Художник на чердаке

Художник на чердаке.
Я вернулся в родной город из долгого отсутствия, как моряк из дальнего плавания, объехав полсвета возвращается в родной порт. Когда сошёл на перрон из вагона – это чувство «твёрдой земли» было точно сродни морскому: вагон поезда постоянно трясло на рельсах также как корабль на волнах.
Вокзал напомнил о том прощальном дне, когда я уезжал в «далёкие далека», оставив родину и родных, и друзей и всё своё… Но встряхнув головой, грустные воспоминания отринув, решил я пройтись пешком по знакомым с детства родным местам.
Можно было доехать на троллейбусе, - тут у вокзала кольцо и конечная маршрута №1; можно было и до автобусной остановки дойти, - метров двести за углом останавливались разные номера автобусов. Но я знал короткий путь – срезать углы улиц дворами наискосок по дороге к центру города, к центральным улицам.
Первый небольшой привокзальный квартал я прошёл поперёк, мимо почты вдоль забора детского сада, перешёл улицу, по которой троллейбусы уходят с вокзала в город. В большом квадратном дворе, образовавшемся между пятиэтажек по периметру, пешеходная дорожка шла по диагонали. А левую открытую сторону двора занимали гаражи. Тут у гаражей, на дороге выезде, на площадке-стоянке для машин, я из далека заметил очередь людей. – Люди в пёстрых одеждах не очень опрятного вида окружали грузовую газель, около открытых задних дверей которой стояли два стола, а на столах два бака с едой. Кормили бомжей.
Это (как я узнал потом) «миссия» от церковной общины. Они приезжали к вокзалу и раздавали кашу, гречку или пшено, с котлетой и компот. Иногда бывал и суп, как «бомжи» говорили. В очереди было человек 20 разных людей, и женщины: кто с мужиком «на пару», кто подругой – становились в стороне или садились на бордюр, который обрамлял стоянку для машин, и все болтали между собой, гомонили и ели.
Диагональная пешеходная дорога через двор была немного в стороне от площадки-стоянки у гаражей, - и люди проходили мимо наблюдая «кормление бомжей» «миссией» со стороны: кто-то с интересом посматривал в сторону гомонящей толпы, а кто-то отворачивался, иногда сочувствуя: так, впереди меня шли две подружки, молодые красивые девушки: «смотри-смотри» - проговорила одна, а другая, с некоторым отвращением, которое я увидел в профиль на её лице, - «ну их нафик» - отвернулась и подружки ускорили шаг и вышли на широкую улицу.
Когда я присмотрелся, подойдя поближе, - я увидел знакомое лицо. Тогда я «решился» и направился к этой «столовой».
- Здравствуй Лёха! –
- О! привет-привет! А возьми-ка и ты «кашу-нашу» (сказано было скороговоркой как название) – услышал я предложение моего старого знакомого Алексея.
Это был невысокий, немолодой уже, седой человек, с редкими длинными волосами, убранными в хвостик-косичку сзади, с пролысиной в середине головы. У него были густые, с проседью усы, но бородка клинышком только на подбородке: по щекам волосы не росли совсем, только единичные редкие и длинные волосики от бакенбардов к усам по щеке портили вид и придавали лицу неопрятность. Выглядел он «бомжевато», в каких-то брюках-полуджинсах, порванных и зашитых на коленках и в цветной рубахе в кубики сине зелёные, с вкраплением красного и рукава, ободранные спереди на манжетах и стёртые на локтях.
- Как у нас с картинами, с искусством? –
- А ты видишь!? Искусство нынче бомжует и кормится подаянием! – совсем нерадостный взгляд его разглядывал меня: по одёжке встречают. А мне было понятно его внимание: он оценивал моё благосостояние, - смогу ли я ему помочь реально, другими словами – есть ли у меня деньги. Такие разглядывания-взгляды я видел и в других городах и знал, чем они кончаются: напоишь его в ближайшей закусочной стаканом портвейна и благодарности – «выше небес»!
«Вероятно, - подумал я, - он меня не узнал, и стал таким же как все бомжи?»
Мне пришлось напомнить старому знакомому: кто я такой и где мы познакомились и общие интересы… С большим трудом Алексей вспомнил меня, но особого значения в моём знакомстве не видел и вёл себя также, по-бомжовски: спросил может ли он рассчитывать на «сто грамм портвейна» или водочки лучше…
«Наливайки» были во множестве, чуть не на каждом углу, даже в магазине-супермаркете был отдел-буфет, где наливали и по 100грамм водки и по стакану вина «три семёрки» относительно по дешёвке. Но мы пошли с Алексеем до самого Центрального рынка, - там он знал, что в кафе, устроенном в павильоне, можно посидеть за столиками. Кстати, кашу мою, которую я взял по его просьбе в «бомжовской столовой», он съел-доел всю, видимо был голоден, а котлетку и пару ложечек каши я съел сам, потому что не завтракал: поезд дальнего следования прибывает в наш город в 7 часов утра.
