кусочек жизни и перед сном с радостью окунаясь в заветную мысль, что когда-нибудь завтра я развернусь и уйду с обычного пути навстречу ей.
Теперь, понимая, как мало мне осталось, я поднимаюсь по горе и я счастлив. Теперь, умирая, я понимаю, что по-настоящему живу только когда иду к своей горе.
А потом, много лет спустя, наверху побывают люди и, наверное, сложат легенду о иссохшем, мёрзлом леопарде на вершине, где живёт только бог.
;
-Леопард, это зверь, который живёт далеко-далеко отсюда, за большой водой в жаркой земле.
Коскуш ничего не ответил, наслаждаясь сказкой.
-Весной, в первые дни, когда солнце вернётся на землю ты сможешь начать свой путь к Денали. Тебе надо готовиться в путь заранее. Он будет труден. Если ты не прогонишь меня, я пойду с тобой. Я буду идти сколько смогу. Я стану помогать тебе. Я смогу, я стал силён почти как в молодости. Когда Коскуш устанет, он оставит тебя, построит хижину и станет ждать твоего возвращения. Тоя мечта станет мечтой Коскуша.
-Конечно, Коскуш, я буду рад тебе в пути.
-Денали сурова и не любит чужаков. Тяжёлый путь надо пройти даже для того, чтобы хотя бы подойти к ней. Тому же, кто, возгордившись, решит оставить на склонах её свои следы, она отомстит жестоко. Поиграет, вымотает, истреплет и бросит замерзать в одной из своих ледовых трещин, сверху незаметных, прикрытых тонким одеялом невесомого снега.  И душу не отпусти к праотцам, так и будет держать пленницей, пока не выслужит ей долгую череду зим. Денали сверкает вдалеке, завораживает соей красотой. Но не заманивает. Напротив, она даёт знак не приближаться. Окружает себя непроходимым лесом, густым кустарником, расщелинами с дикими реками. Она говорит: не подходи. Смотри, любуйся издали. Денали не хочет ничьей погибели. Но Денали жестока к ослушавшимся. Денали справедлива.
-Я не хочу преодолеть гору, покорять её, как говорят в многочисленных теперь там за большой водой восходительных группах людей. Тем более, что это и невозможно. Она или пустит меня или прогонит. Преодолеть, перебороть можно только в мире человека. Я попрошу её впустить меня в своё царство. Буду ждать, пока гора не примет меня или не прогонит. Или проводит.
-Что ты будешь делать, если взойдёшь на гору? После?
-После… Найду себе Новую Денали. Не обязательно гору. Если жизнь позволит. Или если не встречу жену, – Чяхси весело расхохотался.
1868, Весна
Зима, злясь, всё ещё чувствуя свою мощь, сопротивлялась наступающему теплу. Выла, будто раненый зверь, бросала скопленные за время бездействия тепла силы в бой, не веря в своё поражение. Покрывала ночью ледяной коркой подтаявший уж было снег.  Но уже вскоре солнце вновь принималось топить спекшиеся сугробы на лапах елей и те начинал сочиться, раскисая, разваливаясь и падая чередой глухих ударов вниз, оставляя на хвоинках сияющие капли влаги. Мороз постепенно всё больше слабел, прячась в северные горы. Наконец зима поняла, что война проиграна и войско её разбито. Она уходила на север, злобно оборачиваясь, проклиная землю и обещая вернуться и накинуться на всё живое с пущей яростью после недолгого лета.
Два человека – старик и молодой мужчина собирались в путь, заканчивая последние приготовления.
Они увязали на двух санях свою поклажу, чинили и шили одежду, смолили лыжи, плели веревки из лосиной шкуры и спорили по вечерам о предстоящем маршруте.
На реке весело гудела, сложенная из больших камней печь в маленькой хижине, которую молодой называл баней. Он непременно желал всю оставшуюся половину дня посвятить лишь тому, чтобы лежать на колючем еловом лапнике в горячем пару, время от времени выбегая и зарываясь в рыхлый снег. Он очень любил эту свою баню.
Назавтра с рассветом было решено тронуться в дорогу. Если Ворон будет благоволить им, Коскуш надеялся подойти к склонам Великой горы дней через десять. Коскуш волновался перед дорогой и оттого злился на себя. Он чувствовал вернувшуюся силу, жажду жизни, желание дышать, есть, смеяться. Но хоть он и чувствовал всё это, он всё же сомневался в себе. Вдруг он опять станет таким же слабым и беспомощным как до его прихода. Старый тайн боялся, что не сможет быть достойным помощником. Как тогда, когда его оставило его родное племя.
;
Ураган начался через шесть дней после того как мы расстались с Коскушем. Старый индеец мог ещё идти на верх, хоть и был сильно измотан, пробираясь через густые заросли кустарников. Я настоял, чтобы он остался строить стоянку не слишком высоко, объяснив, что лагерь должен быть ближе к месту, откуда можно спуститься к лесу и нарубить веток или дров. На самом деле я боялся, что, если задержусь на горе, старик будет ждать меня до последнего и уже не сможет спуститься с высокогорной стоянки.
Мы разобрали сани и сложили из фирна временное жилище, где намеревались провести несколько дней. По утрам я уходил вверх на разведку с целью выяснить ситуацию с трещинами и адаптировать организм к высотным нагрузкам. Коскуш же, не жалея себя занимался постройкой лагеря, заготовкой дров, приготовлением пищи и упаковкой на лёгкие сани отобранных мной вещей. В первый день, вернувшись уже во время бледной ночи и сидя за миской похлёбки, я с улыбкой смотрел как старый индеец очень медленно и благоговейно укладывает в мешок теодолит, барометр и нефтяную горелку.
Спустя несколько дней, ещё в белёсой пелене, я вышел в сопровождении Коскуша на восхождение. Старик провожал меня с пару часов. Был уже настоящий день, когда мы с ним простились. Всё время пока я, оборачиваясь, мог его видеть, Коскуш стоял на месте, смотря мне вслед. Мне вспомнилось, как давным-давно я тоже поднимался со стариком в горы. И также один из нас стоял и смотрел вслед другому. Это было утро моей жизни. Самое начало моё в осознании себя и мира. В тот раз старик шёл умирать, а я оставался жить. Теперь совсем другой старик смотрит вслед мне.
Я поднимался по широкой реке ледника, уходящей изгибом по западному склону горы. Погода была прекрасная, разве что немного жарковато. Мне было радостно и весело. Я тянул свои сани, оглашая заснеженный склон американского каменного исполина скрежетом полозьев о твёрдый спрессованный снег. Я даже размышлял не стоит ли мне идти по ночам – благо всё видно. На ночёвку я ставил палатку, обложенную с подветренной стороны выпиленными фирновыми блоками, готовил еду и, записав сделанные измерения и набросав эскизы, проваливался в сон.
К полудню четвёртого дня после группы трещин, для преодоления которой мне пришлось достать из саней и собрать, изготовленную внизу разборную лестницу, я вышел к ровному полю. Замеры показали высоту его порядка 1100 саженей. На огромном пологом расширении ледяная река раздваивалась. В этом месте боковой её поток поднимался вправо к южной вершине и отвесной стене под главным пиком, второй же шел прямо. Изначально мной как наиболее приемлемый был выбран маршрут в основе которого заключался как можно более ранний выход на восточный хребет, по которому я рассчитывал достичь вершины, избегая ступеней и стен насколько возможно.
Продолжив путь по основному стволу ледника, я через две стоянки вышел к месту, в котором ещё снизу при осмотре горы и планировании пути, собирался подниматься на хребет. Уже на подходе стало понятно, что склон, по которому я думал карабкаться, оказался стеной неприступной. В итоге пришлось продолжать путь по леднику, который с каждым шагом становился всё страшнее. Дело даже не в трещинах, задутых снегом и увеличивающейся крутизне маршрута, а в нависающих массах снега по левую руку сверху, усилившемся ветре и уклоне ледника в пропасть по правую руку впереди.
Два раза я не прощупывал шестом пустоту под снегом и проваливался в трещину. Это было неприятно крайне. В первые мгновения казалось, что ничего не случилось и просто валенок проваливается в рыхлый снег и вот уже темнота, ощущение падения и рывок крепко пристёгнутых к плечам ремней, на которых я тянул сани.  При большом усилии на лямки из-под полозьев саней выскакивали острые железные стержни, направленные против направления движения и прочно врезавшиеся в снег, останавливая движение и моё падение. Изобретение обыкновенного русского гения Феди Блинова работало безотказно. Я висел над черной бездной поминая его доброй мыслью, пристёгнутый накрепко к лямкам. Пытаясь выкарабкаться, я всё думал о том, что избавился от великих мук там в чёрной глубине трещины, где бы лежал переломанный, постепенно угасая на долгие, долгие годы, вмерзнув в ледник, пока он не вытечет вниз, где постепенно оттает, освобождая моё искалеченное замороженное тело и освобождая давным-давно уснувший разум.
Ледник постепенно перекашивало набок, к пропасти. С каждым шагом всё больше. Поле его всё уменьшалась, пока широкий путь не превратился в узкую ступень, изрезанную шрамами трещин и острых скал, с отвесной стеной, уходящей ввысь слева и пропастью справа. Впереди, за полкой шло резкое расширение, добравшись до которого можно было встать на долгий суточный отдых. Ставить лагерь перед ступенью не представлялось возможным из-за бешеного ревущего ветра. Нужно было или проходить сужение или спуститься немного назад. Я решил преодолеть опасный участок, но с каждым шагом терпеть ветер, бьющий толчками в грудь и режущий лицо мелкими острыми льдинками, становилось всё тяжелее. Пришлось опуститься на четвереньки и двигаться уже почти ползком. В конце концов обессилев, поняв, что могу потерять ориентацию в пространстве и свалиться в какую-нибудь трещину или вовсе в пропасть, я, отдохнув немного заслонённый от ветра санями, повернул обратно.
Спустя несколько часов, на четвереньках пройдя до места где ветер был не так силён, я попытался встать, чтобы спускаться дальше на ногах, а не ползком, но не смог этого сделать. Ноги подкашивались от холода и усталости. Останавливаться было нельзя – справа близко отвесная стена, по которой сверху может сойти лавина и я стал двигаться левее, где из бездны, будто исполинские перила, защищающие неведомых великанов от падения в пропасть, поднималась небольшая гряда.  Ползком преодолев ещё несколько десятков саженей я лёг за сани и мгновенно уснул.
Первой мыслью в момент пробуждения было удивление. Почему же мне не холодно? Открыв глаза, я понял в чём дело. Меня занесло снегом. То чего я так боялся. Но если я в сознании и дышу, значит снег не очень плотный и его надо мной не так много. В панике я попытался вскочить на ноги. Встать не получилось, но сугроб надо мной поддался и нехотя выпустил из своего плена. Как оказалось, занесло меня почти на аршин. Первым делом откопав из-под снега сани и заплечный мешок я начал размышлять что же мне делать дальше. Еды ещё много, горелка всё того же Блинова, дай Бог ему здоровья, работает исправно, банка с белой нефтью почти полная. Я могу дождаться, когда ветер на ступени ослабнет и попробовать пройти этот опасный участок ещё раз.
Так тому и быть. 
В ожидании погоды я занялся самым важным – записал показания барометра, достал из саней лопату и выкопал в снежном склоне гряды небольшое углубление, перетащив туда вещи и начал накачивать воздух в горелку, чтобы приготовить еду.
Спустя пару часов, сытый и повеселевший, готовый к новому штурму, я выглянул из своего ветрового укрытия, чтобы оценить погоду, посмотрел вверх и опешил. Через вершину с северной стороны вниз неслись изорванные, похожие на редкую кудель, языки облаков. Я бросился к барометру, словно его показания могли изменить увиденное глазами. Давление упало. У меня есть совсем немного времени, пока всё вокруг не накроет буря такой силы, что ветер в жерле накануне покажется лёгким бризом.
Я скинул тулуп и бросился углублять снежную пещеру, стараясь уходить постепенно верх, чтобы тёплый воздух мог задерживаться в убежище. Спустя немного времени пришлось прекратить копать для того, чтобы убрать скопившийся отвал из кусков фирна. Его хватило чтобы завалить вход в пещеру чуть выше колена. Нужно было срочно закрывать вход – снаружи уже накатами гудел ветер. Я достал пилу и начал выпиливать снежные кирпичи в глубине пещеры. Получилась ниша один на три аршина на уровне груди от пола. Вырезанных фирновых блоков хватило, чтобы закрыть вход в пещеру. Я пробил шестом отверстие в потолке у входа, чтобы не задохнуться выдыхаемым газом и только тогда позволил себе сесть.
За тонкой стенкой на входе в пещеру творилось невообразимое. Ветер ревел так будто рушились сами горы. Нащупывая ручку нефтяной горелки в темноте снежной норы я ещё острее ощущал кошмар непогоды, творившийся снаружи. Одеревеневшими руками никак не получалось накачать воздух. Подумать только: ведь можно было остаться в ураган где-нибудь на леднике, не успев спрятаться и уже превратиться в кусок льда. А я сейчас сижу в безопасности и тепле. Ну почти.
Горелка наконец разгорелась, осветив мою уютную снежную пещеру и я поставил на неё котелок, набитый снегом.
А можно было бы сейчас гулять по тропкам в парке Кисловодска, дышать смолистым весенним воздухом, любоваться, сидя на тёплых белых валунах, седыми шапками Эльбруса, великого древнего Алатырь-Камня, на горизонте. Или же под цыплёнка с чесноком в прикуску со сванской лепёшкой с сыром пригубить натхани в ресторанчике на Орбелиановской в Тифлисе. Эх!  Кабы не мороз, овес до неба б рос. Посмеявшись над своими фантазиями, я принялся за обустройство убежища.
Ну да ничего. Пересижу непогоду и пойду вверх. Запасов еды и нефти хватит дополнительно дней на пять внезапного простоя. В этом случае я ещё смогу подняться наверх и спуститься. Если, конечно, не случиться новой задержки в пути вверх или обратно. Поэтому нужно беречь нефть и вдвое уменьшить рацион пищи. Он вполне щедрый.
Потянулись дни ожидания погоды. Я проверял сани, перекладывал верёвки, делал сосновый отвар с кипреем, готовил еду, спал в вырезанной под потолком пещеры нише. Много раз, разобрав фирновые блоки, выходил наружу проверить небо и побыть хоть недолго при свете. Через каждые два часа я заводил бой на часах и прочищал забившееся снегом воздухоотводное отверстие чтобы не задохнуться.
Я нашёл для себя занятие, заполнив вынужденный простой тренировками разума. Я вырезал из фирна кубики двух размеров, складывал их, окружая маленькие кубики большими и доказывал теорему Пифагора. Убирал все кубики кроме двух – большого и маленького, лежащих вплотную друг к другу. Если смотреть сверху, то общая величина их равна величине какого-то воображаемого третьего кубика. Если начинать изменять угол зрения и наблюдать кубики в объёме, то третий кубик перестаёт существовать. Мне нужно понять почему.
Цифры. Лучший способ уединиться от обстоятельств, которые не можешь изменить и привести разум к остроте и спокойствию.
Спокойствие и ожидание порождают воспоминания. И отрешённость.   
