Было, да прошло

 У меня щемит сердце, когда я вспоминаю ту девушку, еще совсем   девчонку, каких немцы называют Backfisch , с грустными и доверчивыми глазами, мягкими, светлыми, слегка вьющимися на кончиках  волосами... Я почему-то думаю, что в детстве она была похожа на одуванчик, настолько невесомыми должны были быть золотистые   волосики при ее росточке юного   гнома, добродушного и наивного.
Прошло ужасно много довольно хороших и весьма плохих лет, в мелькании которых я иногда мысленно встречаю её, какою запомнил по последней фотографии конца шестидесятых: она с подругами Валей Солощенко и Раей Базан стоит у калитки нашей школы; ворота закрыты – это конец мая, конец учебного года, окончание нашей учебы и преддверие экзаменов на аттестат, о чем думается легко и беззаботно, хотя впереди полнейшая неизвестность.
Я поступил плохо. Гнусно и мерзко. Оставил ее одну в большом и чужом городе: после первого экзамена сбежал в Н. Первый вступительный экзамен мы сдали на «4», но я не почувствовал неблагополучной развязки, ухнул в события, как в омут, почти не думая о последствиях.  «Чую с гибельным восторгом – пропадаю, пропадаю...».
Беда в том, что не чуял. Второй экзамен не оставил никаких следов в памяти: был ли он, не был ли? На моих коленях в вечернем автобусе дремлет Рая, я проезжаю свой дом, ночую у нее... Зачем? Кажется, я бежал от неблагополучной развязной красавицы Любы, или она казалась мне такой с высоты ее сексуального опыта и моих семнадцати лет? И от полного грусти, упрека, целомудренного, вопрошающего взгляда Вали «Осы»? Теперь я понимаю её взгляд: не вру ли я, не отвернусь, не брошу в одиночестве? Ты угадала, Осичка, – я сбежал. Сбежал от тебя, от себя, от наших
чувств, чаяний, бед. Всё тогда казалось игрушечным, ненастоящим...               
Были благие намерения при реальных возможностях разыскать тебя, Валю, Викторов – Батракова и Лисовенко, Раю и Наташку Зозулю, но постоянно возникали препятствия в виде родственников, друзей закадычных с разговорами, застольями, мелкими рутинными преградами и заморочками. И снова я клянусь себе попытаться при ближайшей оказии найти вас или попробовать попытаться сыскать, хотя бы побродить по старым улицам и дворам в поисках былого, со смутной надеждой на желанную встречу возле старого рынка на «Октябре», в замшелом, позаброшенном переулке на подходах к старой шахте «Заря»...
  Всплывает в памяти твой приглушенный до полушепота голос, приглушенный врожденной стеснительностью, – ты спрашивала у Пети Резвицкого и Толи Ларина, КМСов по тяжелой атлетике, перед соревнованиями на первенство «Локомотива» в ДК железнодорожников:
– А что плохого, если у спортсмена-штангиста жена будет танцовщицей?
– O, sancta simplicitas!
Из глубин своего возраста я вижу тебя и сейчас девчонкой-девятиклассницей: стыдливой, робкой и беспомощной.
Мои штангисты что-то невнятно пробормотали из вежливости, но я знаю, что в танцах они понимали не больше, чем, скажем, в археологии: Петя был без пяти минут горным инженером, Ларин – тоже технарь, хотя и с интеллектом, поэтому хореография для них – то же самое, что косметология или ономастика.
Хорошего результата я тогда не показал, получил грамоту как «Самый дисциплинированный участник», но счастье-то в том, что в зале сидела среди друзей она, и это были триумф и удача!
Думаете, я был сосредоточен на упражнениях, оценивал соперников, прикидывал свои возможности? Да ничуть не бывало!
После соревнований мы гуляли в парке, потом ехали домой, потом попрощались с друзьями, потом долго не могли расстаться, хотя устали и были голодны.