В кафе на Центральном рынке мы взяли по стакану вина и, как уж очень он просил, я взял Лёхе ещё 100 грамм водки, а на закуску по беляшу. Мы сидели в кафе за столиком в углу долго и разговаривали. – Когда встречаются старые знакомые, если они не виделись долгое время, - они обыкновенно начинают вспоминать: вспоминали и мы. Заметил я, - что как только Алексей выпил, то будто бы у него растормозился мозг и он вспомнил всё и наша беседа перешла в искренний разговор близких друзей.
Говорят, что все женщины сплетницы! Ан-нет! Мужики ещё хуже женщин: как только выпьют 100 грамм – выболтают всё и вспомнят все сплетни. Водка язык развязывает и все секреты открывает…
---------------------
Алексей, под фамилией №, был заслуженный художник одной из автономных республик Поволжья, имеющий несколько дипломов участника региональных выставок, его картины продавались даже частным музеям. И всё это было при другой общественной системе, при советской власти, а с новым строем (капитализмом) в стране изменился и его статус.
Признание и известность пришли к Алексею не сразу. Было такое время – до встречи с Ниной, его женой, - когда он слыл среди друзей всего-навсего работягой. Он был мало известен как живописец и почти совсем не писал по договорам отдельные картины. А зарабатывал как оформитель, художник-оформитель при ДК культуры, что напротив его дома.
Алексей часто вспоминал то доброе время, когда он был молод и беззаботен, - у него не было денег, но зато он был здоров и жил спокойно, без суеты: не егозил перед начальством, не заискивал перед собратьями, стоящими у руководства. Он рисовал что хотел: берег реки. Луга, осенние стога в пойме… Иногда что-то получалось. И он вешал этот этюд на стену в мастерской, где работал или в своей комнате, где жил вдвоём с матерью. Мать была очень довольна его успехами – она плакала от умиления. Но чаще у Алексея не получалось, и он, вернувшись домой. Засовывал картонки на стеллаж и забывал про них.
Правда случалось и такое: Алексей выставлял этюд на какой-нибудь выставке, его даже хвалили – в местной газетке мелькала его фамилия, когда перечисляли пейзажистов или жанровиков, но, несмотря на это, закупочная комиссия почему-то никогда не помечала, что его картины подлежат приобретению. Повисев две-три недели в каком-нибудь проходном, полутёмном зале, они снова возвращались к нему, и он запихивал их на стеллажи. Алексей был уверен, что его не покупали потому, что он не устраивал в ресторане шумных попоек для членов закупочной комиссии, не обивал пороги в художественном комбинате, куда устроили многих, вымогая заказы повыгоднее, подоходнее. Другие думали, что Алексей № - неудачник, тихоня, и пытались ему помочь. Но в молодости он отвергал всякую помощь: он был не тихоня, а просто гордый внутри, скрытно, (потому что внешне никак этого не было видно) и у него было своё понятие об искусстве.
-----------------
Часть вторая.
В кафе в павильоне центрального рынка мы засиделись, народ всё прибавлялся, время было ближе к обеду, а мы сидели за столиком в углу. Только я курсировал к продавщице несколько раз и всякий раз брал по стакану и по пирожку. Продавщица заметила нас, и в четвёртый мой подход, она посоветовала: «Чтобы не ходить за стаканами, возьмите сразу бутылку портвейна 0,7…» - «Я подумаю» - улыбнувшись в ответ я, беря в обе руки: в одну тарелку с пирожками, в другую только один стакан, второй оставив на стойке буфета, а когда я вернулся за вторым стаканом, то попросил продавщицу дать мне бутылочку вина: за столиком мы быстро всё решили с Алексеем.
Выпив по последнему стаканчику и с бутылкой вина и пирожками в пакетике – мы пошли в мастерскую, в гости к Алексею.
По дороге Алексей наспех рассказал мне свою эпопею, как он потерял квартиру и стал бомжом, окончательно перебравшись жить в мастерскую.
