Путешествие сквозь время

                Пролог
         По просьбе одного знакомого читателя я взялся за своего героя Петра Петровича Петрова и извлек его из архива персонажей, пока он не запылился среди всех прочих. Петр Петрович был еще, хоть куда. Так что мне не пришлось предпринимать никаких дополнительных усилий, чтобы реанимировать его для новой истории.
        О чем же могла быть эта история? Она могла быть вполне исторической. Разумеется, у меня не было никаких резонов для занятия историческим исследованием. Меня заинтересовала история лишь как место, которое может с неожиданной стороны, уже времени, раскрыть характер моего героя. В новой истории речь пойдет не о том, что было, но о том, что могло быть, если бы такая история писалась с личной точки зрения героя, силою сказочного, мифического случая попавшего из настоящего в прошлое. Интересно было бы написать еще и о том, как могли бы описать эти события люди прошлого, как они воспринимали и осознавали, понимали как историю, так и свое время.
        Было бы интересно узнать, какое время следовало выбрать для наиболее полного и адекватного понимания своего и чужого времени глазами современного человека, каковым был Петр Петрович? Следовательно, речь должна была идти не об объективном исследовании истории, например, прошлого или позапрошлого века, а то и века далеко за прошлым находящегося, а о субъективном восприятии времени человеком нашего времени и тех людей, среди которых он оказался в прошлом. Но для них-то это было их настоящее. Время истории не должно быть чересчур далеким от нашего времени, ибо наш герой может в нем потеряться. Но ему не следует быть и слишком близким современному, иначе не будет места для исторического зазора, исторической дистанции, которая открывает смысл истории для личного сознания.

                Попал в историю
        Волею судьбы или, попросту говоря, авторским произволом, который в мире героев и прочих персонажей можно принять за мировую флюктуацию, Петр Петрович очутился в самом, что ни на есть, восемнадцатом веке – веке правления российской самодержицы или, как говорили прежде, «веселой императрицы» Елизаветы Петровны, а точнее в году 1760. Попал туда он прямо из своего дома на улице Неглинной, где сидел и размышлял о том, кто он такой. Таких существ, как он, Петр Петрович еще не встречал. С виду Петр Петрович был похож на обычного русского человека, или, как сейчас принято говорить, россиянина. Но внутренне он мало походил на русского человека и тем более не был обычным человеком. Впрочем, некоторые русские люди, пускай они на меня не очень обижаются, имеют склонность к так называемой «всечеловечности».   
        Петр Петрович вспоминал, как он вел беседу еще в советское время, когда поступал в университет на исторический факультет, с двумя лицами «кавказской национальности» и ему было неловко с ними из-за их манерного любования своей нацией. Он, советский человек как человек интернациональной ориентации, был неприятно удивлен, как можно быть таким убежденным этносистом, с позволения сказать, «народником», полностью слиться с похожими на тебя чисто внешне людьми. Он подозревал, что его собеседники, особенно один, более интеллектуально развитый, представитель так называемой «национальной интеллигенции», намеренно подчеркивали свою национальность перед ним. Причина крылась в том, что он был представителем «славянской национальности», точнее, говоря, русской национальности, которая формально доминировала в Советском Союзе. К тому же они говорили с ним на его, им чужом, а не на своем языке. Мало того, со слов кавказцев было ясно, что их старики были репрессированы в годы войны.
        Дело было не в абитуриентах, чьей исторической родиной являлся Кавказ. Дело было в самом Петре Петровиче. Причем он отдавал себе отчет в том, что тот, кто сам отстаивает общечеловеческие интересы и даже больше, - интересы всех живущих существ, тем самым сопротивляется не тому, что есть в других, а тому, что есть в нем самом. На такой отчет его надоумил ближайший родственник, который всю свою жизнь нетерпимо относился к известным человеческим слабостям, чтобы в конце своего жизненного пути стать их горячим поклонником. Почему такое могло произойти? Вероятно потому, что пороки преследовали его воображение в течение всей жизни.
        Одной такой слабостью была присущая людям тяга к отожествлению себя лично с общностью им подобных существ. Они сознавали себя только в том случае, когда считали себя принадлежащими классу или множеству таких же существ. Но такой тяги не было у Петра Петровича, которому было все равно, принадлежит ли он кому-либо еще в качестве его части. В этом смысле он был не столько партикулярией, сколько сингулярией. Петр Петрович чувствовал себя, как его давний единомышленник – Жан-Жак Руссо одиноким мыслителем и мечтателем. Он остро переживал, что является частью самого себя. Вот, что отделяло его от множества обывателей, каковыми являлись в той или иной мере все люди, за немногим исключением.
        Не принято среди людей отрываться от коллектива. Это принято не только на общинном Востоке, но и на буржуазном Западе, несмотря на хваленный им эгоистический индивидуализм. Эгоизм есть обратная сторона коллективизма. Просто эгоизм при коллективизме распределен таким образом по всем членам коллектива, что он приобретает коллективный характер. При коллективизме эгоистичен сам коллектив. При буржуазном же эгоизме эгоистичны все не коллективно, а индивидуально. Но там и там все люди зависят друг от друга и не могут терпеть друг друга. Они отчуждены как друг от друга, так и от самих себя. Только на Востоке люди растворены в коллективе, подавлены им. Тогда как на Западе коллектив растворен в них и подавляет их изнутри анонимным, невидимым образом. Впрочем, и на Востоке подавление индивидуума, не личности, носит незримый характер, потому что проистекает отовсюду, является тотальным. Чтобы стать личностью люди уходят от людей, от самих себя. Петру Петровичу не надо было уходить от людей, чтобы стать личностью. Ему просто следовало думать, что он не такой, как все люди, не показывая им лично, что он думает о них.