   Воистину, в молодости силы неистощимы!
Учась уже в десятом, мы сидели у Раи дома: оба Виктора – Батраков  и Лисовенко, Валя Осадчая и Солощенко и я. Меня попросили почитать стихи, и когда я закончил чтение, стал собирать бумажки, Боб с искренним расстройством в голосе сказал:
– Ну, что я такой невезучий? Люди и стихи пишут, и в спорте успехи имеют...
Кажется, я тогда слегка возгордился собой, в чём искренне раскаиваюсь. Эх, Боб, дружище мой! Способный физик, надежный друг, успешный в будущем морской офицер...
Боб дружил или встречался? Или собирался встречаться? С Наташей Зозулей, гимнасткой, имевшей второй спортивный разряд, – по нашему времени высокий: ведь в гимнастике царили тогда настоящие женщины, возьмем хотя бы Ларису Латынину. Этот вид спорта был совсем еще не детским, как сейчас, и мы Наташей гордились...
Я уже сказал, что Боб – Витя Батраков – любил физику и математику. Парень рассудительный и спокойный, Боб частенько попадал впросак. Однажды Наташа опоздала на свидание и оправдывалась:
– Ой, бежала через двор, там кто-то из шпаны проволоку натянул, я упала, коленку ушибла...
Боб задумчиво спросил:
– Упала, значит?
– Ну да, упала... Споткнулась...
  Боб на это:
– Упала... А какая была траектория полета?
Наташка фыркнула и гордо удалилась. Не очень надолго.
Боб поступил в одно из ленинградских военно-морских училищ – не знаю, в какое. Когда я после института болтался в мыслях между школой и милицией, они с Наташкой уже поженились и приезжали в отпуск к родителям. Откуда-то взялась такая анекдотическая история, якобы о них, о моих друзьях:
Чета Батраковых собирается в гости или на прогулку.
Виктор:
– Ната, дай мне рубашку!
Наташа открывает шкаф и начинает перебирать одежду:
Эту ты одевал, и эту, и эту тоже... А вот эту - только один раз... На, держи!
Капитан 3-го ранга Батраков покорно надевает несвежую рубашку.
Может быть, это вранье. А может, нет. В нашей жизни всё бывает. Тем более – в семейной.
В Трускавце мы с Женькой Подскоцким уберегли одного отдыхающего от избиения.
Он пригласил нас в гостиницу «Карпаты», где жил в «люксе», выставил бутылку “Камю”, о котором в СССР знала 1\10 часть  населения. Стаканов около графина на тумбочке было два, и хозяин, капитан 1-го ранга из Североморска (мы узнали это позже) в ванной вытряхнул из стакана зубную щетку, плюнул в него, вытер полотенцем, и как ни в чем ни бывало, налил туда драгоценный напиток. Но он был одиноким отдыхающим, без жены и вестовых.
В классе где-то в седьмом мне понравилась девочка Света, но она предпочла мне моего друга Валерку Листопада, и по праву: дружок был высок ростом, с примесью прибалтийской крови, начитан, играл хорошо в футбол, имел на ногах настоящие кеды – был сыном зажиточных родителей и одевался с иголочки. Их детская дружба со Светой со временем переросла в чувство более сильное и достигла своего апогея в женитьбе.
Идиллия продолжалась несколько лет, потом Валерка стал попивать, погуливать, и однажды, придя домой после полуночи, на вопросы супруги попробовал ответить кулаками. Светлана схватила  с плиты сковороду и хватила мужа по голове. И – убила! И осталась вдовой, осужденной, правда, условно, с трехлетним ребенком на руках.
Я не злорадствую. Но пути Господни...               