;
Прошло, наверное, дней восемь. В банке не осталось нефти. Еда ещё была, и я основательно поел на последок. Понимая, что могу просто-напросто вмёрзнуть в гору на долгие-долгие годы, я кое-как выбрался наружу и побрёл вниз, не различая пути из-за колючей ледяной пыли, бросающейся с остервенелой злобой в глаза. Все свои вещи я оставил в пещере, потому так как нести их вниз через наметённые сугробы, по которым и идти то было тяжело, никаких сил не было.  Я прошёл в белой мгле всего несколько десятков медленных, аккуратных шагов и вдруг почувствовал, что там, куда должна была наступить нога нет никакой опоры. В первый миг я по подумал, что упал с обрыва или попал в трещину, но тут же, ударившись грудью о склон, покатился куда-то вниз. Попытка зацепиться ногами или пальцами за снег ни к чему не привела – руки в рукавицах только скользили по крутому склону. В голове было абсолютно ясно. Я подумал, что нужно во что бы то ни стало задержаться на склоне, иначе докатившись до края я сорвусь в пропасть, меня разобьёт о скалы при падении в несколько сот саженей и потом завалит снегом. Стянув кое-как зубами с правой руки рукавицу, я впился пальцами в снег, вырывая ногти и пытаясь остановить движение. Но вдруг меня подбросило на каком-то бугорке и в следующий миг со всего размаху припечатало к торчащему на самом краю пропасти скальному выступу. Раздался самый омерзительный из всех существующих звуков – глухой хруст ломающихся человеческих костей.
Придя в сознание, я пролежал ещё довольно долго, сначала пытаясь справиться с бешеной болью, а после прислушиваясь к своему телу, пытаясь понять серьёзность повреждений. Голова не проломлена. Позвоночник цел, обе ноги тоже. Цела правая рука. Левая сломана в плече. Ещё ключица и несколько рёбер. Всё бы могло быть страшнее. Особенно если бы скала не задержала моего падения.
Аккуратно, пядь за пядью, я пополз наверх, упираясь ногами и цепляясь голыми пальцами за склон. Полз постоянно останавливаясь и кусая зубами снег. Отдыхая так, завалившись на правый бок, чтобы не касаться волочащейся сзади левой руки.  Всё полз и полз, а склон всё не кончался.
Наконец я выбрался наверх. Теперь будет проще. До пещеры всего несколько десятков шагов. Нужно только подняться на колени, затем встать и идти. Только бы найти пещеру. Только бы не пропустить.
Подняться с колен было не так просто. Я несколько раз пытался встать на ноги и вновь падал вниз, подолгу отдыхая. Встав, наконец, постоял немного и пошёл вверх к своему жилищу. Только бы не пропустить пещеру за этой белой ревущей пеленой и только бы не занесло полностью вход.
Казалось, что я прошёл совсем недолго и до убежища ещё далеко. Но вот впереди показалось тёмное пятно скал, на которых не мог задержаться снег. Я подошёл поближе, остановился, стал всматриваться в прорехи вьюги и тут же закрыл глаза.  Это была скальная полка. Я прошёл свою пещеру. И прошёл из-за того, что, боясь вновь сорваться, слишком сильно прижимался влево.
Хотелось лечь на снег и хоть немного полежать. Нельзя. Потом будет уже не встать. Нужно было идти назад.  Аккуратно, шаг за шагом. Вдоль самого края. Шаг, ещё шаг. Забыв о колющем снеге, во все глаза смотреть, искать.
Вот наконец крохотное чёрное пятно впереди. Сев на краю, я свесил ноги и сполз внутрь. Здесь было так хорошо, так спокойно.
Я поставил одной рукой и подбородком на место выбранные снежные кирпичи, наслаждаясь притихшими звуками урагана, нашёл на ощупь мешок с промёрзшим мясом, достал ломоть и стал грызть его. Болели зубы и дёсны. Проглотив несколько не растаявших кусочков, я подошёл к своему ложу, кое как забрался и мгновенно уснул.
;
Лёжа, закутавшись во всё что было, я соскребал пальцами со стены снег и клал себе в потрескавшийся, сочащийся кровью, рот. Мне становилось холоднее с каждым днём, с каждым часом. Постоянно звенело в ушах. Я уходил в мучительную голодную, ледяную полудрёму. Я грезил баней и горячим чаем. Я просыпался, убирал негнущимися пальцами с лица и бороды ледяную корку и лежал, вглядываясь в темноту.
Потом пришло самое страшное, что может быть для человека в подобной ситуации. Безразличие и покой. Я жил уже большей частью во сне. Изредка, всё реже и реже, приходя в сознание и зачем-то прислушиваясь: можно ли выйти и начать спуск вниз. Я медленно замерзал в своими руками выстроенной снежной ловушке.
;
Ветер уже не ревел. Он сделал своё дело, заметя всё колючим, рассыпчатым снегом, спекшимся вскоре от мороза в монолитную плиту. От замурованного входа в маленькую пещеру, где на ледяной постели лежал замёрзший путник осталось не больше пяди. Всего пяди для выхода из снежного подземелья.
Человек лежал на спине с открытыми глазами. Он давно уже не спал. В голове было абсолютно ясно и спокойно. Мука бреда и кошмаров отступила. Уже давно не было сил подняться. Ему ничего не хотелось. Ни есть, ни пить. Ему не было холодно. Путник только немного злился на себя. Нужно было сразу пытаться спуститься. Хоть как-то, но пытаться спуститься. Теперь уже для этого нет сил.
Верхний фирновый кирпич из стенки упал внутрь пещеры.  Сверху посыпалась снежная пыль, искрящаяся в ярком солнечном свете, влившемся следом.  Мужчина, лежащий в глубине, с удивлением повернул в сторону входа отвыкшие от света, слезящиеся глаза. В пещеру ворвался такой вкусный, такой забытый свежий ледяной воздух. Второй кирпич упал вниз за первым и сразу же снаружи показалась тоненькая женская ладонь, схватившаяся за следующий фирновый блок. Спустя немного времени лаз оказался довольно широким и внутрь ловко проскользнула маленькая, легко одетая в индейские кожаные штаны и куртку девушка. Она подошла к лежащему путнику, погладила его лоб, смёрзшиеся волосы, потрескавшиеся белые губы.
-Молчи, молчи.
-Я не знал, что ты уже… Откуда ты меня знаешь? –он с тревогой за состояние своего разума смотрел на неё. - И здесь… Ты здесь, откуда ты здесь?
-Тебе нужно встать и идти. Ветер совсем стих. Ты сможешь. Ты же выползал из подземелья, когда был куда слабее себя нынешнего. Коскуш уже идёт вверх. Он ищет тебя.
Мужчина смотрел на неё и ничего не понимал. Он не встречал её в этот раз. Она не сможет знать его. Видений у него никогда не было и во времена куда худшие. Но это пол беды. Как она здесь оказалась? 
-Слыхал, лиса, за твои чудеса… Прошу тебя. Как ты здесь?
Девушка рассмеялась, вздохнула и поцеловала его.
-Ты всё такой же… Я не родилась ещё. Ещё не время. Но сейчас, сейчас я помню все жизни, прожитые с тобой. Каждый день.
Она улыбнулась.
-  Но если ты останешься в своём склепе, то вмёрзнешь в эту гору на долгие, долгие годы. И когда я появлюсь в следующий раз, мы не сможем встретиться. Так что поднимайся, лентяй. Я поведу тебя мимо трещин.
;
Мужчина и женщина медленно спускались по залитому солнцем сияющему леднику.  Она не давала остановиться и присесть, чего ему так хотелось. Она тянула его, бережно взяв за скрюченную, промёрзшую чёрную руку. Он шёл за ней следом, с детской улыбкой, спрятанной в свалявшейся бороде, жалея, что не может почувствовать мертвой ладонью её прикосновения
-Я пройду с тобой вниз ещё с две версты. Ты сможешь. Потом мне придётся оставить тебя.  Тебе нужно будет спуститься ещё совсем немного одному и ты встретишь Коскуша. Ты уж береги себя. Хотя бы для меня. А то что-то опять тебя понесло.
- Тогда весело коням, когда скачут по полям… Эх жалко не добрался до верха. Не постоял там.
- Ты так много вкладываешь в места, символы, предметы.
-Ничего я не вкладываю.
-Да? А кто пошёл за тридевять земель, чтобы утопить ничего не значащий и ничем ему не угрожающий кусок металла?
Он удивлённо посмотрел на неё и вдруг рассмеялся:
-Ну каков есть.
Он задал наконец так мучающий его вопрос:
- Понимаешь, такого никогда не было. Я никогда не видел, чтобы кто-то приходил из не живущих на земле. Кроме Него.
-Ну знаешь... Ангел-хранитель является во плоти очень редко.

1890
- Простите меня и не сочтите за бестактность вопрос, который мне необходимо, крайне, задать вам.
- Извинения людей за поступки, которые они только собираются совершить всегда обескураживают. Спрашивайте пожалуйста.
- Я ещё раз приношу извинения, но мне абсолютно необходимо узнать природу ваших размышлений в то мгновенье, что я подошел. Мне никак не даётся взгляд некоего персонажа, над которым я сейчас работаю. Увидев же вас, сидящим на этом склоне, увидев ваши глаза я был просто ошеломлён. И, чтобы понять верность моего выбора, мне непременно необходимо узнать род мыслей ваших в сей момент. Это любовные переживания, мысли о материальном, что же это?… Но я вижу вам всё это смешно?
- Извините бога ради. По-видимому, вы удивительно требовательны к своим натурщикам. Тождественность мыслей и образа предмета писания, это безусловно нечто удивительное. Не обижайтесь моим улыбкам… Да, ваш вопрос… Я просто вспоминал.
- О! Значит я не ошибся! Это именно то, что мне нужно. Не пугайтесь, я не стану упрашивать вас позировать мне. Всё что мне нужно это взгляд и всё - у меня фотографическая память. Что до вас, то позвольте мне некое панибратство. Вы, как я понял, восхищены и отвергнуты некоей прекрасной особой. Что ж, это прекрасно. Но не придавайте этому излишнее значение. Вскоре ваша впечатлительная натура выберет новый предмет обожания.
- Как ободряюще звучат ваши слова, право! Мне всего лишь надо потерпеть недолго до этого скорого момента. Ну так расскажите мне, что за образ вас мучает?
- Как легко грусть на вашем лице сменилась этой весёлостью… Да… Как вы поняли я художник. Вернее, человек искренне пытающийся быть им в полном смысле этого высокого звания. Именно в этом причина того, что я столь бестактно начал с вами беседу. Видите ли, я пишу некий образ, давно не дающий мне покоя и сводящий меня с ума. Увидев же вас здесь на траве, ваш взгляд, сцепленные над коленями руки, воистину обомлел и уверен, что неземные силы послали мне самый щедрый подарок за всю жизнь, в вашем виде.
- Я заинтригован. Расскажите мне, что это за персонаж, столь всецело занимающий ваш разум?
- Это настоящее наваждение. Оно никак не даёт мне покоя. Я вымучен им. Я давно уже не сплю и ночами витаю в каком-то бреду. У меня уже начались видения. Несмотря на то что Савва Иванович Мамонтов – я сейчас гощу у него, любезно предоставил мне все условия для работы, мне никак не удаётся совладать с чем-то непреодолимым. С чем-то сверхмогущественным. В этом парадокс благосклонности вышних сил. Вы читали Лермонтова? Это демон.
- Что же вы ищите? Вернее, что вы хотите найти в нём?
- Не злобу, нет… Страдание и скорбь. А ещё силу, безграничную силу. Мощь, способную уничтожить всё вокруг себя и понимание этой мощи. Растоптать в пыль весь род людской. В мелкую пыль! Понимание ничтожности человеческой. Понимание собственного стократного превосходства над ними. И ещё раз скорбь, море скорби.
- Скорбь… Прошу вас, запомните мои слова. Не ищите эту трагедию, не пестуйте её, иначе вы обретёте скорбь, искомую в персонаже, в себе самом и загоните жизнь свою и душу свою. Играющие самые мрачные пьесы, поставившие на пьедестал литературу разрушения, затрагивающие кошмары мистического, самого таинственного, апогея страдания, уходят из жизни или сходят с ума, тем самым множа страх, олицетворяя бедой своей, кару от запретного. Но по сути же, лицедейством рушат саму суть свою. Ломают руками своими великое построение своего разума кусочек за кусочком. Рушатся от яда в голове, а не от возмездия неведанного. От демона внутри, а не от демона неземных сил, как вы выразились. Главный ваш враг – демон внутри вас и в ваших силах изгнать его, пока он не поработил вас. Это зло рождается в душе на подготовленной почве. Это гордыня. Восхищение не плодами своего труда, не достигнутыми результатами, даже не причисление себя к плеяде великих, а вера в ничтожность людей вокруг по сравнению с собой. Вспомните мои слова, когда будете готовы объявить войну своему демону.
- Какие светлые мысли!
- Самое лучшее снадобье для здорового сознания — это светлые мысли, Михаил Александрович.
- Ну! Как же тут не возгордиться, когда моя слава так широка! Впрочем, это довольно забавно поговорить с пророком.
- Путь от безумия обратно чистому разуму - тяжкий труд, который нужно проделать самому и который надо выдержать. Коротким шажочками в боли и тьме, наощупь, только лишь одной волею силы. Поверьте. Вот и напишите лучше пророка, когда захотите убить своего демона.
1911
-Тебе наплевать на меня? Тебе плевать? – взбешённая, растрёпанная женщина шумными шагами беспорядочно ходила по комнате. Она не смотрела на своего собеседника, спокойно сидящего в кресле у самого выхода на балкон.
Мужчина, мягко, примирительно улыбаясь, следил глазами за своей подругой, превратившейся в настоящую фурию за какие-то несколько минут. Он всегда неуютно чувствовал себя во время женских истерик. Истерики его обезоруживали и сковывали, хоть и видел он их не мало. Женщина, наконец, остановилась напротив, на несколько мгновений замолчала и уже полностью перестав себя контролировать перешла на крик.
-Мне смешны эти твои воспоминания о придуманной бабе! Ха! Наконец то сползла с твоей рожи эта противная снисходительная улыбочка. Я-то удивлялась - неужели мне одной угадываются в тебе эти слюни! Ещё бы! Такой весёлый, такой ледяной, такой неприступный. Ледяная скала, а не мужчина. Со своими противными холодными глазищами. Но ты забыл – я творец любовной лирики, я всегда всё понимала.  Я вижу твою душонку насквозь. Слюнявую. За ширмой нарисованной тайны.
Мне, кстати, недавно Валера рассказал кое-что. Мы с ним долго смеялись над тобой! Помнишь, тогда, года четыре назад на Волге, летом. Помнишь? Мы долго веселились. Все уже разошлись, а ты остался сидеть с Валерой ночью на веранде. Ты был пьян. Сильно пьян. Мы ещё за столом тогда начали говорить о древних битвах. О Ледовом побоище. Помнишь? Ты тогда ещё сказал, что в историографию сражения закралось множество ошибок. Что битва на Чудском на самом деле была ровно на год раньше, чем принято думать, что была не там, где ищут историки. Что рыцари утопали не в воде, а в снегу, куда их заманили отступившие на лыжах финны.
-Не финны, а карелы и ижорцы.
-Стало быть помнишь тот день…
Мужчина, нехотя убрал от лица руку, на которую опирался подбородком и, откинувшись на спинку кресла, тихо ответил: 
- Тот день помню.
