Дай знак - помаши с неба рукой

Мой сын Никита читал или, работая маляром на стройке, слушал «Архипелаг ГУЛАГ», а когда наступило лето, засобирался на Соловки. И спросил, не хочу ли я составить ему компанию. Нет, совсем не хотелось, но сознание неожиданно вытащило из котлована прошлого связку "Соловки-концлагерь-дедушка". Он возник во мне высоким, крепким, стоящим среди сугробов на трескучем морозе, и суровым, как та ледяная зима, после которой его не стало.

Образ был так ясен, убедителен и близок, что я согласилась, и вскоре мы отправились на остров на поиски тени моего деда, которого в семье звали Мечиком. Зачем вложили в его имя, как в ножны, меч и славу, удвоив их отчеством (отец - тоже Мечислав, с ударным "и")? Может, как память о польских и литовских предках, блистательно разбивших при Грюнвальде рыцарей Тевтонского ордена и остановивших нашествие германцев на славянские земли? Не знаю, только меч актуализировался молотом и лопатой - орудием, которым в начале тридцатых дед рыл и долбил Беломорканал имени Сталина. Зэка Мечика и зэка Шурку, младшего брата и главного героя этой истории, распределили на канал с Соловков.
 
Из Рабочеостровска, бывшего пересылочно-распределительного пункта в бухте Белого моря, два раза в день – утром и вечером – отходят теплоходы на Соловецкие острова. И хотя мы с Никитой появились у пристани еще тепленькие, с полки ночного поезда, билетов на архипелаг уже не было - остров, который в моем сознании ассоциировался исключительно с концлагерем, на поверку оказался православной Меккой. Мысль убить день в ожидании лодки не вдохновляла, местные посоветовали искать частника. Нас подобрала грузовая баржа.

Мы тащились целую вечность, качало жутко, и приходилось выбегать на палубу, прислушиваться к желудочным спазмам, переваливаться через борт, чтобы облегчиться. Иногда Белое море выплевывало на нас бешеные ледяные брызги. А ведь где-то в этот июльский день стояло настоящее лето, теплое или даже жаркое. Я вспоминала наши сказочные вояжи на яхте, прыжки с мостика в ласковую воду - на восходе, закате и между ними – и думала: ведь для чего-то мне дано это плавание, эта грузовая баржа. Может, чтобы хоть чуть-чуть, хоть на крошечную йоту приблизиться к тем ощущениям, которые испытывали несчастные и многие из них – невинные люди? Их и доставляли-то на остров как своего рода груз, как вещь.

На архипелаге, где цвела хилая сирень, мы пошли в музей ГУЛАГа, вселившийся в бывший лагерный барак, и от экскурсовода узнали, что у них можно оставить заявку на родных, отбывавших срок в СЛОНе (так «аббревиатурно», для удобства, называли Соловецкий лагерь особого назначения. Мне ответили: сведений на Мечислава Мечиславовича Тукалло у нас нет. У них много на кого нет, но мысль докопаться до документов, до каких-нибудь письменных свидетельств мытарств, выпавших на долю семьи, меня не оставляла. В конце концов, из Владимирских архивов я получила дело номер П-5416, из которого узнала, что на Соловках Мечик работал механиком на пароходе и, наверное, много раз проделывал тот же путь, пускался в то же самое плавание, что и мы.

Про механика я прочитала с облегчением – я представила себе, что его ценили или даже уважали. А ведь поляков там содержали особенно бесчеловечно. Кто знает, может, Шурку в это время гоняли на баланы? И он часами стоял в ледяной воде, сплавляя бревна на материк? А ведь он - младший, и хоть был здоровым тридцатилетним мужчиной, все же слабее Мечика, нежнее. Шурку тоже пытались перевоспитать в СЛОНе, только вот чтобы черным по белому, в документах – этого у нас пока нет. Зато Колыма – увы, тут все безнадежно ясно. Достаточно набрать в поисковике «Александр Мечиславович Тукалло» и, если прокрутить страницу, проигнорировав в Адресном бюро Санкт-Петербурга моего отца, полного тезку Шурки, то выйдут данные и по двум судимостям, и по расстрелу, и по реабилитации.