        Слава Богу, эти люди еще не изобрели такого способа, чтобы прямо контролировать сознание тех немногих разумных существ, которые случайно заводились среди них. Он был личностью, так как имел самосознание, то есть, сам имел сознание того, что не могут не быть еще и другие личности, которые признают его таковой. Хотя он еще не встречался ни с одной из них. Но Петр Петрович знал, что они редко, но встречаются среди людей (между нами, читателями, говоря, это то же некоторая условность). Если их нет сейчас, а если и есть, так раз-два и обчелся (в век цифры оная как удавка манипулирования через тотальную коммуникацию затянулась на шеи каждой потенциально заданной личности и мешает слово молвить за себя), то они уже были в истории. Только это не так называемые «всемирно исторические личности», которые этими личностями никогда не были, так как не было еще более зависимых от других людей, настоящих рабов человеческих условностей, чем они.
        Как буддист Петр Петрович отрицал необусловленность коллектива и его слагаемых людей как относительную реальность. Но он был антибуддистом, когда речь заходила о Я. Правда, Петров оговаривался, что он симпатизирует взглядам представителей пудгалавады, в частности школы Ватсипутры.  Петров полагал Я субстанциальным, абсолютным, правда, имеющим применительно к нему относительный характер как характер отношения. В этом смысле его личное Я было не самостоятельной инстанцией, а отношением вечного Я к преходящему, смертному Петру Петровичу. Остается ли в реальности такое отношение как его личное Я поле смерти одного из соотносящихся, а именно его лично? Да, остается, но в каком виде? В свернутом виде в реальности, сконцентрированной в вечном Я.
         Для тебя, любезный читатель, в таком случае, вероятно, было бы интересно узнать, изменилось ли Я Петра Петровича, когда он попал в прошлое, расположенное на большой (для обычного срока человеческой жизни) дистанции в целые двести шестьдесят лет? Конечно, если сравнивать разность во времени с вечностью абсолютного Я, то она, естественно, не может не обнулиться. Но если сравнивать эту разницу со временем существования Я Петра Петровича в настоящее время, то такое сравнение имеет некоторый смысл, - смысл становления личного Я в другом времени.
        Во первых, Петр Петрович, оказавшись в прошлом, не мог не пережить на своей собственной шкуре перемену во времени. Он попал в чужое время и не знал того, как элементарно вести себя в нем, несмотря на то, что не раз представлял себя в качестве путешественника во времени. Но одно дело думать об этом, другое дело, - знать, что означает в реальности другое время для него, для его повседневного существования в тех условиях, которые разительно отличаются от бытовых технических удобств современной жизни.
        Именно в тот момент, когда Петр Петрович обдумывал идею, что значит думать о том, что знаешь, и знаешь, что думаешь, а также думаешь, что думаешь, и знаешь, что знаешь, и что не знаешь, и произошел скачок во времени назад в прошлое. Очень интересно, был ли этот темпоральный скачок связан с тем, что Петров надумал о думе и знании? Попробуем в этом разобраться, если вы, любезный читатель, не против разбора. То, что вы не против, очевидно, ибо до этого места в тексте мог добраться только читатель, увлекающийся познанием. Что означает фраза «я думаю, что знаю», как не предположение, точнее, положение знания, которое подтверждается только мыслью. Тогда как высказывание «я знаю, что думаю» говорит о том, что я действительно знаю и то, что думаю, и что именно думаю, а также о чем и чем думаю. То есть, то, что я думаю, что знаю, является предпосылкой того, что я знаю, что думаю. Это своего рода познавательная импликация, то есть, суждение, построенное по форме «если я знаю, что думаю, то потому что думаю, что знаю». Правда, то, что я думаю, что знаю, является достаточным основанием только для того, чтобы знать не то, о чем я думаю, если только я не думаю о том, что думаю, а то, что я думаю. Я знаю, что думаю, Но то, что моя дума является еще знанием не только того, что я думаю, но и о чем я думаю, например, об идее, о том, что она такое или кто она такая, очевидно не следует из этого.
        Вот, например, Петр Петрович думал не только о том, что он думал, но он думал еще и о времени. И он не понял, что попал в другое время. Он оказался в другом времени, то есть, время изменилось, но сам Петр Петрович то не изменился. То, что изменилось все вокруг него, он понял только тогда, когда увидел, где оказался. Время для него изменилось только тогда, когда он нашел в нем примету нового места, в котором никогда не был. Место то было старое, но отложенное на больше, чем двести лет назад в прошлое. Он попал на свою же улицу, но только такую, какой она была когда-то, давным-давно. Это он увидел, выглянув в окно. Вид был такой же, с такого же угла, только видно было то, чего не могло быть в настоящем, но вполне могло быть в прошлом, далеком прошлом веке, в восемнадцатом.
        Сначала Петр Петрович подумал (он еще не знал, что оказался в «реальном прошлом»), что видит сюрреалистический сон, но потом он понял, что не просто видит сон, а непосредственно в нем участвует уже не бессознательно, но сознательно. И никакой это не сон, а самая настоящая жизнь. И тут он вспомнил давнишний свой разговор еще в юную пору со своим учителем. Они говорили о сознании.               
        - Петя, - сказал учитель, - вот ты говоришь о том, что тебя восхищает скрытая работа бессознательного. Но знаешь, что я думаю об этом?
        - Нет, - ответил Петр Петрович, когда был еще Петей, - скажите, - мне важно это знать.
        - Так и быть, - скажу, - согласился учитель, - но только ты, смотри, не обижайся на меня за откровенность. В тебе еще не пробудилось сознание. Ты находишься во тьме. Но в твоем случае – это не грех сознания, а его невинное состояние. Для тебя откровение тайна. Ты не достиг еще состояние пробуждения, которое азиаты называют состоянием «боддхи». Для взрослых это бремя, которое они норовят сбросить с себя, чтобы снять ответственность за свою никчемную жизнь и погрузиться в благодатную пучину бессознательного – обычной, условной жизни, мещанского быта.
