Контуженое детство. Главы 8-9

Начало тут: http://www.proza.ru/2020/02/03/1047


8. Деньги, мандолина и коммерческий хлеб.

    Закончилась война, меня потянуло к новому, красивому.  Мы все чувствовали, что жизнь должна быть другой: без холодного земляного пола, без вечно сосущего «под ложекой голодного червячка», без ожидания, когда мать встряхнётся от усталости и улыбнётся; хотелось, чтобы отец был рядом, чтобы все мы были вместе. Очень хотелось выучиться и «стать человеком», как говорила мать. Я тянулся к жизни наполненной, интересной. Наивный, как и все дети войны, не знающий жизни в мире, я жаждал такой жизни. 
    Постепенно, привыкая к миру, я учился жить по-другому: стал добирать то, что было упущено в военном детстве. Учился играть на мандолине, рисовал маслом пейзажи, пел в хоре дворца культуры тракторного завода под руководством Пономаренко, ставшего спустя несколько лет известным на всю страну композитором, и страстно желал выучиться сначала на моряка, а потом, после неудачной попытки стать моряком, на инженера. 

    Когда отец вернулся с заводом из эвакуации, жить нам стало легче и радостнее. Хотя по-прежнему на продукты существовала карточная система, но в дом карточки приносили уже двое: отец и мать.
     Мы, дети, подрастали, расширялась география наших уличных развлечений. Не выходя за пределы нашего района, мы осваивали новые просторы улиц. Часто ходили к трамваю, чтобы что-то расплющить на рельсах, покататься на «колбасе».
     На трамваях того времени на нижней задней части вагонов размещался металлический выступ для сцепки вагонов, за который можно было зацепиться, присесть и даже встать – «колбаса». На ней мы катались от остановки до остановки, спрыгивали, когда трамвай притормаживал. Кондукторы ругались, грозили вслед убегающим нам кулаками. Но это нас не останавливало. Мальчишеский организм требовал развития силы и выхода подростковой энергии, и мы вновь и вновь возвращались к этим развлечениям, повторяя  трамвайные подвиги.
    Однажды, как делали часто, мы шлялись вдоль рельсов, приноравливаясь, как лучше и незаметнее положить на них для расплющивания ту или иную металлическую вещицу, которая могла послужить битой в наших нехитрых послевоенных играх «об стеночку». Об опасных последствиях от подобных развлечений мы знали, но разве можно было остановить эту нашу полубеспризорную «удаль»!
    Как обычно, мы положили на рельсы по гайке и прыгнули за куст, давно нами присмотренный. Куст был густой, и если спрятаться за ним, то с трамвая вожатый вагона нас не видел.
    Только прилегли на редкой послевоенной траве, как  я закричал, показывая под куст:
   -  См-м-мотрите!
   -  Ого! - вскрикнул Вовка Молодцов, - кто сколько соберёт – то и его!
    Под нашими ногами были рассыпаны бумажные деньги! Среди них валялась и картонная пачка с папиросами «Казбек». Такого мы не видели никогда! В те времена деньги представляли собой крупные бумажные купюры, и их было очень много. Забыв про гайки на рельсах, мы стали наперегонки быстро собирать деньги, пряча их под одеждой. Папиросы Вовка быстро сунул за пазуху со словами:
   -  Потом покурим.
   -  Ну, что будем делать с деньгами?! – спрашивали мы друг друга, ошалевшие от такого богатства.
    Плохо понимая, много или мало денег оказалось у нас, мы растерялись.
