Просроченное

  В некотором смысле я люблю смерть как состояние-будильник, звенящий колоколом тревоги. Отмирание клеток, ухудшение жизненных процессов, медленное разрушение органов, разложение высокоорганизованной материи — всё это работает ежедневно без перерыва и выходных.
  Взгляд в зеркало — невидимая морщина, напоминающая об усталости тела, ещё один — уже целая полоска, отпечаток долгих раздумий; раз! — и вы уже не отражаетесь в зеркале.
  В современном отоваренном мире мы — продукт со своим сроком годности, броской упаковкой и содержанием, полным заменителей, красителей и консервантов. Я не выступаю против красоты телесного товара: нагой честен с окружением, а раздевание — последняя и почти единственная оставшаяся форма искренности. Я же говорю о выгорании обёртки под прямыми солнечными лучами, обнажающими суть.
  Содержимое вынуждено быть замеченным: красители заливаются типографской краской стыда, прикидываясь натуральными, то есть природными цветами, а заменители бездарно копируют неподдельную естественность. И это несчастное консервирование — сохранение следов пребывания на Земле — выливается порой в столь экзотически вульгарные формы, что хочется исполнить мечту каждого самовыраженца и забить его в консервную банку вместе с балтийской сельдью.
  Смерть помогает освежевать ещё живого, её чёрные метки снимают шуршащую фольгу и вываливают наружу идейные внутренности. С каждой морщиной, умерщвлённой клеткой и отказывающим органом приходит осознание бесполезности телесной оболочки. Человек, подобно змее, сбросит старую кожу, но вновь оденется лишь тот, кого смерть заставила думать об идее одежды, а не о самой одежде.