Думаю, судьба братьев была предопределена их происхождением. Обвиненные в контреволюционной деятельности назывались политическими, и, в отличие от "уголовников" или "бытовиков", это были люди совсем другой крови. Мечик рассказывал моему папе, что осужденные на Соловках обращались друг к другу "ваше превосходительство" или "ваше высокопревосходительство". Их брали по 58-й статье, по которой в ленинско-сталинский период отсидело несколько миллионов человек. Стране как воздух требовался рабский труд, за счет чего-то она должна была существовать, и советская власть всерьез занялась истреблением дворянского сословия. И всех других тоже - увлеченно, с полной отдачей, подобострастно, чего только стоит раскулачивание крестьян! Но я рассказываю нашу историю. Мой дед и его брат были политическими, контрреволюционерами, на соловецком сленге - каэровцами. Они из дворян и помещиков. 

***

В свое время в семье было много земель и много имений. Давным-давно они относились к Великому княжеству Литовскому, при Речи Посполитой оказались на территории Польши, а в 18 веке, после раздела Польши, - в Минской губернии. Любопытно, что первые документы с упоминаем нашей фамилии, а они датируются 1550 годом и хранятся в ЦГИА в Петербурге, как раз связаны с продажей одного из имений. Так ведь содержание берестяных грамот тоже очень приземленное - завещания, расписки, купчие. Акт о продаже, он на польском, Тукалло вложили в бумаги для подтверждения российского дворянства. Подтвердили, внесли, причем в 6-ую родословную книгу – к древним благородным фамилиям, в столбовое дворянство, «как те роды, коих доказательства дворянского достоинства за сто лет и выше восходят».
И еще из фактов. Род Тукалло входит в герб Срженява, или Шренява, объединяющий 175 дворянских родов, в том числе таких как Менделеевы, Пущины, князья Любомирские, Понятовские (Станислав Август Понятовский - последний польский король). Мечик говорил, что под этим гербом, берущим свое начало в 11 веке, наши предки сражались при Грюнвальде, в знаковом для Средневековья сражении: там в 1410 году Королевство Польское в союзе с Великим княжеством Литовским разбило рыцарей Тевтонского ордена.


К чему это – о гербах, о дворянстве? И зачем так много? В оправдание процитирую Бунина, который, как и мы, происходил из старинного литовского рода. «Мое рождение никак не есть мое начало. Мое начало в той (совершенно непостижимой для меня) тьме, в которой я был зачат до рождения, и в моем отце, и в матери, в дедах, в прадедах, ибо ведь они тоже я, только в несколько иной форме, из которой весьма многое повторилось, почти тождественно».

***

 Передо мной – родословная Тукалло, моя родословная. От пращура Матвея (почти как от евангелиста) до моего брата Кирилла я насчитала четырнадцать прямых предков по мужской линии. Сколько это лет? Триста? Четыреста?  Дедка за репку, бабка за дедку, внучка за бабку… Столько имен – это сила. Матвей, Иван, Станислав, Юрий, Криштоф, Яков, Иосиф, Михаил, Иван, Ян. Ян. Вот на нем, отце земского врача Мечислава, я приостановлюсь. После подавления Польского восстания 1863 года двоих его братьев сослали как сочувствующих, одного – в Томск, другого – в Верхнетуринск, с конфискацией имений. Еще один брат, от греха подальше, сбежал во Францию, купив на деньги от продажи имения ткацкую фабрику в Лионе. И сейчас живут в окрестностях Бордо и где-то в департаменте Луары наши дальние-предальние родственники под фамилией де Тукалло. А Ян Тукалло продал свое поместье и переехал к жене Алине Петровне Плевако, родственнице легендарного адвоката Плевако.

Земли в имении семьи Плевако Москалевщизна было больше, чем вся Петроградская сторона, где я выросла – три с лишним тысячи десятин. Дедушка, который вместе с Шуркой в детстве гостил у бабушки, говорил, что местность была очень живописная, холмистая, покрытая лесами. Какие же тут, наверное, были разбиты сады и цвели цветы. Именно в Москалевщизне родился Мечислав Плацил Флавиуш, и придерживаясь семейных традиций, его крестили в католичество. Тут и провел детство, отрочество, юность. А потом, как и его брат Петр, закончил медицинский факультет Московского университета. Петр получил должность заведующего колонией душевнобольных в Пскове (именно так назывались тогда психиатрические больницы), а мой прадед, став Мечиславом Ивановичем, – земского врача и заведующего Фоминской больницей в златоглавом Гороховце на Клязьме.

