Война. начало

ГЛАВА 1.

Наступил 1941 год. Папа говорил про какого-то Гитлера, а мама иногда, тайком плакала. Дом наш нужно было ремонтировать, так как протекала крыша, поэтому мы перешли на другую квартиру ближе к реке Донец.
Была ранняя весна, тепло. Мы уже во всю купались, хотя был только конец апреля. Как то мы возвращались с Донца, накупавшись так, что глаза вылезали из орбит. Мы, а это я, дочь хозяйки Машка, где мы снимали квартиру, еще соседские мальчишки и девчонки. Машке было приказано смотреть за мной неустанно. Она не давала мне покоя. Ей нравилось мной командовать. Хотя я возмущался, но слушался. Иначе, без неё на речку меня не отпускали. Большие мальчишки уже стали покуривать. Машка зашумела и сказала:
-Дай мне попробовать!-Я тоже повторил за Машкой:
-И мне!
-Тебе нельзя, ты еще маленький.
Вот этого перенести было нельзя. Я заверещал. Чтобы я замолчал, то дали попробовать и мне. В голове сразу зашумело, закружилось, стало тошнить. У Машки от курева открылась рвота. Все испугались и разбежались по своим домам. Мы вернулись с Машкой домой. Дома заметили, что с нами что-то не так. Сразу стали меня пытать. Естественно, я все рассказал, обливаясь слезами. Машку её мама отметелила, а моя мама меня пожурила, но сказала :
-Сыночка, больше так не делай, не кури.
Такое серьезное, спокойное отношение ко мне настолько на меня подействовало, что со мной разговаривали как со взрослым, то я тоже ответил:
-Х-х-хорошо, мама, я больше не буду. - Так до сих пор я не курил и не курю.
Наступил жаркий июнь. Взрослые были какие-то хмурые и мрачные, говорили о какой-то войне, что к нам идет немец. Я попытался уточнить, когда он придет, но на меня зашикали и  этот вопрос больше никогда не поднимал. Бабушка, Акулина Александровна. папина мама, второй год жила у нас. Вдруг, и она, куда то засобиралась уезжать. Мама ее отговаривала. Убеждала что ей одной с детьми будет трудно. Папа молчал, а бабушка не соглашалась оставаться. Как-то раз, я с ней пошел, как она говорила, сниматься с учета в паспортный стол. Был мрачный серый день, холодный ветер, после дождя, гонял по улице сорванные плакаты. Зайдя с бабушкой во двор, я увидел кучу мусора и бумаги, гоняемые ветром по двору. В углу двора на большом щите огромный плакат Бабушка перекрестилась, Я спросил:
-Кто это, бабуш?
-Сатана -ответила бабушка.
-Какая? – переспросил я.
-Гитлер,-и молча пошла к ступенькам крыльца, по которым поднимались и спускались люди.
Бабушка оставила меня один на один с Гитлером, а сама пошла сниматься с учета. Я внимательно рассматривал огромный плакат. Ничего особенного в нем не было, если не считать, что художник изобразил его с необычной прической. Волосы были зачесаны налево и свисали длинными прядями к носу, прикрывая левый глаз. Не знаю, сколько была бабушка долго или нет, но я стоял, как прикованный и не заметил, как бабушка подошла ко мне, взяла за руку и сказала:
-Пошли.
Мы вышли со двора и направились домой. Придя домой, бабушка стала собирать свой чемодан к отъезду. На следующий день она уехала, несмотря на то, что мама очень упрашивала ее не уезжать. Папа уже какой день не появлялся дома. Только через неделю он появился дома весь заросший, хмурый, уставший и сразу лег спать. Мама не разрешала мне заходить в комнату, где он отдыхал. Мне так хотелось забраться к нему и громко спросить:
-Поедем на р-р-рыбалку?
 Меня не столько интересовала рыбалка, а сколько то, что пока папы не было, я научился выговаривать букву «р». Солнышко уже пыталось скрыться за холмом, как вдруг проснулся папа. Я обрадовался, но он обнял меня и сказал:
-Подожди, сынок, мне нужно поговорить с мамой.
Они разговаривали тихо, мама плакала, но потом стала собираться.
-Много не бери, бери только необходимое,- сказал папа и уехал.
Я не понимал, что происходит. Шел мелкий осенний дождь. Утром было сыро и холодно, но меня стала одевать сестра. Мама приготовила завтрак. Только усадили меня за стол, как подъехал папа на подводе с дядей-кучером. Мама спросила:
-Куда ехать?-но папа уже с крыльца крикнул:
-Кузьмич знает,-а сам уже закрывал калитку, выбегая со двора.
Через несколько минут вышли и мы. Мама несла большой узел и корзину, а сестра -небольшой узелок и вела меня за руку. Выйдя за калитку, я увидел красивых лошадей и новую бричку с кибиткой от дождя. Кучер Кузьмич спрыгнул с брички и быстро подбежал к нам, чтобы помочь. Взял у мамы узел и корзину, аккуратно уложил их в кибитке. Потом подошел ко мне и громко произнес:
-Ну что, казак, поедем?
Не успел я моргнуть и глазом, как Кузьмич поднял меня на руки и усадил в кибитку. Точно так же он усадил мою сестру и помог маме взобраться к нам. Мы тронулись в путь, как в неизвестность. Устроившись поудобнее, я стал засыпать и скоро уснул. Не знаю, долго я проспал или нет, но проснулся от тяжести полушубка Кузьмича, которым я был укрыт и яркого солнца, бившего в лицо. Дождя не было. Открыв глаза, я увидел, что мы проезжаем через какую то станицу. За станицей остановились у родника. Кузьмич напоил лошадей, спросил у мамы:
-Снедать будем?-На что мама ответила:
-Нет, поехали, перекусим  по дороге.
Мы двинулись дальше. Ехали очень долго. Солнце закатилось за горизонт. Стало темнеть. Остановились на ночлег. Кузьмич развел костер, чтобы вскипятить воду и попить горячего чая. Заканчивая вечерить, вдруг услышали какой-то надвигавшийся гул. Кузьмич стал быстро гасить костер. Это фашистские самолеты летели бомбить отступающие наши войска. Стало страшно, гул нарастал, но темнота была такая, что в двух шагах ничего не было видно. Кузьмич пошел навстречу гулу, но мама его попросила, чтобы он далеко не уходил. Наши лошади тоже заволновались. Одна из них заржала. Кузьмич, возвращаясь к повозке, сказал:
-Кажется, табун идет. Не наш ли?
Неожиданно около повозки из темноты вынырнул силуэт всадника и глухим голосом спросил:
-Кто такие?
-Иваныч, ты что ли? – спросил Кузьмич.
-Кузьмич? Как вы тут оказались?
-Папа! – закричала моя сестра.
Да, действительно, это был мой папа, твой дед Ваня.