    -  Сдадим в милицию? – робко спросил Петька-гармонист.
    -  Ты чего! – возмутился Вовка, - хлеба купим, коммерческого, много! -  добавил он меч-тательно. – А ты, Колька, что скажешь?
   -  Отцу отдам.
   -  Да, лучше отдать родителям, - решили мы все, - они знают, что с деньгами делать.
И, забыв про гайки на рельсах, мы радостно зашагали домой.
    Когда я показал деньги отцу, он пересчитал их, отделил несколько ассигнаций и сказал:
   -  Это - матери, на хлеб. А вот на эти деньги, Коля, давай купим тебе мандолину. И смот-ри – об этом - не болтать и друзьям скажи, чтобы молчали.
    «Почему мандолина?» - спросите вы. О! Это целая история о любви маленького мальчика к музыке и к инструменту мандолина.
    В военные годы и годы восстановления мало кто в Сталинграде занимался эстетическим или музыкальным образованием детей. Радио в те годы не было почти ни у кого, его можно было услышать только на площади перед главной проходной тракторного завода. Но к прекрасному тянуло, а меня просто завораживало пение южанцев под гармонь, какое можно было услышать у нас в посёлке вечерами.
    Более всего я был околдован игрой на мандолине солдата-инвалида Ивана, потерявшего ноги в сражениях за Сталинград. Летними вечерами, когда становилось прохладнее, его усаживали на скамеечке у своей землянки, и начинался концерт.
    Что это была за музыка! Иван играл мелодии известных всем песен, пел сам, ему подпевали. Вокруг музыканта собирались соседи, располагались, кто как: приносили табуретки, просто садились на землю и слушали, и пели. Я тоже подпевал. Куда девалось моё заикание! Я пел про Катюшу, про печурку, с вьющимся в ней огнём. На душе становилось хорошо, а жизнь казалась прекрасной!
    Больше всего пленяли мою душу неизвестные волшебные мелодии! Позднее я узнал, что это классическая музыка. Иван когда-то учился музыке в специальной школе и играл, на наш взгляд, виртуозно. А может быть, так оно и было?
    Я влюбился в мандолину и не раз просил отца купить мне её. Это стало моей мечтой.
            Теперь, когда у нас появились деньги, добытые таким неожиданным путём, мечта моя могла осуществиться.
    Отец узнал, что где-то в центре города за рекой Царица есть магазин музыкальных инструментов. И мы поехали. Несмотря на послевоенное время, магазин был заполнен множеством разнообразных музыкальных инструментов. Это был сказочный мир! Я такой красоты не видел никогда. Притягивала сверкающая новизна изделий, назначение многих из которых я не понимал, их многообразие. Я рассматривал инструменты, буквально, раскрыв рот. Отец, видя моё восхищение, предлагал, немного суетясь:
  -  Коль, а может, гармонь… или балалайку? Смотри, какие красивые!
    Нам давали рассмотреть и подержать их в руках. Но после шока от увиденного я всё же произнёс:
  -  Нет, папк, давай мандолину.
    Домой я ехал счастливый, не выпуская из рук свёрток с инструментом. Как только мы оказались в своём посёлке, я помчался к дяде Ивану показать новенькую мандолину и договориться об обучении. С вечера того же дня я начал учиться и вскоре освоил несколько мелодий, которые исполнял сначала, сидя рядом с музыкантом-инвалидом, потом – самостоятельно. На улице при народе я не играл. Играл дома для себя и родных.