Из рассказа: «Раньше она не была такой – моя Нина. А уже в эти 90-е годы стала меняться: стала жадная, ругающаяся всё больше, и вообще недовольная мною и всей моей жизнью. По поговорке: я убила на тебя все свои молодые годы…, как обычно, недовольство «пьянкой»! Хотя я пил редко, - только если отметить продажу картин. Но. Потом я и сам виноват – стал удаляться от общения с Ниной: оставался в мастерской. А там нас было четверо художников: к ним друзья приходили, и мои друзья-собутыльники были частые гости, и, конечно, находились поводы – день рождения и прочее – и стал я пьянствовать чаще и чаще.
Была, случилась, приватизация. Квартиру нашу с Ниной отписали на дочку, которая заканчивала тогда институт. Так что на квартиру я уже не мог претендовать. А Нина, из жадности. Ещё стала претендовать на мою квартиру, на мамину: типа, мама старая, умрет, квартира мне остаётся, а дочка будет иметь там долю – половину квартиры. В общем… это хитрая афера, - но результат такой: она выписала меня из квартиры нашей, дочкиной теперь, а заставила прописаться к Маме. Ну, я так и сделал, и Мама старая согласилась со всем, «лишь бы мне было хорошо». И тут развод – Нина подала. Маме расстройство – и Мама у меня умерла. И дочка тут же замуж вышла, кавалер у неё давно был, - жил в общаге, и я ей, как бы помощь и подарок на свадьбу, предоставил квартиру однокомнатную мамину – прописал туда обоих: мужа и её.
Так вот. Законы наши – сразу и не поймёшь ничего. А Нина всё провернула так, - что меня выписали и квартира дочке досталась насовсем.
Вот так «искусство» - тут он указал на себя, рукой постучав по груди, - превратилось в бомжа! Без определённого места жительства!
А мастерская наша принадлежит ООО – новому союзу художников. СССР распалось и союз художников в том числе: в каждой области России стали организовывать свои собственные союзы. Я, конечно, был принят и взносы плачу – 300 рублей в месяц. Но работы теперь нет. И за то, чтобы твои картины выставляли художник сам платит, нужно платить теперь художнику самому за участие…, а покупать картины стали всё меньше… Мне пока любезно разрешили там жить-ночевать, в мастерской, где я ещё работать продолжаю. Ищу сам «левые» заказы, кому-нибудь из богатеньких картины для оформления особняков нужны бывают…».
В конце 80-х и в 90-е годы активно начали строить в нашем городе «чердачные квартиры». Над хрущевскими домами с плоскими крышами надстраивали мансарды – и чердаки превращались в апартаменты, с наклонными окнами. И в одной такой мансарде была устроена мастерская художников. Вход был оформлен в подъезде с добавлением лестничного марша на последнем этаже. А сами апартаменты – это большие и светлые 4 комнаты, по две на обе стороны дома.
Во всех четырёх был одинаковый беспорядок – стеллажи вдоль стены, мольберты и длинный стол с красками под окном. Тут же диван с тумбочкой-столом в дальних углах, отделяемое ширмой помещение для отдыха художника.
В небольшой прихожей, в узком коридоре, слева две двери – в туалет и ванную комнату, тут мы сняли верхнюю одежду, куртки и заменили обувь на тапочки во множестве лежащие на пристроенной к стене полке-тумбочке: видимо посетителей бывает много, подумал я, и невольно сказал это вслух.
- Да приходят к нам и модели и художники, и «созерцатели»-посетители, любители смотреть работу художников.
В первой проходной комнате устроена была кухня с газовой плитой. Но тут же была рабочая зона, отделённая фанерной перегородкой.
В домашнем уголке дальней комнаты, плюхнувшись на диван Алексей расслабился. Подошли два товарища из других своих комнат и расселись вокруг небольшого стола перед диваном на стулья. За выпивкой мы перезнакомились, а друзья художники, пожелав нам здоровья в тостах поднимая стаканы, ушли каждый к себе – работать. Алексей тогда более откровенно, сам «смакуя» и переживая, вспомнил свою жизнь, словно в «откровенной исповеди».
Всё дело в том, что меня он знал, как «бывшего «монаха» (так меня обозвали в миру), студента-семинариста. Потому что у кого-то из художников были устроены поминки после похорон, и я подвернулся, чтобы провести всё по-христианскому: кутья, молитвы начальные и молитвы поминальные между сменой блюд читал. Одел я тогда подрясник и явно внушил художникам некое обаятельное доверие и расположение. Вот и теперь художник Алексей вспоминал подробности своей жизни анализируя и критикуя будто бы, сам себя.