        Для тебя, как и для них, бессознательное – запретный плод. Но по другой причине. Для них оно иллюзорный соблазн, сладкая сказка, которую им нашептывает продажная власть. Если смотреть на бессознательное снизу, с точки зрения раба. Или оно наоборот зов плоти, соблазн чистой материи, без примеси идеи, если смотреть сверху, с обывательской точки зрения хама. Именно обывательская жизнь и есть то существование, которое имеет для большинства людей настоящий смысл. Он оправдывает тот массовый образ жизни, который они ведут. Они и райскую жизнь в духе представляют себе как налаженную жизнь, ладный быт. Какая лажа. У них начисто отсутствует трагическое чувство жизни. Они живут, существуют, но не экзистенциально, а чисто онтически, вещным, а не вещим образом. Для них вещее – это вещное, вещь. Для тебя же другое. Детство сознания находится в состоянии неги бессознательного. Так оно реагирует на драму настоящей жизни, прячется от нее в бессознательном, утробном состоянии. Взрослые пытаются вернуться в это детское состояние. Оно для них утешительный приют. Но в их случае это регресс. В твоем случае остановка в развитии, его задержка. Тебе пора становиться взрослым и не тешить себя иллюзиями. Очарованный работой бессознательного, ты находишься еще на нижнем этаже сознания, или, вообще, в его подвале. Для тебя, уже подростка, оно чаще является не манящим утраченным раем, а обретенным адом, сновидческим кошмаром.
        Пора уже подняться на этаж выше. Сознание – это место для человека. Бессознательное – это место для животного, скота. Подсознание – подвал сознания – это место для зверя. Творцам необходимо возвращаться к бессознательному, погружаться в его стихию, но не для того, чтобы там жить, а для того, чтобы созидать, обращаться к нему за живой энергией, за веществом жизни, чтобы вернуться к сознанию, наполненному энергией и воплощенному в вещах.
        Учитель замолчал, устав от своего затянувшегося монолога. Тогда ученик спросил его: «И это все»?
        - Нет, не все. Есть еще сверхсознательное. Оно для высших существ, для духов. Для ангелов сознание является только явлением, но не его самого, а уже духа как сущности сознания. В духе для духа, а не для нас в духе дух есть то явление, которое есть явление самого явления, или феномен, в котором явлено все то, что для других скрыто, или полуоткрыто, как для святых. В явлении духа для самого духа нет ничего, кроме духа. Для нас же, не духов, в явлении духа, когда он является именно нам, а не так, как часто бывает, что мы подсматриваем то, что не для нас, мы должны найти то, что трансцендентно, потусторонне нам как сущность. То, что явление сущностно, означает только то, что мы для него близки, имманентны, но только в том случае, если оно для нас, направлено к нам.
      Теперь, спустя много лет, У Петра Петровича, попавшего в переплет времени, в сознании всплыл в сознании со дна бессознательного этот разговор, вероятно, потому, что время сыграло с ним злую шутку, - оно забросило его еще дальше в прошлое, уже не его, а неведомо кого, превратив его сознание в свой поток времени. Время - странная вещь. Оно меняется относительно того, что остается неизменным как смена состояний того же самого. В каком состоянии Петр Петрович попал в прошлое? В состоянии пробуждения от сна. Он проснулся Петром Петровичем, точнее, некто очнулся от беспамятства Петром Петровичем. Кто это был? Вероятно, его предок. Когда Петр Петрович встал в недоумении с кровати под балдахином, он невольно обратил внимание на себя в стоявшее напротив напольное зеркало и несказанно удивился. Куда он попал? Где очутился? Он выглядел намного моложе себя, лет на девятнадцать-двадцать, да и в чертах имел небольшое отличие от прежнего своего облика. Что это за спальня? Она была явно не его спальней. И все же, как себя вести мужчине, которому уже под сорок лет, оказавшемуся в шкуре двадцатилетнего молодца? Петр Петрович почесал лоб от досады на такую с трудом выполнимую задачу. Придется вспоминать хотя бы то, что он знал, как чувствовал, представлял и переживал в свои двадцать лет, - куда уж знать, что знал его неведомый предок. Он имел надежду, что тот, на месте кого он оказался, был его дальний по времени родственник.
        Петр Петрович опять и опять возвращался мыслью к тому событию, которое стало переломным в его судьбе. Как возможно обращение времени вспять? Мало того, как вообще возможно при этом оказаться в коже, в теле совсем другого человека? Между тем он нисколько не изменился и вообще не ощущал, что находится в другом теле, если не считать первоначальной заторможенности сознания и заметной глухоты. Возможно, его нынешний прототип потерял сознание в результате удара по голове в миру или на войне, например, его крепко контузило. И вот на пустом месте чужого сознания оказалось его сознание. Не зря же у него до сих пор стоит отдаленный звон в ушах. Слава Богу, что он очутился в теле молодого человека, а не старика или тем более старухи. Впрочем, было бы интересно оказаться в теле молодой женщины и полюбить себя, нет, не себя, а это тело. Как бы это вышло у него? От такой сумасбродной, фантасмагорической мысли Петр засмеялся, но сразу же подавил смех от опасения, что его кто-нибудь услышит, когда он еще не готов предстать перед людьми. О том, что в доме есть люди и их не мало, говорили разнообразные домашние шумы и живые звуки человеческой речи.   
         Неожиданно кто-то осторожно вошел в спальню, но сейчас же выбежал из нее с криком: «Барин очнулся»! И тут пошла такая карусель, что у Петра Петровича буквально закружилась голова. В его спальню ворвалась целая куча людей. Его стали обнимать, целовать, поздравлять с выздоровлением, как он потом понял, и маменька, и сестра, и еще одна сестра, краше другой, и младший брат.
        - А где же папенька? – вдруг взял и брякнул неосторожным словом Петр Петрович.
        - Петя! Неужто ты не помнишь, что papa пропал? – спросила маменька, с недоумением воззрившись на него.
        - Как это пропал? – только и мог, что сказать Петя, радостно отдуваясь. У него отлегло от сердца, что в новой жизни его зовут так же, как и в прежней.
        - Да, вот так, взял и пропал! Еще три года назад. Упокой душу Николая Михайловича. Я все глаза выплакала, его ожидаючи, - сказала нервно маменька и стала качать головой, слезно приговаривая, - и на кого ты нас, мой ясный сокол, покинул.
