Бремя Янсена

Сначала ты опускаешь с кровати левую ногу, потом правую. Идешь в туалет, совмещенный с ванной, и открываешь дверь левой рукой.
 Ты правша.
 Выходя из ванной, ты треплешь по голове своего семилетнего сына. Тебе двадцать пять, он - твоя первая неожиданность, незапланированный ребенок. Ты был слишком молод, чтобы иметь детей.
 Но ты любишь его, да?
 Ты завтракаешь, не сводя глаз с задницы своей жены и думаешь - не заняться ли с ней сегодня вечером сексом? На завтрак у тебя яичница-глазунья из двух яиц и бекон, кофе с молоком, без сахара, с кусочком горького шоколада.
 В дверях ты целуешь жену в щеку и, уловив запах ее шампуня, решаешь все же пойти к любовнице.
 Ты едешь на работу на городской электричке, скорее, это просто привычный процесс, нежели иная причина в выборе транспорта.Ты едешь пару остановок, третья - твоя. Выходишь в переднюю дверь. От станции до НИИ, где ты работаешь, ровно пятнадцать минут ходьбы. Электричка приезжает чуть раньше, поэтому ты идешь через самые шумные кварталы, самым длинным путем. К тому же, тебе нужен подарок для любовницы.
 Твой рабочий день составляет восемь часов. Пять часов смертной скуки и три часа ассистирования начальству.
 В шесть вечера ты выходишь из НИИ. Потягиваешься и зеваешь, прикрыв рот правой рукой. На тебе темный костюм, рубашка и галстук, в левой руке -  портфель, в нем бутылка красного хереса и конфеты. Подарок любовнице.
 Ты ненавидишь строгие костюмы.
 Ты звонишь любовнице из телефонной будки. Разговор недолог. Потом звонок домой - сложный эксперимент, прости, дорогая, буду утром, завтра выходной.
 Завтра и правда выходной.
 Любовница живет на другом конце города. Ты едешь к ней на автобусе, что-то мурлыча себе под нос.
 Весь вечер ты пьешь с ней и шутишь над ней, а она смеется. Она похожа на твою жену так, что иногда кажется, что они родные сестры.
 Поздней ночью ты, очень пьяный, ложишься спать. Любовница укрывает тебя одеялом и идет мыть посуду. Уже две недели у тебя не было секса.
 Сначала ты спускаешь с кровати правую ногу...

В тот день Янсен открыл глаза, и это было его самым большим потрясением.
Казалось бы, все как обычно: привычный белый потолок, штукатуренный кое-как, по его трещинкам он даже мог определить, в какой квартире он находится и у кого, благо, выбор-то был невелик и вариантов было очень мало. Немного твердая подушка под светловолосой взлохмаченной головой. Окно слева, как обычно, дает приглушенный и немного матовый свет- хозяйка квартиры любит затягивать стекла калькой.
Красивой формы, темно-зеленые, почти болотного цвета, в минуты хорошего освещения принимающие как должное яркий изумрудный оттенок, глаза Янсена смотрели в потолок.
Со стороны можно было решить, что он еще не проснулся. Или решил немного понежиться в кровати. Но на самом деле мозг ассистента в маленькой лаборатории тихого НИИ работал на привычных для него скоростях, обрабатывая полученные крохи информации, сверяя и анализируя.
Мало кто знал, но у лентяя, бездельника и редчайшего оболдуя по имени Янсен была фотографическая память и отличная логика.
Возможно, ему просто не хватало встряски.
Ровно через две минуты и двадцать восемь секунд Янсен резко сел. Одеяло, до этого мирно покоившееся на его плечах, упало на колени и подняло знатнейшее облако пыли, подтвердив все подозрения Янсена.
Оправдывались его самые худшие ожидания: и отсутствие трех трещинок на потолке, и кусок обвалившейся штукатурки чуть левее  примечательного и такого знакомого темного пятна, отмечающего развилку трещин-дорог, и другая, более жесткая текстура подушки, и даже окно, оказавшееся не ровно слева, у края стены, а чуть дальше, прямо почти посередине- все это указывало на ужасающие и фатальные изменения в привычной ему реальности.
Пыль, поднявшаяся при падении одеяла, медленно оседала и кружилась, а Янсен сидел, и светлые пряди его прямых волос, выбившиеся из вчерашнего растрепанного хвостика, свисали на лицо, правильное, даже, пожалуй, немного смазливое, и тень от них, чуть заметная при едва пробивающемся через слой пыли свете, была похожа на паутинку.
Голова не болела, что, учитывая принятое накануне, было странным.
Янсен поморщился, тень-паутинка на его лице поморщилась вместе с ним, подчеркнув его истинный возраст, выдавая его маленькую тайну.
Темно-зеленые глаза, сузившись, осматривали комнату, пока Янсен пытался задушить свой внутренний голос, противно пищащий: "че за херня?!"
В тот день Янсен открыл глаза. В тот день, Янсен проснулся на тридцать девятом этаже заброшенного и много лет пустующего небоскреба, одного из тысяч и тысяч пустующих небоскребов в Городе.
В тот день в светловолосой голове двадцатипятилетнего оболтуса, ранее обремененного женой, сыном, любовницей и стабильной, но надоевшей работой, впервые в жизни мелькнуло сожаление. Нет, не о любовнице и вышеперечисленных благах прежней жизни, это сожаление мелькнуло потом. А первое сожаление, заглянувшее к Янсену на огонек, мило улыбалось и всем своим видом как бы говорило:
-Что, дружок, не обратил должного внимания на сбой во вчерашнем эксперименте?
И внутренний голос вторил ему, как визгливое и припадочное эхо:
-А я говорил, говорил!
Янсен даже не сразу сообразил, что этот писк имел прямое отношение не к его внутреннему голосу, а к происходящему этажом ниже, буквально через комнату, наискосок от той, где он находился, немного на северо-запад от выходящего на южную сторону окна.