ГЛАВА 2.


По решению Госкомитета Обороны весь крупно-рогатый скот, лошадей и всё, что можно  угоняли табунами за Волгу. Одной из таких операций руководил и твой дед Ваня. Он подъехал к бричке, поднял меня к себе в седло, спросил:
-Ну что, сынок, как  делишки?
Я обхватил своими детскими ручонками его шею и крепко прижался к нему. От папы пахло степью, гарью и конским потом. Я был горд и счастлив, что встретил папу и что мой папа командир и на коне верхом. Папа поставил меня опять в бричку, слез с коня, подошел к маме, обнял ее и мою сестру, поздоровался с Кузьмичом за руку, спросил у него:
-Как вы тут оказались?- на что Кузьмич ответил:
-По шляху там людно, быстро не разгонишься, да и немец часто беспокоит, своими «Юнкерсами», а тут, вроде, поспокойнее.
-А теперь, как пойдете? – спросил папа.
-Да на Калач, наверное, там надо переправиться,-ответил Кузьмич.
Этот разговор я уже слышал сквозь сон. От встречи с папой мне стало теплее и спокойнее и я заснул. Проснулся от шума. Выглянул из кибитки, увидел маму, которая стояла у костра, и папу, который уже сидел в седле огромного и высокого жеребца, готового сорваться в галоп, но папа его сдерживал. Папа что-то говорил маме, но было не слышно, лишь обрывки  отдельных фраз долетали до моего детского уха.
-Как закончу, сдам табун, разыщу вас!
Папа попрощался с нами и табун тронулся в путь, а это около 500 голов лошадей и два гурта  коров и молодняка бычков. Табун уходил вдаль донской степи. Мама и сестра плакали, и у меня тоже, почем -то капали слезы. Кузьмич перекрестил уходящий табун и произнес:
-И нам пора ехать.
Мы тронулись. Когда солнце показывало полдень, остановились. Кузьмич кормил и поил лошадей. Когда лошади и мы подкрепились, немного отдохнули, тронулись дальше. Подъезжая к Калачу, где мы решили переправиться, было видно, что сотни беженцев, колонны войск двигались к переправе. Переправа находилась левее, километров в десяти от города Калач-на-Дону, Сталинградской области. Видны были клубы и столбы черного дыма над городом Калач. Город бомбили немецкие самолеты. К вечеру мы еле пробились к переправе и остановились метров в трехстах от нее. Кузьмич, окинув обстановку, заявил:
_Да, тут нам не переправиться.
И, действительно, охрана переправы никого не подпускала ближе 150 метров, а какой-то маленький военный, перетянутый ремнями зычным, голосом кричал:
-Я комендант переправы, пристрелю любого, кто нарушит приказ.
-Кузьминишна, - сказал Кузьмич,- иди к коменданту, покажи документы и пусть переправит, ведь дети же… Кузьмич не договорил, умолк и стал поправлять сбрую у лошади.
Мама пошла и вскоре вернулась с каким-то дядей военным, в котором мы узнали дядю Сережу-старшего лейтенанта, ночевавшего у нас с группой офицеров, отступавших через станицу Белая Калитва.
-Я договорился с комендантом, показал ему ваши документы и он обещал завтра рано утром, когда войск не будет, он вас переправит.
Ночь показалась длинной и холодной. За косогором, правее от переправы, фашистские самолеты опять бомбили, было видно зарево пожара и запах едкого дыма. Тянуло сыростью от реки Дон. Забрезжил рассвет. На траве лежал иней. Мама и Кузьмич, наверно, не спали всю ночь. Они стояли подле брички, и Кузьмич говорил:
-Гляди, гляди Кузьминишна, что деется.
Слева послышался гул. Это немецкие самолеты шли бомбить переправу и город Калач, и тех кто там оборонялся. Мама, немного подумав, отвела взгляд от немецких самолетов. Вся сжалась, то ли вспомнила предыдущие бомбежки, то ли от холода и тихо сказала:
-Поехали домой.
Мы двинулись на северо-восток по Донской степи, по степным дорогам и проселкам, какие были известны только Кузьмичу. Мы пробирались через степь с опаской, боясь встретится как с фашистами, так и с грабителями. И те и те были опасны. Фашисты, в первую очередь, убивали коммунистов, их семьи, а так же евреев, партизан, цыган и всех, кто им не нравился.