        - Хватит тебе слезы лить, когда такой герой войны, наконец, вернулся! – заявил подошедший почтенный мужчина в бакенбардах и гусарском ментике небесно-голубого цвета сербского полка с дымящейся трубкой в руке и крепко как родного обнял его. 
        Петр Петрович подумал про себя: «Это на какой такой войне я стал героем»? Вслух же он спросил: «Меня контузило»?
        - Верно, племянник, было дело.
        - Где?
        - Как, ты не помнишь, где? Под Берлином же.
        - Ах, там. Я все забыл после контузии. Вот даже не помню, какой сейчас год. Не 1760 ли?
        - Ну, конечно, - подтвердила maman.
        - Елена Васильевна, ваш сын не все забыл. Это уже хорошо, - сказал вошедший в спальню немолодой уже человек в сюртуке, уже лет как десять вышедшем из моды.
        Петр Петрович похвалил себя за то, что не потерял чувства истории, которое воспитывал в себе со школы. Он помнил ее уроки до сих пор, особенно истории XVII-XVIII веков, в частности истории костюма. Вероятно, это был доктор.
        - Элен, Вильгельм Леопольдович врать не будет. Если он сказал, что сын выздоравливает, то это так и есть, - уверенно сказал дядя Пети.
        - Петр, ты помнишь нашего дохтура, Вильгельма Леопольдовича? – спросила с надеждой maman.
        - Припоминаю, но не совсем
        - Машу со Светой и Дмитрием ты тоже признал?
        - Конечно. Но вот только кто из них Светлана, а кто Маша?
        - Как ты, противный Петрушка, не помнишь меня? – спросила с негодованием одна из его названных сестер, та, что была постарше и потемнее цветом волос. Было не ясно, то ли она, шутя, возмутилась, то ли на самом деле не на шутку рассердилась, что ее не признали.
        - Маша, не будь так строга к Пети. Он потерял память в сражении. Кстати, защищая тебя от пруссаков.
        - Это где же он защищал меня в Москве али в Берлине.
        - Цыц, глупая мамзелька, - поставил на место свою племянницу дядя. – Молодая еще, чтобы судить героя берлинской виктории.
        - Maman!
        - И в самом деле, Маша, будет тебе обижаться на брата. Ты порадуйся, что он вообще пришел в чувство.
        - Петя, не сердись на Машу, это она от любви к тебе, - пояснила поведение своей сестры младшая, Светлана.
       Петр Петрович уставился на Свету, чем ее смутил. Прыснув от смеха, она спряталась за спину Маши, которая погрозила тонким пальчиком в атласной перчатке Пети.
        - Да, - спохватилась Елена Васильевна, - какой конфуз, Петя, - мы ворвались к тебе в спальню, настолько ты нас обрадовал, святые угодники, что пришел в чувство. Пойдемте, мои девочки, в гостиную, - негоже нам мешать вашему брату приводить себя в порядок. Саша, ты с нами? – обратилась она к дяде.
        Уже в дверях она крикнула: «Степан, ну-ка ступай к своему барину, да помоги ему одеться, а то его лакей пропал в походе. Сегодня же сыщу тебе, моя душа, нового лакея. Чай найдется, - прислуги хватает». Потом, обратившись к доктору, попросила его осмотреть своего сына.
        - Всенепременно, ваше сиятельство. Для чего я здесь еще?!
        «Так, значит я либо граф, либо князь, раз к моей… «матери» так обращаются», - подумал Петр Петрович. Теперь его звали Петром Николаевичем. «Моя ли фамилия»? – стал гадать Петров.
        - Маменька, я запамятовал, кто мы по роду своему такие, небось, князья?
        - Эвона хватил, друг сердешный! Видать, крепко приложил тебя немец, - удивился дядя, кривя губами в предположении причины такой претензии. - Это вон матушка твоя княжеского рода Засекиных, из колена от самого Рюрика. Ты же по отцу Петровых, столбовых дворян, потомок.
        - Вона как, - в пику горделивому брату матери ответил Петр Петрович. – Из какого по счету колена вы, дядя, появились?
        - А Бог его знает, - легкомысленно ответил дядя, попыхивая голландской трубкой с длинным мундштуком.
        - Ну, что у нас гусары такие, - все забывают. Из пятнадцатого колена, Саша. Пора бы помнить в твои лета.
        - Вот видишь брат, где наша кумпания выходит битой. Не хватает нам разумения.
        - Да, не ума, а памяти, мой дорогой. 
        - Где память, там и ум, - на уме то память.
        - Александр Васильевич, я бы поспорил, - затянул свою волынку мысли Петр Петрович. – Как платоник вы, дядюшка, двигаетесь в верном направлении. Только ум не на памяти, - это память при уме в познании явленной в мысли идеи истины как припоминании.
        - Ишь, что сказал: платоник! Откуда ты набрался таких мудростей, племянничек, - не на войне ли? Вспомни, что до военной кумпании ты говорил: «Не желаю учиться, а хочу жениться на моей Марфушеньке». Чай, Петрушка, не забыл своей любавы?
        - Это что за красна девица? – озадачился Петя, в страхе рисуя в своей голове образ страшной возлюбленной своего прототипа.
        - Вот видишь, мама, какой стал Петька! – огорчилась старшая сестра Маша. – Совсем забыл несчастную Марфу. Видимо, променял ее, бедную, на образованную немку.
        - Пусть лучше так, чем ходить всю жизнь необразованным, - стала защищать брата младшая сестра Света.
        - Кто бы говорил о науках! Светлана, что вы должны были выучить к обедне? – строго спросила со своей дочери Елена Васильевна.
        - Сто первый псалом.
        - Вот иди и учи со своей бонной.
        Младший брат не преминул показать рожицу своей сестре, за что получил подзатыльник у маменьки. 
        С этими словами Елена Васильевна со всем своим семейство, за исключением Петра Петровича, пошла в гостиную, оставив его с семейным доктором и гувернером.