    От рассказа о прекрасном хочу вернуться к пачке папирос «Казбек», найденной вместе с деньгами. Никто из нашей четвёрки не забыл, что Молодцов припрятал папиросы. Надо заметить, что мы не курили или почти не курили, если не считать тех редких случаев, когда припрятанный от взрослых окурок раскуривался на четверых в каком-нибудь закоулке в тайне, конечно, от родителей. Если вы думаете, что окурки валялись, где попало, то это не так. Валяться они не могли, потому что купить настоящие папиросы да ещё и такие, как «Казбек», было практически невозможно. «Казбек» были редкими и дорогими папиросами. А тут целая пачка!!! Из неё до нашей находки было выкурено всего две-три папиросы.
    На следующий день после «счастливой» находки мы спустились в овраг на наше место покурить. Вовка достал папиросы, мы торжественно запустили свои руки в пачку, достали спички, у каждого были свои, и закурили, затянувшись по-взрослому. Уже после первой затяжки нас одолел кашель, но откашлявшись, мы продолжали затягиваться, преодолевая нахлынувшую тошноту. Едва докурив по папиросе, мы потянулись за второй. Первому плохо стало мне. Я присел на бревно, схватившись за живот. Молодцов, побледневший, ещё пытался подтрунивать надо мной:
  - Коля, дыши, сейчас пройдёт. Обычное дело! Ребята, как папироски? – обратился он к друзьям.
  - Крепкие, - еле выговорил Петька-гармонист, и, закашлявшись, отбежал в сторону.   
    Он бросил папиросу, его вырвало. Плохо стало всем нам. Мы, качаясь, едва держась на ногах, стали вскарабкиваться наверх. Добравшись до вершины оврага, мы упали на землю почти без сознания. Кто-то из взрослых увидел нас, вызвал скорую помощь. Нас тут же увезли в больницу, где промыли желудки и вызвали родителей. Когда мы пришли в себя, доктор строго поговорил с нами:
  -  Ну, что, курильщики? Докурились? Помереть хотите?
  -  Не хотим, - еле слышно отвечали мы.
  -  Давно курите? – продолжал врач допрос.
  -  Первый раз по-настоящему, - пробормотал Молодцов.
  -  По-настоящему? Этот первый раз мог стать для вас последним, вы это понимаете?
  -  Понимаем.
  -  Будете ещё курить?
  -  Н-е-е-т! – дружно протянули мы.
    Нас с родителями отпустили домой, и дома мы тоже дали обещание никогда больше в жизни не курить.
    Я выполнил своё обещание.

    Найденных денег, выделенных матери на хлеб, хватило на несколько дней. Я ходил за коммерческим хлебом к магазину хлебного завода, который находился недалеко от посёлка. Этот кормилец-хлебозавод работает и сейчас. Магазин был пристроен прямо рядом с проходными, откуда всегда пахло вкусным душистым хлебом. Когда мы, дети, проходили мимо, то не могли не остановиться, чтобы не втянуть в себя этот волшебный и, казалось, насыщающий нас, всегда полуголодных, запах.
    Теперь я ходил в магазин за хлебом, за целой, нерезаной, буханкой хлеба! Ещё тёплый хлебушек я нёс в руках, прижимая к своей груди, вдыхая самый вкусный в мире аромат, которым, казалось, никогда не наешься. Трудно было удержаться, чтобы не отломить кусочек! И я отщипывал понемногу от одного края, теша себя мыслью, что мама не заметит. Когда отдавал ей хлеб, то прикрывал ладошкой этот край буханки. Мать смотрела на меня строго, но молча, и я верил, что она ничего не замечала. Несколько дней наша семья ела хлеб почти вволю.
   
    Всю свою жизнь вижу во сне  день, когда мой поход за коммерческим хлебом обернулся трагедией, воспоминания о которой, как и случай с тётушкой и туалетом, я похоронил в самых потайных хранилищах памяти, не разрешая себе думать о случившемся, убеждая себя, что этого не было.
    Мама дала мне последние из найденных денег, чтобы я сходил к хлебозаводу за коммерческим хлебом. Семья собиралась ужинать.
   - Коля, - напутствовала мать, - смотри, не загуляйся, скоро придёт отец с работы. К длинному гудку чтобы был дома.
    Заводские гудки в те годы были для всех и часами, потому что часов, как таковых, ни у кого не было, и временем, определяющим начало и конец рабочих смен. Два коротких – полчаса, длинный – ровно час. Длинный гудок, звучавший когда садилось солнце, обозначал, что дневная смена закончена.
    Я побежал к магазину. Я спешил. Мама сказала - надо быстро.

