Отрывок из романа Кровь молчащая. 1941 год

1941 год, октябрь. Военно-санитарный поезд №87.
                …Запорожье – Ростов – Лихая – Паворино – Балашов – Саратов.

     В кармане всегда должны были лежать папиросы. Это – закон, негласное правило на войне. Папироса убивала голод, умела немо выслушать, и немо успокоить, умела помочь найти нужное решение, помочь вытащить из неутомимого бега времени пару минут, необходимых для осознания и жёсткого определения текущего момента. Маленькая горячая точка на конце папиросы, это, совсем небольшое количество огня, имело силу преодоления, вскрывало истинные намерения, рождало действие, а иногда призывало не спешить, дышать чуть медленнее…
- Что же вы, товарищ капитан, в тамбуре болтаетесь! Дело к отбою идёт, пора и вам на боковую. День оставил зарубки в памяти? К слову, хотела лично поблагодарить вас за доблестное рыцарство, так сказать. За помощь при погрузке тяжело пострадавших, сегодня, на станции в Таганроге. Не ожидал никто, что фашист так близко подойдёт к городу, что завяжутся бои. Видели, в условиях какой неимоверной человеческой паники пришлось нам всем работать? Нам изначально задачу поставили вывезти в тыл персонал из госпиталей, да больными, пятьдесят человек. А тут ситуация вывернулась, и грузовиками, прямо с передовой - сотни раненных! Сотни! Ну ничего, справились… Будем знакомы, товарищ капитан. Военврач, лейтенант медицинской службы, Рыжова.
  Небольшого роста, худощавая женщина улыбнулась и по-дружески протянула Шуре маленькую ладонь:
- Отчего вы на меня так смотрите?
- Да вот, подумал было о чудовищной несправедливости. Такая милая, кажется, совсем ещё не взрослая, барышня – и на войне. Страшно подумать, с чем вам приходится тут сталкиваться, чем заниматься. Гимнастерка и сапоги вам, конечно, идут, но…
     Поезд прибавил хода. Вагоны содрогнулись, и, раскачиваясь из стороны в сторону, заскрипели. Потеряв равновесие, Шура охнул, и схватился за поручень. Чуть раскосые, карие глаза лейтенанта Рыжовой наполнились озорным огоньком:
- Да бросьте, товарищ капитан. Не такая уж я юная. Шесть лет назад закончила медицинскую академию. Просто я – маленькая. Маленькая ростом. Не даром говорят в народе «маленькая собачка – до старости щенок». Так это – про меня!.. Война, капитан, война. Куда же от неё деться. Тут каждый выполняет свою работу, каждый должен себя применить в хорошо освоенном на гражданке ремесле. Разве можно женщинам оставаться в стороне, когда фашистская гадина ползёт на нашу Родину? Разве для порабощения, разве для смерти рождены наши советские граждане? Да отпустите же мою руку наконец, и потушите папиросу! Пойдёмте, организую Вам кормёжку и койко-место. Ох, заболталась я. Попаду на заметку начальника поезда – выговор влепит! Мало не покажется!
- Кто? Кондратий Палыч? Майор Табаков? Да полно вам! Наш он, саратовский, правильный. В-о-от такой мужик! – Шура оттопырил большой палец, расплылся в широкой улыбке, и тут же поправил соскочившие ближе к кончику носа очки, - Знаете, барышня…простите, товарищ Рыжова, как Кондратий Палыч меня сегодня утром выручил? Это же он дал добро мне с вашим эшелоном следовать, когда я на литерный опоздал! У меня командировка, жёсткие сроки на всё про всё, отчёты, бумаги. Критическая ситуация для меня сложилась утром, доложу я вам. Если бы не майор Табаков, то…
- Да, да, понимаю Вас.
- Немец, очевидно, уже в ближайшие сутки в Таганрог войдёт. Не удержат наши Таганрог. Каково ваше мнение?
- Холодно в тамбуре. Продвигайтесь в вагон номер пять, товарищ капитан. Там обслуживающие. Там медперсонал. Там найдём для вас место. Прошу снять верхнюю одежду.