Рассказ о жизни:
«Когда я учился, в институте был специальный класс – натуры. Мы писали старика Никифора: седобородого, с отличными мышцами. Старик был так хорошо сложен, что по нему можно было изучать анатомию. Никифор знал, что он живописен, и очень следил за собой: делал гимнастику, ходил на лыжах, ему приглашали раз в неделю массажиста, обслуживающего спортсменов команды «Динамо». Этого старика писали студенты многих поколений. О Никифоре ходили легенды. Говорили, что он – горный инженер, что ему надоело прокладывать в шахтах штреки – и он нашел себе заработок полегче. Никифора писать было легко: линии тела его хорошо очерчены, ясные и четкие.
Труднее было писать женщину. Натурщицей у нас была особа лет тридцати – бывшая жена офицера, с которым она разошлась. Никто не знал причины их развода, знали только, что натурщица – женщина строгая. Она ни за что не соглашалась, чтобы её писали всю, а только торс могла оголить. Низ всегда был скрыт длинной до пят юбкой. Она садилась в углу зала. На невысоком постаменте, в полуоборот к студентам. Постамент был укрыт легким ковром, в цветах которого преобладали синие тона. Контраст светлого из окна и синего был очень резким. А тень и отсвет ковра на белом теле давали блики, и писать было чертовски трудно. На плечах и на всём торсе женщины не было ни ярко выраженного загара, ни болезненной бледности; волосы уложены в пучок, - белёсого цвета, поэтому вся она казалась бесцветной, серой.
Мы писали натуру недолго, недели две. И за это время я успел влюбится в натурщицу. Хотя мне шел двадцать первый год, у меня ещё не было женщины. Грубо говоря, я был «маменькиным сынком».
Тут случился перерыв в рассказе, когда мы наливали, уж кто-то из художников, с моей подачи –(я дал денег), сходил в магазин за новой бутылкой вина.
«Да, мне шёл двадцать первый год, и я не видел ещё обнажённых женщин. Поэтому я писал натурщицу самозабвенно. На моем холсте она была как живая. И все-таки руководитель, известный портретист, вкатил мне за натуру «тройку». Эта «тройка» не давала мне покоя. Я работал, карабкался изо всех сил, чтобы доказать, насколько несправедлива ко мне судьба».
Алексей вырос в интеллигентной семье. Отец его – был врачом, мать – учительница музыкальной школы, пианистка. Детство, о котором Алексей имел самое смутное представление, не было счастливым. Отец – тогда ещё молодой человек – выпивал и болел часто: он ездил на юг, в Туркмению на борьбу с эпидемией, а оттуда приехал больной, потому и пил, благо спирта в больнице много. Семью тянула мать, как он понимал теперь, преподававшая в школе пение в дополнение к основной работе в музыкальном училище. Мама всем говорила, что она – неудавшаяся артистка. И, однако, она не чуралась никакой, даже самой чёрной работы: обстирывала семью, убирала кухню коммунальной квартиры, ходила в магазин – и всё это работая на двух работах: в школе и в училище.
Алексей ещё подростком, когда отец умер – (болезни его пересилили и спирт не помог, на который он, вероятно надеялся, потому пил), понимал, как трудно матери, и старался быть хорошим мальчиком. Он поступил в изокружок при Дворце пионеров, и его акварели часто висели на выставке лучших работ студии.
---------------------
После очередного выпивания уже достаточно опьяневший Алексей рассказывал совсем откровенно.
«У матери, как и у многих женщин, жизнь которых не удалась, была выношена, выстрадана одна мечта – чтобы её сынок, это я, - такой одарённый, такой талантливый мальчик – выучился и стал настоящим художником. И пока я учился, Мама тайком, по копейке-по рублю скапливала деньги, чтобы её сын обязательно летом съездил на юг, на море, отдохнуть. Я бывал в Анапе, в Сочи, в Ялте. В те студенческие годы я очень тосковал по женщине, но как-то так получалось, что ни одна из девушек не становилась мне близкой.
Повсюду – и в Анапе, и в Ялте – на пляжах было много отдыхающих. И вот я с папкой, с набором грунтованных картонок, - блуждал среди этого живописного скопища тел – молодых, сильных, красивых. Я пристраивался где-нибудь в затишке, под корявым кустом маслины, раскрывал папку и, выбрав подходящую натуру, начинал рисовать. Я проводил несколько линий, чтобы очертить контуры тела, позу. Вдруг девушка замечала, что я к ней приглядываюсь и что-то торопливо набрасывал карандашом. Она толкала свою подругу, и они торопливо вставали и уходили.