            Бежал я привычной дорогой мимо землянок, лагеря, минуя несколько воронок от разорвавшихся бомб, оставшихся после немецких бомбардировок. Воронки были разной глубины, в зависимости от мощности упавшей бомбы.
    Эти ямы были тоже местом наших игр. Мы часто спускались в них, чтобы спрятаться, когда играли «в прятки», да и просто располагались на дне для разных дел, как бы отделяясь от мира взрослых.
    Когда я пробегал мимо самой большой воронки, меня окликнули ребята, расположившиеся в ней. Я заглянул вниз, на дне воронки сидели трое пацанов с соседних улиц.
   - Коля, спустись, посмотри, что мы нашили. Ты видел такую? –  спросил самый старший,  показывая на противотанковую мину, лежавшую у них под ногами.
   - Не-е, такую не видел. А что, не п-п-получается?- спросил я, рассматривая мину сверху воронки.

            В те времена почти каждый из нас мог разобрать любую мину. Мы добывали тол для костров, которые жгли за Волгой, куда переправлялись подальше от родителей на лодках, конечно, чужих. Лодки выбирали на берегу те, которые были плохо привязаны. Мы всегда возвращали их, об этом знали все и обычно, когда хозяин не находил своей лодки на привычном месте, шума не поднимали, знали – это свои ребята, вернут.
    На том берегу мы ловили и запекали на костре только что пойманную рыбу. Вели мальчишеские беседы, мечтали о будущем.
    Но когда у нас был тол, это было совсем другое дело. Тол, добытый из неразорвавшихся мин, использовался для большего огня. Костёр разгорался сильным свистящим  пламенем. Чёрный дым и запах горящего тола отгоняли нас от костра. Мы возбуждались от силы и мощи пламени. Начинали кричать, ругаться, проклинать фашистов:
  -  Немцы – гады, горите с чёрным дымом!
  -  За родину! - кричали мы, забрасывая речной галькой под конец затухающий, но всё ещё будоражащий нас костёр.

    Я стоял над воронкой, а ребята, сидевшие на её дне, мучились, не зная, как вывернуть взрыватель.
   - Коль, ну спустись, может, сумеешь.
    Мне было интересно разобраться в этой мине, и я, было уже, опустил ноги, чтобы спрыгнуть в яму, но я услышал длинный гудок и вспомнил, что мать строго-настрого велела принести хлеб быстро, нигде не останавливаясь.
   - Не, ребят, я  п-пойду, мать сказала – хлеб нужен.
    И я побежал по направлению к магазину. Только я отбежал метров сто, как раздался взрыв. Я охнул, присел, закрывая голову руками, потом сила взрывной волны толкнула меня, я упал.
    На том самом месте, где я только что разговаривал с друзьями, стоял чёрный столб от взрыва, вверх поднялись комья земли, осколки мины, и, к своему ужасу, я чётко увидел поднявшуюся в воздух оторванную взрывом детскую руку.
    Я застыл на месте. Сначала я не почувствовал ничего: ни страха, ни ужаса. Это был шок. Сработала какая-то внутренняя защита, заставившая меня подняться и что есть силы бежать от этого места.  Я помчался по направлению к магазину, думая только об одном:
   - Надо купить хлеб, чтобы мама не ругала. Отец придёт с работы. Надо купить хлеб…
    Обратно я побежал другой дорогой, далеко обходя место взрыва. Когда я вернулся домой с хлебом, от которого в этот раз не отломил ни кусочка, мама спросила:
   - Коля, ты видел взрыв?
   - Нет, не видел, только слышал, -  быстро ответил я. – Я за хлебом ходил.

    На следующий день весь посёлок узнал о гибели троих детей. Участковый расспрашивал, кто что видел или слышал. Я не признался. Теперь мне было очень страшно. И боялся я больше всего не того, что узнают о том, что я был у воронки. Я боялся матери, её гнева за то, что я ослушался и не пошёл сразу за хлебом. В то время мать была главным авторитетом для меня, оставшегося без отца на целых шесть лет.
    Впервые на страницах этой повести я наконец-то разбил тяжёлые замки потаённых комнат моей памяти и рассказал о пережитом в тот страшный день.
    Простите меня за мою детскую трусость.