Не помню, как рубили первый в моей жизни деревянный дом. Он возник перед моим взором в завершенном виде: слегка на отшибе от других домов улицы, ближе к забору гаража. Бревна сруба еще не потемнели, пахнут смолой и мхом, слегка потягивает от окон запахом краски. За сенями – кладовка и уборная, за кухней – детская и зала. Нет никакого ощущения тесноты: комнаты  высокие, окна большие. Даже собачья конура около крыльца была смастерена отцом из толстых горбылей, и пес, лежа в ней, положив кудлатую голову на лапы, смахивал на дремлющего медвежонка благодаря массивности сооружения.
Под домом была клеть, хранил там отец весла, сети, остроги на щук, прочую рыболовную утварь. Меня манила туда таинственная темнота, неожиданные шорохи, незнакомые запахи. Но залезть туда самому – ни в жизнь! Таинственное предполагало опасность. В клети старший брат Леня устроил себе мастерскую: делал для себя игрушки, прочие поделки, оснащал удочки, чинил сети. Однажды он сделал деревянный грузовичок – дверцы открывались, колеса крутились. Машина была длиной до полуметра, с большой кабиной, кузов опрокидывался. Я взял машину без спроса, игрался и, кажется, что-то сломал. Брат обозлился, рассвирепел и разбил мне голову  чугунным подутюжником.
Шрам остался на всю жизнь.
Летом и весной отец рыбачил с острогой по ночам на щук. На носу лодки прибивают лист железа, на нем разводят костерок из соснового  смолья. Один рыбак с острогой стоит около огня, второй медленно и тихо, без всплесков, гребет веслами. Рыба или идет на свет сама, или же ее хорошо видно, стоящую в подводных зарослях. Остается только выбрать подходящую рыбину и правильно ударить острогой, учитывая преломление света в воде и искажение расстояния. Отец часто приносил с рыбалки еще живых щук. Одной я чуть не засунул палец в зевающую пасть.
Река Унжа, притока Волги, в тех краях течет неторопливо, на ней множество отмелей и плесов, а на противоположной стороне есть омуты под тенистыми ивами. Об омутах рассказывали страшные истории, пугая детей: и русалки там живут, и сомы огромные водятся, которые людей вглубь затаскивают. «Страшилки» свою роль играли безотказно: мелюзга на «ту сторону» не плавала, да  и вряд ли смогла бы.
За огородом начинался лес с болотцем. Болотце поросло клюквой и брусникой. Рядом – мастерская, там ремонтировали катера, и мне часто   доставалось за измаранную мазутом одежку, особенно за белую, впервые надетую рубашку. Я пытался отмыть на болотце черное пятно, но только размазал смазку, и пятно увеличилось вдвое.
А еще я ездил на трехколесном велосипеде в гости к Лепешкиным: в семье у них были дочери, одна из них моего возраста. Старший Лепешкин был главным инженером леспромхоза, вечно пропадал на работе,  жена его тоже где-то работала, и  девчонки целый день были предоставлены сами себе.
  Ворота у Лепешкиых были массивными и высокими, калитка стояла постоянно закрытая, открыть её я был не в силах. Приходилось снимать резиновые ручки с руля своего велика, бросал по одной во двор, чем будил собак. Псы начинали лаять,к калитке
подходила старшая дочь Лепешкиных, открывала калитку и притворно восклицала:               
– Ой, кто это к нам приехал! Гостюшка дорогой! Ну,  проезжай-проходи!
У Лепешкиных летом я проводил почти все дни.
Отец съездил в отпуск на Украину, возвратился, привез подгнившие яблоки, груши, виноград. Съедено было все: такого лакомства на Севере никто не видел, а воспоминаний осталось на многие месяцы.
Отец  загорелся  мыслью  переезда  на  юг. Мать упиралась, плакала. Родители ссорились, спорили, но отец победил, и в один из холодных зимних дней, когда пуржило и мело, мы оказались на машине, груженой нашими пожитками. Ехали долго, где-то ночевали.
Запомнился бутузенок, явно недовольный вторжением чужих в его дом, все время угрожал: «Пальну батоном!». У него в руках была обкусанная со всех сторон, мятая булка недельной давности, и он всё пытался запустить ею в пришельцев.