                Наедине
        Вильгельм Леопольдович, осмотрев Петра Петровича и утвердившись в  общем выздоровлении героя Семилетней войны, отправился  в покои Александра Васильевича, как он сказал, «пропустить по маленькой». Петр Петрович стал расспрашивать своего престарелого гувернера о домашней жизни, чтобы оказаться в курсе всех интересов и дел домочадцев.
         - Скажи-ка мне, Степан, как вы жили без меня? Кто чем занимался, кем интересовался, например, мои разлюбезные сестры? Друзья? Как поживает моя невеста?
        - Ваша милость, что говорить-то, я и не знаю.
        - Не тяни, Степан, -  строго приказал Петр Петрович, входя в роль барина.
        - Как изволите. Но нашли, кого спрашивать, чай не соглядатай тайной канцелярии.
        - Поговори у меня исч;.
        - То-то его светлость, князь Александр Васильевич,  укорял вас в том, что вы грамоту плохо знаете. Но я все вижу.
        - Какой ты Степан хитрый. Но все ли ты увидел? – спросил Петр Петрович своего слугу и внимательно присмотрелся к нему. Он подумал о том, что надо быть осторожнее с догадливым гувернером.
        - Я увидел, что вы притворяетесь неучем, которым были. Но вы теперь ученый. Вы ли это, Петр Николаевич? – осмелел Степан.
        - Что ты хочешь сказать, старик? Я – это не я? Как тебя понять?
        - Вот и я ничего не могу понять. Вы вернулись из похода другим человеком. Вот что делает Европа с нашим братом.
        - Не равняй себя, слугу, со своим господином, Степан.
        - Как можно, ваша милость. Я говорю о другом, - о том, что за границей русские превращаются в немцев. Тому пример наш император Петр Великий, в честь кого назвали вас.
        - Глупость ты говоришь. Изменил тебя, превратил в немца наш Вильгельм Леопольдович?
        - Куда меня менять? Я говорю про господ. Если взять Вилли Львовича, то он наш. Я за немцев германских говорю. Это не то, что это.
        - Да, ты, старик, уже заговариваешься: это не это. Как понять тебя?
        - Я и сам не понимаю себя, - так голова идет кругом от ваших непонятных слов.
        - Если не понимаешь, не говори лишнего.
        - Вот вы говорите так, как никогда раньше не говорили.
        - Привыкай, Степан. Меня изменила война и время. Именно время.
        - А-а.
        - То-то же. А теперь скажи. Это я второй раз  как мои родичи жили тут, дома, без меня. Как мама, сестры, брат и дядя? Как красна девица, та, с кем я помолвлен. Она была здесь?
        - Ну, барин вы и спросили сразу обо всех и обо всем. Я так и не смогу сказать.
        - Степан, ты же мой гувернер. Ты помогал мне делать первые шаги в познании на белом свете. Просвещал меня. Так просвети меня.
        - Ваша матушка, Елена Васильевна, все глаза выплакала сначала по своему пропавшему мужу, а потом по вам, когда пришло известие о вашем беспамятном возвращении с виктории. Дядя ваш, как всегда в добром здравии и веселом настроении. Сестры заняты своим видом, нежели образом мысли, особенно старшая, Мария Николаевна. Вам и вашей маме пришла пора выдавать ее замуж. Уже и жених имеется?
        - Кто такой?
        - Да, наш сосед, ваш приятель, граф Олег Алексеевич Бутурлин.
        - Степан, хоть убей, не помню, кто это. Охарактеризуй его. 
        - Да, что сказать о нем? Надменный молодой господин. Бретер. Модник. Одним, словом, столичный петиметр. Я вот о чем подумал, Петр Николаевич. Трудно будет вам привыкать к прежней, светской жизни. В ней важны, прежде всего, родственные связи, знакомые, приятели, друзья. Вы же, Петр Николаевич, многое не помните.
        - Скажу больше твоего: не помню почти ничего, - с грустью в голосе сказал Петр Петрович.
        - Не переживайте так, барин. Придет время – вспомните.
        - Однако вернемся к расспросам, - вздохнув, продолжил дальше барин. – Как мой брат?
        - Что может быть с Иваном Николаевичем? Все играется. Правда, для его лет проявляет необычное стремление к познанию. Не в пример вам.
       - Степан, будет меня ругать.
       - Петр Николаевич, я безмерно рад, что вы изменили свое отношение к жизни и вижу, что вы стали лучше, чем были. Многое узнали и пережили. Да, и лучше стали относиться к людям, - не только себя, но и других замечаете. Взять те же ваши расспросы.
        - Милый мой учитель, я рад такое слышать от тебя. Как же моя невеста? Хороша собой?
        - Не то слово, барин.
        - Да, перестань ты талдычить: «барин, барин». Зови меня наедине просто «мин херц, Петр».
        - Так ли уж просто это наименование «мое сердце, Петр»? Не так ли звал светлейший князь Меньшиков вашего тезку-императора? 
        - Хорошо, зови тогда меня «мой господин», если не желаешь быть моим другом. Так как моя невеста? Красива, умна, образована или только воспитана?
        - На взгляд старика, отличный выбор спутницы жизни. И красива, и умна, и образована, и, самое главное, имеет добрый нрав ваша Анастасия Филипповна Белкина.   
        - Хорошо, Степан. Ступай, устал я.
        - Как же выход к маменьке?
       - Я сам оденусь. Негоже тебе, старику и гувернеру, браться за лакейское дело. Ты нужен мне для другого дела. К тому же мне надо остаться одному и немного подумать о том, чем мне заняться на досуге.   
         Когда Петр Петрович остался один, он подумал, что если неслучайно попал не в свое время, то, наверное, задержится в нем. Что бы сносно существовать в новом времени, требовалось удобно в нем устроиться, подтвердить те знакомства, которые были и дополнить их новыми, сообразно уже своему характеру, возрасту и уровню развития. Опять парадокс: это новое время было хорошо забытое старое время. Если он появился в прошлом для выполнения неведомой ему еще миссии, то необходимо заранее быть к ней готовым тем, чтобы уверенно стоять на своих ногах, а не обращаться за помощью к Елене Васильевне или ее брату. Самое главное, нужно было вести себя как можно более естественно, соответственно своему положению в обществе и в согласии с духом времени восемнадцатого века. Благо его дилетантское знание этой эпохи ему могло как раз пригодиться.