9.  История о вшах в моей голове и смерти «вождя всех народов».
Конец мечте.

    Когда я пошёл в седьмой класс, это было в 1953, году всех жителей посёлка Южный предупредили о предстоящем выселении и предоставлении каждой семье по четыре сотки земли для строительства домов на новом месте, которое в народе называли Селезнёв бугор, официальное название - посёлок Верхнезареченский. Сюда же переселяли и живших в подвалах разрушенных, но к началу пятидесятых годов восстановленных домов. Это была удивительная новость! 
    Очень хотелось новой светлой, мирной жизни, но и уходить с привычных насижен-ных мест было нелегко.
    Мы приросли к Волге, не представляя, как будем жить на новом месте без реки. Трудно было представить себе и расставание с друзьями с Южанки и со школьными друзьями. В седьмом классе я сдружился с двумя мальчиками.
    Все мы были совершенно разными: я, едва выговаривающий слова, мальчишка из землянки, Толик, его отец работал начальником цеха тракторного завода, Игорь Синицын – сын директора тракторного завода Ивана Флегонтовича Синицына. Нас объединили детские игры, особенно игра в футбол. Ни у кого не было настоящего футбольного мяча, а у Синицына был. Это обстоятельство очень притягивало нас к нему, а Игорю очень нравилось быть среди нас всеми уважаемым владельцем такой недосягаемой ценности, как настоящий футбольный мяч.    
    Часто после занятий мы садились на бревно за школой и обсуждали школьные дела, говорили об одноклассниках, учителях, думали, как готовиться к вступлению в комсомол. Учителя заметили наши посиделки и стали называть нас неразлучной троицей. Несмотря на то, что Игорь был сыном самого большого начальника в районе, он не старался показать какое-то превосходство перед нами. Все трое мы были на равных.
    Игорь жил в трёхэтажном кирпичном доме, отстроенном немецкими военноплен-ными в центре Тракторозаводского района недалеко от завода. Это был один из самых прекрасных домом, которые были уже выстроены или восстановлены. Самым чудесным в нём был круговой по всей внутренней части периметра балкон с деревянными резными перилами и проходные подъезды. В дом можно было попасть как со двора, так и с проезжей части улицы. Там жили руководители завода и его директор.
   Мне, конечно же, было очень любопытно, как живёт директор завода. Игорь нас домой не приглашал, но два раза мы всё же побывали в его квартире. Игорь зазвал нас зайти вместе за футбольным мячом. Дальше прихожей мы не проходили, но простор квартиры меня уже поразил при виде прихожей. Навстречу нашему другу вышла домработница, очень вежливо спросившая:
  -  Игорь, вы что-нибудь забыли?
    На что Игорь грубо бросил:
  - Отойди, не стой на дороге, без тебя найду, что надо.
    Я попал в другой мир, мир семьи руководителя высокого звена. И всё в нём было удивительно: и квартира, и домработница, обращающаяся к моему сверстнику на «вы», и внезапное превращение моего друга из обыкновенного мальчика в маленького тирана.
    Отец Игоря Синицын Иван Флегонтович, которого мы, школьные друзья, никогда не видели, проработал директором ставшего известным на всю страну тракторного завода с 1950 по 1957 годы. Человек он был известный и уважаемый всеми. И вспоминая о его сыне, я ни в коем случае не хочу бросить какую-либо тень на эту семью. Я просто рассказываю о своём детском восприятии увиденной мною другой жизни.
    К сожалению, наша дружба продлилась недолго: её прервал мой переезд в новый дом в Верхнезареченск.