Потом пошли поезда, а перед этим – вокзальная суета и маета, какие-то пересадки, мельканье лиц, шум, гам, грохот, нервничающие родители, растерянность, судорожные движения...Конечно, попасть из   медвежьего угла в Москву, в вокзальное царство – рехнуться можно!
Годовалый младший брат на руках, семилетняя сестра, только старший пятнадцати лет... Что заставило родителей решиться на такое путешествие?
Я полез в дебри воспоминаний, чтобы показать, как мы объявились на Криворожье. Жили на «Пионере» (бывший поселок Пионер).
Весь Кривой Рог тянется более чем на 100 километров с юга на север, и в местах, где находили железную руду, возводили шахты и строили поселки-спутники. На протяжении многих лет поселки слились воедино, образуя город, но порядки оставались поселковыми: соседи не испытывали друг к другу уважения, а молодежь, понятное дело, откровенно враждовала.
Кривой Рог возник на месте слияния рек Ингульца и Саксагани. Название свое город получил якобы от имени казака-запорожца Рога.
Слово «кривой» расшифровывается двояко: то ли был Рог одноглазым, то ли хромым. Скорее всего, второе: став для войны непригодным, построил Рог на шляху в Запорожье корчму, стал кормить-поить, на ночлег пускать вначале едущих на Запорожскую Сечь казаков, беглецов и возвращающихся из похода запорожцев, а затем и всех, кто стремился в степи Таврии и на Черноморье.
Железную руду здесь нашли в 17 – начале 18-го века русские горные инженеры, но разработки начали иностранцы.
На  экскурсе  в историю ставим точку.
Несколько месяцев мы обитали в трехкомнатной квартире отцовской племянницы Веры: их трое, да нас шестеро – Содом и Гоморра!
Благо, отец устроился на работу и получил квартиру на Сухой Балке, в новом доме, где пахло известью, краской, древесиной, и где, конечно, не закрывались и не открывались окна, двери, краны. Но, тем не менее, это было своё – отдельное – жильё.
Я завел дружбу с мальчиком моего возраста, Мишкой Килочицким. Он любил поесть и не любил умываться. Спать норовил улечься одетым. На нарекания родителей отвечал:
 – А что? Вечером раздевайся, утром одевайся. Лучше я так спать буду!
Рядом с нашим домом располагался отряд горноспасателей. Когда у них раздавалась сирена тревоги, женщины из окрестных домов высыпали на улицу, чтобы увидеть, на какую шахту помчатся спасатели, и не расходились до возвращения аварийно-спасательных групп.
Мать не выдержала, начала требовать переезда в какое-нибудь село, подальше от этих сирен и тревог, дыма, пыли и копоти, и наконец-то своего добилась.
Так мы оказались в Надеждовке, где мать приняла под свою команду магазин, отец стал продавцом(!), а мы разбежались по школам. Я пошел в первый класс.               
За семь лет проживания в Надеждовке запомнилось всего-навсего несколько событий: «двойка» по труду в третьем классе, когда я отказался убирать огород около школы, который сажали и убирали школьники для учительницы; стояние в углу (4-й класс) за анекдот, услышанный дома, его подслушала учительница и выдавливала из меня извинение, а я упорно молчал. Вот эта притча:
– Кулак закопал пшеницу в собачьей конуре. Продотрядовцы искали – не нашли. Уходя, один из них, дотошный, спросил у младшего сына хозяина, ткнув его в голый живот пальцем:
– Что, пуп, наелся хлеба или круп? 
– Хлеба, – отвечал малыш.
– А где брал хлебушек-то?
– У собаки под хвостом,  – был ответ.
Хлеб был спрятан под собачьей конурой.
Продотрядовцы ушли ни с чем.