Город, в котором ты вырос, за одну ночь становится совершенно чужим. Двадцать пять лет ты ходил по улицам, чаще всего одним и тем же,  ты думал, что знаешь каждый переулок на привычных, годами проложенных маршрутах. Город, в котором ты вырос, теперь не похож на себя самое.
Ночь, всего одна ночь, и у тебя больше нет прошлого. Нет старой, привычной, размеренной жизни, нет стабильности, тебя, в общем-то, даже юридически нет. И утро выбивает тебя из колеи самим фактом своего существования и нарушенным привычным порядком вещей.
Ведь вместо правой ноги ты сначала опускаешь с кровати левую, судорожно пытаешься найти тапочки, спотыкаешься, падаешь, кашляешь от пыли. И память, услужливая сука, любезно подсказывает: справа должна быть тумбочка, на ней прекрасный торшер, ты подарил его любовнице в прошлом году на день рождения, ты вообще часто дарил ей подарки. А на окне должны быть цветы, герань и какой-то странный вьюнок, он вечно спускался до пола. Под ногами должен быть бархатный ковер, а прямо по курсу мягкое кресло: когда вы только начали встречаться, она любила забираться в него с ногами и смотреть, как ты спишь. Как давно это было? Ты не помнишь. Вместо кресла тебя ожидает торчащий из валяющейся на полу доски гвоздь, и ты едва успеваешь увернуться в процессе падения, инстинктивно, неосознанно, и теперь падаешь чуть-чуть левее от него, и больно ударяешься локтем.
Твое ругательство гулко разносится по комнате, и, ударяясь о стены, эхом улетает куда-то вглубь здания, огромного, высокого, полного пыли, строительного мусора и тишины.  Некоторое время ты бессильно лежишь, сердце отчаянно тикает, как бомба замедленного действия, губы кривит сардоническая усмешка, так не свойственная тебе, и ты ловишь доносящиеся с нижнего этажа звуки.
Высокий, почти визгливый голос мешается с едва слышным низким мужским голосом. Иногда в их диалог врывается голос третьего, такой же громкий, как первый, но не такой высокий, с нотками безудержного веселья. Голоса незнакомы тебе, но они так близко, так рядом, и настолько чужды, что на долю секунды тебе хочется поверить, что ты просто много выпил, ушел от любовницы и уехал в какое-то совершенно иное место. Такое ведь сплошь и рядом случается, верно?
Но фотографическая память и врожденный прагматизм не дают тебе такой возможности, спасительной, манящей. Ты знаешь, что это не так. И причина: место твоей работы. Калейдоскоп времени, который ты запускал буквально вчера под пристальным оком твоего непосредственного и занудного начальства.
Ты хлопаешь себя по лбу, тихо шепчешь себе под нос ругательство, отчаянно хочешь закурить. Но ты бросил курить полгода назад. Откуда-то изнутри вырывается немного истеричный смешок. Но сейчас не время для истерики, Янсен, ты говоришь это себе, и смеяться хочется еще больше.
Боже, как глупо все получается.
Этажом ниже Городские обитатели спорят о каком-то ломтике лимона. Их абсурдный диалог вызывает у тебя ощущение ирреальности происходящего. Ты наделал столько шума в большом и явно заброшенном здании, тебе даже не надо покидать пределы комнаты, чтобы узнать, что оно заброшено, ты же почти все детство провел, ползая по заброшенным зданиям, этот запах ты не можешь перепутать ни с чем!
Ты наделал много шума. Они даже не обратили на него никакого внимания. Тебе даже не хочется знать, кто они такие. Ты больше всего на свете хочешь знать, какого черта все случилось именно так.
Ты лежишь на покрытом толстым слоем пыли полу, отчаянно желая курить. От окна тебя отделяет примерно двадцать сантиметров, в нескольких сантиметрах от твоей головы, справа, лежит обломок доски с торчащим из него пятисантиметровым гвоздем. Если ты поднимешь голову, ты увидишь кровать, потрепанную, помятую, покрытую пылью. Одеяло валяется на полу, рядом с ним- причина твоего падения, стационарный телефон. Размеры комнаты немногим отличаются от размеров той комнаты, в которой ты должен был проснуться. Это вызывает у тебя легкий приступ отчаяния. Дверной проем ты тоже можешь видеть, как и следы человеческого пребывания, настолько незаметные, что любой другой, кроме тебя, не обратил бы на них никакого внимания. Пару секунд ты думаешь, что в этой жизни ты- бомж, беспомощный, жалкий, отвратительный. Ты даже не заметил, как голоса, доносящиеся снизу, исчезли.
Ты лежишь на полу в одной из комнат одного из тысяч и тысяч заброшенных небоскребов Города в оглушительной тишине, и биение твоего сердца кажется тебе погребальным набатом. Ты не знаешь, что из окна, расположенного прямо за твоей головой, отлично видно здание с ломтиком лимона, самое высокое городское здание. Ты не знаешь, что буквально пару этажей ниже на лестнице разминулась троица городских психов и один бывший маньяк. Ты не знаешь, что твое Настоящее прямо сейчас оставляет следы своих военных ботинок на покрытой пылью лестнице. Ты просто не хочешь ни о чем этом думать.
Больше всего на свете ты хочешь проснуться в кровати своей любовницы. Никогда прежде ты не скучал так по своей прежней жизни.

Тяжелые ботинки грохотали, вздымали пыль, но настойчиво преодолевали ступеньку за ступенькой. Пыль оседала на широких штанах цвета индиго, аккуратно заправленных за голенища высоких ботинок, на короткой потрепанной куртке и на длинных рыжих волосах, перехваченных банданой. Типичный житель Города впервые за долгое время поднимался на крышу. И именно этот факт терзал его бедную душонку и заставлял морщить точеный нос.
На вид ему было не больше семнадцати, но на самом деле буквально через несколько часов ему должно было исполниться  двадцать. В какой-то степени это послужило причиной для снятия табу, им же на себя наложенного, и теперь, с упертостью барана, он поднимался по лестнице.
Пешком.
На пятьдесят девятый этаж.
Звали же этого настойчивого молодого человека коротко: Атака.

Пристрастие к крышам было у него давнишней болезнью. При каждом удобном случае он старался забраться как можно выше, чем выше- тем лучше, чем чаще - тем прикольнее. Если бы Город был нормальным местом, родители Атаки отвели бы его к психотерапевту и он бы считался ненормальным, нарастил бы себе большую порцию комплексов и, возможно, так и умер бы обычным человеком, без всяких отклонений и внезапных помутнений рассудка. Но Город не был нормальным местом, психиатров там было ровно два, и уж к ним Атака предпочел бы не попадать ни в коем случае. Больше всего Городские психотерапевты походили на маньяков-патологоанатомов, и, похоже, большую часть своих пациентов они оставляли в морге. Уж кому, как не Атаке, распознавать маньяков с первого же взгляда! Ведь буквально три года назад он сам был маньяком.
Правда, неудачно.
Если бы не его лучший друг Озноб, буквально спасший ему жизнь и по пути выбивший пару зубов, Атака бы не поднимался сейчас по лестнице.
В общем-то, если быть совсем честными, если бы Озноб не захотел свой потрепанный жизнью телефон из брошенной квартиры, и если бы Богомерзость не спрятал подарок на день рождения на крыше, Атака бы и не нарушал данное самому себе три года назад табу.

Слишком много "если". Иногда  Атаке казалось, что его жизнь состоит из сплошных "если", "почему" и "какого лешего?!" Причем у каждой фразы должен был быть свой исполнитель.
"Если" он мысленно отдавал едва знакомому Роберту, длинному и нескладному, язвительному и тихо говорящему, вечному курильщику без определенного места жительства. "Почему" он мысленно отдавал спине Озноба и его разноцветным проводам, источнику дохода.
"Какого лешего?!" логично доставалось обладателю истеричной манеры разговора и соответствующему тембру голоса, бывшему соседу Атаки, вечно всклокоченному Твигги.
Богомерзость, предпочитавшего разговаривать с Атакой путем блокнота, он вообще предпочитал не брать в расчет так  же, как и дружка Твигги, блестящего как конфетный фантик, чьего имени Атака не знал. Тот вообще общался с Атакой исключительно через Твигги, как переводчика, что было очень обидно и жутко раздражало.
Размышляя так о судьбе своей, Города и всего-всего, Атака и не заметил, как забрался прямиком на пятьдесят девятый этаж. Он хотел начать с простого: с подарка Богомерзости и встречи первых минут своего дня рождения, а драгоценный телефон Озноба забрать потом, по возвращении обратно, вниз, на темные и широкие улицы Города.
Ни Атака, ни Янсен, располагавшийся несколькими этажами ниже, даже не подозревали, что их ждет в дальнейшем.