- Ни черта ты не помнишь! Ты уже тогда был пьян как свинья и как обычно рассказывал свои небылицы. Потом все разошлись, а вы с Валерой продолжали пить на веранде. Как в тебя ещё столько лезло! Так вот, он рассказал мне, что ты начал в полубреду нести ему про старинных рыцарей, про архитектуру замков, про устройство темниц и подземелий. Наконец, совсем уж потеряв связь с землёй, перешёл к описанию своего заточения в башне! Про пытки. Рассказал про придуманную немецкую бабу. Мы так смеялись! Он так смешно изображал тебя в тот момент! Но тогда Валера был удивлён, даже немного напуган твоей болтовнёй. Потом до тебя видимо дошло, что ты выглядишь весьма глупо. Прямо как идиот выглядишь, рассказывая свои фантазии от первого лица, и ты свалил всё на сон. Он говорил, что еле сдерживался от хохота тогда. Надо отдать должное, он сумел извлечь выгоду, написав свой дурацкий рассказ по твоим бредням, но это не делает тебя меньшим психом, живущим в своих идиотских фантазиях! Видишь, твой друг потешается над тобой! Да у тебя нет друзей. У сумасшедших не бывает друзей!
Женщина громко, торжествующе рассмеялась. Она победно смотрела на бледного, ошарашенного человека перед собой, всегда такого спокойного и улыбчивого. Такого далёкого. Он сидел, закрыв глаза, не шелохнувшись в своём кресле.
Ему хотелось в это мгновенье просто остаться одному. Сидеть у открытого окна в темноте не слыша никого. Он прислушался к улице. После всех криков и шума, осенняя киевская ночь казалась такой тихой. Прекрасная нежная ночь, чуть слышно, испуганно дышащая холодным ветерком, спрятавшись в сыром переулке.
-Я после сам позволил написать ему. Это его вольный пересказ. И Валера и твой муж любят мои истории, а я наслаждаюсь тем, как отесывают они, используя свой литературный дар, эти угловатые рассказы будто скарпелем, – ответил он. - Валера много придумал. Я не признавался ей в любви. Она была всего лишь дочерью старого доброго конюха. И Матильда никогда не была высокой.
Он встал, посмотрел недолго не неё, развернулся и неспешно вышел из комнаты.
Оставшись одна, женщина бросилась в покинутое кресло, вцепившись в подлокотники и продолжая громко смеяться. Ещё миг, спрятав в ладонях лицо, она зарыдала, но тут же, вскочив, кинулась вслед за поверженным собеседником. Спотыкаясь, ничего не видя перед собой она выбежала на улицу и захлёбываясь слезами, закричала:
-Прости меня! Это всё шутка. Шутка! Валера никогда бы мне ничего не рассказал. Он говорил мне, что ты спас его от атеизма, от гордыни. От сумасшествия. Он говорил мне, что те редкие моменты в жизни общения с тобой сделали его более настоящим. Он бы никогда не посмеялся над тобой. Я сидела у окна на втором этаже тогда и всю ночь подслушивала. Прости меня. Прости, прости. И эта твоя девушка, придуманная или нет... Не важно. Я не смела так говорить о ней.
Он вновь смотрел на неё со своей обычной спокойной каменной улыбкой, своими огромными холодными серыми глазами.
-Аня, не стой на ветру.
1920
В полутёмной комнате станционного начальника не так много людей, однако, солдату с ведерным самоваром на руках непросто пробраться по узкому проходу среди чемоданов, разложенных на них шинелях, связанных папок с бумагами и грудой прочих вещей, разложенных повсюду: на трюмо, кровати, стульях или же прямо на полу.
Один из офицеров, обернувшись на него, нетерпеливо морщится, перегибается через стопку чемоданов, протягивает длинные руки, громадными ладонями забирает самовар у солдата, бросив в полголоса: 
- Ну, ступай, ступай. 
В комнате влажно от растаявшего снега, жарко и накурено. Офицеры негромко переговариваются, разбившись по два-три человека. Колючая морозная ночь по ту сторону окна и тёплый, пахнущий табаком и смолой полумрак уже с этой, тянут в тревожную полудрёму.
Вдруг, грохот сваливаемых у печи дров, покрытых ледяной коркой, на мгновения абсолютная тишина и снова приглушённый гул разговоров.
У окна, левой рукой соскребая со стекла ногтями иней, стоит очередной правитель России. В опущенной правой руке между пальцами дымит забытая папироса. Пепел бесшумно обваливается на пол.
Воспользовавшись его временным одиночеством, рядом, облокотившись на стену встаёт человек. Он, единственный одет не по-военному в этой комнате. Это старый знакомый верховного ещё по научным работам на севере, много лет до сего дня им не виденный. Он смотрит на Колчака и молчит.
- Вот и всё, – прерывает тишину верховный главнокомандующий, не отрывая глаз от очищенного ото льда кусочка стекла.  На его пальцах медленно тает искрошенный иней. – Вот и конец России.
- Ошибаетесь, Александр Васильевич. Не так-то просто ей погибнуть. Россия будет существовать и завтра и через год и через век. Будет, пережив ещё десяток катастроф, таких, после которых любой иной народ рухнул бы во мрак времени и сохранился бы только в разрозненных одичалых остатках да на страницах учебников истории. А русские выживут, выберутся из всех притонов, из всех кошмаров. На авось, но выберутся… Черт возьми, хорошая фраза для поэмы. Надо будет кому-нибудь подсказать.
- Боюсь, это будет уже другой народ.
- Опять-таки ошибаетесь. По ту сторону, под большевистскими знамёнами такие же русские люди как вы… Как я. Суть нашего народа сильна. И те, кого наши офицеры называют пьяной матроснёй, те против кого направлена ваша жестокость сегодня, породят завтра новых великих поэтов, учёных, философов, зодчих. Новых великих русских.  Во фразе «Мы русские с нами Бог» заложен весь сакральный смысл бытия нашего. «С нами Бог» это не протекция Всевышнего.  Господь не помощник и заступник здесь. Он не отдельно. Он не над, Он внутри. Бог в нас. И этот Бог внутри победит всю грязь, всю трусость и слабость, что как болезнь расползаются по организму.  Вы как-то назвали наших людей народом-Богоносцем. Это очень верные слова. Бог, носимый в себе. В каждом человеке.  Православие, созданное русскими и русские, созданные православием. Наша вера не куплена на ярмарке, а выкована в веках в душах наших. Вот это и есть то, что называют русским народом.  Наша нация и есть наш иммунитет и наша защита. Вместе с верой как составной частью её. Поэтому главное оружие против русского народа – заставить его забыть, что он русский народ. Когда наши немцы, малороссы или белорусы перестанут считать себя русскими, там и начнётся разрушение народа. Когда для самих русских то, что они русские перестанет что-либо значить, тогда исчезнет эта земля как есть она и заполнится людом ей чужим. Есть, кстати, ещё одна беда наша. Это люди, народы, живущие всю жизнь свою в России и считающие эту землю чужой, временным пристанищем.
- Вы как-то говорили мне, Олег Святославович, что не являетесь русским по рождению, что вы из иных земель. Что носите не имя по рождению. Я не хочу знать вашей тайны и не пытаю вас в том. Но ответьте: вы истинно считаете себя русским?
- Когда-то давно один великий человек сказал мне, что родны мы не кровью, а духом. Почему я считаю эту землю своей? Ну вот, например, по праву ли считает себя носителем нации человек, чьи предки приехали в страну несколько поколений назад? Он живёт в ней с рождения, его отец и его дед жили здесь, а вот прадед, допустим, был из иных мест. По праву ли он считает страну, в которой живёт, своей землёй? По праву ли он считает нацию, в которой живет, своей? Не должен ли он причислять себя к народу своих предков? К немцам, к туркам… Вопрос места. Где-нибудь там, в европе он мог бы остаться иноземцем и иноземцами могли бы быть и его дети и дети его детей. Но не в России. Дух этой земли, дух её народа, его Вера вытеснят всё иное всё чуждое из твоей души, как только ты откроешь её. Как только захочешь искренне стать русским. Тот человек есть русский по праву, ведь не жизнь, а вся его суть связана с Русью. А меня с ней связали десятки жизней…
 Есть и иное. Сколь много раз видели глаза мои как русские по крови презрели суть свою и возжелали стать кем-то иным. Они с радостью неслись к своему новому идолу, но в исходе прокляли себя, поняв, что обратного пути нет. Русский – единственная национальность, которую можно обрести, но и единственная, которую можно и утратить, что не раз случалось со многими нашими соотечественниками, в душе отрекшимися от своей сути и взамен не ставшими какими-нибудь англичанами, а получившими пустоту. Вакуум. И оставалось им одно. Проклинать запад, превознося русский путь, преклоняясь до конца жизни пред тем, от чего они давно отвернулись. Как Герцен, например.
Вообще, в том вижу я первопричину извечных распрей России со всем германским миром. Со шведами, англичанами, немцами. Мы просто разные, как бы глупо это не звучало. Разные подходы в определении свой-чужой. Их критерий – родовитость, наш – родность духа. Это наиважнейшая для нас оценка уничтожается веками, но всё жива ещё в простом народе. Немцы смотрят на чистоту, близость происхождения, аристократическую иерархию на Руси же глядят на то нашинский ты мужик или нет. Мы оцениваем немецкую характер, а они русскую родословную. Их нация отвечает на вопрос «кто», а наша на вопрос «какой?». Изначально народ по духу нам близкий, отравлен он, заражён ядом трупным разложившегося Рима. Потому мы и не можем, да и не сможем никогда понять друг друга. Только лишь когда кто-нибудь из них превратится в русского. Вообще это был бы идеальный удар: вернуть германскому миру тысячи заражённых русской землёй немцев.
Потому так худо находят русский человек и российская власть общий язык. Зачастую хозяева всего в России попросту не хотят быть русскими.
А в моей жизни подкидывает судьба иногда, издеваясь, самых важных людей, рождённых немцами. Словно оценивая: ну а такое препятствие ты сможешь одолеть? Сможешь через такую пропасть перетянуть своего человека?
Так что я самый что ни есть русский. Коренной. И это благо мне дарованное.
- Вы знаете, Олег Святославович, я в последнее время часто думаю: было ли благо для Отечества в моей борьбе? Не стал ли я таким же, как вы говорите чуждым русскому? Хотелось бы мне верить в то, что то, что я делаю абсолютное благо. Но внутри постоянно грызёт червь сомнения… Был ли смысл в погубленных жизнях? Быть может я заблудился, прошел мне не предназначенное? Может быть лишь зло от меня народу моему? Может быть моё место где-то там на севере, и я сейчас должен лежать где-нибудь рядом с Толлем, вмёрзший во льдах? Ведь эта война ни к чему не привела, мы ничего не смогли добиться. Гибнут лучшие сыны нации.  Как же жаль утраченного и утраченных, как же жаль рухнувшую империю. И ведь мы сами во всём виноваты. Мы сами довели русского мужика.
- Александр Васильевич, к былой организации государства быстрого возврата силой уже нет. Черта пройдена. Протекут годы и народ восстановит сам себя. Из сломанного дерева пойдут новые ростки от могучего живого корня. Но сейчас дальнейшее противостояние — это катастрофа.  То золото в вагонах за окном превратится в русскую кровь.  Каждая отлитая на него за границей пуля, будет куплена за жизнь русского человека. Кому бы оно ни стало принадлежать – по ту сторону фронта или по эту, оно будет работать на уничтожение народа. Англичане, японцы или американцы с удовольствием обменяют золотые кирпичи на инструменты для истребления народом самого себя. Они не имеют идеологических пристрастий, им плевать кто больше прав. Их задача высосать побольше, впившись за вашей спиной в Россию зубами своих экспедиционных корпусов.
Нужно спешить. Гражданская война должна прекратиться. И золото должно уйти, пропасть и вернуться только, когда будет время. И когда оно будет более всего необходимо.  Пропасть по частям в разных местах. И в первую очередь не кирпичи, а то, что наиболее ценно для успокоившегося, поумневшего будущего поколения. В первую очередь, ордена, медали, памятные монеты, наградные драгоценности, а самое главное те скрытые романовским правлением летописи, запаянные в свинец. У вас очень мало времени. Чехи уже ведут торги с большевиками как курень в своё время.
Пять часов утра. На столе наполненная пепельница, стаканы с чаем и потрёпанная, покрытая значками и пометками карта кругобайкальской железной дороги.
1922
Пристань Каракёй была заполнена народом. Устало вылезали из своих парусных лодчонок просоленные и пропахшие свежим уловом рыбаки. Весело гомонили между собой отправившиеся на обед рабочие, покупающие дешёвую рыбу, которую для них жарили на прогорклом масле прямо здесь же, у причала. Гордо и не спеша шагал, посматривая на море бывший поручик в потертом кителе с черно-красными корниловскими погонами на плечах.
Да, чуден был Константинополь в это время. Смешение народов, религий и смыслов жизни. Кое как уживались на этом клочке земли бессчётное множество людей. Оккупационные гарнизоны Франции, Италии, Англии, остатки коренных греков, преимущественно в районе Пера, льстивые турки, прячущие хорошо отточенные ножи за пазухой. И среди всей этой разномастной круговерти бродили потерянные, ищущие новый смысл жизни русские эмигранты.
В небольшом кафе, на втором этаже, переходящем в просторный, скрипящий старым деревом уютный балкон с тканевым карнизом от солнца, сидели двое мужчин. Один из них худощавый и молодой на вид с аппетитом уплетал запеченный ломтями сыр с помидорами и сладким перцем, запивая холодным пивом из запотевшего стеклянного стакана. Собеседник его грузный, с бородкой и в годах, крутил на блюдце крошечную чашечку с остывшим кофе, от которой он не сделал ни глотка. Он смотрел на голые мачты рыбацких лодок, столпившиеся у причала и лишь изредка, мельком и недовольно, поглядывал на своего собеседника.
-Советую вам аккуратней вести подобные речи здесь, – раздраженно проговорил бородатый. - Не ровен час изрубят вас в мелкие куски врангелевцы.
Молодой человек не обиделся. Улыбнувшись, он вытер губы салфеткой и отодвинул пустое блюдо.
- В вас, как и во многих здесь… да что там, почти во всех, живёт горькая обида за отнятую жизнь на Родине. Ноет эта боль несправедливости. Не думайте - я не злорадствую и не ликую по поводу великой русской беды. Но ни на одну, ни на другую сторону всецело не встану. В душе моей не тоска по былой жизни, а печаль по истерзанной судьбе России. Но я не унываю. Я верю в этого феникса.
Они помолчали, не глядя друг другу в глаза.
- Гибель империи, это неизбежная трагедия, – продолжил парень, допив одним глотком пиво. - Иначе быть и не могло. Не большевики разрушили её, а прогнившая до состояния трухи русская голубая кость, толкавшая в пропасть, ликовавшая краху, взявшая власть, да с февраля по октябрь так и не понявшая, что с той тяжкой ношей делать. Как всегда, маскируя свою бессмысленность и бездарность излюбленным своим многозначительным взглядом, устремлённым в прекрасные дали, да саркастической усмешкой парящего над суетой. Не по Сеньке шапка. Это та часть российского люда, что поджигает страну изнутри, греясь, живя теплом того огня. Та гниль немногочисленная, но наиболее слышная. Они величайшим злом чтут любой запрет. В законе, в вере, в совести и характере человека. Но они готовы запрещать другим. И они нашли внутренний ответ на этот парадокс. Объявили всех, кто не с ними существами неразумными, выведя себя в отдельный вид с самоназванием российская прогрессивная интеллигенция. И как апофеоз её, эта самая интеллигенция в русской власти, ненавидящая всё русское.
Вы тоскуете по утраченному светлому, справедливому времени. Но разве до февраля было ль оно так уж справедливо? Россия привыкла ехать верхом на изнеможённом, обворованном русском мужике. Начиная с тех времён, когда он был просто вещью до нынешнего века, где он просто недочеловек - прогресс не велик. Не многое сменилось – по семь шкур спускал каждый делец со всех – от мальчонки до старика, лишь бы угнаться за длинным рублем.