Услышавшая мой рассказ учительница Алла Федоровна, с вечно влажными губами, стала требовать от меня покаяния, а я не понимал, за что. В школе меня продержали парочку часов после уроков, но ничего не  добились. И родителей не дождались: мои «предки» в школу не ходили ни на какие собрания, а мое появление дома никто никогда не замечал. Даже когда я однажды пролежал несколько дней в больнице с ангиной и возвратился домой, мать нашумела на меня за то, что я «путаюсь под ногами» – она занималась ремонтом в доме, ей было не до меня.
Только мать Валерки Листопада, друга моего, тетя Аля,  жена директора совхоза, зачастую  с утра поддатая библиотекарша, угостила меня красивым яблоком, которое –увы! –внутри оказалось гнилым. Но за то я был удовлетворен новой интересной книгой «Аку - аку» Тура Хейердала про остров Пасхи.
К 4-му классу относятся и первые стихи, удостоенные стенгазет и праздничных чтений.
Наш старый дом обворовали, когда часть вещей и семья ночевали в новом. Платяной шкаф оказался выпотрошенным полностью. Воров менты не нашли, но попили-поели у нас неплохо.
Школу я уже упоминал. Впечатления? Прочтите записки про бурсу Помяловского: аналогично. В памяти осталось, что учились мы в двух классных комнатах, первый класс вместе с третьим, второй – с четвертым. Не пойму доныне, почему именно так. Учителей трое, самая старая – заведующая школой, противная до отвращения баба. Трепетной любви и обожания к первой учительнице я не испытывал.
В первом классе зимою у нас появился новичок из числа врожденных двоечников. Цифры он путал, считать-писать и читать не умел, а на предложение учительницы рассказать заданное стихотворение, отвечал:
– А я этого не знаю.
– Какой же ты знаешь?
«Мученик науки» открывал «Букварь» и тыкал пальцем в четверостишие в самом начале учебника:
– Вот этот.
Сей стишок он декламировал до конца учебного года.
Кстати, поскольку обучение было комплексно-комбинированным (помните: 1-й с 3-м, 2-й с 4-м), можно было усваивать программу начальной школы целиком одновременно, и все-таки быть переведенным в следующий по твоему возрасту класс.
После окончания четвертого класса я заимел учебник немецкого языка для 5 класса; донимая друзей и знакомых, научился читать. За лето выучил эту книжку наизусть. Какое великое таинство – понимать то, что на чужом языке написано!
Школа-восьмилетка была в Шевченково, в пяти километрах от Надеждовки, и мы ходили туда пешком в любую погоду.
Надо мной смеялись, когда я пришел первого сентября в школу, нарядившись в короткие штанишки на помочах. Обиженный, я прятался за школой и не хотел идти в класс.
Крупный скандал разразился после того, как я унес из учительской немецко-русский словарь на 7 тысяч слов, и кто-то из учителей это заметил. Но ведь словарь-то лежал там без дела, нужен он был во всей школе только мне, а купить такой мне было негде и не за что!
Григорий Иванович Баглай, учитель географии, после уроков раздавал пацанам щелчки на волейбольной площадке. Самые бойкие охотно подставляли лбы, демонстрируя свою стойкость и бесстрашие: Григорий был парнем крепким, крестьянского происхождения. Он преподавал  также русский язык и литературу, не имея образования.
Странно, но его уроки я помню поныне.
Стенгазеты были на моей совести: я сам писал заметки, стиш-                ки к карикатурам. Всем нравилось, кроме критикованных. Но особой обструкции меня подвергли после того, как классный руководитель поручила мне вести специальную тетрадь, куда вносились замечания учителей в адрес каждого из учеников. Но потом до меня дошло, что это фискальство и я теряю друзей.