        Здраво рассудив, Петр Петрович все же медлил идти в гостиную. Его останавливало время. Он чувствовал это не его время. Петров поймал себя на мысли, что за часы, нет, не побоюсь сказать, годы мышления у него выработалась такая интеллектуальная привычка: приступать к действию только в том случае, если его больше не занимает мысль. Мысль о времени еще занимало все его внимание. Поэтому он решил закончить мысль, а потом уже идти к своим дальним родственникам.
        Он хотел не просто думать о времени, но ощущать его всеми фибрами своей души, вдыхать его как запах женщины, вкушать время как зрелый плод любовного наслаждения, ласкать свой слух его ходом, созерцать и любоваться им. И он получил его. Время стало реальным, настолько реальным, что превзошло все его ожидания, и не могло вместиться в него, ибо уже взяло его всего, похитило его у современности. Это было прошлое время, от восхищения которым Петр Петрович потерял чувство времени как чувство настоящего, ибо теперь настоящим для него стало то время, которое прошло. Но прошло ли для него? Нет, оно не прошло, ибо было задолго до него и не ему было предназначено. Так зачем же он оказался в нем, в этом далеком от него и уже мертвом прошлом? Вот именно мертвом! Но на это как посмотреть.
        С точки зрения прошлого времени, которое для него настоящее, его время не настоящее, хотя он продолжает жить духом, категориями, то есть, понятиями будущего XXI века. Станет ли он когда-нибудь современником восемнадцатого века? Другими словами, перед Петром Петровичем встала задача объяснить не случайность его появление абстрактно в прошлом времени – раз, и попадание его конкретно в восемнадцатый век, именно в тысяча семьсот шестидесятый год – два. При случайности такого обращения во времени вспять необходимость выживания Петра Петровича в человеческом виде требует от него уже не выполнения некоторого, неведомого ему еще предназначения, например, спасения людей, предположим, родственников, его фамилии, чтобы он появился в свое время на свет, демонстрируя тем самым влияние индивидных последствий на причину, на происхождение или генезис явления рода, но исполнения личного смысла собственно индивидуального существования, никак не погрешая против человечности, гуманной расположенности к нынешним современникам.
        Чужое, прошлое время стало для него своим, настоящим, своим настоящим. Поэтому он должен был врасти в него, стать сродным с ним, не будучи ему изначально родным, родиться в нем. Для него существование в прошлом времени можно было уподобить бытованию в соседней, а не родовой общине. Настолько были далеки от него предки, - на целых шесть поколений, если считать в среднем, - что это родство держалась во времени как «седьмая вода на киселе», как говорят в народе. Он был теперь скорее им соседом по существованию во времени, чем родственником. Даже больше: любой чужой человек, родившийся в восемнадцатом веке, был им ближе, чем он. В этом временном, историческом смысле Петр Петрович был предельно чужим, образом чужого в их сознании, если бы они узнали, откуда он пришел к ним. Он был для них пришельцем, но не инопланетянином, а иновременщиком. И он вспомнил, не мог не вспомнить, что чужаков в управлении Российской державы в то время народ прозвал «временщиками», как например, Бирона, фактически правившего Россией при Анне Иоанновне, перед Елизаветой Петровной. Если уж заезжие иностранцы для местных жителей или российских туземцев были временщиками, властителями только на время, то тогда кем он был, каким временщиком? Временщиком на время из другого времени.
        Иначе, иронически говоря, он был рефлексивным или спекулятивным временщиком, человеком времени, чувствующим себя в чужом времени, как в собственном. Таким ему следовало стать, чтобы найти свое собственное, особое, уникальное место в прошлом. Это место уже было, но его следовало еще освоить, сделать своим. Что для этого необходимо было сделать? Для того, чтобы адекватно вписаться в местную жизнь, требовалось привыкнуть к ней. Человек ко всему привыкает. Привыкнет и он, ведь он человек. Этому могло помочь его историческое любопытство, любовь к истории, в частности, к истории восемнадцатого века. То есть, ему придется привыкать к тому, что им любимо, - к духу времени восемнадцатого века. Это был век Просвещения. Ну, так вот, - ему нужно стать просветителем. Благо, к этому располагают его знания из века двадцать первого. Это одна из ниш его существования в этом времени, заняв которую Петр Петрович исполнит свое историческое предназначение и получит общественное признание, раз он оказался в веке просвещения. Конечно, это будет трудно объяснить окружающим, которые запомнили его неучем, недорослем, Митрофанушкой. Но что делать? Не прикидываться же «вечно» безграмотным, необразованным человеком. Петр Петрович даже подумал о том, не он ли явился прототипом Митрофанушки для фон Визена, но потом решил, что неудачно пошутил.
        Вот каким образом он шутливо разобрался с личным местом во времени (хронотопом, как говорят ученые) и «общими местами» советской интеллигенции, обученной в духе уже исторического материализма, а не «доисторического материализма», как говорил не безвестный герой Ильфа и Петрова. Кстати, последний был его однофамильцем или вполне мог быть его родственником. После этого Петр Петрович решился, наконец, явиться семейному кругу на о*бозрение. Но тут его внезапно, некстати посетила идея, и он решил остаться и додумать ее. Во избежание обиды и кривотолков со стороны домочадцев он подошел к двери, открыл ее и крикнул со всех сил: «Степан, поди сюда»! Видать, тому передали, так как через минуту, другую, тот, запыхавшись, влетел в полуоткрытую дверь.
        - Закрой, - скомандовал барин.
        - Слушаюсь и повинуюсь, - с горькой иронией сказал старик, закрывая дверь.
        - Извини, Степан, за резкость, но у меня нужда: «Чапай думать будет»!
        - Кто-кто? Эка невидаль – «Чапай»? Чай, не демон? Святый Боже!