Что делала русская власть веками? Наши цари тысячи не задумываясь послали под пули с картечью, а потом умилостивили теми же русскими людьми побеждённых врагов. Как например кавказских царьков, одариваемых после победы целыми деревнями русских рабов. Императоры звались освободителями, вытаскивая из рабства целые народы кровью русского солдата. Зачем? Эти же самые государства, чьё существование заслуга лишь того самого мужика ни секунды не задумываясь предавали Россию при малейшем выгодном случае. Как Болгария… Всех тащит русский мужик, и своих господ и чужие неблагодарные народы. Долго терпит русский мужик, уповая на справедливость, да не видя её. Долго терпит, безропотно снося все и оттого безвольным скотом хозяевами своими и считаем, оттого жадность чрезмерна обирающих его – нет ведь никакого сопротивления, никакого роптания. Думаете он только и может как уж работать не в мочь затянуть родную дубину и на том спокоен бывает? Нет. Зреет ненависть в нём, копиться и вырвавшись наружу неостановима, всесокрушающа. Много такого уже было в истории русской, да всё отчего-то забывается. Коротка память на висящие на каждом суку бесформенные кули с опорожнёнными кишками. А вместо того, чтоб превознести его, мужика, воздать по заслугам ему, каждая никчёмная мразь лишь выхлопотав себе жизнь покрасивее, да обличась под англичанина стремилась об него ноги вытереть лишь бы подчеркнуть чуждость этому простому посконному русскому. Так для кого было оно справедливо то время благодатное? Для десятой части населения?
А ведь с поразительным пониманием правды простого русского человека и жаждой оной можно было бы создать величайшую из империй в истории человечества. Империю диктатуры справедливости. Диктатуры большинства. А он, мужик, он один с сошкой, да все к нему с ложкой... А теперь ему и страну восстанавливать.
-Ужель вы думаете, что этот чумазый, пропитый мужик, не знающий и пары умных слов способен сделать что-то путное сам, без указки, тем более восстановить разорённую державу? –раздраженно парировал собеседник.
 - Мудрость не в том, чтобы витиеватыми фразами рассуждать о чем-попало, а в том, чтобы простыми словами уметь сказать великое. Пушкин потому и гениален, потому так недосягаем, что умел обыкновенным русским, самым простым русским словом, сплетать великие творения о самом важном.  О том, о чём прочие стремились говорить высокопарно, заумно, порой забывая, что же они хотели сказать.
- Демагогия. Вы уходите от темы.  Есть добро, а есть зло. Зло, которое победило это самое добро, прикрываясь благом для народа, а потому вдвойне зло.
- Нет. Это вы уходите, закрываетесь от своих сомнений. Это только в детских романах, господин сыщик, добро всегда сражается со злом, а противник хорошего всегда плохой. В реальном мире же, нередко достойный стоит против достойного, а подлец против подлеца. За всю свою жизнь я ещё ни разу не встречал однозначно положительных во всём по-книжному людей. И я не возьмусь решить кто есть кто из уймы действующих лиц в этой истории русской смуты. Смуты, которая хуже войны. Война закаляет народы, а революция, это неестественный отбор. Вопреки природе, а война, это тоже природа человека, отбирающей самых сильных, выносливых и здоровых и лишая менее совершенных возможности выжить и иметь потомство, так вот революция уничтожает лучших, отбрасывая народ, нацию назад, сводя на нет то, что было по крохам собрано, по маленькому шажочку пройдено за долгие века развития.
Самый опасный противник – самый сильный, самый смелый. Того, кто бы, возможно, выжил в прямом столкновении уничтожают в первую очередь. Лукаво, в спину выкашиваются лучшие по обе стороны этой грызни. Грызни, которую можно бы было избежать, если не доводить свой собственный народ до состояния обезличенного счётного баланса на бумаге.
В итоге без неё уже нельзя. Её не избежать. Революция, это лопающийся нарыв. Это перенапряжённая мембрана, разделяющая среды с высоким и низким давлениями.
Помолчали.
-Зачем я все-таки вам понадобился?
-Затем, что хочу выручить вас из беды. Ведутся переговоры о выдаче вас в Россию как сатрапа царского режима. Поэтому вы вместе со всей семьёй через три дня отплываете во Францию. Вот здесь документы, – парень протянул свёрток. - И деньги на первое время. Дело ваше, которое вы здесь открыли, придётся оставить. Займитесь на новом месте литературой, мой вам совет. Расскажите в книгах о своей увлекательной работе в уголовном сыске.
Мужчина с бородкой, не притрагиваясь к свертку, сосредоточенно изучал холодную черную поверхность в кофейной чашечке.
-Вы не ответили. Почему вы хотите помочь именно мне?
Парень откинулся на спинку, закинув руки за голову и по-доброму улыбнулся:
-За вас просил один мой добрый друг. Вы его как-то очень здорово выручили.
1941
- Смотри, Олег Святославыч что я раздобыл! – прокричал сияющий от радости солдат, вылезая из раскуроченного панзеркампфагена с руками, поднятыми над головой в каждой из которых было зажато по банке немецкой тушенки. 
- Хорош орать, - раздражённо осадил рядового, гаркнув через плечо, сидящий на снегу. Но тут же, пожалев о своей грубости, добавил куда мягче: - Вылезай давай, Петр. Надо идти. Темнеет уже.
Он отвернулся и вновь стал разглядывать изуродованную землю между двумя деревеньками. Зияющие черные нарывы изорванных полей в белом снегу. Сгоревшие остовы машин, разбросанные тела немецких танкистов и пойманных на бегу пулей пехотинцев.
- Как же это, а? С десятком ПТРов, да двумя пушками? Как же вы смогли, родимые…
Солдат, спрыгнул с танка и стоял молча в нерешительности чуть позади, смущённо наблюдая за обхватившем колени и раскачивающимся вперёд-назад командиром.
- Ты ж погляди, что делается… А ведь спасёмся, ей Богу спасёмся! Нет, твари! Теперь я ясно вижу: передохните вы все, но ничего не добьётесь. Сколько ещё на Руси таких вот Никольских и Петелино вам зубы в порошок искрошат. Вот так же перемолен будет, как наша земля теперь, Берлин уж скоро.
- Так русские люди сильны стали! Не голодранцы поди, как прежде под бывшими. Советская власть их вырастила, – воодушевлённо поддакнул Петр.
Лейтенант только по-доброму улыбнулся в ответ, взглянув на паренька и поднялся на ноги.
Чуть позже Олег, сидя у открытой печи в пустой избе на окраине деревни, набил снегом котелок, достав нож, одним движением разрезал пополам банку с промёрзшей немецкой тушёнкой и аккуратно положил обе половинки на угли.
- Добрый ножик, Олег Святославыч! Разреши глянуть? – спросил Петр. –  Дааа. Славный мастер по всему делал. На вид вроде совсем старинный, потёртый и форма чудная, а написано будто недавний: «1914. Пахомов и сын.», - изучал он клинок. -  Хороший мастер видать был.
- Вот ты давеча, Петя, былые времена поминал. Так вот этот нож один такой голодранец и сделал. Вернее, сделал давно. Когда ещё голодранцем не был. А потом, когда уже не был и подписал. Прекрасный человек, – проговорил лейтенант, с улыбкой погружаясь в воспоминания о недавней жизни своего друга.
;
Гаврила Пахомов очнулся в подворотне, где-то у свиного дома, на мокрой земле, покрытой помоями, выливавшимися из стоящего тут же грошового кабака. Облизнув распухшие разбитые губы пересохшим языком он, закряхтев, уперся руками и сел, облокотившись на стену питейной, убрал с лица свалявшиеся в грязный жирный ком волосы и поглядел вокруг заплывшими глазами.
Стоял вовсю уж день, но было всё равно прохладно. Кидая на него равнодушные взгляды мимо то и дело шагали люди. В кабак изредка заходили окрестные подёнщики с ночной работы, разменять плату, а то и вовсе спустить заработанное. Дверь заскрипев открывалась, выпустив влажный смрадный воздух и пьяную брань и тут же захлопывалась, скрывая в темноте своей пасти очередного пропойцу. Где-то в глубине переулка горланили нищие мальчишки.
Гаврила оглядел свои изодранные сальные штаны, сквозь которые виднелись грязные ноги, обутые в рассыпавшиеся почти лапти. Он поймал себя на том, что ему совсем не совестно сидеть тут у всех на виду в состоянии отребья полного. Эта мысль удивила его. Он прислушался к своим ощущениям внимательней. Так и есть, ему было всё равно. Заботило только желание раздобыть водки, чтобы справиться наконец с той плывущей пеленой перед глазами и чугунным гулом в черепе. Да ещё хотелось безумно пить. Во рту было шершаво и кисло. Он прополз на локтях с пол сажени, плюхнулся на живот и, подвернув к губам бороду, опустился лицом в мутную лужу, принявшись жадно хлебать. Напившись так, отряхнул бороду, сел, сплёвывая с губ прямо себе на живот грязь и песок и снова поглядел по сторонам. Туман в голове рассеялся и Гаврила глазел кругом размышляя о своём нынешнем положении да жалея себя.
«А вот Колька Серегин поди ж не тужится нонче. Вишь как вышло то. Бок о бок на грядках всё лето прокантовались, навоз да землю тягали. Рядышком ночевали, а вот я в отрепьях одних у канавы подыхаю, а он поди, как зеленщика укокошил да кассу сцапал уж, конечно, не голодает, а с марухой где пирует. И не помог то копейкой приятелю, гнида.»
Пошарив за пазухой, оборванец раскрыл огромную ладонь, разглядывая обнаруженное.
«Два пятака, да гривенник, да копейка. Ну да ничего. Живём. Раздобуду шкалик-другой да бульёнки – повеселее заживется» - ухмыльнувшись подумал босяк.
 «Ладно. Чуть потемнеет выжду где-нибудь у кабака похмельнее кого одного. Там, глядишь, и полтинкой обзаведёмся и приоденемся. Может и картуз раздобуду. А что? Не велик грех у сволочи какой отобрать. Не убивать же, не калечить. А пока посижу здесь, отдохну». Гаврила вновь самодовольно ухмыльнулся. Мальчишки в глубине подворотни загалдели сильней и Гаврила повернул к ним своё испитое, посиневшее лицо, прислушавшись от нечего делать.
Толпа ребятни постарше, окружив со всех сторон, дразнила и толкала щуплого нищего мальчёнку лет пяти, время от времени разрождаясь радостным хохотом в ответ на особо смешную издёвку.
-Слышь, Карасик, а штаны то у тебя мокрущие чего? С батькой в море замочил?
И вновь весёлый хохот.
-Вот приедет отец за мной – покажет вам всем! Он у меня сильнющий. Мастером на корабле ходит! – тоненьким голоском весь в слезах кричал Карасик.
-Так ты за ним сплавай! –кричит один поздоровее остальных и за шиворот волочёт мальца к глубокой луже и плашмя кидает в неё.
Дети весело смеются, топая ногами и обрызгивая сидящего в грязной воде Карасика и, весело переговариваясь, толпой уходят.
Мальчик, выбравшись на сухое место, точно как Гаврила, садится спиной к стене, поджав под себя ноги и вовсю рыдает, размазывая слёзы по чумазому лицу и весь дрожа от холода в ладящей промокшей одежонке.
Нищий пропойца, врываясь пальцами в грязь, смотрел на ребёнка, а в груди под рёбрами всё ныло у него, мешая дышать.
Окликнув и подозвав к себе одного из проходящих мимо обидчиков, Гаврила сказал:
-На держи копейку, да расскажи-ка про малого того. Чего потешались то?
-Да то Васька-Карасик. Прозвали так, потому что он все трепется, дурак, что батька его – моряк, уплыл значит за море, но скоро вернётся за ним! – Паренёк весело расхохотался: - Ему евоная сеструха старшая напела. Он то с ней раньше жил, да вот месяц назад пырнул её кот по пьянке. Он и остался один. Всё ждёт. Да ничего – скоро как зима станет поуймётся.
Гаврила кивнул, освобождая рассказчика. Тот, сунув копейку за щеку, весело побежал догонять своих приятелей.
А пьяница всё сидел, разглядывая ребёнка.
«Ему то за что? – думал он -  Ладно я, паскуда. Я себя сам сгноил, все уменья свои водкой залил, в грязь сам себя втоптал. Но он то? С него то почто спрос такой? Он вишь, на папашу своего молится, ждёт, а тот, поди ж, мразь какая-нибудь вроде меня. Был мастер, да в стакане утоп. Спился уж давно и подох в канаве, а его, малыша, за веру ту чистую ещё и мордуют вовсю.»
Внутри у него всё клокотало. Жалость к себе сменилась бушевавшей яростью.
«И что станется с ним? Коли уж не замёрзнет зимой, что наверняка почти, то вором станет и такой же сволочью как многие здесь на Хитровке. Но они-то сами свою жизнь выбрали, а ему отчего иного то пути нету?»
Кое как поднявшись, Гаврила, покачиваясь и придерживаясь левой рукой за стенку пошагал к мальчику.
-Да не робей ты, не обижу, – пробасил он, подойдя ближе, увидев, как испугался ребёнок. – Ты что-ль Васька-Карась?
-Я, – еле слышно прошептал мальчик, подняв к незнакомцу заплаканное грязное лицо.
-Тут тебя один человек искал, – как можно более ласково сказал Пахомов.
-Какой человек? – округлились глаза ребёнка.
-Да я-то почём знаю? Сказал найду – наградит.
Васька вскочил на ноги и раскрыв рот смотрел на оборванца как на икону.
-На вот тебе, - взяв маленькую худую ладонь, Пахомов вложил в неё все свои деньги. – К закату придёшь на это же место. А я за день разузнаю всё. Понял? А пока сходи купи поесть, да не показывай никому денег, чтобы не отняли.
Васька всё продолжал стоять на месте.
-Ну иди, кому говорят, - прикрикнул Гаврила.
Мальчик нехотя зашагал прочь, всё время оборачиваясь.
-Иди, иди. Да не забудь. Здесь же вечером, – сердито прикрикнул вслед Пахомов.
«Не забудет. Никак не забудет.» - подумал он.
Закапал дождь. Всё нарастая и вскоре превратившись в шумящий ливень, выливая на город бурлящие потоки воды, будто бы стремясь смыть с мостовых Хитрова рынка всю его грязь и нечистоты. Пытаясь уровнять Москву. Растворить черту между кромешной нищетой и чрезмерной, тягостной её роскошью.
Пахомов шёл по обезлюдившей улице, наслаждаясь ледяной водой, стекающей по его могучему телу. Не было ни похмелья, ни голода, ни жажды. Были только мысли, такие непривычно ясные и чёткие.
-Думай, Гаврила, Думай, - сам себе улыбаясь, твердил нищий.
;
Спустя час, в кабинет начальника московской сыскной полиции Кошко вошёл дежурный надзиратель.
- Аркадий Францевич, там к вам какой-то босяк просится. Говорит по важнейшему делу. Прикажите пустить?
- Ну что ж, пустите. Интересно, послушаем.
В кабинет, оставляя за собой мокрые следы, поклонившись, протиснулся детина громадно роста весь в грязном рванье.
Порыскав глазами по комнате и остановившись на образе, он размашисто перекрестился и наконец обратился к сидевшему в молчаливом ожидании сыщику.
- Здравствовать желаем, господин начальник. Я к вам по делу об убийстве.
- Каком ещё убийстве? - нахмурился Кошко.
- Да зеленщика Иванова с Арбата. Я значит у них работал всё лето и знаю кто убийца.