Отца назначили председателем рабочего кооператива в Широкое, куда мы переехали летом 1964 года, начав с основательной переделки купленного дома, даже не дома, а домика. Там были сени, кухонька и две комнаты: прямо спаленка, влево из кухни – комната,  где помещались шкаф, комод, стол и две кровати. Но все это нашло место после перестройки жилья. Мы с отцом выбросили, разобрав, русскую печь, изрядно поработав ломами, пока не расковыряли это вместилище сажи, жирной пыли и перегорелых кирпичей. Стены домика были сделаны из литого самана и в толщину имели около полуметра. Когда мы  делали оконный проем в сплошной стене, это окно досталось нам труднее, чем Петру Великому – окно в Европу!
Мы выбивали намеченный квадрат теми же ломами, рубили твердь топорами, забивали клинья и штыри... Когда удалось пробить сквозное отверстие, мы расширяли его несколько часов, усердствовали поочередно, а потом сумели-таки вставить в дыру старую двуручную пилу,  и дело пошло веселее.
Дня  за  полтора мы окно выпилили, подравняли  края, примерили раму.  Саман – материал такой, что пилить его трудно, а равнять легко, – раму подогнали клиньями, выверили и закрепили.
Хуже дело обстояло с крышей, некогда покрытой соломой и подлатанной камышом. Когда ветхий покров сбросили, обнаружилось, что все слеги, стропила, прочие деревянные части крыши надо менять: они не выдержат никакого другого покрытия, а отец был намерен перекрыть крышу шифером.
Дом уютно располагался на полуостровке, с двух сторон он смотрел на пруд, мелкий и неухоженный, поросший камышом, но среди степей и полей безводной южной Украины выглядел оазисом в пустыне.
Пруд не чистили с двоенных времен. Старожилы утверждали, что на его дне лежит множество всякого оружия, утопленного во время последней войны, советского и немецкого. Говорят, там даже танк какой-то утонул. В детстве дно внимания не вызывало, ил запаха отвратительного не имел, и купались мы в пруду большой гурьбой, ныряли, подымая тучи брызг воды вперемешку с донными осадками. Из воды вылезали грязные, с темными разводами ила на телах. Однажды  я, похвальбы ради, искупался в пруду в ноябре, когда на воде уже появился первый тонкий ледок.
По утрам пруд был чистым и тихим. Легкий пар клубился над водой. Отец вскоре обзавелся лодкой, сваренной из листового металла. Её тут же прозвали «дредноутом». Не заставили себя долго ждать рыболовецкие снасти: сети, мордушки, вентеря и удочки. Обычно спозаранку он отправлялся проверять улов. Ловились обычно небольшие карасики, шедшие на уху и «жареху». Часть добычи доставалась коту, за  что тот был весьма благодарен,    хотя рыбку он заслуживал: сопровождал отца к пруду и терпеливо ждал на берегу своей доли улова, а со временем не боялся даже на лодке выплывать на водные прогулки.
В один сентябрь посадили сад, затем виноградник, сделали ограду – забор из штакетника, навесив его на бетонные столбики. В саду разместилась пасека из шести или восьми ульев. Дом и времянка, сарай и сеновал, клетки, стайки представляли хозяйственные постройки. В них отец, экспериментируя,  содержал корову и свинью, кур и коз, нутрий и кроликов, но быстро к новшеству охладевал и переходил на другую породу или разновидность живности.
Сколько помню, родители постоянно пропадали на работе; мать готовила дома редко, хотя была прекрасным поваром. Ее часто приглашали стряпать на начальнические банкеты, для гостей и ревизоров, к праздникам, юбилеям и памятным датам. Она была рада возможности блеснуть профессиональными навыками.
 Летом перед восьмым классом я сделал себе грушу (уже запоем читал Джека Лондона и Эрнеста Хемингуэя), набил её опилками и лупил  её несколько раз в день по получасу. Была у меня и самодельная  штанга с небольшим весом от 30 до 50 килограммов. Её я учился поднимать по брошюрке: была такая серия по многим олимпийским видам спорта, с описанием техники, оборудования и снарядов, правилами соревнований, рекордами и нормативами спортивных разрядов. Умные люди додумались издать эти нужные книжки!