    В седьмом же классе в старой школе со мной произошла история, о которой я не могу не рассказать. Воспоминания об этом случае так же относятся к тем, которые хранились за семью печатями моей памяти. Рассказывать об этом было нельзя ни в то время, ни спустя несколько лет. Я бы назвал этот случай «Историей о вшах в моей голове и смерти «вождя всех народов».
      Началось всё с того, что в школе проходила очередная проверка волосяного покрова наших голов. В военные и первые послевоенные годы вши были привычным явлением в нашей жизни. Это была связано с нашей бедностью, бытовыми неудобствами. Соблюдать абсолютную чистоту тела и головы, не имея бань и ванн, да и просто горячей воды, было трудно. Поэтому проведение в школах профилактических осмотров наших голов считалось делом обычным.
    Так, в один из дней проверки у меня обнаружили вшей, и тут же я был отправлен домой для принятия мер. Меры были просты и неразнообразны.
    В школах для девочек проходили такие же осмотры. И если у девочек находили вшей, то дома их родители посыпали им голову дустом или смазывали керосином, завязывали косынкой и оставляли на какое-то время, чтобы «твари» передохли. Эти средства были довольно эффективны, хотя даже после тщательной промывки волос, от головы ещё долго противно пахло. Иногда, когда это не помогало, девочек тоже обривали наголо. Таких девчонок на улице можно было распознать по платочкам на головах, которые им приходилось носить и в тёплое время года, и это никого не удивляло.
    Для мальчишеской головы было только одно средство – остричь наголо. Мы с мамой пошли в парикмахерскую на верхний посёлок, где меня и побрили. И случилась эта процедура накануне дня, ставшего днём великого траура для всей страны, дня смерти Сталина, Верховного главнокомандующего, секретаря ЦК КПСС. То есть Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза.
      На дворе стоял холодный мартовский день. Вернувшись с работы, мама решила отправить меня в аптеку, которая находилась на улице Дзержинского, я отправился привычным проверенным путём: сначала на трамвайной «колбасе» доехал до Верхнего, от кольца трамвая прошёл мимо братских могил ополченцев, павших при обороне тракторного завода и родного района, и вышел на площадь имени Феликса Дзержинского. Здесь я увидел огромную толпу народа, стоявшую вокруг высокого столба, на котором были установлены три громкоговорителя в виде чёрных колоколов.
    Я пробрался внутрь толпы и стал вместе со всеми слушать трансляцию сообщения о смерти Сталина. Из всех громкоговорителей, повёрнутых в разные стороны, неслись скорбные слова известного всем диктора радио Левитана: «Скончался Сталин Иосиф Виссарионович, революционер, партийный и военный деятель Советского Союза, Верховный главнокомандующий... вождь всех народов…» Люди стояли, подняв головы вверх, неотрывно глядя на громкоговоритель, из их глаз катились слёзы, некоторые плакали навзрыд.
    Моросил мелкий холодный мартовский дождь. Я, поддавшись настроению окружающих, тоже готов был уже заплакать, как вдруг какой-то дядька сорвал с меня шапку-ушанку, больно ударил по затылку со словами:
  - Ну ты, щенок, шапку сними. Не слышишь, кто умер? Вождь наш умер и твой вождь, гадёныш!
     Мне показалось, что толпа стала сжиматься вокруг меня, с разных сторон из неё доносились  возгласы и шипения:
  -  Шапку сними, тебе сказали, -  вторил кто-то.
  -  Молодой, а такой бездушный!
  -  Ты чего голову нагнул? А ну-ка покажи свои бесстыжие глаза!
  -  Наверное, комсомолец!
    Толпа надвигалась на меня, брала меня в душное кольцо. От неожиданности, обиды и стыда за свою обритую голову я не смог сдержать невольные слёзы. И вдруг до меня дошёл тихий голос женщины в чёрном плюшевом жакете, чем-то похожей на мать:
  -  Иди, сынок, иди домой.
    На голову лил холодный дождь, мои слёзы мешались со струями дождя. Но это были не слёзы скорби, а слёзы обиды и злости.
 