***

Мой дед родился в 1896 году уже в Гороховце (ровно за сто лет до Никиты, моего первенца и старшего сына, причем под одним с ним знаком зодиака). Через четыре года после Мечика появился на свет Шурка. Год рождения – новый век, и очень удобно проследить его житие в цифрах. До 1914 года - при родителях в доме c фруктовым садом, купленном у местного предводителя дворянства Булыгина. Там у Тукалло на Благовещенской улице, Невском проспекте уездного городка, собирались сливки общества.

С четырнадцати до семнадцати лет учился во Владимирской гимназии: образование в ней считалось более основательным и серьезным, чем в родном городе. Так что пришлось поселиться у чужих людей, оторвавшись от мамы, женщины светской, на старый манер - "тонной", прекрасно игравшей на рояле. Шурка, говорят, пошел в нее - красавец, утонченные черты, мягкий неконфликтный характер.


А Мечик - в отца. И имена совпали, и внешность, и характер. Мечислав Иванович (отец) был ростом метр девяносто, физически очень сильный, решительный, иногда бывал грубым или резким. В эпоху после семнадцатого года с ним связана история, которая, сыграла, может, и не главную, но одну из ведущих ролей в биографии нашей семьи.

Однажды ночью в их дом ворвался местный начальник и грубо, безапелляционно стал требовать, чтобы Тукалло срочно отправился к его жене - ей стало плохо. Когда чиновнику показалось, что врач недостаточно торопится к больной, он стал орать на него и угрожать пистолетом. Тогда мой прадед размахнулся и ударил "товарища" с такой силой, что тот пролетел через всю комнату. Для ясности – еще несколько слов о Мечиславе Ивановиче. Он был руководителем кадетской партии города. В октябре семнадцатого его избрали кандидатом в депутаты Учредительного собрания Владимирской губернии. Когда он ездил на вызов на дом (а за это надо было доплачивать), у бедных за вызов денег не брал. Врач Тукалло скончался в двадцать втором году, заразившись от мальчика, которого он пытался спасти от сыпного тифа, и тогда в городе был объявлен трехдневный траур. Он был не из тех, кто пренебрегал клятвой Гиппократа. Но у него был характер. И чувство собственного достоинства.

***

«С октябрьской революции по настоящий день работаю по найму». Это из следственного дела тридцатого года. У меня такое впечатление, что оба брата выжидают, пока советская власть не протянет ноги. То ли не хотят с ней сотрудничать и быть соучастниками, то ли ищут угол потемнее – чтобы только оставили в покое. О подвигах, о доблести, о славе, заложенной в имени Мечислав, пришлось забыть. Чем занимался мой дед, столбовой дворянин, получивший в гимназии классическое образование, которое, кроме наук, включало знание нескольких европейских языков и латыни? Клепальщик на судостроительном заводе. Чернорабочий по укладке дров на фабрике «Труд». Водовоз. Лесной сторож. Про Александра Тукалло на сайтах «Мемориала» или «Бессмертного барака» пишут: котельщик. Это было своего рода отшельничество, уход из мира советских реалий. Без целибата: свидетельница Зуева доносит, что в доме всегда много людей, играют в преферанс или на пианино, и у братьев почти каждую ночь остаются женщины. Напоминает пир во время чумы. Каждая ночь может оказаться последней, так зачем же откладывать ее на завтра?

У Мечика и Шурки своих семей не было, и это их сближало. Жили в доме с матерью на той же Благовещенской улице, в какой-то момент переименованной в Ленинскую. И вот тогда хлынули несчастья. В тридцатом году братьев сослали на Соловки. У матери конфисковали дом с фруктовым садом на задах, и лишившись этого кормильца (комнаты сдавали внаем приезжим), она осталась без средств к существованию.  Может быть, из жалости ее взял кто-то из знакомых, но горе убило ее в прямом смысле слова и еще раз увидеть своих детей ей не было суждено. Когда братья отбыли срок и вернулись в родной город, они поселились у друга семьи Кротова. Летом – осенью тридцать четвертого жители Гороховца встречали на базаре моего деда и «его хозяина», продающими корзины, которые они сами и плели. Шурка пишет в анкетах – на иждивении у брата. Удобно быть младшим, это я по себе знаю.
 