Удалось добыть и весовую гирю с утопленной ручкой: специальная гиря для весов, в отличие от гири спортивной, с ручкой - дугой. Моя гиря, если она проворачивалась в ладони, беспощадно обдирала костяшки пальцев.
А боксировали мы в строительных спецовых рукавицах, набитых ватой. Конечно, предохранение от повреждений было никакое: снаружи рукавица оставалась жесткой, а при ударе вскользь с лица сдирала кожу. Такие ссадины заживают плохо, и после «турнира»  получивший удар - другой по физиономии не мог участвовать в импровизированных соревнованиях недельку, а то и две.
Систему упражнений мы разрабатывали с друзьями по наитию и самостоятельно, пользуясь мизерным количеством литературы, которой регулярно обменивались: в нашем окружении было не так уж много знакомых и друзей, имеющих непосредственное отношение к спорту: два Лени, Пироженко, легкоатлет, учитель физкультуры, Диброва -футболист, вратарь команды рудника им.Фрунзе. С ними было всегда интересно: поговорить, сыграть в футбол, послушать их рассуждения на спортивные темы, накапливая запас спортивных терминов.
В футбол играли все. Поле оборудовали своими силами: стащили бревна на ворота, достали песок для разметки, обкопали поле, заровняли ямки... Играли с командами из окрестных сёл, заранее договорившись, без тренеров, инструкторов и опытных судей.
В школу пришла новая учительница, Лидия Андреевна, смуглая красавица лет 25. Она приезжала на работу за 20 км из Кривого Рога. Лидия стала нашим классным руководителем, восьмого класса, последнего в 8-летней школе. Я распустил перед ней хвост по - павлиньи, хвастаться стал успехами. Она снисходительно улыбалась и смотрела лукаво. Теперь я цену таким улыбкам, слава Богу, знаю.
Весна, лето – пора садов и огородов, посильного, но монотонного, скучного труда. Тем не менее, все ребята работали, часто почти световой день: такова специфика сельской жизни, убрать урожай значило обеспечить семью на зиму.
В восьмом классе у меня было яркое увлечение моей одноклассницей Катей Шибицкой. Её фотографий у меня не осталось, но как четко запечатлелись в памяти наши с ней встречи в саду возле школы!
Школа – старый барский дом – располагалась на окраине села, отделенная дамбой через балку-овраг, бывшей некогда то ли речкой, то ли  прудом. Сад почти весь вымок или высох, постарел и одичал, а барский дом  обветшал, но окрестности от этого казались еще более живописными.  Я не скажу, сколько классных комнат было в школе, но   о  спортивном зале речи не было и быть не могло. Уроки физкультуры   осенью в слякоть и зимою в морозы проводились в классе, и преподавал физкультуру учитель труда и рисования Петр Николаевич, так же, как Лидия Андреевна вела уроки пения, кроме географии, биологии и химии. Но основы наук мы все же худо-бедно постигали!
Районные соревнования проводились в основном по легкой атлетике: бегу, прыжкам и метаниям. Я бегал на 100 и 200 метров, не имея представления ни о технике, ни о тактике – на одном энтузиазме пытался одолеть 800 метров за хорошее время, а в высоту сигал на 130 см. На дистанции 800 метров царил Питер Снелл – статью о нем и фотографию опубликовал «Огонек». Я хранил его фото несколько лет.
Зимой и летом скуку скрашивали книги. К телевидению отношение было трепетное, включали ТВ дома только вечером, на полтора - два часа. Люди думали, что такой мерой можно продлить срок жизни дорогостоящего лампового аппарата.
По соседству с домом на двух хозяев, куда мы переехали, жила девочка Валя, семиклассница, очень гибкая и подвижная, и мы занимались акробатикой. Я выполнял силовые упражнения, а она – те, где нужна была пластика. Получалось сносно, но показать свои умения мы не могли нигде. Часто к занятиям подключали моего младшего брата Алексея, он на 5 лет моложе меня.