        - Да, не важно. Скажи матушке и всем остальным, что меня посетила муза, и я буду думать. От силы час. Потом спущусь к ним.
        - Не понял, что сказать то? Вы же знаете свою матушку, - Елена Васильевна будет расспрашивать.
        - Скажи maman, что ко мне явилась сама Муза Аполлоновна и восхитила меня на час.
        - Опять не понял.
        - Да, тебе и не надо понимать. Ты передай слово в слово, что ко мне явилась муза времени, - Tempora, она же Клио и отняла у меня времени на час размышлений. Понял, что сказать?
        - Кажись, понял, что ничего не понял, но передам.
        - Отлично. Ты превосходно выражаешься по-русски: понял, что ничего не понял. И правильно понял, иначе передал не мои слова, но свое понимание. Иди!
        - Как изволите, ваша милость, - с этими словами Степан вышел из спальни, оставив Петра Петровича наедине с идеей.
        Петр Петрович  и был таков: поминай, как звали. Он думал о своей музе – о Темпоре Аполлоновне. Что же он думал? Думал он то, что, оказывается, есть как то, что есть, то есть, реальное, так и то, что идеально. Есть как реальное, так и идеальное. Что между ними общего? Общим между ними является материальное. Есть идеальная или ноуменальная материя и есть реальная или феноменальная материя. Идеальное становится реальным, материализуясь в объекте. Реальное является идеальным в осознании субъекта. Только то идеальное реально, которое логично. Оно находит себя в реальном через закон. То есть, не всякое идеальное логично. Есть и такое идеальное, которое не логично. Оно находит себя не в реальном, а в иллюзорном, воображаемом. На самом деле есть не один мир. Есть подлинный, реальный мир. Он не ограничивается не только феноменальной материей, то есть тем, что нам является, видимым миром, или миром, представленным в пространстве и времени. Реально и то, что нельзя представить, что немыслимо, непереводимо в мысль. Оно является не сухим остатком реальности. Именно этот остаток и переводим в мысль. Оно является чисто вещественным, материальным. Это нечто неопределенное, бесформенное, феноменально текучее, не способное отлиться в форму, застыть. Феноменальный мир – это мир готовых форм приготовленных содержаний, подлежащих ощущению, представлению и усвоению некто в виде нечто.
        Но есть еще то, что не есть нечто, что пока есть ничто. Это материя для идеального как царства чистых форм. Она спонтанна и является материалом для творческого воображения. Из нее как из ничто определенного и творил Бог мир таким, каким он есть теперь. Оно ничто из того, что есть. Но это вовсе не означает, что ее вообще нет. Она есть абстрактно как нечто независимо существующее от всего как мысль. Она, эта первоматерия, конкретизируется в мысли, когда мысль осознается как мысль. Это происходит в сознании. Сначала появляется, возникает как идеальное, как чистая форма ума. Затем реализуется в в конечном явлении феноменальной материи вещи. Но из чего? Из ума как воображения, то есть. неопределенной чувствительности самой материи в чистом виде ничто. Ничто – это уже идеализация неопределенности в бытии в качестве не-бытия, есть как не есть ничто такое, что есть как явление.
        Значит, есть еще мир воображения. Он иллюзорен в том смысле, что способен не только привлекать ум к материи, определять ее и в ней самому определяться, знать себя, но и отвлекаться от материи, создавать из себя подмены материи, у-ничтожа-я ее. Так и появляется иллюзорный мир, который преломляется в самом себе и становится бесконечно дробным, многообразным. Это то место в идеальном, которое не логично. Оно не способно воплотиться в реальность, ибо в ней нет для него места. Оно место для себя, а не для иного. Оно появляется в феноменальном, эмпирическом мире опыта только случайно, не закономерно. Появляется и тут же исчезает как призрак. Поэтому не-иное для себя иное для всякого иного, чем оно. Это иллюзорное идеальное имеет своим «общим местом», неуместным местом, безразмерной точкой сбора то, что люди называют личным местоимением первого лица единственного числа – Я. Это место наименования человека как личности. Им обозначается то, что им не является, ибо называется любой человек, любая личность тем же самым, но не то же самое, а отличное от всего иного. Символически эта внутренняя (сущностная) противоречивость, а потому не логичность скрывается, прикрываясь знаком «снятия» этой самой противоречивости. Внимание непосвященных отвлекается диалектической уловкой мнимого объяснения того, что во всех сознательных существах есть то же самое сознание, которое делает их отличными друг от друга, не такими же, какими есть все остальные. Как это можно связать друг с другом? То же самое, но не такое же. Таковость сущего, существенность уникальная, но сущность одна и та же. Это можно понять и сделать не мнимым, ложным, но подлинным, истинным, если полагать, что всеобщее является особым образом в каждом. То есть, есть своя мера явления того же самого у каждого. Эта мера явления есть единство количества и качества сущего. Сколько его вот такого. Его столько в этом месте и на это время. Так нереальное, абстрактное Я становится реальным и конкретным, связанным с этим сущим и отличающим его от другого сущего тем, что оно другое, и от не-сущего тем, что оно сущее.   
        «Так в моем размышлении и появляется тень времени, - подумал Петр Петрович. – И действительно, то, что есть, есть где-то и когда-то, если оно появилось. Но то, что появилось, как появилось, так и исчезнет. Откуда оно появилось? Что появилось? То, что мы боимся больше всего потерять. Что это? Это Я. Так откуда оно появилось? Из Я. И куда оно исчезнет? В Я, то есть, в никуда. Ведь Я условно, есть только условие для появления всякого сущего, уже готового к осознанию себя. Но для того, чтобы быть условием, ему уже следует быть. Оно есть, если за ним следует Я всякого. Оно предпослано тому, что будет его следствием. В этом смысле Я причинно. Есть причинное место, заглавный причиндал как податель причины. Особенно явно Я выражено в мужчине. В женщине оно явлено амбивалентно, - оно показывается, чтобы скрыться в тайном месте. Своим ожиданием приятия она заставляет его приводить себя в движение, зачинать в сношении. Я есть сущность того, что является как Я, но не есть само Я, а является им. Им может быть всякий, если имеет самосознанием, или имеет такое сознание, какое знает себя как сознание, а не так, что разбирается полностью в себе. В сознание есть то, что остается в себе, не становясь для себя. Это его чистая материя как материал для чистой формы, которая не способна полностью перевести в себя всю материю, то есть, сделать ее всю для себя.