Тем временем, на другом конце города, в клубе "Неон Леон", самом известном клубе, Тайю, лучший танцор,  в последний раз пожал руку всегда выступавшему там Детке. Покидая гостепреимные стены сего славного заседения, в добрых два метра толщиной, он позволил себе едва заметную, но безумно грустную улыбку. Улыбку человека, в чьей душе спрятана тайна настолько мрачная, настолько болезненная, что ее можно было бы сравнить с тяжестью якоря, тянущего танцора к земле и ниже, а ниже, казалось бы, просто некуда. Если бы Тайю был человеком, его ждала бы поистине печальная участь, депрессия, потеря смысла жизни и прочие вытекающие из его положения прелести жизни. Но Тайю человеком не был. И прямо сейчас он намеревался коренным образом изменить свою разрушенную в одночасье жизнь.

Богомерзость, не то мальчик, не то девочка, с кукольным лицом без явных признаков половой принадлежности, затянутый в багровый корсет, с копной светлых вьющихся волос, с огромными, темно-синими глазами на пол-лица, в свободно висящей юбке из красной кожи, терпеливо ожидал появления Атаки на крыше уже известного нам небоскреба. Он находился тут уже, наверное, с час и, насколько он помнил, Атака должен был вот-вот появиться.
Казалось бы, его друг нигде не работал, ничем не занимался, слонялся по улицам без дела да надоедал Ознобу, но при всех этих странных привычках он был ужасающе пунктуален. Это смешило Богомерзость, но он никогда не смеялся. Богомерзость вообще уже много лет не производил никаких звуков, кроме скрипа высоких, начищенных сапогов на платформе да шелеста карандаша по бумаге. Фетиш и способ общения всегда шли с ним рука об руку.
Как и предполагал Богомерзость, Атака действительно появился вовремя. Секунда в секунду, как у него это получалось - он  не знал и сам. Более того, Атака даже и не подозревал  о своей уникальной способности: он никогда не следил за временем и никогда не держал при себе таких сложных механизмов, как, например, часы.
Вообще-то, все, кто имел хоть какие-то контакты  с Робертом, быстро отучались носить часы и вообще пользоваться ими.
Атака фактически вывалился из двери, ведущей на крышу. Высота никогда не пугала его, с первым же шагом его точеное лицо расплылось в отвратительно довольной ухмылке. Он повел плечами, потягиваясь и жмурясь, как довольный кот, вспоминая давно забытые ощущения текущей по венам свободы, даруемые ему каждой покоренной крышей. Здесь, на крыше, при прямом контакте с небом, он не чувствовал давления высоченных зданий Города.
Богомерзость терпеливо ждал, когда Атака насладится своим подарком на двадцатилетие.
Прямо позади Богомерзости возвышалось здание с ломтиком лимона: огромный небоскреб, украшенный гигантским колесом, самая знаменитая часть Города, так или иначе видная из любого  окна, из любого здания, из любого переулка. Издалека очертания колеса на этом небоскребе напоминали насаженный на край стакана лимон- так и возник сей мем локального действия.
Атаке потребовалось не больше десяти минут, чтобы окончательно почувствовать себя собой. Открыв миндалевидные зеленые глаза, он увидел Богомерзость. Как всегда, с большим листом. На листе было написано: "Behind you".
Богомерзость никогда не говорил. Богомерзость никогда не писал на общепринятом языке. Богомерзость едва заметно улыбнулся, когда Атака едва заметно кивнул и посмотрел согласно указаниям свыше.
Если быть совершенно честным, то такого подарка он не ожидал.
Городской закат- зрелище неимоверно редкое, встречающееся, фактически, раз в жизни. Небо в Городе всегда затянуто облаками, редко когда солнце все же достигает пределов земли. Город больше похож на огромное мировое дно, почти бездонная яма, полная бездельников, безнадежности, запустения и оглушающей, почти бесконечной тишины.
Подарок Богомерзости был поистине бесценным.

Янсен открыл глаза вновь приблизительно через два часа. Он и сам не заметил, как вырубился, видимо, пропажа прошлой жизни оказалась для  него сильнейшим потрясением.
Подумав так, он хмыкнул - хмыкнул невесело, позволив себе кривую улыбку.
Теперь, по истечении пары часов, масштаб трагедии не так пугал. Ужас медленно уступал место злости и решимости, а воображение уверенно начало рисовать сцены казни возможного виновника нынешнего положения дел.
В том, что есть самый крайний, Янсен не сомневался ни секунды: крайний есть всегда, во всем и везде - так учила его мать, ведущий специалист Службы Контроля за андроидами.
Немного помявшись, Янсен сел,  затем встал. Взгляд его зеленых, сузившихся глаз, не предвещал ничего хорошего ни городу, ни его жителям.
Несколькими точными движениями, как будто бы вернувшимися к нему из его далекой молодости, он оттряхнул от пыли свои черные джинсы и белую рубашку. В следующую минуту он, выудив из-под кровати свои ботинки, завязывал шнурки. Хоть он и любил свою жену, покидать дом он привык быстро: а значит, привычку одеваться с бешеной скоростью никто не отменял.
Сидя на краешке кровати, он аккуратно затянул последний узел. Пора было искать ответы, пора было жить дальше. С этими мыслями Янсен поднял глаза, впервые посмотрев в окно.
Сквозь толстый слой пыли угадывались очертания темных и огромных зданий, в немногих окнах которых горел свет. На улице темнело, и в этом полумраке, подкрепленным слоем пыли, соседние дома напоминали плывущие по морю крейсера с едва заметными сигнальными лампами, горящими только ради предотвращения столкновения одного судна с другим. Это зрелище завораживало, завораживало настолько, что Янсен и думать позабыл почти обо всем, что его смущало и беспокоило: начиная с потерянного прошлого и заканчивая полным отсутствием освещения на улицах Города.
И именно в этот момент вернувшийся за телефоном-артефактом Атака чихнул и неуверенно произнес:
- Роберт, ты что ли?

На другом конце города, совершенный до безумия, до той грани, после пересечения которой объект превращается в фетиш, а человек получает звание бога, Тайю, тонкий и стройный, пересекал широкую дорогу, и в глазах его, имевших странный серебристый оттенок, плясали тени печального и беспробудного прошлого.

Атака стоял в дверях старой квартиры Озноба, не решаясь войти внутрь. В Городе темнело. В квартире кто-то был.
Этот "кто-то" сидел на кровати спиной к Атаке. И этот "кто-то" был подозрительно похож на Роберта.
Настолько похож, что Атака даже поневоле уточнил: уж не обманывают ли его глаза? А то темно, мало ли.
Но когда человек обернулся, из груди Атаки вырвался облегченный вздох. Роберт был не из тех людей, с которыми можно было кого-то перепутать. У Роберта все было характерным: каждое движение было особенным. И именно поэтому, стоило человеку, неожиданно очутившемуся в заброшенной квартире, пошевелиться, как морок развеялся и вся схожесть улетучилась.
Атака потянулся, быстрым шагом пересек комнату,  схватил стационарный телефон и, мило улыбнувшись, покинул комнату под прицелом расширенных от удивления глаз застывшего на кровати незнакомца.
Незнакомец был ошарашен. Атака же был удивлен ровно 0,03 доли секунды, что, впрочем, было естественной долей ежедневного удивления типичного жителя Города. Но сидящий на кровати Янсен пребывал в состоянии глубочайшего шока.