В двухэтажном доме рядом проживала семья молодых специалистов, приехавших по распределению: он, кажется, технарь, а она – бухгалтер-экономист. Она была татаркой или башкиркой, что само по себе было экзотичным, имела белые. как оказалось, искусственные зубы, и это мне почему-то нравилось, ведь я о вставных зубах имел тогда представление весьма смутное, а тут такая белизна!
Я испытывал к этой женщине какое-то труднообъяснимое чувство, близкое к обожанию, и часто подолгу наблюдал за тем, как она возится по хозяйству, а если она заходила по какому-нибудь делу к нам, я не мог оторвать глаз от ее лица  и хрупкой, изящной фигурки, прикрытой пестреньким домашним халатиком.
Тяга к взрослым женщинам заставляла делать порой глупости: Лена, жена еще одного молодого специалиста – светловолосая, смешливая, пухлая  – тоже будила во мне противоречивые чувства, которые заставляли меня преследовать Елену всюду, где это было возможно, и это вызывало подозрения у мужа и насмешки окружающих, но я понимал, что во мне бродят молодые, внезапно пробудившиеся силы и соки. История с Леной тянулась долго, до моего отъезда.
Год учебы в восьмом классе пролетел. Валентина Федоровна Бондарь, мой классный руководитель, после ухода Лидии, преподавала литературу. Ей нравились мои сочинения, и два из них – про Сервантеса и по рассказу Джека Лондона «Мексиканец» – она дала мне прочесть почти через десять лет после окончания школы! Сочинения были о сильных и мужественных людях, не боящихся жизненных препятствий, и так хотелось видеть себя одним из них...
В Кривом Роге я снова оказался у двоюродной сестры: хотел учиться дальше, окончить среднюю школу. Был выбор – или пос. Софиевка с интернатом, или город, большая школа и проживание у родственников. Остановились на последнем: сестра рассчитывала на выгоды от моей учебы: родители должны были кормить меня по-домашнему, и у нее были шансы поживиться бесплатными харчами, а также получать на меня ежемесячно 25 рублей «кормовых». В её семье было двое сыновей, и сестра рассчитывала, что на мне можно слегка поживиться.
Володя, муж сестры, работал на руднике шахтером-электриком, сестра подвизалась в больнице, и семья не бедствовала. Но мне попервах  отказали от стола, а затем повысили плату за жилье. Тем не менее, я особой горечи не испытывал, так как оказался в мире для меня новом и интересном.
В школу № 34 меня приняли охотно: восемь классов я закончил с двумя «четверками». Девятый класс сформировался из двух восьмых – прибилось несколько новичков, вроде меня, но дискомфорт не ощущался: приняли меня в классе неожиданно хорошо, и у меня сразу появились друзья и подруги. Я прилично писал сочинения по литературе, пробовал себя в стихотворчестве, неплохо знал немецкий, в десятом делал контрольные работы для заочников – учащихся техникумов, занимался спортом.
За школьным забором был стадион. Или за забором стадиона была школа? Окна нашего класса выходили прямо на футбольное поле, и с высоты третьего этажа ничто не закрывало нам обзора. Сидевшие за партами первого ряда могли наблюдать за спортивными событиями и баталиями, проходившими на стадионе. Мы им завидовали:  те, кто сидел дальше от окон.
Наши ребята видели тренировки футболистов и их игры, наблюдали за секторами для прыжков и метаний, следили за бегунами на дорожках... Часто уроки физкультуры проходили на этом стадионе, и наш физрук Михаил Васильевич Кваша, мастер спорта СССР по гимнастике, выводил нас после уроков на стадион: мы занимались тогда всеми видами спорта подряд – бегали и прыгали, метали диск и копье, толкали ядро, осваивали технику по книгам, журналам и советам опытных спортсменов.
Розовое детство с мечтами закончилось с попыткой поступления в Днепропетровский университет.
Но это  уже иная история.
                Июнь 2003.