Вернулись в тридцать четвертом, в марте тридцать пятого их уже содержат под стражей. Доносчики докладывают, что об убийстве Кирова Шурка высказался: «О чем столько разговоров? Одной сволочью меньше». Вообще-то Шурка – более тихий, ведет себя не вызывающе. И в высказываниях намного более осторожный, чем мой дед. Но нескольких фраз оказалось достаточно, чтобы отправить в зону на пять лет. Мечислава - в Ухтпечлаг в Коми АССР, Александра – на Колыму. "Ты виноват лишь тем, что хочется мне кушать". Стране нужны рабы, иначе лопнет мыльный пузырь под названием Советский Союз.

Мой дедушка двадцать с лишним лет прожил на поселениях, сначала как заключенный, потом как вольнонаемный: вернуться означало получить еще один срок. В сорок втором в Ухтпечлаге родился мой папа, которого назвали Александром, в честь Шурки. В сорок четвертом, когда немцы отступили, и можно было вернуться в Москву, моя бабушка привезла его к себе домой на Пречистенку. Своего отца он видел раз в два года – бывшим осужденным въезд в большие города был запрещен. После пятьдесят третьего года жить стало лучше, жить стало веселее, и родители моего папы даже съехались на какое-то время, правда уже в Ленинграде. До последних дней Мечислав чертыхался, когда по телевизору показывали членов партии и их съезды и до конца жизни оставался сильным, здоровым и выносливым. В восемьдесят лет он, разгружая машину дров, с легкостью перекидывал их через забор. Людей не любил, но сердце не выдержало, когда умерла его любимая такса Тоби. И он очень быстро угас.
***
 
А у Шурки – свое житие. Его случайно расстреляли в тридцать седьмом году на Колыме. Ему исполнилось тридцать семь, роковая цифра. Была такая практика: когда заключенных отпускали, они разыскивали родных тех, кто погиб в лагерях, чтобы сообщить о них и их гибели как можно больше подробностей. Человек, отбывавший срок вместе с Шуркой, нашел Мечика и рассказал ему вот такую историю. Шурка был в гостях у своего приятеля в бараке, где сидели троцкисты, допоздна заигрался в преферанс, а ночью, без расспросов и разбирательств, всех вывели, поставили к стенке и расстреляли.
   
Печально, но про Шурку мы знаем ничтожно мало. Мой дедушка был в этом отношении, мягко говоря, неразговорчив. И получается, что история Шурки – это история семьи. Лишив его жизни физической, одновременно оставили и без собственной биографии, кроме – «родился, судим, расстрелян». Но ведь жизнь его состояла не только из нар, бараков, лишений, были в ней и стержень, опора, скрепы - в детстве, прошлом, образовании, в людях, его окружавших. В истории его семьи, наконец, которая на тот момент была живой историей, а не мертвой, как сейчас.
Я попыталась чуть-чуть восстановить житие Шурки, но материала пока немного – хотя я делала запрос в Магадан, но ничего не прислали, предложив поинтересоваться архивными документами на личном приеме. Но это так далеко и там, наверное, так холодно. Там есть сирень? А если есть, неужели она цветет? Шурка, ты видел на Колыме сирень?

Спасибо, Дудь, за твой фильм «Колыма». Спасибо, Никита, что взял меня на Соловки. 

Шурка, мы тебя помним, мы думаем о тебе! Мы тебя любим. Если слышишь меня, дай знак - помаши с неба рукой!


***
P.S. В феврале этого года фонд "Последний адрес" установил в Гороховце на бывшей Благовещенской улице памятный знак Александру Мечиславовичу Тукалло, Шурке. Эта табличка оказалась тысячной в России.
 


Рецензии
Алина, славное, жизненное повествование Ваше!
Светлая память невинным, попавшим под сталинский беспредел!
Пусть убийцы горят в аду!
С уважением, С.Т.!

Тёплый Сергей   21.03.2023 15:44     Заявить о нарушении
Пожалуйста, послушайте мою песню "Письмо маме"
Ссылка в Ютубе: pismo mame 1 - you tube
Там на фото пожилая женщина в платке.
Всех благ!

Тёплый Сергей   21.03.2023 15:45   Заявить о нарушении
На это произведение написано 10 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.