- Так я и сам знаю. Колька Серёгин. Знаешь где его искать?
- Господин начальник, вы уж прошу, одолжите мне пятирублёвик, а я его сам к вам и приведу.
Начальник сыска ухмыльнувшись рассматривал испитое лицо с какими-то на удивление ясными глазами, смотревшими с таким ожиданием.
- Вы не смотрите что в такую крайность я вошёл. Человек то я работящий – вон все руки в мозолях, - пробасил босяк и вправду протянул как доказательство громадные ладони. – Вот только водка проклятая сгубила меня.
- Господь с тобой, – промолвил Кошко, помедлив и сам удивляясь своему решению.
Он достал бумажник и протянул нищему просимые деньги:
 - Держи пять рублей.
;
Подходя вечером к кабаку, Гаврила ещё издали увидел стоящего на углу Карасика, озирающегося по сторонам, всего озябшего, но не сходящего с условленного места.
- Привет, Васька, – сказал он, подойдя и потрепав по волосам сияющего от радости мальчика. – Озяб совсем?
- Ну как, нашёл? – пропищал Васька, задрав голову, ничуть не удивившись тому, что давешний грязный нищий предстал одетым в изрядно поношенную, но вполне справную одежду.
- Нет ещё. Но найду. А пока мне надобно тебя пристроить куда-нибудь. Ты для меня теперь уж шибко ценный. Ступай за мной.
Через пол часа мужчина и ребёнок спускались в полуподвал к знакомой Гавриле прачке.
-Вот, Матрёна, тебе рубль, - сказал Пахомов, поздоровавшись. – Возьми мальченку вот этого на две недельки. Через срок приду, может заберу его, а может и ещё на сколько-то оставлю. Да смотри береги его. Корми досыта. Не то голову вмиг скручу.
Он сурово зыркнул на хотевшую было что-то спросить женщину и повернулся к мальчику.
- Ну, Васька, не робей. Скоро у тебя, да и у меня тоже совсем иная жизнь пойдёт! – погладил ребёнка по голове и быстрым шагом вышел вон.
;
Каждое утро, возвращаясь после торга и купив себе на пропитание почти истухшей требухи да кислого хлеба, Пахомов проходил до дома прачки, перебрасывался с той парой слов, проверял мальца, принося тому то сладкий гостинец, то что-нибудь из одежонки и быстро, боясь потерять время на работу, шёл в душную мастерскую, за пребывание в которой платил по гривеннику в сутки и в которой работал день и ночь среди разномастных оборванных умельцев, переделывающих и чинящих для продажи различную ворованную утварь.
;
Месяца через два, солнечным зимним утром, по бедной обшарпанной улочке, украшенной искрящимся на солнце свежим снегом, размашисто шагая, шёл высокий подтянутый мужчина без бороды, остриженный, в высоких блестящих сапогах и опрятно одетый. Увидев Ваську, стоящего у дверей на коленках и строящего снежную крепость, человек остановился и молча смотрел на ребёнка, выжидая, когда тот обратит внимание и гадая: заговорит ли, узнает ли в чистом и прилично одетом человеке, без свалявшейся дремучей бороды дядьку Гаврилу. Поприветствует ли обычно своим писклявым голоском.
Васька обернулся и сидел молча ни жив ни мёртв с колотящимся сердцем, боясь, что явно нездешний, не хитрованский великан подошел к нему лишь спросить, как пройти по нужному тому адресу. Так смотрели они молча друг на друга, пока мужчина не спросил:
- Вася, ты?
- Папка?
Пахомов наклонился, подхватил ребёнка на руки, поднял над собой широко улыбаясь и прижал к груди.
- Папка! Ты меня нашел, папка! – визжал Васька прижавшись. – Где же ты так долго то?
- Далеко, сынок, далеко, – сбивчиво отвечал Пахомов. - За далёким зелёным морем. В плену был. На чужбине. Вот насилу выбрался и к тебе сразу. Теперь я от тебя никуда.
;
- Вася, обожди меня здесь, – сказал мужчина сыну, остановившись перед дверью и постучался.
Паренек кивнул, озираясь в диковинном месте и принялся разглядывать развешенные на стенах картинки и портреты.
- Разрешите, господин начальник? –заглянув внутрь произнёс мужчина.
- Пожалуйста, – пригласил Кошко.
Зайдя и не спеша перекрестившись на образ, посетитель широко улыбнулся.
- Вы меня конечно не узнаёте, Аркадий Францевич. Гаврилу Пахомова помните?
- Нет, не припоминаю. Извините, – отвечал знаменитый сыщик, вглядываясь в незнакомое ясное лицо великанского роста господина. – Да вы присаживайтесь.
- Ну как же, господин начальник, – засмеявшись проговорил гость, садясь. – Года с полтора тому назад выручили вы меня. Спасли, можно сказать. Пять рублей у вас испитый оборванец брал, помните? Так то я и есть!
- Не может быть! – прошептал Кошко в крайнем изумлении. – Но как же такое возможно?
- Да все благодаря той пятёрке. Вы уж извините, Кольку Серёгина вам не словил. И не пытался даже. Да вы, я слыхал, и сами справились превосходно. А на деньги ваши снял я уголок в хитровских мастерских, что слам перекраивают, натаскал ломаных вагонных рессор английских, дубовую доску в трактире отодрал, да вспомнил своё забытое уж и залитое водкой умение и стал делать ножи. День и ночь делал. Два-три склепаю – да поутру на смоленском рынке продаю. Без продыху старался, да сам Господь укрепил. И так-то дело у меня в гору пошло, что имею уж нынче собственную мастерскую, да не на Хитровке, а в Лефортово, напротив училища. А ведь всё вам лишь благодаря. Так что, возвращаю ваши пять рублей и вот этот подарок. Не побрезгуйте принять.
Расчувствовавшийся господин начальник московской сыскной полиции долго расспрашивал Пахомова обо всех подробностях, под конец приказал дежурному фотографу заснять удивительного посетителя на память и после, всё пожимая ему руку, проводил к выходу.
Затем, вернувшись к своему рабочему столу, сидел он, пытаясь вернуться к прерванной работе и непременно отвлекаясь на мысли, заставлявшие улыбаться. Вдруг вспомнив, он пододвинул к себе ящичек из полированного вяза, раскрыл его и замер. На бархатной подкладке лежал изумительной работы клинок с выделанной резьбой костяной рукоятью. На внутренней поверхности крышки была вытравлена надпись:
«Аркадию Францевичу Кошко от благодарного босяка.»
1945
Когда ничего уже нельзя изменить, остаётся лишь обернуться через плечо, кинуть взгляд назад и забить из последних сил ворочающуюся, подсказывающую другие пути совесть, мыслями о делах грядущих и непомерно важных по сравнению которыми всё иное не существенно. 
Полк, как и вся дивизия, как и весь фронт, тая, продолжал отступление. Последнее пристанище - территория старинного поместья, ныне сиротского приюта, подарившего пару дней драгоценной передышки, было уже покинуто. В одном из флигелей ветхого особняка оставались раненые, пара человек медперсонала, не пожелавших под гнётом долга продолжать путь к столице, несколько монахинь-воспитателей, да полсотни сирот. Эти последние сейчас прильнули к стёклам, наблюдая как по пыльной дороге, опустив головы, уходят последние их защитники. Оглядывающиеся изредка через плечо, пытающиеся успеть перегруппировать войско, надеющиеся получить подкрепление и всесокрушающее оружие, о котором было столько говорено и всё-таки остановить наступающего разъярённого противника.
Дети пересказывали друг-другу много страшных историй о солдатах врага, жестоких и неуязвимых. А неуязвимых потому, что съедают они ими побеждённых. О страшном войске, которое уже скоро будет здесь и в котором, как рассказывают, бок о бок, с пусть дикими и жестокими но людьми, шагают призраки, демоны и вампиры.
Воспитательницами эти разговоры были строго запрещены.  Их рассказывали по ночам, шёпотом, после передавая с глазу на глаз, из комнаты в комнату за завтраком или во время занятий. Говорили ещё, что самая страшная участь уготована женщинам и что разъярённые, уродливые и громадные солдаты не пожалеют даже монахинь и девочек из приюта.
За этими разговорами дети твёрдо решили и пообещали друг другу, что никогда не дадутся в руки убийц и насильников, а лучше спрячутся в лес или умрут. Девочки и мальчики клялись, что будут защищать и оберегать друг друга и как только враг будет рядом, убегут в леса и там построят укромное поселение, в котором и будут жить, пока не вернуться с подкреплением свои и не прогонят варваров.
Они тайно готовили припасы, делали ножи и луки, собирали всё необходимое для дальней дороги и долгой жизни под открытым небом в лесу. В самодельные дорожные мешки складывалась тёплая одежда, консервы, бельевые верёвки и спички, украденные с хозяйственного склада и многое-многое другое. А ещё мальчики придумали и торжественно давали рыцарскую клятву быть несгибаемыми и мужественными перед лицом грядущих опасностей. Каждый из них, засыпая, представлял себе, как будет разводить огонь, охотиться, ловить рыбу, а самое главное, как будет защищать и, возможно, спасёт в неравном бою ту самую девочку или даже всю школу и станет отважным предводителем юных лесных воинов. И как потом, когда наши победят, о его подвиге узнает весь мир. И как он будет скромно рассказывать, сидя с забинтованной рукой, головой или просто со шрамом, что просто исполнял свой долг. Долг защитника, воина и мужчины.
Русские появились внезапно и гораздо раньше, чем говорили.  Никто ничего не успел сделать. Однажды из сада показались солдаты. Сначала то тут, то там по одному и вот уже через пол часа у большой парковой лестницы стояла целая толпа. Несколько человек зашли внутрь особняка и начали быстро осматривать помещения.
Девочка лет 10 лежала за осколком большой каменной клумбы, боясь пошевелиться и вздохнуть. За тем самым осколком, где она так любила скрываться во время игр в прятки.
«Вот только стемнеет и побегу. Напрямик через поле в лес. А там наверняка уже ждут наши ребята. Те, кто успел убежать. Только бы не расплакаться. Иначе конец.»
Подошёл грузовик и люди в странной форме, переговариваясь на резком, непонятном языке стали разгружать из кузовов на землю фанерные ящики, выкрашенные в зелёный цвет. Потом ящики начали перетаскивать в сарай. Они проходили так близко, что девочке каждый раз казалось, что они заметили её.
Шаги. Громче. Шёпот рассказа на этом страшном языке. Резкий громкий хохот. И вдруг тишина.
Она ждёт. Долго ждёт. Потом осторожно, по капельке отрывает голову от земли. С сотрясающим грудь сердцем оглядывается вокруг.
Никого. Не заметили.
Почти не касаясь ногами раскисшей земли, она бежит вниз по полю к лесу. Только бы добраться скорее и она спасена. Она летит под уклон. Ей легко бежится. Она уже видит впереди своё спасение.
И вдруг ноги в мгновение становятся чужими и тяжёлыми. Где-то далеко сзади она слышит разъярённый крик, от которого хочется сразу упасть в грязь лицом и плакать. Будто вся из теста, задыхаясь, кое-как добежав до старого высокого сарая, где хранили сухую траву зимой, она забилась в уголке под наваленными досками, съёжилась и закрыла глаза.
Прошло совсем немного времени и гнавшийся за ней быстро, но уже не спеша, уверенно зашёл в сарай. Шумно дышащий, напряжённый. Скрипящий сапогами. Такой большой и сильный.
Он быстрыми шагами приближается к девочке. Останавливается. Осматривает свою добычу.
Она зажмурившись сидит на полу под нависшей тёмной громадиной.
Он смотрит на неё. Перед ним, подобрав под себя ноги, сидит девочка с чёрными пружинками вьющихся волос, налипших от пота на испачканное лицо, побелевшими костлявыми тоненькими пальцами натягивая на угловатые коленки краешек застиранного старого платьица.
- Ну что, набегалась? – кричит он на неожиданно чистом немецком.
Солдат рывком за плечи поднимает ребёнка. Не выдержав напряжения, девочка наконец начинает рыдать.
- Мне что, делать нечего носиться за тобой по минам ваших доблестных завоевателей?
Он несколько мгновений смотрит на трясущуюся фигурку в своих руках, и вдруг прижав к груди и легонько гладит по голове.
- Ну прости, прости меня дурака старого. Я не хотел напугать. Сам испугался как увидел где ты бежишь. Нам теперь нужно возвращаться аккуратно по своим следам, чтобы не подорваться. Держись за шею. Всё будет хорошо. Ты поплачь теперь, милая, поплачь.
1967
Я частенько вспоминаю времена старые и даже древние, но почему-то в последнее время в уме моём всплывают картины того, что было не так уж давно.
В моей улыбающейся памяти встают искренние тысяча девятьсот пятидесятые, шестидесятые... Я скучаю по зимним спящим многоэтажкам на той окраине настоящей Москвы, которой не осталось, которая была пережёвана цепкими зубами временщиков, впрочем, как и вся страна уже в этот последний век. Скучаю по тем рыхлым, колючим и уютно-добрым снегам, как простенький теплый свитер, вязанный лицевой петлёй из грубой шерсти. Мне вспоминаются, уставшие от тяжёлого честного труда деревеньки и посёлки, открывающиеся неярким светом в поздний час сразу же, целиком, там далеко внизу, куда петляя спускается ночная дорога. Скучаю по тем людям, которые знали и любили своё дело. Людям с огнём в глазах, являющих собой одно целое со своим трудом. По эпохе, названной словом, вызывающим теперь лишь саркастическую улыбку. По времени энтузиастов своего дела. Свершавших за год то, на что поколениям до них, да и после, требовались десятилетия, да к тому же всё с меньшим понимаем того, что делают их руки. Люди с горящими глазами. Это всё было так недавно. Теперь же я замечаю лишь искорки, в большинстве из которых отражаются лишь деньги.
О великие стремления и увлечённость созиданием своим. Куда же вы исчезли? Совсем недавно вы взрывали мир умами, жившими своей мечтой. В любой миг, в каждую секунду суток непрерывно работающей мыслью, нёсшиеся к своей цели. Великий век, уложившийся в дюжину лет. Великое время людей, сплавленных одной идеей. Когда небольшая группа, трудящихся вместе становилась эквивалентом гения, а гении обретали божественное в работе своего разума.
Тогда казалось, что мы будем изучать, понимать, творить всё быстрее. Нам казалось, что путь к новым мирам, далёким звёздам уже скоро, вот-вот приведёт нас куда-то далеко-далеко. Что через каких-то двадцать лет мы будем шагать по ещё вчера недостижимым загадочным планетам.
Вспомни фантастику тех лет. Люди писали не о далёких годах где-то там в мутном будущем, а о дне великих свершений, который всем им суждено увидеть. И они верили в это искренне, потому, что сами были частью великого духа, повелевавшего тем временем.
Я скучаю по единицам горящих окон поздней ночью в многоэтажках и избах с самыми простыми на земле людьми, работягами, весельчаками и мудрецами. Нет. Это не жизнь воспоминаниями о прошлом, пожирающая душу, а благодарная улыбка тем дням, которые слепили неказистого такого меня и с чрезмерной помощью которых развивалось моё понимание о том, что есть что на земле.
Прекрасное было время.
Или я становлюсь старым брюзгой, или действительно наступают последние дни.
В те годы я по уши пропал среди геологов. Стараясь не отставать в труде своём от этих людей, выживавших там, где лопались стальные траки гусениц тракторов. Они были несокрушимы. Они пешком проходили много сотен километров, они неделями не снимали кухлянок и ватных штанов, они спали прямо на спёкшемся в камень снегу, они окоченевшими руками долбили шурфы в промёрзшей земле. Зачем? Они искали спрятанные сокровища.