Город, в котором вырос Янсен, и Город, в котором он оказался, были двумя противоположностями.
Родина Янсена была светлой, просторной и многолюдной. Улицы кишели автомобилями, функционировало метро и сеть поездов между городами, летали самолеты, аэрокары и прочие прелести жизни. Были андроиды, бесправные, подлежащие ежедневному контролю Службы. Каждый был занят делом. Заброшенных зданий было очень мало буквально еще вчера: когда Янсен ложился спать в квартире своей любовницы.
Технический прогресс для Янсена был обыденным явлением. Для него было естественным пользоваться всеми доступными плюшками, и, хотя большая часть из них все же была доступна преимущественно людям с более высоким уровнем жизни, чем у него и его семьи, как у сотрудника НИИ, у него была возможность наслаждаться цивилизацией.
Люди, с которыми он имел дело, сильно отличались от того, который зашел в комнату. Татуировки, пирсинг, неожиданный цвет волос, нестандартный внешний вид - все это в чопорном обществе, в котором вырос Янсен, было привилегией андроидов, самого жалкого класса.  Янсен насмотрелся на них с самого детства, ибо его мать работала в Службе Контроля.
Только несколько андроидов были как бы за пределами широкого поля ограничений прав и свобод. Фактически, почти все андроиды были под запретом, появившемся относительно недавно, сразу, как только проявились андроид-убийца и андроид-родитель. Подробностей Янсен не знал, он слышал о них от матери, и сам факт возможности размножения андроидов без фабрик, естественным путем, был для него так же неприятен, как, скажем, неприятен факт наличия в мире слизняков для барышни из института благородных девиц.
Каждый андроид подвергался учету. Каждый андроид имел нестандартный цвет волос и тюнинг тела. Если, топая по улице, вы видели кого-нибудь с маленькой татуировкой, скажем, на щиколотке, едва заметной- можно было даже не сомневаться, что это не человек. Можно было относиться к этому субъекту, как  к вышедшему прогуляться тостеру.
Но несколько представителей племени "тостеров" были за пределами такого отношения. Один был диктором на местном ТВ,  другой был помощником начальника полиции, третий был телохранителем местного мэра, а двое - известными на весь мир танцорами. Последние двое мелькали везде. Везде и всегда: как два небожителя, прекрасные, легкие, почти эфемерные, с точеными лицами и плавными движениями.
Янсен привык жить в светлом просторном городе, где каждый день известен заранее, где каждый маршрут изведан до последней  трещинки на асфальте, где все аккуратно разложено по полочкам, пронумеровано, опечатано и сложено в отдельную коробочку. Инструкция прилагается.
И именно поэтому, проснувшись в кровати посреди комнаты, полной строительного мусора и пыли, на тридцать девятом этаже огромного заброшенного небоскреба он удивился. Но когда в комнату ввалился рыжий, встрепанный тип, наглый и хамоватый, Янсен ошалел окончательно.
А рыжий по-хозяйски, почти вразвалочку, подошел к кровати, забрал агрегат, послуживший причиной недавнего падения Янсена с кровати, и, отсалютовав, покинул комнату. Янсен подпер рукой подбородок и задумался в позе роденовского мыслителя.
Итак, тридцать какой-то там этаж- достаточно просто в окно посмотреть, чтоб понять, что это явно не пятиэтажное здание. Дом заброшен, заброшен давно. Утром, этажом ниже, конечно, тусовались какие-то граждане, но тогда Янсен не придал им никакого значения.
итак, заброшенный дом, темнота, цать совершенно пустых этажей. Янсен, совершенно убежденный в своем одиночестве. И тут сзади подкрадывается типичное Городское лицо, ведущее себя так спокойно, как будто бы каждый день приходит в заброшенные здания и забирает древние доисторические телефоны. Хобби такое, пришел, залез, забрал, ушел.
И ведь не лень же было подниматься.
Янсен яростно потер переносицу и взвыл. Теперь он совершенно точно запутался. Но одно ему было ясно совершенно точно: это не его город. И не его жизнь. И если он найдет того, кто украл его прошлое, он намотает его кишки на палочку так, как автомат наматывает на палочку сахарную вату.

Когда ты, наконец, решаешься спуститься вниз и покинуть эту чертову комнату, так усердно  обманывающую твою зрительную память, за окном уже глубокая ночь. Возможно, часа три-четыре утра. Возможно, скоро взойдет солнце.
Ты встаешь нехотя, все твое тело как будто бы протестует против этой реальности. Каждое движение дается тебе с некоторым трудом, воздух как будто бы уплотняется и связывает, сковывает тебя, становится вязким и плотным, и тебя не покидает ощущение, что ты подобен мухе, попавшей в мед.
Чертова психосоматика.
У тебя уходит 33 секунды, чтобы восстановить дыхание и равновесие духа. И ты тратишь несколько минут, несколько драгоценных минут, чтобы собраться с силами и преодолеть чертовы последствия пережитого ужаса. Еще пятнадцать секунд ты тратишь на очищение разума, запретив себе даже думать о произошедшем.
У тебя всегда было хорошо с математикой.
У тебя всегда хорошо получалось отключать мозги тогда, когда тебе удобно.
У тебя всегда хорошо получалось убегать.
Ведь прямо сейчас тебе удобнее не думать и не осознавать, что ты - совершенно один в совершенно незнакомом городе. Но до последнего ты будешь надеяться, что сможешь найти дорогу домой.
Ты направляешься к выходу. Твоя походка меняется: радикально, экстремальная ситуация действует на тебя, возвращая прежние привычки. Раньше, до рождения сына, ты был активнее, ты был злее, твои слова не расходились с делом, ты был совсем другим. Даже твои движения были иными. И теперь ты неосознанно вернулся в свое безумное прошлое. Ты идешь как можно тише, и сам не осознаешь, что стараешься производить как можно меньше шума. Можно даже сказать, что ты не идешь, а скользишь, сначала опуская на бетонный пол носок ботинка, а затем медленно перенося вес на всю ногу.
Через пять минут, уже на лестнице, ты понимаешь, что волосы падают тебе на лицо, закрывая обзор. Ты напряжен, это раздражает тебя. Несколькими точными движениями ты сооружаешь на затылке что-то вроде растрепанного пучка: привычка из далекого прошлого, времени,  когда твои волосы достигали лопаток. Когда родился сын, тебе пришлось подстричься, и несколько лет ты исправно посещал парикмахерскую. Пока тебе не надоело.
Теперь тебе ничто не мешает и не закрывает обзор. Но ты продолжаешь цепким взглядом осматривать все, что попадает в твое поле зрения. Возможно, ты...
...ищешь оружие, и, более того, находишь его.
Это стальная труба, круглая и полая, ты нашел ее примерно на двадцатом этаже, длиной примерно с твою руку. Ты взвешиваешь ее в руке и улыбаешься- широко, злорадно, по-маньячески. Кладешь ее на плечо и быстро спускаешься вниз.
Твой страх улетучился окончательно, теперь тебе все по плечу.
Ты стал немного неосторожен, расслаблен. Но ты не был офисным планктоном и у тебя крепкое тело. Ты  готов ко всем вероятным неожиданностям.
Когда ты спускаешься вниз, на первый этаж, твое лицо искажает гримаса недоумения. Затем ты позволяешь себе небольшой смешок и кривую улыбку.
У первого этажа здания нет стен в общепринятом понимании этого слова. Есть столбы, поддерживающие всю гигантскую массу верхних этажей.  Южной стены нет по факту: вместо нее громоздится куча бетона и кирпичей, наваленная так, как будто бы в эту стену на большой скорости въехал дальнобойщик. Северная аккуратно растащена - наполовину. Западную разобрали только по краям, оставив посерединке полумесяц, очертаниями напоминающий  человеческий профиль. Восточную стену как будто бы вообще забыли построить.
Ты стоишь на первом этаже, открытом всем ветрам. Справа и слева от тебя высятся колонны, без них здание рухнет на тебя. Они сливаются с темнотой, и в какой-то момент тебе начинает казаться, что ты в пещере.  Большой, гулкой пещере, свод которой того и гляди на тебя рухнет.
Интуиция подсказывает тебе: более светлые пятна впереди - это улица. Здравый смысл прибавляет, ехидно контрольное - Наверное. Ты стоишь в раздумьях.
В темноте вспыхивает огонек, на мгновение осветив лицо сидящего на развалинах южной стены человека. Ты не успеваешь разглядеть его, все, что ты успеваешь заметить: это вашу легкую схожесть.
Двойник? Ты не заказывал своего двойника.
Человек затягивается и кончик сигареты вспыхивает ровно на три секунды.
Немного подумав, ты решаешься и делаешь первый шаг.