И оставалась только мечта. Мечта о том, что и у меня, как и многих художников, будет жена-красавица, которую я буду лелеять и писать всю жизнь. Как Сальвадор Дали, свою Гала рисовал всю жизнь.
А жизнь тем временем шла своим чередом. Я закончил институт, получил диплом. Но стать художником труднее, чем диплом получить. И я брался за любую работу: писал шрифты и монтировал фотографии; расписывал фойе клубов и даже был приглашён оформить чайхану в Узбекистане. Годы шли, а признание не приходило. Мать зарабатывала всё меньше, а потом и вовсе ушла на пенсию. Тогда я «пообтрепался»; мастерской у меня не было, работать дома – негде.
Однажды, находясь в таком удручённом состоянии, я повстречал Славку, однокурсника, и тот, сжалившись надо мной, замолвил за меня словечко и меня взяли в этот «Художественный комбинат». Требовалось полотно, как выразился Славка, (а он был всюду «своим человеком», блат во все времена много значил), на «древесную» тему для нового Дома культуры. И вот мы поехали в тайгу, в лес. Больше месяца там жили в общежитии лесорубов. Я привёз тогда очень много эскизов, и одному из них суждено было стать полотном…
…В углу холста – красавица сосна. Бронзовеет на солнце её величавый ствол. Не видно сколь она высока, можно лишь догадаться об этом по лицам лесорубов, которые запрокинув головы смотрят наверх. В центре, с пилой «Дружба», стоит могучий детина-бригадир. На нём кирзовые сапоги, линялые брюки с раскраской цвета хаки. Он без рубашки: в лесу летом жарко. Бригадир строен и красив, и тело его задублено на солнце и бронзовеет так же, как ствол сосны. Слева от пильщика стоит паренёк с рогатиной. Его обязанность – подтолкнуть сосну, чтобы она упала, куда следует. А справа – усатый дядька с топором. Ему предстоит самая черновая работа – обрубать сучья с поваленного дерева.
Однако смысл картины не в том, чтобы изобразить ликование лесорубов, которые смотрят на царь-дерево, которое скоро должно упасть. И даже не в том, как хорошо выписано тело лесовальщика. Замысел картины шире: позади лесорубов видна телега – рабочим привезли обед. Опушка лесосеки ярко высвечена солнцем, и видна лошадь, наклонившая голову к траве, повозка, на которой стоят термосы с едой; а рядом с повозкой – девушка повар в цветастой косынке и в белом фартуке; девушка издали зачарованно смотрит на парня с пилой «Дружба».
Всюду жизнь, - как бы говорит художник, - вот и тут, в лесу, люди работают, улыбаются, любят…».
Картина была принята комбинатом без поправок. И я выставлял её на осенней выставке, и только затем отправили её в дом культуры.
Вскоре я получил новый заказ. Появились долгожданные деньги. Они казались тогда очень большими. Но самое главное – пришла уверенность в своих силах, а это так важно для живописца».
-------------------
 Часть третья.
Глава - Об искусстве.
Художники ездили на природу, на пленэр. Нашлось одно место куда любил выезжать Алексей: на Волге на островах устроена была турбаза-лагерь отдыха. Небольшие дощатые домики пустовали с середины августа. Народу было немного, но отдыхающие почти не беспокоили, только в столовой встречались, но и там были пустые столики.
Он художник, - и ему для работы нужно было помещение, пусть даже не отапливаемое. А директору – что? пускай занимает целый домик, всё равно пустуют. Так Алексею предоставили отдельный домик с террасой и с двумя пустыми комнатами. Он взял у завхоза, у сестры-хозяйки (это был лечебный санаторий от профсоюза строителей) электрический обогреватель, ещё одно одеяло ватное на случай холода, - и жил себе как монах-отшельник.
О такой жизни мечтает всякий художник: уединение с природой. Лучших условий не создали бы даже и в Доме творчества, что был на берегу волги – санаторий для творческих людей. Алексей следил за своим здоровьем – курил очень мало, но в санатории, (куда на самом деле он приехал, а поселился на турбазу на острова) – он отчего-то дымил вовсю; и лишь искурив до конца вторую подряд сигарету, почувствовал, что мало-помалу к нему приходит успокоение. Он стоял на террасе и смотрел в сторону городка через затон. С высоты острова далеко-далеко виднелась излучина реки. Справа от городка река текла спокойно-величавая, но чуть пониже на её пути вставал небольшой другой островок, там, где было устье небольшой речки, впадающей в Волгу. Издали маленький остров казался утюгом, брошенным на серый домотканый рушник, именно такой смотрелась река вдаль. И тут был простор! Виделось так далеко, что всякий раз, когда Алексей смотрел на эту красоту, у него захватывало дух.