     Озябшими, покрасневшими пальцами, Шура послушно расстегнул шинель, схватил стоявший у ног коричневый фибровый чемодан, и двинулся за Рыжовой. Женщина, окунув кисти рук в просторные карманы белого халата, приняла вид серьёзный, сосредоточенный. Вызывая негодование медицинских сестёр, пробираясь по узким проходам подпрыгивающих вагонов, сквозь длинную череду стонов, и окровавленных бинтов, Шура старался не потерять из вида её коротко остриженную макушку. Сильным, металлическим голосом, перекрывавшим грохот железа колёс поезда, эта маленькая милая женщина-военврач чеканила безусловно самые важные, самые необходимые на эту минуту фразы:
- Свет? Какой свет? Нет, не положено свет выключать! Мы с вами, товарищи раненые, должны друг друга хорошо видеть даже в ночное время суток! Для вашей же пользы! Да! Для высокого оперативного оказания вам необходимой медицинской помощи!.. Шторы на окнах закрыть немедленно! Эшелон движется в прифронтовой полосе, не теряем бдительности, товарищи!.. Кого-кого при погрузке потерял, солдатик? Комвзвода, Рязанцева? Приказал долго жить твой комвзвода. Как-как. Скончался. Вот как. Несовместимые с жизнью повреждения организма получил в бою… Товарищ Спиридонова, Зоя, почему нарушаешь устав медицинского работника? Почему из-под платка космы торчат? Что? Все устали, не только ты! Или ты забыла, где находишься?.. Не раскисать, бойцы! Держаться! Не в бирюльки играем! Война, родные мои! Война!..
Чья-то цепкая рука схватила Шуру за плечо.
- Постой, браток. Куревом угостишь? Курить уж больно невтерпёж.
     Шура остановился, извлёк из кармана гимнастёрки пачку «Герцеговины», и протянул её привставшему с верхней полки раненому. Несмотря на выраженное присутствие у этого молодого мужчины громадной физической силы, тёмные тени под его раскрасневшимися, влажными глазами, обильная испарина на лбу, и горячее прерывистое дыхание насторожили Шуру:
- А курить-то тебе можно? А то натворим дел, не знавши.
- Можно. Точно можно. Мне вон, видишь, только ногу перебило в бою. Остальное – всё на местах. Целёхонько всё. Ногу соперировали уже. Нормалёк. Сестричка сказала, недели за три оклемаюсь в госпитале. Но мыслю я в том направлении, что сдюжу и за две недели поправиться. Сдюжу. А после уже можно сызнова, на передовую. Ты думаешь, по душе мне по госпиталям вошкаться?
- Не думаю. Не думаю. Ты вот что. Ты бы отложил с куревом. Рано тебе вставать, отлежаться следует, а не по тамбурам скакать на одной ноге. 
- Ладно уж, погожу. Уговорил. Пока слаб. Да ты присядь, вон, на нижнюю койку, она свободна. В ногах правды нет. Разрешишь две папироски взять? А три? Вот спасибо, выручил! Я их сейчас под подушечку, ночью для понюшки употреблю, а с утречка – в дело пущу, на курево. Табак у тебя не дешёвый, нынче модный. Сам-то ты откуда, браток? Кем будешь?
- Москва. Главное Артиллерийское Управление.
- Важная птица значит. Капитан, как вижу. Сколько ж годков-то тебе?
- Тридцать два.
