de omnibus dubitandum 109. 323

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТАЯ (1896-1898)

Глава 109.323. МОЙ ДРУГ СЕНЬКА…

    В это утро я собирался с Сенькой на «кубанские обрывы».

    Первая весенняя прогулка! Снаряженная сумка поджидала еще с поста. Мы хотели исследовать овраги, ночевать под открытым небом, у костерка. Сенька натолок даже «пеммикана», говяжьего порошка, «без чего не бывает экспедиций». Я добыл листового табаку – «бетеля».

    Но в это утро желанная прогулка потускнела. Хотелось рассказать Сеньке, и было стыдно. Но про книгу рассказать необходимо: что-то теперь он скажет?! Неужели опять все то же, – «сердечная дребедень!» – и сплюнет?

    Я с нежностью посмотрел на книгу. Она лежала на подоконнике, как вчера, раскрытая на заглавии. Атласная белая бумага казалась разноцветной. Радужное пятно от солнца, через стакан, с отсветами пролесков, сияло на четких буквах. Я колыхнул стаканчик, и радужно заиграли буквы, забились зайчики. Было удивительно красиво.

    «Неужели и „Первая любовь“ не тронет?! – раздумывал я о Сеньке. – Ведь тут показана самая идеальная любовь, святое святых любви! Только стальные души и каменные сердца…

    Отчасти он прав, конечно… нельзя отдаваться любви безумно, предаваться изнеживающим наслаждениям, как Ганнибал в Италии… но надо же различать, если она идеально влечет к себе!

    Ведь даже князь Гремин, суровый полководец, весь изувеченный в боях, и тот страстно полюбил Татьяну и поет: „Любви все возрасты покорны, ее порывы благотворны!“

    Благотворны! А Сенька уверяет, что любовь – чепуха и дребедень!..»

    Любви Сенька не признавал и на женщин смотрел с презрением. «Бабье в жизни мужчины, – говорил он решительно, – как пушечное ядро на ноге у каторжника! Если хочешь совершить подвиги, не поддавайся чарам! Яркий пример – Самсон! Я читал в одной редкой книге… гм!.. что к Наполеону перед решительным сражением под Аустерлицем привели такую красавицу немку, что даже старые маршалы почувствовали расслабление сил, и был момент, когда Наполеон задумался глубоко и… хотел поставить на карту все свое героическое прошлое, настоящее и будущее! Но… его Гений шепнул ему: „сырое мясо!“

    – „Обыскать ее тряпки и вывести за черту лагеря!“ – крикнул Наполеон. И грянул бой.

    После победы Наполеон съел две порции бифштекса и сказал маршалам: „Не правда ли, друзья мои, что это прожаренное мясо не так опасно для славы и желудка, как сырое?“. Никто ничего не понял, и только потом уже догадались!».

    Помню, на меня этот рассказ подействовал.

    Сенька предлагал поклясться, что мы отныне никогда не предадимся изнеживающим наслаждениям, как Ганнибал в Италии, а примем за образец железный характер Цезаря. «Но ведь Цезаря называли… ты знаешь как!» – смущенно возражал я.

    «Да, называли „мужем чужих жен“! Знаю. Но это объясняется ухищрениями врагов!» – «Но его еще называли… „старый развратник“!»

    – «Может быть, к старости он и развратился и потому утратил славу и любовь народа! А я знаю… гм!.. из одной книги, что Цезарь ненавидел женщин, и с ним делались корчи, и он страшно скрипел зубами, если приходилось встречаться с женщиной».

    И, подражая великим полководцам, Сенька боялся встречаться с дамами. Когда попадались навстречу гимназистки, он задирал голову, подымал плечи и переходил на другую сторону мостовой – прямой как палка.

    Это был мой закадычный друг, года на полтора постарше. Он уже пробовал говорить баском, вжимая и раздувая шею, старался шагать «полковником» и настойчиво мял резину, вырабатывая «мертвую хватку» в пальцах.

    Я гордился его железной силой и независимостью в семье. Жутко бывало слушать, как он говорил при матери:

    – Из гимназии выгонят?… Плевать. Махну в матросы!