Он заранее, с вечера, готовил всё, что ему необходимо было для работы: краски, флакон разбавителя, три-четыре картонки. Всё это уложено было в этюдник. Этюдник лежал на столе, придвинутом к самому окну террасы.
Алексей взял этюдник; потом, подумав, решил, что утро серое, возможен дождь – набросил на себя куртку. Он одевался очень тепло – боялся подхватить радикулит.
Вышел он с хорошим, рабочим настроением. Спускаться под горку – не то что топать вверх, к столовой: через десять минут он был уже на берегу, возле дощатого домика маленькой пристани. Но пристань с домиком живописны бывают в июне, при вечернем освещении, когда горят окна домика, отражающие закат, бронзовеют бока высоких сосен на берегу рядом. Но сейчас, осенью, и сам домик, и вся пристань, и сосны за ними поднимающиеся террасами всё выше на берег, - всё казалось серым, одноцветным.
«Сегодня, пожалуй, лучше писать реку», - решил он. И решив так, Алексей прошёл пристань мимо, пошёл в луга. В лугах лежал туман. Дорожка была скользкая, кусты ивняка вдоль берега поникли от сырости, и, пока он пробирался тропкой, всё на нём намокло: и сапоги, и этюдник, и полы куртки. Но зато на этой половине острова, на лугу в этот ранний час было хорошо. Каждая травинка на лугу, каждый побег ракитника с поредевшей листвой – светились от капель тумана. Река была серой, одноцветной; лишь черный остров вдалеке горбатился, выступая из тумана, и трудно было понять, откуда же этот широкий водный простор, где он начинается и где заканчивается, какой казалась река бесконечной.
В эту серую, тихую водную гладь смотрелось такое же, одноцветное небо.
Обычно Алексей подолгу топтался на облюбованном месте, отыскивая лучший обзор для будущего этюда. Щурил глаза, приглядываясь к далям, стараясь угадать, как будет меняться освещение желтых песчаных берегов или берёзовых рощ на горизонте на далёком берегу.
Теперь же Алексей решил сразу: сегодня он будет писать эти серые осенние дали под этим серым осенним небом. И, решив так, он быстро разобрал этюдник, прикрепил на него лист грунтованного картона, потоптался, прищуриваясь, прикидывая цвет и композицию. Общий замысел будущего этюда сложился у него ещё раньше, когда он, шагая лугом, приглядывался к пейзажу. – Это должен быть «Серый день». Мысленно он разделил картон на две части: нижнюю – контуры дальнего леса и река с островом посередине; верхнюю – небо.
Когда всё ясно, Алексей работал быстро, уверенно.
Было тихо и безветренно, только стрекотали сороки в прибрежных кустах.
Обычно при работе, меняя цвет, он вытирал кисть заранее припасённой тряпицей – лоскутом от пришедшей в негодность рубахи или наволочки. Испятнав весь лоскут, бросал его тут же, где стоял. И ему часто приходилось находить эти разноцветные тряпицы – на лугу, в лесу потом, когда приходил в другой раз. Алексей всегда знал, что этот вид, что этот сюжет уже писан, уже отработан, и шел дальше, не останавливаясь тут. И теперь он удивился: почему раньше не писал остров-утюг?
Очертив контуры, Алексей быстро работал кисточкой. Он делал два-три мазка, не очень нервно, а спокойно, пожалуй, даже лениво. Но это так могло показаться со стороны, что он работал лениво. Нет, Алексей работал с напряжением, - мазок, ещё мазок, отступал от картона, присматривался к мазкам и снова подходил, стучал по картону кисточкой.
Ему было хорошо тут на лугу. Он – один, на душе у него спокойно. А в доме творчества – на берегу все пишут. После завтрака уходят на этюды или становятся в мастерских к мольбертам. Там невольно попадаешь под влияние обстановки. На прогулках, в столовой ли, - только и разговор у всех о мазках, об освещении, о том, кого приняли в МОСХ, кому отказали. А тут он всегда один, турбаза была находкой, - и на этюдах, и в доме. Никакие разговоры его не отвлекают от дела. И он был очень рад этому.
«Этот остров, вдалеке, отсюда похож на спящую медведицу, - подумал Алексей. – Песчаные отмели как лапы: протянуты вперёд, голова уткнута в них, и только горбатится шершавая спина».
----------------
Однажды была его выставка.