Было самое любимое время суток: глубокая ночь, примерно полчетвертого утра. То самое время, когда в Городе никто не спит. Время, когда пульс жизни Города сосредотачивается внутри всевозможных клубов. Время, когда Деворвин, уже прилично набравшийся, лезет на стол и заплетающимся языком читает свои стихи под истерический гогот Пианиста. Время, когда Озноб с остервенением, сигаретой и крепким словцом соединяет провода в клубе "Перевернутое Небо". Время, когда никто не может помешать Роберту, вечному бродяге, остаться наедине с самим собой
Позволив себе едва заметную улыбку, Роберт достает сигарету и тянется за зажигалкой.
Это его любимое место: раньше он часто ночевал у школьного друга, Озноба, и был единственным, кто видел лицо легенды Города. Теперь же Озноб съехал, а дом остался. И квартира его осталась, на тридцать девятом этаже, с окнами на южную сторону, вот только Роберт туда больше не ходил. Никогда.
Среди всех Городских жителей Роберт немного особенный. И в то же время самый обычный.
У него нет пирсинга, татуировок, яркого цвета волос, ирокеза или дред. Он не носит костюмы садо-мазо, красные балахоны или форму СС. У него нет даже обычных для городского населения шизофрении, маниакально-депрессивного синдрома и истеричности, смешанной с неврастенией. Он самый обычный - и поэтому кажется всем психом.
Единственное, что выдает в нем Городского жителя - это дикая ненависть к часам и телефонным аппаратам. Почему он их ненавидит - никто не знает.
А еще Роберт очень любит курить. И делает это часто, много вдумчиво, с расстановками и при любой удобной возможности.
Прямо сейчас, когда, наконец, расползлись облака и явили Городу луну, неуловимо напоминающую висящую в небе однокопеечную монетку, этот светловолосый бродяга лежит на обломках стены  и любуется звездами, время от времени затягиваясь сигаретой.
В городе полно заброшенных зданий, и даже у самого закоренелого городского панка есть своя конура, свой угол, своя комната, куда он может уйти и где он может ночевать. Но Роберт принципиально жил на улице. Почему - никто не знает. Даже его единственный друг, Озноб, не знает. И даже его двоюродная сестра, Фло, с которой Роберт встречается раз в год, не имеет ни малейшего понятия, почему он живет на улице.
Более того, на данный момент Роберт был единственным человеком, регулярно покидавшим цепкие объятия Города.
На улице тихо и свежо. Через клетчатую рубашку бетон холодит спину. Сигарета, его самая любимая женщина, так и льнет к губам, требуя ласки. Роберт наслаждается покоем.
Ровно до тех пор, пока прямо над ухом не раздается немного хриплое:
- Сигареткой не угостите?
Пару раз моргнув и машинально поделившись одной персоной из своего карманного гарема, Роберт решается все же посмотреть на идиота, который ходит по улицам Города в такое время. В какой-то степени ему интересно, как же он выглядит со стороны. С другой, им движет простое любопытство, но по сути, обе причины сливаются в одну. И именно по ней карие глаза Роберта встречаются с зелеными глазами Янсена.
И одного этого взгляда хватило Янсену с лихвой.
Он шарахнулся от лежащего на камнях светловолосого человека, как от огня, совершенно не по причине их неуловимой схожести. Просто...
На мгновение Янсену показалось, что в карих глазах этого безмятежного человека он увидел то, что видеть не хотел бы ни при каких обстоятельствах. Никогда. Ни за что. Ни за какие коврижки!
Янсен запнулся, но удержал равновесие. Отпрыгивать назад, не глядя, все же было плохой идеей. 
Пока Янсен восстанавливал равновесие и выдыхал, Роберт продолжал держать в пальцах правой руки зажатую сигарету, ту самую, стрелянную.  Немного помявшись, Янсен все же решился.
Сигарета была выхвачена из пальцев с максимально возможной быстротой, после чего последовало испуганное:
- Спасибо.
И только пыль и шум удаляющихся шагов возвестили Роберту о вновь наставшем блаженном одиночестве.
Роберту не было грустно или печально от такой реакции на его взгляд. Он уже давно привык, и так же давно он знал: в этом Городе нет ни одного адекватного человека. Совсем ни одного.

Роберт успел сделать еще пару  глубоких затяжек и докурить сигарету почти до середины, когда Янсен уже скрылся за ближайшим поворотом, скрылся с максимально возможной скоростью, так, словно за ним гналась стая демонов. И ровно в тот момент, когда последние следы Янсена растаяли в воздухе, Роберт услышал ЭТО.
сначала оно было похоже на невнятный гомон. Оно доносилось из-за того самого угла, за коим скрылся Янсен. Три секунды все было в пределах нормы. Затем...
затем раздалось ультра-звуковое:
-СТОЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯТЬ!!!
И из-за угла выскочил встрепанный Твигги с горящими глазищами на пол-лица. Со скоростью хорошо разогнавшегося паровоза и грохотом, который вполне могло произвести стадо слонов, не переставая визжать, Твигги ворвался в размеренную и спокойную жизнь отдыхающего Роберта. На заднем плане, среди поднятой ботинками на двадцати-сантиметровой платформе пылевой завесы, было видно, как Энди, маленькое блестящее пятнышко, пытается принять роды у темного угла. Младенец - судя по всему, злополучный Янсен, - определенно не хотел появляться на свет, несмотря на маловразумительные уговоры блестящей и переливающейся акушерки.
Твигги рывком поднял Роберта на ноги и не менее шустро спрятался за его спиной, заверещав прямо в робертовское ухо:
- Я поймал его! Лови готелку на живца!
С другой стороны улицы донеслось ехидное:
- На двух живцов достовернее будет!
Роберт дернул правой бровью и затянулся сигаретой. Обоих он знал давно и прочно, и, в принципе, предполагал, чем дело кончится.
В ухе зазвенело, когда Твигги вновь открыл рот:
- СЗАААААДИИИИИИ!
Энди оглянулся, выпустил свою жертву и ретировался поближе к Твигги:  островок безопасности, старые развалины. Янсен остался сидеть на пятой точке, ошарашенный и внезапным нападением, и неожиданным падением.
С другого конца улицы донесся шум. Приближались готелки.
Как стая рыб, эти очаровательные, одетые в черное создания чинно плавали по улицам и не представляли никакой угрозы: ровно до тех пор, пока им на глаза не попадался какой-нибудь симпатичный молодой человек. Тогда прекрасные и плавные рыбы превращались в бешеных пираний. И вот прямо сейчас, растеряв весь свой поэтический лоск, с другого конца улицы, с диким визгом и нецензурной бранью, в сторону места действия и застывших на ней действующих лиц, отчаянно размахивая руками, бежал Деворвин, смешно задирая ноги. Рядом, не торопясь, но и не отставая, чинно шел Пианист. Оба составляли собой самый знаменитый поэтический дуэт Города.
Сидящий в подворотне Янсен хлопал глазами, глядя, как мимо чинно вышагивает манерный, одетый с иголочки, в стиле девятнадцатого века человек. Идеально белая кожа, рыжие волосы, собранные в аккуратный хвост, притаившаяся в углах рта ехидная улыбка, прямая осанка, гордо поднятая голова - форменный аристократ произвел на Янсена неизгладимое впечатление. Рядом с этим небесным созданием бежал, комично задирая ноги, не менее высокий человек. Черные вьющиеся волосы, видимо, ранее заплетенные в хвост, представляли собой колтун, глаза были выпучены, рот разинут в истошном вопле: ультразвук у Деворвина, как выяснилось, получался отличного качества. Вся его одежда- особенно верхняя часть - представляла собой  форменные лохмотья, и на теле его были видны следы отточенных ногтей и губной помады.
Они пронеслись мимо довольно быстро, но фотографическая память Янсена запечатлела их навсегда. В следующие секунды поле обзора Янсена было пусто. А затем...
Сначала он услышал шум, странный шум. И у него сложилось стойкое впечатление, что где-то рядом прорвало плотину. Затем он услышан улюлюкание. А затем у него потемнело перед глазами.
Сначала он решил, что ослеп. Затем он начал различать редкие вкрапления красного и синего, и снизошла на него истина.
Янсен был послушным мальчиком и доверял своему инстинкту самосохранения. Он вскочил на ноги и побежал прочь сразу, как только заметил брошенный на него заинтересованный взгляд неожиданно замедлившейся готелочки.
Готелочка сунула в рот два пальца, залихватски свистнула, черная готичная стая пираний замерла и синхронно повернулась в ее сторону. Янсен бежал сломя голову и не видел ни повелительного взмаха рукой, ни слаженного деления войска, ни последующего захвата цели в клещи.
Как он вышел из окружения - осталось загадкой даже для него.