    А когда мрачные мысли начинали его давить, он встряхивался ретиво и вскрикивал из «Капитана Гаттераса»:

    – «А компас показывал на Север!»

    Чтобы закалить тело и приучиться к жизни, полной опасностей и лишений, он пил из загнивших луж, сплевывая по-боцмански, ел на прогулках какие-то «питательные корни» и глотал пескарей живьем.

    – Мало ли что случится! – говорил он мечтательно. – Дослужусь до полковника, попаду в военную экспедицию, в Корею куда-нибудь… придется всего хлебнуть! Были великие путешественники, и еще будут!.. Надо готовиться.

    Правда, он стал полковником. Был и в Корее, и на горах Карпатских, и пил из загнивших луж. И много хлебнул – всего…

    Он уже «разговаривал» с учителями. Латинисту переводил с усмешкой – «Цезарь выстроил на холме три когорты… ветеринаров!». Историку начинал про обесчещенную Лукрецию с развалочкой: «Жила-была одна молодая жена одного мужа, по прозванию Лук-реция, соблазнившая своей красотой одного легкомысленного юношу…». А при попечителе рассказал, как «Пифия садилась на расселину, и из нее выходили одуряющие пары».

    Хрипевшего от удушья старичка-попечителя увели под руки, а не моргнувшего глазом Сеньку посадили в карцер на воскресенье.

    Словом, он был для меня авторитетом.

    Прошлой осенью на каникулах мы заключили с ним «союз крови». Мы сидели на нашей тютине и дружно читали «Дон-Кихота». Не помню, что нас растрогало. Было что-то в осеннем саду темневшем, в небе ли тихом, звездном, или в нашей душе притихшей: мы почувствовали любовь друг к другу, потребность ласки.

    Он обнял меня за шею, а я его.

    – Андрейка, – сказал он мне, – ты славный парень! У тебя дом, а у меня ни черта, но ты простяга. Потому и вожусь с тобой. И если когда-нибудь проживешься в пух и прах, рассчитывай на меня смело, я разделю с тобой последнюю корку хлеба! А если случится мне напасть на золотые россыпи, когда предприму экспедицию… твоя половина обеспечена. Вот моя рука, я не бросаю слова на ветер!

    И на его глазах показались слезы. Навернулись и на моих.

    Я сказал:

    – Для меня богатство на последнем плане, как для Дон-Кихота. Мой дом и кров всегда для тебя. Располагай мною, как… Вот, на нас смотрят звезды, и я…

    У меня захватило дух. Вздохнул и Сенька и сделал – гм!.. В волнении он всегда так делал, так всегда делают полковники.

    – Дай руку… – сказал он глухо.

    Он сдавил «мертвой хваткой», как всегда пожимают англичане, и произнес торжественно:

    – Друг, предлагаю тебе «союз крови»! Так всегда поступают гренландские эскимосы, самый симпатичный народ на свете, ведущий борьбу с ледяными объятиями жизни и смерти!

    Он сказал удивительно искренно, хотя я и уловил некоторую рисовку.

    – Так было у Норденшильда, у Франклина, у… и у других. Тогда – навеки!
Мы спустились с тютины и заключили союз навеки. Он царапнул себя моим перочинным ножом повыше кисти и дал мне лизнуть крови. В сумерках она зачернелась струйкой. То же и я проделал.

    – Менять ножи!

    И отдал свой перламутровый.

    – «Мои олени – твои олени, моя жена – твоя жена, мой огонь – твой огонь, моя жизнь – твоя жизнь!»

    То же сказал и я.

    – Теперь – потремся носами!

    Мы потерлись носами, как всегда делают гренландские эскимосы, самый симпатичный народ на свете, и пожали друг другу руки.

    Чудесный это был вечер под тютиной, в осеннем саду, при звездах. Пахло сухими листьями тополей, острой осенней горечью, растерзанными подсолнухами – последнею красотою сада, размятою горькою рябинкой, которую мы жевали, осенним холодочком. Но в сердце было тепло и сладко. Чудесное было впереди – вся жизнь. Такая же голубая даль, как небо над нашим садом.

    И вот в то утро я ждал его.