- Вот ведь оно как бывает. Вот как судьба правит. Вроде одного возраста мы с тобой, а только ты – уже в завидной должности, парень, а я – рядовой, солдат. Признаюсь тебе, новый человек я на фронте. Я до войны-то в колхозе, трактористом. Хлеб мы растили, до войны-то. Честно растили, как положено, с великой любовью. Хлеб – он ведь вроде как живой, даже дышать умеет, с ним без любви-то – никак, с хлебом-то. Не родится хлеб без любви… Вот так и жили до июня сорок первого. Кто ж знал-то, кто ж подумать мог…
     Шура присел, огляделся, и заметил, что в вагоне стало значительно спокойнее. Голоса уходивших в сон раненых теряли резкие оттенки, становились тише, затухали. Дежурившая по отделению медицинская сестра, Спиридонова, перешла на шёпот, и, поправляя одеяла, касаясь протянутых к ней рук, уже не имела сил улыбаться. Пошатываясь от дорожной тряски, она двигалась медленно, неуверенно, то и дело хватаясь за плоскости верхних коек плацкарта, и виновато заправляя под белый платок непослушные, русые локоны.
- Из столицы значит, – Шура почувствовал на себе пристальный взгляд рядового, - А что, капитан, шипко ли сводки Совинформбюро отличаются от правды? Есть ли достоверные известия? Каково положение на фронтах?
- Известия... Утешительного пока мало. Танковая группа Гудериана, и часть войск армии «Центр» прорвала оборону советских войск Брянского фронта, и продвигаются сейчас на северо-восток. Оборона наших войск, к сожалению, пока не выдерживает мощных танковых ударов врага. На Западном и Резервном фронтах началась вяземская операция, идут серьёзные бои. Четыре советские армии уже практически окружены. Я слышал, что нашими оставлен Орёл. Гитлеровцы устремились на Тулу. Бои на Волоколамском, Можайском, Наро-Фоминском, Подольском, Калининском направлениях. Всё происходит совсем рядом с Москвой. Буквально вокруг Москвы. Враг рвётся в столицу, в самое сердце России, и в этом нет никаких сомнений.
Справа, с нижней полки, неожиданно раздался низкий, хриплый шёпот:
- Бывал я в Москве. У меня там живёт къарнаш Темерлан, это если по-русски, то брат моего отца. Много он мне этот город показывал, по улицам водил, по метро водил. Хороший город, большой.  Дома высокие, хорошие, окна большие. Всё большое! У нас в Черкессии такого нет. А народа сколько там, в этом городе! Никогда не знал, что может быть столько народа! Автомобили везде, электричество везде, радиоприёмники, вода из крана течёт. В нашем ауле нет такого.
Собеседник Шуры, рядовой, заворочался, застонал, в очередной раз приложил ароматную папироску к носу и, привычно свесив голову вниз, поспешил возмутиться:
- Да обожди ты с болтовнёй, Байрамкулов! Чуешь, какие важные вещи капитан говорит!
     Шура снова ощутил на своём плече его сильные, цепкие пальцы:
- С малых годков, капитан, мечтал я в столице побывать. Веришь? Там же всё самое важное, самое дорогое и священное находится для сердца любого коммуниста: и Кремль, и мавзолей Ленина, и сам товарищ Сталин. Правду ли говорят, капитан, что немец Москву с самолётов во всю бомбами лупит? Как оно, в Москве-то сейчас? Расскажешь?