Чуть дальше, на расстоянии нескольких кварталов, на островке безопасности, Энди и Твигги загибались от хохота, катались по полу, сучили лапками. Роберт кашлял, подавившись сигаретным дымом. Пианист, еле сдерживая приступы смеха и тщетно пытаясь удержать серьезное укоризненное выражение лица, наблюдал, как матерящийся и исцарапанный Деворвин выковыривал из своих спутанных роскошных волос, длиной до талии, обломки накладных ногтей. Время от времени Деворвин останавливался, шел красными пятнами и вопил, топая ногой и тыча пальцем в грудь Пианиста.
- Это все Ты! Ты! - визжал он, как недорезанный поросенок.- Если бы не ты сказал им, что на мне нет трусов, они бы и не полезли проверять!
Каждая его реплика вызывала приступ гогота.

Чуть дальше от островка безопасности, Тайю в гримерной расчесывает свои зеленые волосы. Комнатка невелика, впрочем, как и сам клуб с непримечательным названием: в  "Горгулье" было мало посетителей, да и завсегдатаев было немного.  Буквально сегодня он устроился на работу в это заведение, и именно сегодня у него первое выступление.
Части мозаики вставали на место.

Ты бежишь по улице, сломя голову. Покосившиеся фонарные столбы сливаются в одно целое. Ржавые остовы автомашин громоздятся вдоль тротуаров, покрытых мусором. С каждым ударом твоих ботинок о землю вверх взлетают куски оборванных афиш, подобные белым бумажным журавликам в полумраке.
Но ты не видишь этого.
Ты бежишь и твое сердце колотится где-то в районе горла, дыхание сбивается, ты жадно хватаешь воздух ртом, как выброшенная на берег рыба.
У тебя паническая атака.
Тебе еще никогда не было так страшно.

Далеко позади тебя осталась последняя готелка. Далеко позади тебя остался островок безопасности и место, где ты проснулся. Место, расположенное там, где еще вчера был дом твоей любовницы.
Ты бежишь уже третий квартал, не останавливаясь, не оглядываясь.
Ты устал, но продолжаешь бежать.
Пока ты бежишь, тело услужливо подсказывает: "Еще два квартала... В этом переулке направо, мимо кондитерского магазина. Теперь вниз, перебежать через дорогу, свернуть налево, пересечь железнодорожные пути, свернуть в подземный переход, пятнадцать метров подземной стоянки, теперь наверх, мимо станции, вниз по лестнице, свернуть в уютный дворик, второй подъезд справа, от детской площадки, подняться на третий этаж -и ты дома. Дома!"
Глаза говорят обратное: дома похожи друг на друга, как две капли воды. Темно-серые, выступающие из полумрака, похожие на ребра огромного диковинного животного, они пугают и манят тебя.
Ты  пробегаешь сломя голову весь путь, что проделал вчера на транспорте. Но ты не устал: твое тело как будто бы вернулось в прошлое, и ты вспомнил все свои условные рефлексы. Ты еще не понял, но твое тело признало этот Город почти идеальным местом для себя.
Пока ты бежишь, ты не замечаешь этого. Но как только ты проходишь мимо детской площадки, убавив шаг, внутри тебя начинает расти равнодушное спокойствие, внезапная замена недавнему ужасу.
Ты поднимаешься на третий этаж так, как смертник поднимается на эшафот. И, хотя что-то внутри тебя пищит едва слышное: "сейчас я открою дверь и кошмар рассеется", ты уже знаешь, что тебя ждет.

Когда Тайю делает свой первый шаг на освещенную прожектором сцену, на другом конце города Янсен, отбросив пряди светлых волос с лица, открывает дверь в квартиру, в которой еще вчера он жил. Дом заброшен, полуразрушен, некоторые этажи обвалились, и, при желании, можно увидеть квартиру Янсена в разрезе, как кукольный домик.
- Я дома - этими словами ты подавился?

Голос у Тайю высокий, движения плавные. Волосы его были средней длины и лишь одна прядь была длиннее остальных, спускаясь до левой ключицы. Еще вчера любой, кто бросал взгляд на цвет его волос, автоматически отчуждался, и Тайю оказывался окружен плотным слоем человеческого презрения. Здесь же, в Городе, зеленые волосы не удивляли никого. Никого не смущал ни от природы темно-салатовый цвет ногтей, ни зеленые, от природы, губы, ни бледная, как бумага, кожа. Метки андроидов ничего не значили для местных жителей и Тайю не мог не пользоваться этим.
Впервые в жизни он ощущал себя человеком. Впервые в жизни он был в безопасности. И даже заплаченная за это цена иногда казалась ему справедливой.
Тайю закрывал глаза на ее размеры, ведь он не был человеком. Если бы он был человеком, он просто не смог бы жить дальше.
Месть - неизвестное для него чувство. Главное для Тайю - это движение. Вся его жизнь была заключена в танце. Сам смысл его существования сводился к этому.
Сцена, танец, и...
Тайю немного сбился с ритма и открыл свои серебристые, глубокие глаза, в моменты эмоционального напряжения темнеющие до темно-серого, почти синего цвета. Взгляд его глаз, идеальной формы, обвел зал и остановился на единственном сидящем в кресле человеке.
Он сидел в кресле, вальяжный, расслабленный. Невысокий, с тонкой костью, с насмешливо изогнутыми синими губами. В какой-то момент Тайю показалось, что он видит перед собой такого же, как он.
В ту же секунду человек упруго поднялся на ноги и, приветственно взмахнув правой рукой, затянутой до локтя в стальную чешуйчатую перчатку, уверенно направился к стоящему на сцене танцору.
Танцор ждал.
Серебристые глаза его, не отрываясь, следили за движениями приближающегося гостя. Что-то внутри Тайю опасалось этого человека. Что-то внутри Тайю не видело в нем опасности.
Тяжелые ботинки, почти типичная для Города обувь, позвякивая пряжками на ремнях, издавали глухой звук, соприкасаясь с деревянной, ведущей на сцену, лестницей.
Тайю ждал.
Глаза незнакомца, неожиданно темно-синие, оказались полны мягкой доброжелательности. Взгляд дорого психиатра, как сказал бы Твигги. Тайю невольно  вздрогнул, когда незнакомец разлепил свои синие губы и тихим, почти шелестящим голосом, произнес:
- Мое имя Туки. Позволите ли вы мне рассказать вашу историю одному человеку?
 Ошарашенный его видом, почти загипнотизированный, Тайю мог только кивнуть. Он даже не задумался. откуда этому человеку, которого он видит впервые в жизни, известна его история, его самая большая, самая тяжелая тайна?
 Он остался стоять столбом, наблюдая, как Туки разворачивается на каблуках и покидает пределы зала. Закрытого зала.
В этом Городе всегда было возможно почти все.