Мечта о поиске кладов живёт в каждом мальчишке. Столько много скрытого, спрятанного не где-нибудь за морями, а здесь, совсем рядом. Стоит лишь немного подумать, прочесть, понять и вот уже пойманы будут признаки, приметы, намётки. Тонкая паутинка, колышащаяся на ветру, едва-едва не рвущаяся, будет всё тяжелее, всё увереннее, превратится в ниточку, станет всё крепнуть. Направление пути будет всё отчётливее.
И сердце ноет и дышится тяжело от предстоящих приключений. И радостно просыпаться чуть свет и трудно уснуть, когда завтра снова в путь, снова на поиски.
Но мальчишки вырастают и сладкая тревога кладоискательства затухает в груди. И великие сокровища, которые действительно лежали совсем близко, совсем рядом, остаются сокрытыми от мира. Мальчишки взрослеют.
Но не все.
Некоторые остаются в мужских сильных телах. Заросшие бородами, пристрастившиеся к табаку. Прошедшие через пороги жизни. Много потерявшие, многими перекатами жизни битые, но это всё те же мальчишки. В этом не трудно убедиться – стоит только заглянуть в их глаза.
И живут одни из них степенно и ладно среди прочих людей, в тех же домах, ходят в те же магазины, ездят на тех же автобусах. Они по виду самые обыкновенные. Тихие или весёлые. Разве что окружающие считают их немного странными из-за того, что они частенько замирают, унёсшись своими мыслями неведомо куда.
В конце лета, двадцать девятого августа шестьдесят седьмого, я уставший и пропахший дымом костров, ввалился в свой дом под Костромой.
 О моё убежище, моя деревянная крепость, мой приют на маршруте, как долго я о тебе мечтал.
Зайдя в дом, я скинул наконец в угол уже вросший в мои плечи рюкзак, открыл все окна и вышел во внутренний дворик. Так давно мне хотелось оказаться здесь, растопить баню, поставить в русскую печь глиняный горшок с мясом, сидеть распаренным, укутанным в колючее шерстяное одеяло ночью во дворике при керосиновой лампе и пении сверчков. Поглядывать туда, где в черноте несёт тысячелетия свои святые воды Волга. Наливать из большой зеленоватой, неровной бутылки вековую пшеничную водку, а потом спать. Больше суток спать. Потом проснуться, лежать в постели. Долго, чтобы прочувствовать все, о чем мечтал столько месяцев в мокрой палатке и спальнике на Путорана, лежать, закутавшись в пуховое одеяло на чистой подушке и чистой простыне, потом встать и пойти купаться. Валяться на теплом песке, закрыв глаза, слушать как шелестит у ног Волга, как вдалеке пыхтят теплоходы.
Какая ж это прекрасная штука – свой дом. Только сейчас оценённая мной полностью. Наверное потому, что не вкусив студёного воющего ветра горных пиков Денали, каторжного труда в зимовку на Груманте, мрака сырых подземелий Ливонии, не понять вполную истинной прелести от горячо топленной русской печи, ароматной похлёбки в глиняном горшке и сотворённого умелыми женскими руками уюта. Были бы они теперь и настала б тогда абсолютная гармония.
Я наслаждался теплотой дома, замечая в который раз, как всё-таки он не совершенен он без хлопочущий хозяйки.
Недолго спустя, голым сидя у стены баньки на лавке, я перебирал в памяти воспоминания об удивительных местах, сотнях водопадах и озерах, дымке небольшого костерка, неспешных ночных беседах, уколах стланика, очертаниях знакомых лиц в дыму за искрами папирос. Вспоминался густой пряный аромат ковра из прошлогодней хвои, прогретого скупым северным солнцем. С улыбкой пришлось признаться самому себе, что я уже начинаю скучать по дороге.
Я почти наверняка знал, как будет. Ближайшие несколько дней я стану отдыхать: ходить на Волгу, купаться, ловить рыбу с лодки, прогуливаться по Костроме, ходить на рынок. Потом сяду за разбор записей, проявлю фотографии, сопоставлю свои данные с источниками. Две-три недели буду формировать в уме и переносить на бумагу отчет. Я был рад предстоящей тяжелой, интереснейшей работе. Будто коллекционер на своё рабочем столе, аккуратно разложил в воображении грядущие дни в предвкушении. И абсолютно ошибся.
Вспомнив, что не заглянул в потовый ящик, я поднялся со скамьи и пошлепал босыми ногами по не успевшим еще остыть от летнего дня теплым вязовым спилам, уложенным тропинкой, в сторону ворот. Этот адрес знали с пару десятков самых важных для меня людей. Время от времени кто-нибудь из них присылал письмо с описанием своей жизни, вопросами о моей или приглашениями в гости или совместную поездку.
В ящике лежало всего одно письмо. Забрав его, я вернулся, зашел в предбанник, зажег свет и стал рассматривать конверт. Письмо было отправленным из Пскова. Увидев на конверте незнакомые фамилию и имя я, тем не менее, начал догадываться от кого эта весточка.
-Ваня, - произнес я вслух и с улыбкой посмотрел на конверт, будто бы на фронтовую фотографию. 
Я до поздней ночи сидел на улице, изредка подливая себе водку и перечитывая письмо, ожидавшее меня в почтовом ящике долгих два месяца. Я припоминал красивое русское лицо Вани, его страсть к рисованию, его разбитные мужицкие шутки и прибаутки. Мне виделись дороги войны, деревеньки, города, люди и ныне живущие где-то на земле и те, которыми была усеяна земля в долгом пути до самого Берлина.
Письмо было сухим, без раскидистых повествований и вопросов, написанное вежливо-дипломатическим языком, да ещё и с обращением на «Вы». Единственное, видимо боясь остаться неузнанным, Ваня вскользь упоминал памятные нам обоим фронтовые события. В основной части письма излагалось о случайно обнаруженных фресках в одном из приделов Успенского собора. Затем шли откровения об искреннем уважении к моим способностям эксперта по церковному зодчеству времен Ивана четвёртого, и просьба в ближайшее возможное время приехать для проведения осмотра и получения моего «учёного» заключения. 
Да уж. После этих слов, у меня побежали по спине мурашки. Наверняка Ваня хохотал, писав это письмо и конечно же не догадывался о том ужасе в который я приходил каждый раз вспоминая ту эпоху. Вернее, то немногое, что мог выудить из руин в которых прибывал в ту пору мой разум.
Сознание, единожды побывавшее в плену безумия, больше всего страшится вернутся в эту неволю. Боялся этого и я. Чтобы уйти от повторения болезни разума есть два пути. Избегать всю жизнь всего, что было связано с ней или же наоборот, не убоявшись, понять и уничтожить свой недуг в сути. Это и сложнее и опасней. Я верил в себя и в твёрдость духа своего, а потому, уняв трепет, избрал когда-то для себя путь второй.
Я перечитал письмо ещё раз.
 С Иваном в начале пятидесятых мы виделись довольно часто, когда он ещё был послушником в Лавре.  Уйдя в монашество, он оставался все тем же моим старым добрым другом Ваней, весельчаком, при каждом удобном случае хватающимся за краски. Я знал, что несколько лет назад он принял сан архимандрита в Печорах, знал и о тех сложностях с которыми он столкнулся на посту настоятеля, а потому, не удивлялся таким шифровкам.
Закрыв водку и убрав со стола, я принёс свою любимую воронцовскую репу, с двумя пересекающимися сердечками на верточке. Налил воды, наколол сливовой щепы и запалил. Насыпав на льняной квадратный лоскут тёмно-бордовых листков иван-чая и завязав узлом, добавил в огонь закипающего самовара сосновых шишек и аккуратно опустил в подернутую дымным паром воду получившийся мешочек. За две тысячи лет люди не придумали ничего более прекрасного для окончания трапезы.
;
Валяться до полудня в постели не получилось. Я по привычке проснулся в восемь абсолютно выспавшийся, чистый и какой-то радостный что-ли.
Я лежал несколько минут, вспоминая вчерашнее письмо, гадая зачем же я понадобился Ване. В груди так и зудело от предчувствия пути. 
«Что-то быстро на этот раз» - думал я – «слишком быстро». Наконец, я вскочил с кровати, потянулся и схватив полотенце, побежал купаться на Волгу.
Через два часа я уже собирал старую потертую кожаную сумку, мой древний менделеевский узелок. В центре дома у меня была спрятана комнатка в полторы квадратных сажени с лазом в потайной обширный подклет. Этот подвал из чёрной ставшей твёрдой будто камень лиственницы, был всем, что осталось от того большого двора, выстроенного здесь больше полутысячи лет назад и давшего начало всем окрестным деревням. Там я хранил документы, деньги, старинные книги, вещи, которые никому лучше не видеть да некоторые напоминания о былых временах, которые были особо дороги или с которыми не хватило сил расстаться. Наполнив до верху медное ведро, стоящее в углу тайника свежей колодезной водой, приступил к сборам. Здесь я долго возился, собираясь в дорогу, постоянно отвлекаясь на вещи, попадавшиеся на глаза. На полке с книгами по русским городам я выискал книгу Ивана Беляева, завёрнутую в такую же как она сама старую и пожелтевшую газету. Присев на кровать перед дорогой и скептически попинав, стоящую на полу почти пустую сумку я сбегал в горницу за початой накануне бутылью, осмотрел себя в зеркало, показал отражению язык и, схватив саквояж, вышел на улицу.
 Часа через два я уже был в Сокеркино, и дожидался своей «Аннушки» до Москвы. День выдался жаркий, в здании аэровокзала было душно, и я расположился на траве под старой раскидистой ивой, чтобы почитать труды архиепископа Аполлоса.
На одной из первых страниц было интересное замечание:
«..за пред;лами и ближайшихъ ко Пскову губерній, изв;стенъ очень не многимъ: большая часть не знаетъ даже о существованіи его…»
Да уж. А теперь это один из монастырей на Руси, знаменитых на всю страну…
;
На будущий день после обеда я уже выходил из поезда на железнодорожном вокзале Пскова.
Последние августовские дни здесь выдались довольно прохладными, но солнечными. Спешить было некуда – раз уж меня ждали целых два с лихвой месяца, то уж подождут как-нибудь ещё немного. Я взял бутылку ессентуков в буфете, сел на лавку на платформе и стал глазеть на суетливых, спешащих людей, старое здание вокзала, поезда на путях.
 Мне вспомнились события ровно полувековой давности, происходившие здесь. Эх, Николай… Заплутавший род с пухом польских перьев на плечах. Без правды пришли, без следа сгинули.
Минут с двадцать понадобилось, чтобы найти машину. Дорога была приятной, шофёр молчаливым, поэтому я решил заехать по пути в Изборск, посмотреть на старые, близкие сердцу места, да перекусить.
В обитель Псково-Печерского монастыря я заходил уже в сумерках вечером. Стихала дневная суета. Паломники жидкими группками тянулись к Петровской башне.
Ивана я увидел издали, но узнал не сразу, пробежавшись несколько раз глазами по лицам монахов, заполнивших площадь. Он стал величественнее, степеннее. Как будто больше. Стоя пред двумя иноками, он давал какие-то строгие тихие наставления.
Я подошел поближе и остановился невдалеке, дабы обождать, не мешая разговору. Иван повернул голову в мою сторону, замер на мгновение, прервав речь, обернулся наконец к монахам, что-то ещё назидательно произнёс, перекрестил, дал приложиться и отпустил с миром. Он спешно пошел мне навстречу, взял за плечи и не смотря на глазеющих удивлённо людей вокруг, крепко обнял. Отстранившись он схватил меня, подтащил чуть-ли не подняв к фонарю и долго рассматривал.
- Ну и какого рожна ты не изменился за пятнадцать то лет? – пробасил ухмыляясь Ваня и не дожидаясь ответа, вновь обнял.
- Мерзну часто в экспедициях. Сохранился хорошо, – улыбнулся я.
Мы долго сидели той ночью за привезённой мной бутылкой водки. Почти до рассвета. Ваня рассказывал о монастыре, жизни монахов. О проблемах с властями. О врагах власти.
-Мне тут один фальшивый интурист сулил горы золотые за то, чтобы сделать из меня публичного обличителя советской власти. Из русских. Переезд за кордон и всяческий там почёт и уважение. Упирал на радение о церкви и заботе о верующих.  Это самое удобное, протоптанное для любой мрази, прикрыть своё гнилое нутро благим изречением, предлогом высших побуждений, который при желании можно выискать где хочешь, в самых поганых и трусливых поступках. Наверное, потому, что ни один предатель не может внутренне смириться с тем, что он лишь предатель. Всё равно, чтобы русская церковь перекрестила и обняла, прижав к груди Власова за слова о защите православия.
- И что же ты в ответ?
- Я? Да ничего не сказал. Зато харя его до сих пор, пожалуй, помнит кулак настоятельский.
Рассказывал Иван о пещерах, подземном монастырском некрополе, древних деревянных колодах, множестве переходов, тупиков, закрытых коридорах. Рассказывал восторженно и о некоем иеромонахе с весны поступившем в монастырь. Но в основном мы, конечно, вспоминали войну.
Когда уже совсем рассвело, он отвёл меня в приготовленные покои. Прощаясь, он наконец коснулся причины такого странного приглашения в обитель.
- Завтра как отдохнёшь пойдём в пещеры. Вместе с одним человеком. Я рассказывал тебе про него. Это он как-то пришёл ко мне под ночь и просил привести тебя в монастырь. Он не знал как тебя зовут, только описывал. Что мой друг, что воевал, что для весточки есть адрес в Костроме.
-Этот адрес, Вань, знают всего несколько человек.
-Я же тебе говорил. Это удивительный человек. Он говорит, что Господь ведёт его, – Ваня улыбнулся и похлопал меня по плечу: – Не раздумывай. Ложись отдыхай. Утро вечера мудренее… Хотя уж утро и есть.
На другой день, часов в девять, я вышел на площадь и присел на скамеечке. Было немного не по себе от дороги, выпитого и усталости от череды событий последних дней. Ко мне подошёл послушник и сказал, что отец Алипий велел отвести меня умыться и накормить.
После ледяной воды мир вдруг вернул себе свой прекрасный облик. Жутко захотелось есть. В трапезной никого не было, и тот же парень послушник принёс мне тарелку каши, хлеб с маслом и большую эмалированную кружку с чаем.
Уже допивая чай, я услышал за спиной весёлый бас:
-Ну вот он, тот, кого вы так долго ждали.
Я встал и обернулся. Рядом с Ваней стоял совсем небольшого роста, опрятный, не совсем старый по годам старик. Он негромко поздоровался и представился мирским именем и фамилией, смотря на меня с застенчивой, виноватой улыбкой и молодым блеском добрых глаз за потертыми круглыми очками. Я подумал, что где-то в прошлом уже встречал его.
-Очень приятно. Олег. Значит это вас я должен благодарить за свидание с давним другом. Спасибо. Большое спасибо. Ну так зачем же я вам понадобился?
- Не вы нужны мне, Олег, но я вам.
Взгляд его стал другим. Ничего не поменялось на лице отца Иоанна, но я вдруг увидел, что на меня он смотрит не со стеснением уже, а с удивлением что ли. Что-то припоминая.
Я улыбнулся ему и прервал молчание.
- Ну будь по-вашему. Ну так что же Вы хотели мне показать, товарищи монахи? – спросил я.
Старик без слов замахал руками, что-то бормоча и увлекая нас за собой. Ваня вздохнув покачал головой:
-Ну пойдём, пойдём. Мне уже самому интересно. Он, конечно, чудной отец Иоанн, но он настоящий. По-настоящему настоящий. Как ребёнок. Поэтому ему многое ведомо и видимо.