     Бросив взгляд на верхнюю полку, исполненный жалостью к рядовому, Шура достал из кармана галифе носовой платок и протянул ему:
- На, вот, держи. Оботри лицо. Мокрый ты весь, видимо худо тебе совсем… Расскажу о Москве. Расскажу о том, чему сам - свидетель. Первую воздушную тревогу объявили уже на третий день войны. Но вначале немецкие самолёты летали только на разведку. А первая массированная бомбардировка Москвы началась ровно через месяц после начала войны: около двухсот немецких самолётов! Помню, как во время того налёта одна из бомб упала на театр Вахтангова, на Арбате, и почти полностью его разрушила. Другой бомбой было пробито перекрытие тоннеля метро… Но положение быстро изменилось, и вскоре через патрули советских истребителей, через зенитный огонь и аэростаты воздушного заграждения немцу не так просто стало осуществлять налёты на город. Вышли приказы о светомаскировке жилых домов, предприятий и транспорта. Теперь вечерами и ночами Москва погружается в темноту, да такую, что сложно порой отыскать остановку трамвая. Конечно же, особое внимание уделено маскировке Кремля: на шпили башен натянули специальные чехлы, а на площадь нанесли раскраску, которая с высоты создаёт иллюзию жилых кварталов. «Запретили» играть курантам на Спасской башне. Молчат они теперь… Видел танки на Тверской, видел зенитные орудия в Парке Горького и на Покровском бульваре, видел противотанковые заграждения на Калужской заставе. На Ленинградском проспекте – баррикады, много. На Садовом кольце, около Крымского моста – тоже баррикады. А на площадь Свердлова наши, артиллеристы, притащили сбитый фашистский бомбардировщик. Зверь серьёзный, хочу сказать, страшный, дикий вид имеет! А размалёван как! Люди приходят к нему, детей приводят, смотрят. Кто – кулаком ему в морду грозит, матерится, а кто – подойдёт, да молча плюнет на его продырявленную шкуру… Москвичи сейчас привлечены к устройству траншей, к строительству оборонительных сооружений. Взрослые жильцы домов дежурят на крышах, тушат зажигательные бомбы, их у нас называют «зажигалки». После немецких налётов, граждане с детьми выходят из подвалов и бомбоубежищ на улицы, и собирают осколки снарядов. Как бы ни странно это звучало, но паники уже нет. Некоторые граждане взяли за правило на ночь спускаться в метро – там наиболее безопасно при бомбёжках. Я видел, как с вечера в вестибюли станций выстраивается очередь желающих занять места получше. Мне рассказали, что самые лучшие места, имею в виду те, что в вагонах, могут получить только матери с маленькими детьми и женщины в положении. Остальные – размещаются на платформах и в тоннелях. Метро стало теперь как бы городом в городе: там устроены библиотеки, читаются политические лекции, иногда проходят торжественные мероприятия. Там дежурят милиционеры, врачи, и даже рождаются дети, представляете?.. Недавно вышло постановление об эвакуации. Конечно, жители Москвы прекрасно понимают, что положение крайне серьёзное. Появились слухи, что немец вот-вот войдёт в город.
     На перегоне поезд снизил скорость и поменял направление движения. Вагоны чуть накренились. Зашатавшись, запрыгав, они скрипели полами, лязгали сцепками и громко били колёсами по рельсам. Освещение стало прерывистым. Рядовой снова застонал, зашевелился, и аккуратно ощупывая повреждённую ногу, прошептал:
- А Сталин? Капитан, а как же товарищ Сталин? Тоже в эвакуацию?
- Сталин остаётся в Москве, однозначно. Знаю точно.
Рядовой оживился, завертел головой и, обращаясь уже ко всем случайным свидетелям беседы, удовлетворённо воскликнул:
- Слышали? Вы слышали? Вот это дело! Вот тогда мне всё понятно становится, хлопчики! Если наш вождь, наш отец родной, остаётся в Москве, то не так уж всё плохо. Не сдадут столицу врагу! Хрена лысого им, а не нашу советскую Родину! Не будет этого!


     Купе начальника поезда оказалось открытым. Увидев Шуру, майор Табаков убрал руки от исписанных размашистым почерком бумаг, лежащих на столе, и жестом предложил войти.
- Мне нужны ваши данные, капитан. Я обязан прописать их в журнал. Располагайтесь без стеснений. Сейчас распоряжусь приготовить для нас горячий чай. Составите компанию? Или, может быть, предпочитаете чего-нибудь покрепче, на сон грядущий?
- Благодарю. Не беспокойтесь. От чая не откажусь.
- Вы плохо выглядите.
- Ерунда.
- Когда в последний раз полноценно спали?
- Спал, кажется, пару суток назад: устал так, что задремал незапланированно, на железнодорожном вокзале, в Ростове, минут на сорок. Я живу в режиме скаковой лошади, Кондратий Палыч. Её нельзя надолго останавливать, лишать интенсивного движения, работы – она сразу получит воспаление лёгких и сдохнет, к чёртовой бабушке.
- Это откуда в Вас такие параллели?
