Великий, могучий, разговорный

В последние годы мы видим в России не совсем типичную, но узнаваемую картину того, что в лингвистике называют функциональной диглоссией. Существуют разные виды диглоссии (двуязычия). Сущность функциональной диглоссии состоит в том, что языки, которыми владеет один человек, разделяются по разным сферам употребления.
Один язык, например,  может быть устным, бытовым, а другой – языком письменного общения, накопления и передачи знаний.  Жребий бытового языка обычно выпадал языкам бесписьменным при столкновении с развитой культурой, обладающей литературной и научной традицией или языкам покорённых народов в державе победителей.
Русский язык на первый взгляд никак не отнесёшь к языкам бесписьменным или чисто бытовым. Но вглядимся внимательней.

Накопление культурных и материальных ценностей обусловливает пропорциональный рост словесных средств их описания, покрывает все новые поприща человеческой деятельности.
Если в начале христианской эры европейской нации было достаточно иметь переведённой на свой язык Библию, чтобы считаться культурной, Новое время потребовало слов для неисчислимых изобретений и новых общественных форм. Отстающие заимствовали явления и слова у вперёдсмотрящих. Первенство в делах вело за собой первенство в терминологии.
Первенство формы  – первенство в идеологии.

Мы видим, что русский язык за последние тридцать лет не породил ни одной новой системы описаний явлений природы и культуры. При этом ни одна терминологическая система передовых открытий и изобретений, заимствованная с Запада, не была полноценно продублирована на русский язык: новая научная терминология стабильно остаётся макаронической, т.е. состоящей из смеси русских и иностранных слов, например, в таких отраслях как нейрофизиология, медицина, лингвистика, социальные науки.

Русский язык стремительно перестаёт быть языком философии (включая и гуманитарную и естественную её ипостаси) и техники вообще. В области естественных наук, имеющих обслуживать национальную промышленность, практически полностью уничтоженную за период после 1996 года, это особенно заметно.
Даже в тех отраслях деятельности, где сохранился скелет советской исследовательской и производственной инфраструктуры, он оброс плотью иностранных аппаратных средств, программного обеспечения и англоязычной инженерно-технической литературы: даже устоявшаяся десятилетиями терминология, которую невозможно утратить в силу сохранения описываемых ею физических объектов и нецелесообразно менять ради связности исследовательских и производственных процессов, получает англоязычные аналоги, используемые в документации.
Использование макаронической терминологии становится для многих общественных институтов, сохранивших признаки принадлежности к высокой технической цивилизации, переходным этапом перед окончательным принятием англоязычной терминологии и английского языка как основного рабочего; они встроились в структуру глобального рынка, и русский язык приобрёл статус рудиментарного вспомогательного средства, которым пользуется обслуга ряда колониальных активов.
Языковая политика внутри этих общественных институтов призвана не только косвенными средствами облегчить переток идей и кадров на Запад (требование к учёным публиковать статьи в англоязычных журналах), но и может служить непосредственным силовым инструментом при конфликте интересов между национальным и иностранным капиталом. В качестве примера можно привести обязательное требование владения английским языком к пилотам внутрироссийских рейсов (1). Это требование лишило Россию тысяч квалифицированных пилотов, нарушило механизмы обучения и передачи опыта, ухудшило качество авиаперевозок и снизило конкурентные преимущества национальной авиации. Глобальный идеологический императив «в сложной технической отрасли любой страны английский язык первичен как язык цивилизации»  наложился на механизмы лоббирования, обернувшись гигантскими потерями не только для самой отрасли, но и для паразитарных структур, извлекающих из неё прибыль.

  Но если для технических кадров и специалистов в естественных науках идеологические нюансы при всей важности всё же вторичны, а использование английского языка скорее обусловлено потребностями коммуникации, а не необходимостью мировоззренческой декларации, то для современного русского учёного-гуманитария всё совершенно иначе. Каждый год выходят десятки тысяч научных статей, посвящённых разнообразным вопросам, в том числе вопросам отечественной культуры и истории, которые по определению должны предназначаться в первую очередь российской аудитории.
При этом гуманитарные науки в бывшем СССР задавлены абсолютным первенством форм, определённых англоязычными мыслителями (что частично является следствием прямых идеологических ограничений, навязываемых административным путём) и обслуживаются десятками социолектов, которые порой весьма условно соответствуют некогда принятому в СССР научному стилю. Сама возможность перехода с уровня физического выживания на уровень минимального удовлетворения культурных потребностей для автора статьи или книги полностью определяется способностью оторваться от средств русского языка в описании предмета исследования и близостью этого предмета проблематике, значимой для евро-американского научного сообщества.  В рамках нынешней конъюнктуры перспективной и способствующей академической карьере русского гуманитария, например, литературоведа, можно считать статью об особенностях стиля Пушкина, написанную на английском языке. Такая статья по умолчанию должна содержать самообъективирующий этнографический взгляд и отстранение от предмета как от «иного и ненормативного» относительно  цивилизационного эталона.
Давление среды вынуждает даже тех, кто пишет по-русски и для русской аудитории, включать эту самообъективирующую точку зрения в язык описаний или напротив – явным или скрытым образом оппонировать ей, что размывает исследовательскую мысль и снижает качество научной работы.