 Мы шагали по улице уже молча. Монах, нетерпеливо переминаясь, ждал нас у входа в пещеры. 
-Ну пойдём, - сказал уже он и начал спускаться под землю по истертой каменной лестнице. Потом были длинные коридоры, множество поворотов, переходов, колод с мощами. Мне было не по себе в этом месте. Мы с Ваней еле поспевали за этим маленьким странным человеком.
В дальнем углу одной из комнат подземелья отец Иоанн остановился у древней, обитой железом двери, покопался за пазухой и вытянул связку тяжеленых ключей и два электрических фонарика.
-Ты ж смотри, подготовился, -усмехнулся Ваня. – И исследовал тут все, как погляжу.
За дверью электричества не было, мы включили фонарики и уже не спеша шли среди наставленных друг ящиков, камней, древних деревянных столбов и какой-то рухляди. Через несколько поворотов отец Иоанн остановился у нарисованного мелом на стене большого креста. Рядом до потолка были сложены одна на другую колоды с мощами неведомых монахов.
- Вот, значит. Да… Это я пометил мелом место. – он очень волновался. – Нам необходимо переместить гробы. За ними будет проход. Да…
Мы с Иваном молча смотрели на него, не двигаясь с места.
- Отец Иоанн… Вы уверены? – как можно более мягко спросил он.
-Ну конечно! Конечно, конечно… Не зря же ваш друг, отче Алипий, проделал такой дальний путь.
Ваня вздохнул, мы переглянулись с ним и стали аккуратно снимать с самого верха нагромождения этого небольшого некрополя древнюю, оказавшуюся удивительно тяжёлой колоду. Отец Иоанн попытался было помочь, но я всё также мягко отстранил его и тому пришлось с виноватым лицом дожидаться в стороне окончания работы.
В освободившейся стене действительно оказался маленький лаз. Мы вновь переглянулись с Иваном. Он ещё раз глубоко вздохнул и, взяв фонарик, что-то ворча, полез через проход. Я и отец Иоанн последовали за ним. Мы оказались в большой тупиковой комнате с гораздо более высокими, нежели в остальных пещерах потолками, отчего мне сразу стало гораздо легче. Всё-таки терпеть не могу всяких подземелий и каменных мешков. В углу комнаты в ряд по одной были сложены множество колод. На крышках их были глубоко вырезаны разные знаки.
-Господи милосердный, всё так и есть, – восхищённо бормотал отец Иоанн.
- Отец Иоанн, а кто вам рассказал про это место? – поинтересовался я.
-Рассказал? – изумился тот, глядя на меня. – Вот что… Нам нужно открыть их.
Ну уж на это я уже не мог пойти. Ну не до такой же степени:
- Вы что, господа клирики, на опознание меня сюда затащили?
-В самом деле, отец Иоанн. Возможно ли такое... – Ваня, похоже, также чувствовал себя крайне неуютно в этом действе.
-Не переживайте, не переживайте. В этих гробах всего лишь книги.
Как выяснилось, предусмотрительный отец Иоанн захватил с собой даже небольшой плотницкий топорик.
У меня сердце колотилось как гусеница танка, когда Ваня поддевал топором прибитую квадратными длинными гвоздями крышку окаменевшей домовины. Та поначалу даже не шелохнулась от усилий, выдавая свою огромную тяжесть. Наконец древнее дерево поддалось и мы аккуратно, боясь заглянуть внутрь, сняли верхнюю часть. В домовине действительно были книги. Древние, забытые всеми книги. Книги, замотанные в холст или без него, книги в покорёженных кожаных переплётах, обитые деревом, покрытые железом, серебром, золотом. Множество свитков.  Мы стояли на коленях перед раскрытой колодой и долго рассматривали в свете фонарей найденное сокровище. Отец Иоанн первый аккуратно взял руки небольшую книжицу. Я смотрел на блики фонаря в его очках и думал не о находке, а об этом удивительном человеке. Я понимал, что он в первый раз видит и прикасается к этим драгоценностям. Но откуда же он узнал про них? Как он узнал про меня и зачем вообще я ему понадобился?
Теперь и мы с Ваней стали бережно брать из колоды книги и свитки, рассматривать их, так же бережно класть обратно.
-Полибий. История, – пробормотал я, – История… Ваня, ты знаешь, что это такое?
-Да… Либерия. Это Либерия. – ответил он.
Мы сидели на каменном полу и молча смотрели на великое сокровище.
За спиной, среди наступившей тишины, я услышал мягкий, такой теперь спокойный голос отца Иоанна:
-Олег… Вы вероятно думаете зачем же я вас сюда затащил. Так вот мне велено отдать писание, которое лежит в одной из колод. Я нашёл её. Вот эта… С буквой «А».
Слишком много странных событий. Слишком много. Я же все-таки простой человек. Не провидец, не мудрец..
Я на мнущихся ногах подошёл к домовине, рассматривая вырезанное углубление в чёрном дереве. Взяв топорик, я попытался поддеть крышку. Ничего не получалось, руки не слушались. Ваня подошёл, отстранил меня и сам принялся за работу.
Сколочена колода была уже не гвоздём, а тонкими нагелями, выходящими со скрипом. Вновь книги, книги, свитки.
-Мне нужно отдать вам вот это, – отец Иоанн отыскал по лишь ему ведомым признакам небольшую книгу и вложил в мои руки свёрток в затвердевшей ткани.
-Не уж то геологический отчёт по исследованию Среднесибирского плоскогорья времён Иоанна Васильевича… Давайте поднимемся наверх. Мне здесь очень неуютно, – я готов был бежать, лишь бы быстрее попасть на воздух.
;
Мы сидели за столом. С ухмылкой посмотрев на меня, Ваня встал, принёс бутылку коньяка и налил две рюмки.
-Сюрпризный… Лучше и придумать нельзя бы было. Я столько не пил с Берлина. - Мы чокнулись. - На посмотри - что там.
Я протянул ему свёрток с книгой.
Ваня осторожно отделял рвущиеся как папиросная бумага кусочки ткани, освобождая переплёт. Внутри оказалась довольно простая, вся истёртая книжица. Ваня положил её на стол и начал листать. Он долго рассматривал, читал, бормоча что-то.
-Это удивительная находка. Был такой псковский юродивый Никола Салос во Времена Ивана Грозного.
- Самые величайшие кровопийцы и изуверы в истории русской стали таковыми, потому что кому-то нужны были основания для своей власти. Для Сталина, таковым обличителем стал Хрущёв, для Ивана четвёртого – Романовы. Так что избегай по возможности этого прозвища. Не агнец далеко, но и не грозней иных.
Всего этого я бы мог не говорить. Внутри горел неистовый страх и болтовнёй мне всего лишь нужно было выгадать время. Отсрочить прикосновение к своему ужасу. Я смотрел на хрупкие древние страницы. Кошмар мой, описанный чернилами лежал в двух метрах от меня.
Вот так. Всё, что я так долго пытался вспомнить, вся моя жизнь в плену больного сознания вот она передо мной на столе. Я почувствовал и сразу вспомнил, и узнал и устрашился того состояния душевных сумерек в которых находился и в преддверии моего безумия и когда шаг за шагом вытягивал себя из него.
Я взял в руки книгу и встал. На улице было прохладно и у Вани горела печь. Я присел у неё, открыл чугунную дверцу маленькой топки и кинул книжку подальше в огонь на прозрачные алые угли.
 Я думал, что Воронов кинется доставать писание из огня, но он сидел всё также на своём месте и смотрел на меня.
-Объяснишь?
-Да... Понимаешь, Вань… Это обо мне записи.
Он, долго молча разглядывал меня, усмехнулся и пододвинул рюмки.
-Садись за стол. Рассказывать будешь, – сказал он, разлив коньяк.  - И не так как ты любишь: шутками да поговорками. По-человечески, подробно: от А до Я.
- Ну, пока только от А смогу. Похоже задержусь у тебя.
2012
- Мне не интересно жить на земле. Всё мной увидено, всё понято. Да, да. Я часто думаю о том, чтобы прекратить свой путь. По своей воле. На высоте, с гордо поднятой головой. На пике осознания. Я знаю людей, знаю как они просты. Знаю, что нет в них никакой божественной сущности как нет и никакой души. Вот мудрец в зрелости, с годами превратившийся в выжившего из ума старика или некогда человек добродетельный, а ныне готовый убить и продать дитя своё за дозу наркотика. Не поменяли ведь они души своей, если бы она существовала. Как же могла бессмертная душа полная сознания превратиться в суть животного? Как могла вечная душа любящего отца забыть о чаде своём в желании телом зелья? Ответ прост. Нет в этих людях никакой души, сломался лишь разум их. Нет душ и в никаких иных созданиях людских. Сложный организм со множеством электрических разрядов в мозгу. Только и всего. Скука и тоска! Слишком просто и бессмысленно. Оттого всё давно стало мне безразличным и противным.
Знаменитый философ говорил, как бы нехотя, с ленцой, растягивая слова и делая долгие паузы между предложениями.
- И в природе его, человека, суть природа животного. Сложного, но животного. Рефлексы, инстинкты. Всего лишь.
Небритый молодой человек в белой футболке в кресле напротив, закинув за голову руки с добродушной улыбкой смотрел на своего собеседника.
- И что же, совсем нет ничего божественного в человеке? – спросил он.
- Ни на грош. Есть лишь разум. Сила разума и его болезни. Сильнейшей и вреднейшей из которых является религия.
- Чем же она так вредна по-вашему?
- Она вредна как любое заблуждение. Неправильное, тупиковое решение, мешающее работе мозга. И как следствие, вредящее гармоничному развитию человека и затем общества. Это сродни устаревшим произведениям искусства. Да, когда-то они были новаторскими и свежими, но сейчас представляют из себя лишь историческую ценность. Эволюция должна быть во всём. В науке, искусстве, философии. И религии. Точнее отрицание всякой религии по определению. И это уже не за горами. Вообще мир близится к своему совершенству.
Россия оттого так и дремуча, что всё ещё чрезмерно религиозна. И мы аккуратно, шаг за шагом подталкиваем её к этой черте, высеивая, обличая и разоблачая православие. Атеизм – вот лекарство для русского народа. Наиболее развитые народы Европы уже давным-давно поняли это, а русские хоть уж заметно меньше, всё носятся со своим христьянством. Всё ждут свою вечность после смерти.
Уж лучше пусть возрождают язычество. Это хотя бы интересно для туристов.
- По-вашему Православие – вред?
- Несомненный. Вред, подлежащий уничтожению.
Молодой человек всё ещё улыбаясь смотрел на философствующего литератора, тот же с удовольствием размышлял о том, что заставил этого мальчишку сомневаться, что зерно его проповеди уже дало всходы в этой молодой душе. Писателю было абсолютно наплевать на судьбы религий и пути развития общества. Его давно уже ничего не волновало и не тревожило. Ему было всё равно, чего придерживается этот наивный юнец.  Но он получал удовольствие от своего менторства, от владения чужим разумом. Сейчас, сию минуту. Он с наслаждением покровительственно добавил:
-Поразмышляйте об этом. Мне видится вы не глупы и сможете теперь и сами прийти к верным выводам.
Вдруг парень перестал улыбаться и философу почудилось, что слетела юность с этого простого лица. Собеседник показался ему много старше. Того смешливого балагура уже не было в комнате. Исчез людской шум вокруг. Напротив, устало откинувшись в глубоком кресле, сидел древний старик. Молчал и смотрел прямо колючим немигающим взглядом ледяных глаз в сморщенных глазницах, словно выискивая что-то, пытаясь определить неисправный узел в сложном механизме.
«Какой оказывается неприятный человек, – подумал писатель. -  С каким злом он глядит. Как проникновенно. Прямо копается у меня внутри. Ищет что-то. Как огнём выжигает. Прогнать, прогнать его немедля. Что же это… Гипноз? И внутри всё мечется. Убежать от него! Он не имеет права! Убежать!»
Но вдруг сделалось легче, путы как будто спали и гость спокойно заговорил:
- Ох… Хуже фанатичных миссионеров только воинствующие атеисты... Вы так много всего наговорили мне. Словно стремились за несколько минут выпалить всю вашу жизненную философию. Выложить без промедления всё, что так долго взращивали в вашей душе. Волной захлестнуть свежий разум. Потопить его.
Этот мир близок к совершенству? Я ненавижу на публику оценивать творчество других людей. Но уж коли вы поделились своими мыслями, вот вам и мои. Ответьте честно. Вы и такие как вы близки к нему? Одни изображая высокое вдохновение создают мусор, другие изображают восхищение плодами их. Все они создали мир современного высокого искусства, литературы, моды. Мир на час. И каждый из этих творцов, за исключением совсем уж умалишенных, наедине сам с собой, осознаёт всю никчёмность этого мира. Каждый из них понимает, что по-настоящему великие творения останутся великими и через столетия, а всё то к чему причастны они, уже через пару лет будет гнить на мусорной куче. И есть единственный способ продлить жизнь этому мусору: придумать для него баснословную цену. Вот на этого тельца мир и заменил свою веру, свой хребет, а потому рассыплется непременно.
Неотделима душа от тела покуда жив человек. Иначе не держались бы вместе они. И жизнь тела закаляет или разрушает дух его. И русский народ давным-давно понимал это без всяческих философских диспутов и учений, поминая, что лишь в здоровом теле и дух здоров. В безумии же рвется связь их.
Вечность, о которой вы вспомнили, она не после. Она уже. Она уже началась. Началась для каждого с момента его рождения... А для иных и гораздо раньше.
О чём вы там ещё мне толковали? Ах Вера...  Увлечённые модным теперь у нас родноверием не понимают главного. В православии, вернее в исконном русском православии, гораздо больше религии их дохристьянских предков, нежели в том язычестве, что придумывается сейчас. Они бы удивились, увидев те деревянные и каменные храмы с луковичными куполами, в которые ходили русские до крещения Руси.
  Люди, живущие в Отечестве нашем, совсем по-разному глядят на Веру и совсем разные сами они по сути своей. Но что есть Православие, русское Православие, для каждого из них? Я не говорю об истинности и искренности веры. Но кто эти люди, отношение которых мы оцениваем. Кто эти люди, которых вы призываете скинуть религиозные оковы и те, вериги сии уже снявшие?
Укрепившийся в Вере или атеист, или агностик? Чего желают они земле своей, своему народу? Процветания и блага или падения скорейшего для перестроения по цивилизованному, прогрессивному образцу западных соседей? Православие – столп, цемент держащий основу нашу правила понимания жизни, добра и зла, прощения и покаяния. Инструмент и одновременно шкала мер. Линейка и весы для души. Православие, наше Православие, выстраданное и взращённое нами и вырастившее нас самих, неотделимо от народа. Мы создавали его и оно создавало нас, а потому мы едины, как тело и душа живого.
Русский же, отринувший свою веру ради иной, отворачивается от своей сути. Обрекает себя на разрушение. И это не кара и не возмездие.
Отказываясь от себя самого, он уничтожает не прошлое, а будущее. Своё собственное будущее.
Как, например, великие советские писатели, мыслители, режиссеры - авторы шедевров, снявшие и написавшие на волне борьбы с ломаемым прошлым пародии на своё творчество, вызывающие сейчас лишь тошноту и омерзение. И народ, нёсший их на руках как стенобитное орудие, нацеленное на свою же отчизну, а теперь проклинающий. Тогда они думали, что уничтожая Родину, оболганную суть свою, восстанавливают справедливость, а в итоге растоптали самих себя.