- Отец лошадей держал. Я тогда ещё мальчишкой был. Остались лишь блаженные воспоминания о той моей, саратовской, жизни.
- О, воспоминания – это самая спорная вещь, скажу я Вам! Отношение к ним зачастую с годами меняется, иногда выдавая в сознание такие виртуозные кренделя, о которых ни подумать, ни вообразить ранее было бы невозможно!
Протянув майору удостоверение, Шура с облегчением расстегнул ворот гимнастёрки и задумался. Вот уже несколько месяцев, как он ничего не знал о маме. После трагической гибели Лёвы, не умея найти утешения и покоя, она приняла безрассудное решение навсегда покинуть город. Евгения Карловна не могла находиться в Москве – слишком многое там было связано с воспоминаниями о дорогом сыне, о происшедшей трагедии. Всё, всё напоминало о том страшном событии: улица, сохранившая черты жестокой расправы, комната, в которой обезумевшая от горя мать услышала последний вздох своего несчастного, истекающего кровью, ребёнка, и в которой навсегда закрыла ему глаза. Книги, альбомы с зарисовками, тетради, до последней строчки наполненные стихами её милого, любимого Лёвочки, стали настоящим проклятьем, источником бесконечных слёз, отрешённости и самоедства. Евгении стали ненавистны московские зимы. Она вспоминала белые сугробы вокруг страшной, чёрной ямы на Немецком кладбище, падающий снег, падающий в гроб снег, который она аккуратно снимала со щёк, с холодных щёк своего мёртвого мальчика… Она уехала в город, где снег бывает очень редко, где солнце не позволяет надолго вступать в права несущей печаль ночи. Где диковинные птицы, в любое время года, звучными голосами, смело проповедают о свободе, воле и безмятежности. Где тёплые волны Чёрного, самого чёрного на Земле моря, ласково лизнув прибрежные камни, убегают прочь, в пучину, унося с собой самые сокровенные человеческие тайны и печаль. «Там цветут хосты», - произносила Евгения зачарованно, блаженно, дрожащими пальцами теребя завиток седых волос за мочкой уха.
Так она оказалась в городе, о котором грезила. В Ялте...
- Что же Вы чай без сахара? Не стесняйтесь, берите сахар. Как предпочитаете чаёвничать? Вприкуску, или внакладку?
- В последнее время чаще выходит вприглядку, майор.
- Так, так Вас сейчас и запишем, согласно документу – Меерхольц Александр Александрович... Из саратовских, из поволжских немцев наверняка? Я правильно понимаю?
Шура сконфузился. Чайная ложка задрожала и нырнула в стакан:
- Моя семья давно покинула Саратов, так сложилось, что…
- Вы стесняетесь своего происхождения, капитан? Нет, пожалуй, я не верно выразился. Вы его боитесь! Я прав? Товарищ Сталин вашему германскому племени давненько гайки закручивает. О-го-го как! Аресты, лагеря, расстрелы. Уж не знаю, как, но свезло Вам, капитан, в Москве оказаться, заниматься достойным делом, да под жернова не попасть. Вышел новый Указ Президиума Верховного Совета. Не слыхали о таком ещё? Да вот же газета, вот, от двадцать восьмого августа, сорок первого. Минуточку, открою нужную страницу. Слушайте: «По достоверным данным, полученным военными властями, среди немецкого населения, проживающего в районах Поволжья, имеются тысячи и десятки тысяч диверсантов и шпионов, которые по сигналу, данному из Германии, должны произвести взрывы в районах, населенных немцами Поволжья. О наличии такого большого количества диверсантов и шпионов среди немцев Поволжья никто из немцев, проживающих в районах Поволжья, советским властям не сообщал, - следовательно немецкое население районов Поволжья скрывает в своей среде врагов Советского Народа и Советской Власти. В случае, если произойдут диверсионные акты, затеянные по указке из Германии немецкими диверсантами и шпионами в республике немцев Поволжья или в прилегающих районах, и случится кровопролитие, Советское правительство по законам военного времени будет вынуждено принять карательные меры против всего немецкого населения Поволжья. Во избежание таких нежелательных явлений и для предупреждения серьезных кровопролитий Президиум Верховного Совета СССР признал необходимым переселить все немецкое население, проживающее в районах Поволжья, в другие районы …Для расселения выделены…так, районы Новосибирской и Омской областей и Алтайского края, Казахстана и другие соседние местности. В связи с этим Государственному Комитету Обороны предписано срочно произвести переселение всех немцев Поволжья...» Как Вам такой поворот? Впечатлил?