Современная русская художественная литература находится под влиянием тех же форм и идейных образцов, что и гуманитарная сфера в целом. Здесь «вымыванию» подвергается не русский язык как таковой, а принцип самостоятельной ценности национальной литературы, отказ от которого рано или поздно приводит к отказу от использования и национального языка тоже.
Присвоение Нобелевской премии в литературе Светлане Алексиевич указывает на образцовый с точки зрения англоязычного мира жанр русской прозы – жанр, который можно обозначить как  «этнографический хоррор»: свидетельство цивилизованного человека, погрузившегося в ужасающий мир дикарских нравов или обращённого ко благу дикаря, клеймящего своё былое невежество (2).
Престиж Нобелевской премии определяет конъюнктуру литературного процесса и способствует сознательному или бессознательному подражанию лауреату. Стоит отметить, что русские книги диссидентов советского периода  и книги постсоветской «большой литературы» (безотносительно идейных установок) и до премирования Алексиевич часто создавались и создаются преимущественно с прицелом на перевод. Это с неизбежностью сужает выбор художественных приёмов, обедняет и опошляет язык.
Парадоксальным образом лишь современная развлекательная литература, тотально заимствующая в литературе англоязычной жанры, фабулы и характеры, обращена априорно к русской аудитории.

Новые сферы культуры и новые сферы науки открываются нам лишь в виде импортированного продукта с неизбежной избирательностью набора. Наименования новинок бессистемно проваливаются в крупную ячею терминологических сетей, зияющих прорехами на месте уничтоженных оригинальных систем описания отраслей знания, и оседают в виде разрозненных субкультурных или профессиональных пиджинов – языков-полукровок, пользующихся заимствованными словами в обрамлении русской грамматики.

Если воспользоваться принципом пропорции, можно обозначить современное состояние русского языка относительно английского как языка, едва обретшего собственную Библию, на фоне языка технической цивилизации, освоившей пар и электричество. Прогрессивное движение русского языка как языка научного и литературного – охватывающего и осваивающего новые сферы мысли и материального мира –  заторможено надолго или остановлено навсегда.
Регрессивные изменения, произошедшие с языком за последние тридцать лет, прошли незамеченными для обывателя, поскольку пропагандистские механизмы, запущенные в 1985 году, были исключительно мощными и учитывали такой немаловажный вопрос как маскировка очевидно антирусской языковой политики на всей территории СССР.
Проблемы вымывания русского языка из высших и сложнейших сфер человеческой деятельности, как и трагедия культурного геноцида русских в Прибалтике и Средней Азии растворялись в «белом шуме» обсуждений очевидно абсурдной и скверно подготовленной орфографической реформы и споров о вреде заимствованных слов; вопиющие факты затушёвывались лицемерной пропагандой культуры речи (якобы искоренённой или сниженной в советский период), насаждением комплекса вины относительно носителей «малых» языков и т.п. 

В большинстве бывших союзных республик русский уже имеет фактический или юридический статус бесписьменного языка национального меньшинства, поражённого в правах. С окончательным разрушением остатков советской производственной и социальной инфраструктуры, с сокращением количества и деградацией качества доступных податному сословию культурных благ неизбежно сужение сферы использования кодифицированного литературного русского языка (КЛЯ) в письменной и устной форме и на территории Российской Федерации с перспективой перехода в полностью бесписьменную форму.


1.  http://transportrussia.r u/item/140-v-kabinu-bez-slovarya.html


2. Отметим, что опус магнум диссидентской литературы – «Архипелаг ГУЛАГ» ещё не был предметом должного анализа на предмет жанровой принадлежности, но безусловно, помимо признаков жанра альтернативной истории и т.н. «тёмного фэнтези» он также содержит черты этнографической зарисовки с позиции «раскаявшегося дикаря».