Этого мизерного промежутка, этого разрыва стало достаточно чтобы пресечь понимание сути грядущим. Их последователи, стремясь создать героические произведения на тему войны, космоса, спорта рисовали персонажи, вся первооснова действия которых не благодаря стране или за страну, а вопреки ей.
Так и вера. Отними православие от русского народа и вот он рассыпается как высохшее, не питаемое соком дерево.
-Не рассыпался же он в советский период, который вы так хвалите отчего то.
-Не рассыпался. И более того, был куда как крепче нынешнего. А был, потому, что ближе всего подошёл к основам своей веры за долгое, долгое время. Возведя в идеал семью, труд и добро, а самое главное, бросив все силы на воспитание из ребёнка настоящего человека, мы хоть отчасти создали царство, стремящееся жить по законам православия. Того самого, настоящего Сергиевского православия. Пусть и не поминая и не разумея при том Бога. Была суть православия. Эдакое безпоповство.
-Отчего же тогда этот путь привёл к краху? Почему всё рухнуло?
-Нет. Эти разговоры о изначально нежизнеспособном советском проекте или величайшее заблуждение, или величайшая сознательная ложь. Всё рухнуло только когда начали отворачиваться от основного пути. Тех самых основ русской веры. Искать более удобные дорожки. Обходы. Когда свернули. И это доказательство верности пути изначального. Гибель государства произошла именно из-за смены курса.  Мы не смогли устоять, удержаться на этом пути, потому, что не стало поводырей истинных. Потому что впустили жажду разрушения, а не созидания в детские души и обрели поколения приобретателей. Променяли подвиг на джинсы. Стали писать, и говорить не то, что чувствуешь, а то, что будет продаваться. С тех пор так и идём мы путём чужим, путём бессмысленным. Мы упрямо карабкаемся на борт чужого, горящего корабля, не смотря летящие сверху камни и обугленные головешки, обжигающие нас.
Выходит, Вера наша суть объект разрушения для разрушающих Россию саму.
Наша вера – основа нас, основа нашей морали.
Вижу, как оживились глаза ваши и знаю о чём вы хотите поведать мне – о тех случаях, когда служители церкви становятся не нравственными маяками, а фигурантами криминальных сводок. Люди эти за жизнь свою ответят много-много строже таких же подлецов как они, но не прикрывающихся саном.  Да. Их не мало и они на виду. Знаете отчего? Помните поговорку о том, что плох солдат не мечтающий стать генералом? И это стандартная линия поведения для любого социального объединения, будь то чиновники, военные, деятели науки или же просто служащие коммерческих контор. Любой желает занять должность или ступень наиболее лакомую. Но за свою цель нужно будет сражаться, расталкивать локтями таких же алчущих. Это свойственно человеку. Это так. Но не человеку церковному, для которого не высшая цель стяжательство, а напротив – грех великий. И вот среди множества достойнейших служителей появляется ищущий наживы и вот видит уже оценивающим взором своим место теплое, где до благ насущных руку лишь протянуть. Среди большинства не встречает он никакого сопротивления, никакого соперничества, потому, что им, всему этому большинству, все те блага чужды. И потому легко достигает желаемого, без конкуренции, без сопротивлений... И эта церковь с жирным подтёком на подбородке – не моя церковь. Ищите великих подальше от московского, ленинградского или прочего какого золота больших городов. Там, в далёких деревеньках служат они, не имея корысти для себя. Там истинное православие.
Но поставьте эксперимент на самом себе. Я задам вопрос, а вы постарайтесь на него ответить. Не мне, не мне, но именно себе самому ответьте. Самому себе, безмолвно и честно скажите.
Вот вы услышали по радио, на телевидении или прочитали где-то новость о священнике, где-нибудь в Костромской области или в Карелии, построившем воспитательный дом для сирот, кормящего бездомных или обучающего ремеслу никому не нужного отпрыска алкоголиков? Интересно это будет для вас? Нет. Ведь это так скучно, так просто. Вы даже не дослушаете, не дочитаете до конца и тут же забудете.  А ведь их куда как больше, чем подлецов в рясах. Но это не интересно. В грязь же вы вцепитесь. Высосите её до конца, до последней капли. Вы запомните её, будете наслаждаться, вспоминая и пересказывая. Вы не заметили, как стали жить грязью, питаться ею.
Я не призываю обратить взор свой к Богу, я не проповедник. Не рассуждаю языком философствующих теологов о сути божественной, не это занимает меня. Для меня нет задачи пробудить в вашей душе огонёк Веры, ибо знаю, что никто не ляжет в землю атеистом. Пред лицом конца их не бывает. Во время войны в окопах на передовой под огнём не было атеистов, как говорил один замечательный человек.  Но не о том речь. Верит кто-то или же нет, не в том суть.
Я лишь желаю, чтобы осознание пришло в том, что есть Русская Вера для народа Русского и о том, что нет этого народа без неё.
Вы, самые зависимые, порабощённые и связанные боитесь раболепия и преклонения перед каким-то там божественным.
Храм не место для поклонения, как думаете вы, а сосуд для черпания духовных сил. Сил, чтобы сражаться со злом. И это вы поймёте сразу же, лишь только придёте в него, придёте искренне, когда вам понадобится помощь. Когда будет уже невмоготу. Просто зайдите в него. А затем уезжайте. В любую заброшенную деревню, которых по России теперь тысячи. Из которых так поспешно бегут русские люди в погоне за саморазрушением. И вы поразитесь тому как быстро жизнь ваша наполниться смыслом.
Что до самоубийства… Вы ожидаете от меня рассуждения о греховности этого поступка? Ошибаетесь.
 Прыжок в окно, шаг со стула, спуск пистолетного курка, глоток яда – всё это может сопровождаться разными мыслями. Торжеством от наказания своей погибелью кого-то близкого, облегчением от страданий, бегством от безысходности, чувством нереальности - ощущением того, что действие происходит с кем-то другим, не с тобой. Даже театральным самолюбованием и наслаждением перед обращёнными взорами и умами. Но последняя, пронёсшаяся молнией, мысль будет всегда одинакова. Безумное, вопящее, проникающее в каждую клетку мозга, и такое бесполезное отныне, навеки опоздавшее желание жить.

;;;
- В последний раз встаю я над вами. В последний раз веду за собой. В последнюю битву зову против врагов внутри страны и затем вне её. И в последнюю битву против себя самих. Либо станем мы наконец сами собой, без чужих красок, без налёта тления от бездейства своего, либо сгинем средь прочитанных страниц мировой истории. Сгинем, возможно, не бесследно. Возможно даже имя наше будет носить какой-то народ, но у этого народа будет также мало общего с русскими как у нынешних эллинов или римлян с теми, кто звался именами этими в древности. Это замещение пройдёт плавно и незаметно, но на выбранном пути неизбежно оно.
Год за годом тает народ, заменяемый для красивой демографической статистики чужаками. Чужаками не только по крови, но по сути всей.
Год за годом идёт уничтожение нашего языка, тех драгоценных нитей, которыми сшит наш разум.
Год за годом раздирается на куски достояние русское, по непостижимой, подлой наглости взятое иноземцами и кучкой предавших народ свой в распоряжение личное, да на основании законов ими же сотканных.
Который год крадётся во сто крат большее, нежели наше прошлое и добро наше. Русский народ породил не русских детей. На чём взрослеют они? На каких подвигах и чьих героях? Какое понимание мер поступков и устремлений воспитали мы в них? Откуда расцветут отечества верные сыны, когда вся суть реализации человека ныне в унижении и превосходстве. Когда презираем простой труд человека. Когда слова о любви к Родине вызывают у юных лишь саркастическую улыбку. Когда огранка взросления, проводиться чужим инструментом.
В этой череде направленных разрушений не может быть иного чем закономерность, а стало быть умысел.
И который год копится зло.
Который раз ложно принимается за покорность молчание русское.
Ещё немного промедления и русский мужик взорвётся безумной и неостановимой резнёй. И это станет чертой последней. Не будет после неё уж никакого восстановления. Не выкарабкаться будет продажей обломков, потому что обломки уже все распроданы после уничтожения Советской империи, а иного не создано.
Мы должны успеть исправить всё до катастрофы. До последнего бунта русского. Предотвратить его. Мы должны отобрать, вернуть себе прошлое наше и наше будущее.
Моему народу есть чем гордиться. Не непредсказуемой глупостью и дуболомством, не умением пить. Ни всем этим дерьмом, что ставят нам в заслугу вот уже больше трёх с половиной десятков лет. Не этим, не этим. Мы потомки великих врачей и инженеров, писателей и композиторов, исследователей и атлетов. Великих воинов. Мы те, кто создал иной мир. Мир, который лучше всех других, пока его не разрушает враг внутренний и внешний. Мир с жаждой справедливости. 
Так как же мы смогли позволить превратить наследников героев в нацию ржущих на матершиной идиотов?
Сила чуждая, подлая обесценила русскую идею. Говорящий о любви к родине и при том продающий её, в грязь втаптывает саму суть слов, произнесённых им и тех же самых слов, которые только будут кем-то произнесены. И вот уже крепнет мысль, что отчизна, подвиг и труд, все эти понятия – враньё, а если не враньё, то того хуже – сумасшествие.
Враги лицемерны. Но ни младенцы же мы разумом. Мы же понимаем всё, всё видим. Каждого видим и о каждом ведаем.
Для каждого припасём.
Сегодня в первый раз мы пройдём весь необходимый путь и не остановимся, увидев за два шага его конец, цель не достигнутую, до которой – руку протянуть. Сегодня нужно сделать дело полностью и никогда больше к этому не возвращаться. Один раз от начала и до самого конца. Не побояться замочить рук, купая Ахиллеса. От А до Я.
Поэтому мы, наш круг немногочисленный, должен стать тем ножом, что пресечёт безумие кормящихся землёй нашей, кому-то лишь оголив от кожи вену на шее, а кому-то перерезав глотку.
Вы, в чьих руках сила. Вы, чья совесть ещё не заплыла жиром. Вы, кому с каждым днём становится всё страшнее что день сегодняшний растерзает вашего слишком доброго и слишком честного для него ребёнка.
Вы повсюду. И вы те, кто заплутавший народ выведет на верную дорогу. На свою дорогу.
Глупо бы было погибнуть как раз в тот миг, когда рассыпается тот мир, с которым столетия бьёмся мы в борьбе за путь свой.
;
Олег неторопливо шёл по парку, вслушиваясь, как хрустят под ногами сухие листья, вдавливаемые в мокрую мягкую землю. Он сел на лавочку, откинулся и закрыл глаза. Может поспать немного? Прямо здесь, сидя на скамейке, подремать десять минут и вынырнуть из сна с обманчивым ощущением нового и чистого мира, оставленного дремотой. Новым и чистым.
- Как ты думаешь, что бы было с этой землёй, если бы не ты?
Олег открыл глаза и повернулся к сидевшему рядом на скамье.
-Что бы было с Россией?
-Да. Если бы не твоё стремление вершить справедливость, поучать, нести благо. Спасать. Что бы было, если бы не было тебя? Может быть жила бы эта земля спокойнее, богаче, сытнее. Было бы больше порядка и больше понимания.
-Было бы так?
-Не знаю. Весьма возможно.
Оба молчали, наблюдая за тяжёлым кружением красных кленовых листьев.
-Будешь делать то, что задумал?
Олег встал со скамьи, закинул за спину рюкзак и пошёл к выходу из парка. Остановившись, он обернулся. Достал сигарету, прикурил.
-Буду. Конечно буду.
;;;
Я перестал играть и положил трубу себе на колени. Звук ещё разносился над рекой, ускользая и смешиваясь чужим, контрастным эхом с шумом леса. По полированной поверхности воды полз жидкой куделью рассветный зябкий туман. Казалось, даже он, невесомый, может испортить, поцарапать эту идеальную ровность воды. Звук музыки улетел куда-то далеко и совсем растаял, мягко разорванный, словно мокрая бумага, тонкими ветвями деревьев на берегу.
Море. Такое огромное, такое мудрое. И разное как жизнь. Такое вечное. Интересно, как оно само думает о себе. О своей вечности. Наслаждается ли им, бросаясь на скалы и разбиваясь на бесконечность маленьких брызг, радостных, потому, что знающих: через мгновенья весёлого полёта восстановятся, соберутся они в единый большой организм. Или же тяготится грудой дней своих.
Я верю, море, что ты радуешься и печалишься, отпускаешь свой гнев бешенством штормов, нежишься на мелководье под прибрежным солнцем или затаив дыхание бросаешься в вихрь глубинных потоков. И при этом всём ты счастливо. Я смотрю на тебя и вижу: тебе не всё равно как пройдёт ещё один день твой. Даже в грусти твоих холодных северных вод наслаждение жизнью.
Я встал и не спеша пошёл к машине. Тропинка, вынырнув из леса, петляла низом, огибая поле с холмом посреди. На вершине белым камнем светился высокий обелиск в память павших, родом из здешних мест в совсем недавней войне, расставившей всё по местам. Я улыбнулся, здороваясь, десятку неразличимых из-за расстояния черных строк с незнакомыми именами.
Я завёл машину и уже через несколько минут выехал на асфальт.
Меня ждёт прекрасный неповторимый день.
После рассвета остановиться у заправочной станции. Любуясь клубами пара, подышать на воздух. Поежившись от уличной прохлады зайти в маленькое кафе. Попросить кофе. Улыбнувшись засмущавшейся конопатой девушке за прилавком, высыпать в карман в пригоршню собранную сдачу. Двумя пальцами взяв за краешек горячий бумажный стаканчик, выйти на улицу, неловко обронив несколько дымящихся капель на пороге, открывая дверь. Облокотившись о пассажирскую дверь, держа обеими ладонями кофе, смотреть на рассеивающийся утренний туман в низине.  Пол минуты следить за показавшейся из-за холма длинной змеёй поезда. Обернуться, кинув взгляд на машину. Всё понять.
Старик подошёл и облокотился рядом на машину. Не ругаясь и ни на что не сетуя по обыкновению своему. Он только вздохнул, да спросил:
-Жалеешь?
-Немного.
Большим глотком допить остывший оставшийся на дне кофе. С хрустом смяв стаканчик, на ходу попасть им в пластиковый мусорный бак. Завести машину и набирая скорость выехать на шоссе. Дожать упругую педаль газа поравнявшись с составом.
И девушка, сидящая у окна одна в открытом купе, не отрываясь от своих мыслей следящая за обгоняющей состав маленькой красной машиной. Скользящая взглядом по чуть опущенным дверным стеклам, по бликующей на утреннем солнце поверхностью кузова. И сорванный недавно на станции во время остановки цветок у нее в руках. И кончики ее пальцев, водящие по волоскам на тонком бледном стебле.
Оторвавшись от поезда километра на три резко съехать на обочину. Остановиться в нескольких метрах от железной дороги. Выбежать из машины, поскальзываясь на мелком щебне. Смотреть на приближающийся состав с колотящимся бешено сердцем и ожидать не зная чего. Рассмеяться неожиданным мыслям своим. Сжав в кармане горсть мелочи, склониться над рельсами. Отскочить на пару метров от проносящегося мимо состава. Ловить взглядом мелькающие лица в окнах, пытаясь найти то самое. Поняв бесполезность, наблюдать как проседает на несколько миллиметров полотно железной дороги под осями. Посмотреть на теряющий за собой в потоке воздуха пыль и сухие травинки последний вагон. Осторожно подняв с рельс, рассматривать на ладони еще горячие расплющенные серебряные монетки.
Прекрасный день. Что же там дальше?
2013