- Возмутительно! Мерзко и возмутительно! Какая отвратительная ложь!
- Вероятно. Но давайте не так громко. И не будем впадать в истерику. Эмоции тут не нужны. Есть вещи, которые мы не в силах изменить. Вот скажите, разве тут можно что-либо изменить? Нет. Разве можно кому-то из обрусевших немцев пожаловаться на этот Указ, попросить помощи? Нет. В подобных случаях можно только сопеть в две дырочки, терпеть, набираться ума-разума, чтобы понимать, как выжить. Самое важное для человека – сберечь, сохранить жизнь. Себе сохранить, и своим близким. А значит - не обсуждать, не препятствовать, рта не открывать. Вот об этом надо думать в первую очередь, Меерхольц.
- Меня с малых лет отец учил по-другому, и, знаете ли, другие мозги мне вложил. И для меня долг и честность перед советской родиной – превыше всего. Поэтому, я, к примеру, не умею чрезмерно заботиться о сохранности своей жизни, и считать это главным. Думаю, так настроены многие. Как можно, сталкиваясь с заведомой ложью, рта не открывать? Как можно не пытаться восстановить истину и не пробовать разрешить несправедливую, противоправную ситуацию?
Табаков хитро улыбнулся и отправил в рот варёное яйцо:
- Как Вы, с таким мировоззрением, до сих пор живы, товарищ Меерхольц? Удивляюсь! Мальчишество, да и только! Хотя, не могу исключить, что неприкрыто лукавите.
     Шура не мог скрыть возмущение:
- Позвольте полюбопытствовать, доктор, Вы – коммунист, или беспартийный?
- Интересный подход к делу! А в чём на ваш взгляд отличие беспартийного человека от коммуниста? Может быть цвет крови другой? Может быть, болеют они какими-то особенными болезнями? Или, скажем, «особисты» их к стенке ставят по-разному, при некоторых неоднозначных, известных нам с вами, обстоятельствах? Хотя…отличие, на самом деле, есть, на мой взгляд. Ощущать себя частью толпы, группы, партийной организации, шагая под флагом сомнительных, изначально не принадлежащих тебе, единых, интересов и целей – это путь к обезличиванию, к потере понимания своего предназначения в этом мире, своей уникальности, ценности жизни. Вспомните, кто распял Христа? Кто отравил Сократа? Кто сжёг Жанну Д,Арк? Толпа, группа, стадо, можно так сказать! Ведомые, организованные кем-то люди, уверенные в самостоятельности своих решений и поступков. История демонстрирует нам, что абсолютно любая партия – это заговор группы людей против своего же народа.
- Против? Вы хотите сказать, что…
- Всё, что я хотел – я уже сказал, Меерхольц. И смысл моих слов Вы прекрасно поняли. Война идёт, и как она для нас с вами закончится, и какими мы из неё выйдем – не интересно ни товарищу Сталину, ни коммунистической партии, ни господу Богу с его крылатыми архангелами. А точнее выразиться – им всем на нас с вами наплевать, капитан! Так вернее будет. Поэтому надо учиться взращивать в себе мудрость, терпение, смирение. А забот нам и с Гитлером хватит! Не на один год хватит, уж поверьте! Надо выжить, любыми путями добраться до Победы... Сын у меня, в Саратове. Малой ещё совсем. Так мне для него надо живым вернуться. Я слово себе дал, что живым вернусь!
- Отчего Вы так откровенны со мной?