Дом, в котором расположена твоя квартира, кажется неожиданно огромным, совсем не таким, каким ты его помнил. Когда ты ходишь из комнаты в комнату, под твоими ногами хрустят осколки стекла. Это единственный звук, нарушающий царящую тут тишину.
Ты еще не знаешь, но в этой части Города не живет никто.
Внешнюю стену дома как будто бы срезали огромным ножом, и, когда ты доходишь до комнаты, где располагалась ваша спальня, ты усмехаешься. Невольно. Криво.
Стены нет.
Ничто в комнате не напоминает о твоей прошлой жизни. Ничто в комнате не напоминает ни о твоей жене, ни о твоем ребенке.
Только сейчас ты понимаешь, насколько сильно ты их любил.
Комната в глубоком запустении, обломки мебели громоздятся в правом углу, прямо возле дверного проема.  Чуть дальше, у стены, полностью отсутствующей внешней стены, стоит аккуратная деревянная скамеечка. На ней лежит едва начатая пачка сигарет - твоя любимая марка. Рядом, на соседней стене, висит большое зеркало. Кто-то заботливо стер с него пыль.
Расценив все это как приглашение, ты идешь к сигаретам. И зеркало заботливо показывает тебя, взлохмаченного, бледного, донельзя серьезного.
Ты садишься, свесив ноги вниз и закуриваешь, испытывая какое-то подобие облегчения. Прямо под ногами у тебя детская площадка, занимающая почти все свободное место между стоящими квадратом домами. Она огромна, но в ней что-то не так. Приглядевшись, ты замечаешь: качели ржавые, горки покосившиеся, песочницы почти похоронены под налетевшим за долгие годы бездействия слоем земли, пыли и мусора.
Ты не удивился: ты уже почти привык, в этом Городе почти нет ничего от твоего города.
Или все же?
- Ты заблудился? - доносится снизу. Женский голос, мелодичный, чем-то напоминает голос куклы. Ты вздрагиваешь и смотришь вниз.
Внизу стоит она- невысокая блондинка с прямыми волосами до середины спины. Она настолько обычная, что в какой-то момент ты думаешь - призрак. Она улыбается.
- Ты потерялся?
Ты киваешь. Ее темно-синие глаза, кажется, видят тебя насквозь.
- Здесь есть кто-то, кто мог бы тебе помочь?
Ты пожимаешь плечами. Ты действительно не знаешь - и от этих вопросов тебе становится только хуже.
Она улыбается.
- Ты уже сдаешься?
Ты мрачнеешь. Ты не согласен на поражение. Не так. Все должно быть не так!
- Почему бы тебе не поискать?
Ее улыбка нежна. Она похожа на заботливую мамочку. Так просто не может быть. Не в этом Городе, полном безумия и запустения, нет!
- Всегда есть выход.
Ее слова звучат как отголосок стародавнего "Крайний есть всегда и во всем", когда-то услышанного тобой от матери. Ты киваешь. Она, стоящая внизу, подбодрившая тебя, улыбается еще раз и уходит. Некоторое время ты провожаешь ее взглядом.
Она помогла тебе. Он подействовала на тебя как хорошее успокоительное. Теперь ты спокоен. Теперь ты можешь подумать.
Не отпуская сигареты, ты ложишься ничком и смотришь в потолок. Этот потолок совершенно не похож на потолок твоей квартиры.
Далеко внизу ветер играет с обрывком старой потрепанной афиши. На афише видно лицо недавней блондинки. На афише видно: "Последнее выступление Тени".

Когда она смотрела на него, ей казалось, что она видит зеркало.
 Вы меня слушаете? Сейчас я расскажу вам одну историю.
 Когда она смотрела, как он двигается в танце, подобно опускающемуся на землю листку, ее сердце пело и замирало, замирало и пело. Ее звали..
 Не смотри на меня так . всегда смеялся он.
 Его смех напоминал ей тот звук, который издает вода. когда переливаешь ее из одного стакана в другой.
 Они были парой: как два близнеца, как две перчатки, он правая, она левая. Столько времени вместе, сколько она себя помнит.Столько времени вместе на сцене, что, если собрать его в одном месте, то получится что-то вроде Фудзиямы. Если, конечно, у времени будет материальная нагрузка, что-то вроде: "Продайте мне килограмм времени, а то моих двухсот грамм до рассвета не хватит".
 И она улыбалась, когда улыбался он, и она танцевала, когда танцевал он, а он танцевал почти всегда.
 И ее самой заветной мечтой было танцевать с ним вечно, а самой большой печалью было то, что танец для него важнее, чем она.
 Хотя он говорил, что танцевать может только в паре.
 В паре с нею.
 И так было до тех пор, пока что-то в ней не сломалось, и она не смогла танцевать так же. как он.
 Она начала искать решение проблемы.
 Сама.

 Было странное время. Наука шагнула далеко вперед, технологии постигли глубины космоса и пределы воображения, и трагедия всегда ходила с ними рядом. Только ей это было неизвестно.
 И она пошла в больницу, чтобы пройти обследование. Ее рассудок был не в силах осознать в полной мере ужас вынесенного ей приговора И она бежала от службы контроля.
 Тогда она поняла, что лечение невозможно, что ей нужен просто ремонт, согласно ее происхождению. Она нашла выход.
 Единственно верный выход.
 Выход для того, кого от мечты отделяет одна полетевшая микросхема.
 Она так сильно хотела продолжать танцевать.
 Танцевать вечно.
 Танцевать.

 Буквально за два дня фильм сменил жанр: с мелодрамы на боевик.. городские пейзажи мгновенно стали декорациями.
 по краю сцены бежал танцор. По сценарию ему надо было падать, подниматься, кусать губы, разбивать колени, опаздывать и повторять одни и те же слова.
 Мы пара.
 Мы пара, слышишь?
 по сценарию он должен попасть в подпольную ремонтную мастерскую и повторять одни и те же слова.
 Мы пара.
 Мы пара. слышишь?
 И когда уже все было готово к ремонту, и дверь уже распахнулась, и зеленые глаза встретились, наконец, с темно-фиолетовыми, и танцор из последних сил прокричал свое заветное желание, и она едва успела улыбнуться и прикоснуться к стеклу, уже было поздно.
 Уже все было кончено.
 Калейдоскоп был запущен и все картинки смешались, похоронив под собой слова
 Даже если ты не сможешь хорошо танцевать, я буду тебя вести, ведь мы пара, ты слышишь, мы пара, Феано!