    О том, что умер великий вождь, дома ещё не знали. Не сказал и я. И только вечером, когда к нам в окошко постучала соседка, весть долетела и до остальных членов семьи. Ры-дая, соседка кричала:
  -  Маша, включи радио! Сталин умер!
    Из маленького лампового пластмассового приёмника «Москвич», который в нашей семье включался редко и ненадолго, так как лампа сильно нагревалась, пластмасса плавилась, распространяя ужасный запах, звучал официальный траурный  голос  диктора, объявлявший эту, поразившую всех новость. На улочках нашего посёлка группками собирались люди, обсуждали произошедшее, плакали.

    Мне было пятнадцать лет. Время вступать в комсомол, в Коммунистический Союз молодёжи. Учили устав, изучали международную политическую обстановку. Готовились к серьёзному испытанию на знание устава в райкоме комсомола. Но после смерти Сталина по всей стране был объявлен сталинский призыв в комсомол. Принимали всех желающих подростков, достигших четырнадцати лет. Достаточно было написать только одно заявление, без решения собрания и собеседования в райкоме комсомола.
    Когда я вернулся в школу дня через три после обривания головы, когда уже чуть отросла щетина, и было не так стыдно появляться среди одноклассников, был объявлен траурный митинг, на котором все, написавшие заявления в комсомол считались бы автоматически принятыми. Перед митингом ко мне подошёл комсомольский секретарь школы, чтобы взять моё заявление, но его у меня не было. Я не написал заявление.
  -  Ты что, отказываешься? – удивился комсорг.
  -  Я хочу изучить устав, - уклончиво ответил я.
  -  Ты чего, Николай,- ещё больше удивился он. – Это же сталинский призыв, и в райком не надо идти!
  -  Я хочу изучить устав, -  упорно твердил я.
    Правды я не сказал и своим друзьям. Перед моими глазами всплывала мокрая от дождя толпа, и я как будто ещё ощущал саднящую боль от подзатыльника.
    В комсомол я вступил, но позже, в десятом классе в селезнёвской школе.
    
    Росший на Волге, плававший на самодельных плотах, засматривающийся на идущие мимо пароходы, я мечтал, как и многие мальчишки-волжане, стать моряком и ходить по Волге-реке на этих славных судах в качестве, конечно, капитана.
    В конце седьмого класса в школе я прочитал объявление о поступлении в Астраханское мореходное училище. В нем назывались специальности, на которые можно было выучиться, давался адрес училища. Казалась, что моя заветная мечта начинает сбываться. Неужели я стану капитаном?!
    Дома с горящими глазами я заявил родителям, что хочу учиться в Астрахани на моряка. Отец сразу же одобрил мой план, и я в тот же вечер написал заявление и отправил его по адресу училища. Ждать пришлось недолго. Из училища мне прислали бланк медицинского обследования, и уже в мае я начал проходить медкомиссию. Я не боялся за своё здоровье, единственное, что меня время от времени беспокоило, это уши, которые после контузии иногда реагировали на переохлаждение. Не думал я, что эта проклятая контузия поставит жирный крест на моей юношеской мечте.
    И вот все врачи пройдены, в руках у меня заключение. В ровных строчках напротив каждого врача – слово «годен», и только в графе с коротким словом «лор» - «не годен». Так война раз и навсегда отрезала мне путь к исполнению моей мечты. Это был удар, слёзы стояли в глазах, я с трудом сдерживался, чтобы не заплакать. Из поликлиники домой я шёл очень долго, приседая на скамейках, рассматривая листок с медицинским заключением, всё ещё не веря своим глазам. «Нет, не дождутся фашисты от меня слёз, - наконец твёрдо решил я и направился домой, где меня ждала мать.
Дома мама молча прочитала заключение и коротко сказала:
  - Это не конец света, сынок. В жизни много дорог. 


Продолжение тут: http://www.proza.ru/2020/02/09/348