- А что ж мне, бояться прикажете? Я, капитан, на своём недолгом веку уже много людей повидал. Отдаю себе отчёт, кто передо мной находится. Что, думаете, не чую, что по тонкой ниточке ходите всю жизнь, Меерхольц? Неверный шаг в сторону – оступился, сгинул! Вам, капитан, из-за моей болтовни голову из кустов высовывать нет резона. Не похожи Вы на идиота. Поэтому, при любых поворотах, учитывая далеко не славянскую «благозвучность» Вашей фамилии, бояться мне нечего. Предлагаю поменять тему нашего разговора. Семья у вас есть?
Шура снял очки, подышал на круглые стёкла, поводил по ним рукавом гимнастёрки. В голове повеяло чем-то родным, приятным: крупной вязки белый шарф, смущённый взгляд из-под короткой чёлки, тепло щеки, испуг, упавшая на пол книга. Влажные ладони, запах мокрых волос. Маша, милая Машок.
- Так точно, Кондратий Палыч. Семья имеется. Жена, дочь. Отправил в эвакуацию. Ни одной весточки пока не получил. Тревожно. Думаю часто, когда теперь увижусь с ними? Ведь что угодно может произойти. Доведётся ли ещё встретиться? Вернётся ли моя жизнь в привычный уклад?.. Есть и ещё повод для волнений: фашист совсем близко к Крыму подошёл. Мама у меня там. Ни письма не написать, ни голоса не услышать. И вот ведь какой казус: рядом с ней жить, находиться – невозможно, всегда невыносимо было. А без неё теперь – сердце разрывает, места себе не нахожу. Вот, как война всё по полочкам-то расставляет. Чем всё это закончится…
- А я, знаете ли, уже с первых дней войны напрочь лишился сентиментальности. С тех самых, первых дней войны – закурил. Если и существует пекло ада, капитан, то оно находится сейчас на Земле, на этой проклятой войне, в том числе и вот в таких, военно-санитарных поездах, в госпиталях на колёсах. Ведь что такое в военное время госпиталь? Это, прежде всего – хирургия. Режем, штопаем, вынимаем из живого, тёплого человеческого мяса килограммы железа. Когда в составе нет электричества – оперируем при свечах. Все действия медицинских работников происходят прямо во время движения эшелона, невзирая на обстрелы и авианалёты. Раненые поступают с фронтов запущенными: на передовой переломы конечностей фиксируются кусками фанеры, в открытых ранах – личинки мух, гной, инфекции. В отличие от ситуации в армии противника, я не располагаю возможностью получать антибиотики. В достаточном количестве нет даже морфия и спирта! Если во время операции заканчивается эфир – для облегчения страданий хирург может предложить пациенту двести грамм водки, да ремень в зубы, чтобы тот, от нестерпимой боли, ненароком не откусил себе язык. Ампутации зачастую происходят практически без наркоза. Если бы Вы слышали, капитан, как кричат эти, изувеченные проклятым фашистом, мальчики! Как они нас проклинают!..

     Спустя двадцать пять часов, военно-санитарный поезд номер восемьдесят семь прибыл в конечный пункт движения, на разгрузку, на станцию «Саратов-1». После нескольких шагов по перрону, Шура остановился. Поставив чемодан, он посмотрел вниз, на начищенные до блеска сапоги, надел фуражку и застегнул пуговицы шинели. Переполненный светлыми чувствами от свидания с городом, в котором не был восемнадцать долгих лет, Шура закрыл глаза и вдохнул полной грудью холодный, свежий воздух. Голос майора Табакова заставил его оглянуться:
- Я хочу пожелать Вам удачи, Меерхольц. Везения что ли. Не знаю, как более верно выразиться. Война вносит непоправимые изменения в наши судьбы и души. Теперь не всегда отдаю себе отчёт, прав ли я в своих суждениях? Могу ли контролировать свои чувства? Хочу, чтобы Вы знали, капитан, что я ничего не имею против Вас лично... Но я презираю твою кровь, немец…