Тогда, впервые за 10 лет работы, его запасники – шкафы, углы комнаты в маминой квартире, стеллажи в мастерской, заваленные полотнами, - опустели. Совсем опустели: он выставил всё лучшее, даже эскизы. И кто вздумал бы посмеяться над ним – над тем, что он толкался день-деньской на выставке, караулил у своих картин, - тот пусть поставит себя на его, Алексея, место. Годы работать, каждый день корпеть, сколачивать подрамники, натягивать холст, грунтовать, делать наброски углем, потом – писать и писать… И вот оживает холст. Рождается образ или пейзаж. Полотно какое-то время стоит на мольберте, а он, Алексей, сидит напротив, на диване, и смотрит с удивлением, будто это не он нарисовал. Смотрят и другие, тот же друг его Славка, иногда делают замечания: «Этот угол тяжеловат». Или: «Облака сгущены, ослабить надо». Он ослаблял, ещё раз смотрел, любуясь, и ставил холст на стеллаж.
И вот теперь стеллажи были пусты.
Алексей слонялся час-другой по мастерской, не находя себе места; потом, махнув рукой на решение – ехать на выставку вечером, - надевал плащ и спешил в выставочный центр, пристройку к местному краеведческому музею.
«А-а! – говорил он себе. – Не я первый, не я последний! Все ведь так – дежурят у своих картин».
Алексей приходил в зал и, заложив руки за спину, прохаживался разглядывая картины. Никто из посетителей не обращал на него внимания – посетитель и посетитель, хотя у него и была внешность художника: то есть он носил бородку. И усы, и длинные волосы; и лицо у него было сухое и нервное. Однако никто – ни молодая парочка, ни пожилые люди – не обратил на него внимания.
Просто девушка привела своего молодого человека, а может, и мужа, на выставку, чтобы похвастаться перед ним своей эрудицией. Есть такие девушки: ничего не понимая в искусстве, они водят в выставочные залы своих молодых людей. Такие девицы, как правило, очень восторженны. «Смотри, какой мазок!», «Полюбуйся, какой пейзаж!».
Так было и в этот раз.
- Славный этюдик! – услышал «краем уха» Алексей голос девушки. – Это знаешь что мне напоминает?! – обратилась она к своему спутнику.
Далее он не слышал, - девушка всё время указывала юноше на картины, что-то говорила, но парень смотрел на полотна равнодушно и оживлялся, только когда глядел на свою спутницу. Но и она вскоре как-то погасла – всё реже и реже подводила юношу к картинам, всё реже читала их названия.
Алексей подумал сначала, что это разочарование вызвано погодой: за окном стоял тогда серый осенний день, моросил дождик, ни лучика солнца. А при таком сером освещении из окон все его картины – кажутся непрописанными, одноцветными.
Лишь на миг поставив себя на место зрителя. Алексей вдруг понял и удивился: на всех этих полотнах, занимающих самое большое место в зале, - ни одного цветового пятна, ни одного яркого пейзажа или ослепляющих взгляд разливов реки, которые он так любил! «Как же так получилось?» – озадаченно думал Алексей. И правда, он больше всего любил осень и старался проводить эту грустную пору за городом; любил надеть телогрейку, сунуть ноги в сапоги и бродить по перелескам, по убранным полям…
Да, но ведь и осенью случаются солнечные дни, когда лес весь горит от белизны берёз, а голубизна неба – голубее, глубже ультрамарина. Ведь умел же видеть это, скажем, Поленов. А у него Алексея, осень – это серый лес, не очень зелёный луг, черные стога сена, низкое небо. Но он ведь писал не только осень! Он любил и весну, и ледоход на реке, и первую зелень ракит, склонившихся над мутной весенней водой.
«Удивительно! – думал тогда Алексей, тупо уставившись на свои пейзажи. – Как же так! Как же это получилось!».
Невольно вспомнилось, как работают другие художники, его товарищи. Его лучший друг Славик – любит голубой цвет. У него голубые луга, голубой лес, голубые дома. И ничего: голубые дали, голубые глаза девушек, голубая ночь – всё у него смотрится, и его хвалят. Хвалят и другого друга, все полотна которого розоваты, словно освещены светом костра: розовое утро, розовые строительные краны, даже дым над ТЭЦ – и тот розовый.