 И был город. И были дома. И была лаборатория.
 Но где-то там, глубоко внутри, там, где до сих пор звучит:
 Ты слышишь. Феано?
 Ты слышишь, как мое сердце бьется?
 Ты слышишь, как сжимаются и расширяются стенки твоей тюрьмы?
 Ты как жук в янтаре, застряла в моей памяти и  в моих воспоминаниях есть только я и ты, и ты- в круглом стеклянном коконе, который я никак не успеваю разбить.
 Моя персональная елочная игрушка.
 Я буду танцевать вечно.
 За двоих.

 И был город.  И была сцена. И был Тайю, вечный танцор.
 И было небо...


Некоторое время ты лежишь и смотришь в бледный потолок. Ноги твои свешиваются вниз, на улицу - внешняя стена здания полностью отсутствует. Но тебя это не заботит.
Внизу - двор, широкий, полный обрывков газет, ржавых остовов машин и прочих признаков запустения. стоит оглушающая тишина. На улице не горит ни один фонарь. Город мертв - но где-то дальше, в сторону северо-востока, в Городе бурлит жизнь. В это время суток Город жив, как никогда.
Ты медленно выпускаешь дым из легких. Сейчас, когда ты успокоился, настало самое время подумать, что вчера было. С чего все началось.
Ты медленно закрываешь глаза.
Свет.
Камера.
Мотор.

События вчерашнего дня проматываются с бешеной скоростью, как фильм при быстрой перемотке. У тебя фотографическая память, ты запоминаешь все до последних деталей. Одновременно с этим ты рассеян, как старушка, и все время упускаешь что-нибудь важное из виду. Чтобы подумать, тебе требуется время и усилия.
Потому что ты рассеян.
Конечно, ты довольно быстро понял, что твое бурное прошлое будет мешать тебе и тянуть на дно. Конечно, ты сделал все, чтобы никто и никогда не узнал о том, чем ты занимался в школьные годы. Конечно, ты сменил свою природную быстроту ума на тщательно выработанную рассеянность, а ум свой применял исключительно в таких ситуациях, как эта. На работе - уж нет, увольте. Никто не должен был заподозрить в тебе тебя-прошлого, слава о котором обошла весь город, весь твой родной город. Было время, когда тобой даже пугали маленьких детей.
Ты думаешь. Твое сердце бьется ровно и кажется, что ты спишь. Ты уже обдумал весь свой вчерашний день, и решил, что ЭТО случилось во время твоей работы. Прямо сейчас ты размышляешь: что?
Твоя работа.
Ты работаешь в небольшом НИИ ассистентом. Ты- офисная крыса, "дай-подай-принеси". Кроме тебя, аппаратуру обслуживают два андроида. Ты даже не запомнил их имен: зачем тебе запоминать ненужную информацию об именах ходячих тостеров?
Аппарат называется "Калейдоскоп времени". Это зацепка. Вчера вы впервые запускали его. Двойная зацепка. Что могло пойти не так?
Твой начальник. Его зовут Брайан Сандерс, его фамилия пишется как "гром" на английском языке, ты его ненавидишь. Он туп. Ты постоянно исправляешь его ошибки в расчетах, исполняя работу секретаря. В офисе вас четверо: ты, он и два андроида. Раз в месяц Брайану попадает вожжа под хвост и он начинает активно работать. Все остальное время у вас процветает бюрократия. У тебя процветает. Брайан пьет, андроиды играют в карты на свои запасные части тела.
Ненужная информация.
Брайан постоянно допускает ошибки в расчетах. Ты их исправляешь. В этот раз ошибки не было.
Вы видели одновременно прошлое, настоящее и будущее подопытного андроида-добровольца. Был сбой. Но эксперимент удался.
Сбой. В опыте. С Калейдоскопом времени.
Андроид.

Ты открываешь глаза. Страшное понимание клубится где-то в твоей грудной клетке. Твой внутренний голос тихонько и противно шепчет: "поздно". Он шепчет так тихо, что ты почти его не слышишь, но весь твой организм уже понял.
Обратно ничего не вернешь.
Ты не получишь назад свою жену, любовницу, сына, работу и свою прошлую жизнь.
Это безнадежно.

За свободу одного заплачена слишком большая цена.

Ты должен найти андроида. У тебя нет выбора. Он может знать, как вернуть все обратно. В конце концов, ты же любишь свою жену, любовницу и сына. Ты садишься, стряхиваешь с волос мелкую пыль.
Уже утро- ты думаешь, что уже утро, ведь теперь гораздо светлее, чем когда ты проснулся. Ты привык видеть солнце — но тут нет солнца, как будто бы эти высокие здания настолько высоки, что солнечные лучи не пробиваются к серому асфальту улиц.
Этот город пугает тебя. Он не похож на тот город, в котором ты жил.
Город, к которому ты привык, пульсировал и был полон жизни. Город, в котором ты оказался, похож на мертвеца.
Ты думаешь, что тебе здесь не место. Ты хочешь домой. Ты должен найти андроида.
Ты встряхиваешь головой, отгоняя подбирающееся отчаяние. Со светлых волос слетает пыль и серым снегом оседает на плечах. Несколькими движениями ты смахиваешь ее. Ты сосредоточился на цели. Ты больше не потратишь сил ни на одно лишнее движение.
Ты должен найти чертового андроида.
Ты помнишь его.
И ты сможешь его найти.

Быстрым шагом ты покидаешь свое недавнее прибежище, полное мусора, пыли, дурных мыслей.

Маленький светловолосый человек бредет по улицам Города, пустым, вымершим. Он идет достаточно быстро, быстрее шага обычных людей, но медленнее бега. Вид его потрепан: светлые волосы растрепались, на лице проступила щетина, одежда мятая, на спине огромное белое пятно.
Человек идет и отчаянно хочет курить.
Взгляд бегает по стенам огромных домов. Человек ищет зацепку. Человеку не по себе — Город мертв.
Если идти по улицам Города, можно заметить покосившиеся фонарные столбы, кривые рекламные щиты и вросшие в асфальт брошенные остовы машин. Как будто бы нейтронная бомба уничтожила все живое. Город — идеальное место для тех, кто хочет ощутить себя единственным выжившим на планете.
Память услужливо издевается над идущим человеком. Подсказывает: если свернешь направо, будет станция метро. Нет, свалка мусора — говорят глаза.
Через три метра начнется парк — говорит внутренний навигатор.
Нет, глухая стена огромного здания, покрытая многими и многими слоями полуоборванных афиш.
На одной виднеется: «…чность. Только сегодня!». На другой, что виднеется под предыдущей: «Holid…»
Человек медленно обходит здание кругом. Шаг за шагом. Афиши — это ключ. Афиши — это ключ.
Афиши — это…
Дверь. Заколочена наглухо. Покрыта пылью. Видна табличка.
Человек проводит рукой, смахивая огромный слой пыли. «Закрыто».
— Ну кто бы сомневался, — криво усмехается он. Смех застревает в горле. Все кажется кошмарным сном. Хуже некуда. Все в этом Городе хуже некуда!

Когда на его плечо опускается рука, человек едва сдерживает испуганный вопль.