А он, Алексей, за десять лет работы не нашел «своего» цвета. Он как-то мало думал об этом – о цвете. Он всё стремился успеть, угнаться за жизнью. Ему хотелось как можно точнее, разностороннее запечатлеть на своих картинах размах, перемены. Он мотался, ездил по стране, рисовал всё: и строителей (на заказ) и сталеваров на сталелитейном производстве; и башенные краны, устремившие свои ажурные фермы в высоту. Однако девчата-отделочницы на его групповом портрете – хорошенькие, в белых косынках – выглядели статуэтками на сером, однообразно-скучном фоне бетонной плиты, а краны похожи были на жирафов с пятнисто-серыми шеями…
«И надо было собрать все картины воедино, чтобы вдруг увидеть всё это!» - удручённый уходил Алексей.
----------------
Жена.
Рассказывая об искусстве, Алексей волновался. Вспомнил.
- А ведь через эту серость я познакомился со своей Ниной. – было налито «по последней», мы допили всё вино, и я собирался уже уходить. Однако Алексей задержал меня, желая рассказать-таки о жене. Она не была такой, как сегодня и она была красавицей, портрет которой он достал со стеллажа и поставил на мольберт.
«А это было в очередной мой приезд в санаторий «Дом творчества», тут были артисты театров, писатели и художники. И художники выходили к реке писать природу.
Песчаные отмели красиво смотрелись и утром, и вечером, и в дождь и при ярком солнце. Увлечённый разными мыслями, Алексей работал очень долго – часа четыре, - и уж рука затекла от долгой работы кистью.
Пора было отдохнуть.
Именно в это время он почувствовал, что кто-то стоит за спиной и наблюдает. Алексей не слышал ни шагов, когда подходил непрошенный ротозей, ни вздохов, ни перешёптывания, как это нередко бывало. На этот раз ничего этого не было. Но он, как говорится, затылком почувствовал, что сзади за ним наблюдают.
Алексей вытер кисточку о тряпицу, отступил от этюдника, словно лишний раз хотел убедиться, что этюд удался, и постояв, резко обернулся.
В затишке, возле ракитового куста, стояла Нина.
- А-а, это вы… - произнёс он безо всякого оттенка: без радости, да, пожалуй, и без удивления.
Художникам это привычно: зеваки любят наблюдать за тем, как они работают.
- Извините! – вырвалось у неё искренне. – Я пошла погулять, а пойти тут совершенно некуда. Мы тут на берегу – и до станции далеко и до деревни. –
- А это хорошо для тех, кому наскучили люди, - обронил Алексей, еле скрывая некоторое раздражение.
- И вам люди наскучили, как мне кажется? –
Алексей пожал плечами: да, и ему наскучили люди! – говорил его насупленный вид, ибо всякие зеваки мешают ему работать.
А она чистосердечно призналась:
- Я давно за вами наблюдаю. Вышла на берег, а вы стоите. Думаю: не заругает, дай посмотрю. – и совсем уже робко добавила: - можно я подойду поближе? В первый раз вижу настоящего художника. –
Она подошла, встала рядом с ним.
- Похоже! – сказала она, и по голосу её он понял, что ей понравилась его работа. Подражая ему, она отошла, наклоняя голову то вправо то влево, глядя на картину и не очень твёрдо добавила: - Похоже, но только почему-то луг… трава… она такая зелёная! Поглядите! – указала Нина, окинув восторженным взглядом простор. - Поглядите, зелёная, как… ну, и не подберёшь сразу цвет! Как изумруд! А у вас – луг серый! И небо серое. И вода. Почему? –
- А я всё это так вижу, сказал Алексей не сразу, а после того, как тоже повертел головой сравнивая.
Обмочив в разбавителе кисточку, он стал смывать ею желтизну с песчаных отмелей берега на этюде, ибо этот цвет контрастировал с серым цветом неба и воды. И только пригасив желтый цвет, он добавил: - Искусство – не в том, чтобы скопировать. Искусство в том, чтобы увидеть. –
В Санаторий они шли рядом и разговаривали, даже немного спорили о живописи. Нина разбиралась в живописи мало – она работала бухгалтером в театре и училась в техникуме на экономиста. А картины редко когда видела. Тут в санатории – Доме творчества – были и певцы, и музыканты, и художники, люди интересные…
Вскоре после нескольких прогулок она согласилась позировать Алексею на природе, и он изобразил Нину в окружении берёз на фоне недалёкой реки вместо неба. И всё в цвете, как она просила: и река была синяя и трава была зелёная и берёзы белые в крапинку…».
----------------------
Много раз я потом бывал в этой мастерской и познакомился не только с Алексеем, но и с другими художниками, у которых всё было в порядке в семейных отношениях и с квартирами. Они как могли помогали Алексею – «художнику-бомжу», про себя его так называя.
Искусство, в общем, всегда страдало, в смысле работники искусства, но об этом совсем другая история…
Конец.