        Вот эта материя и есть неисчерпаемость всего того, что имеет место и время быть. Оно может иметь место разного размера, направления и дления. В пределе, в идее они бесконечны, И раз бесконечны, то и безначальны. Они, места и времена, также бесконечны и безначальны, как и тот, кто с ними имеет дело. О ком идет речь? О Боге как месте, которое занимают все, кто может быть. В этом смысле он сплошь и рядом, вездесущ и вечен как свидетель, сознание всего того, что было, есть и будет везде и даже нигде и никогда как нечто и некто, ускользающие от определения и воплощения в материи, связанной конечной формой.
        Но почему, если существует бесконечное количество мест и времен и бесконечное качество их измененных состояний, в нашем мире есть только три измерения места/пространства и времени? Тем самым мы живем в шестимерном континууме, шестимерно продолжаемся в пространстве-времени. Пространство уместно в длину, ширину и глубину. Например, дырка является длинной или короткой, широкой или узкой и глубокой или мелкой. Ей под стать следует быть и тому, что в ней расположится. Только для глубокой дырки годится высокий и плотный наполнитель, способный не лежать, а стоять колом, чтобы дойти до самого дна дырки и не застрять на полпути. Поэтому она должна быть немного длиннее, а главное, шире и глубже, чтобы он вошел, дошел и мог выйти с целью, снова войти, пока не кончит то, ради чего вошел с глубоким моральным чувством выполненного долга. Впрочем, делу продолжения не помешает избыточное чувство эстетического удовольствия от того, что дело сделано с наименьшими потерями и наибольшим результатом проникновения, - все, что нес, донес прямо по назначению до материи. Любознательный читатель, только представьте себе, что тоже самое совершается во всех бесчисленных мирах, но в каждом на свой манер, ведь фантазия потенциального сознания неистощима, просто неисчерпаема.    
        С чем мы имеем дело в этом интересном и волнительном случае? С перекрестком на месте совокупления, суммирования. Широта – это горизонт. Высота и глубина – это вертикаль. Таков крест пространства. Ни убавить, ни прибавить. Но говорят: есть еще измерения пространства. Есть, но уже не прямые, правильные, а косые, кривые. И вкривь, и вкось. Может быть, им нет числа, как нет числа ошибкам, но никак не без качества, которое определено как конечная величина. Правда, эта конечная величина в случае бесконечного количества может быть предельной как уже не потенциальная, а актуальная бесконечность, то есть, не бесконечная конечность (и еще конец, затем другой конец, и так далее до бесконечности, - ну, сколько можно?) как безразмерная дыра отношения/сношения, а конечная бесконечность как устойчивая вертикаль абсолюта. Интересная получается концептуальная картина. Чистый концепт на-стоящего концептуализма.
        В рассуждении о месте исподволь, не проговаривая, речь шла и о времени совершения акта возможности, реализации потенции. Эта реализация, конечно, пока чисто концептуальная, смысловая, то есть, материальная лишь по идее, в чистом, не смешанном виде, шла от прошлого к будущему через горизонт событий как настоящее. Прошлое и будущее – эта вертикаль времени - скрываются за горизонтом события настоящего. И здесь мы видим тот же крест существования как события настоящего, одновременно являющегося со-бытием прошлого с будущим: это событие полно зачатием прошлого и обещает разрешение от бремени нового в будущем.
        Так что выходит, что пространство есть разметка акта потенциирования, а время есть сетка последствий, которая ложится как калька на место разметки. Шестимерная структура пространства-времени, в котором одно измерение одновременно есть одно в другом и другое в одном: широта, полнота в настоящем и настоящее в широте, полноте, так же как и два других измерения места: высота и глубина в широте, и два измерения времени: прошлое и будущее в настоящем, есть константа. Все прочие измерения есть переменные. Неизменно одно расширение пространство и времени за счет вертикали пространства и времени. Соответственно этому растет, расширяется и сознание сознательных существ в различных мирах. Просто в этих местах расширение и пространства-времени, и сознания или, наоборот их снижение, если речь идет не о градации миров, а их деградации, события могут течь с разной интенсивностью, качеством развития, в том или ином темпе.
        Именно эта особенность и стала, вероятно, причиной временного сдвига, скачка во времени относительно Петра Петровича. Другими словами, то, что он оказался в прошлом, но еще живом времени, объяснялось тем, что он стал жертвой темпоральной флюктуации из одного мира с повышенной интенсивностью смены событий в другой, где течение событий происходит с пониженной интенсивностью.
        Можно ли было сказать, что пространство было мужским местом, а время женским, ведь мужчина любит глазами, наблюдает, блюдет, надзирает, спускает… шкуру, так сказать, а женщина любит ушами, объемлет не место, сама являясь местом проникновения, но время зачатия, ношения и рождения? Наверное, можно. Они связаны друг с другом, но нельзя сказать, что они одно и то же, а если одно и то же, но не такое, а другое, иное, чем есть в противном случае, ибо не женщина причиняет, а мужчина, и не мужчина рожает, а женщина. Мужчина ищет и находит женщину как место, на котором время становится уместным.
        От идей Я и пространства-времени Петр Петрович перешел к идее уместности наряду с идеальностью, возвышенностью и материальности, низменности. Они немыслимы друг без друга. Но и в реальности не существуют ни одна, если не существует другая. Они есть полюса, которые притягивают к себе и то, что есть в нас высокого, и то, что есть низменного. Так и получается у него в размышлении: он думает об идее, мечтает о возвышенном, но низменное рядом. В нем он находит наглядное воплощение возвышенного, которое само по себе ненаглядно, как например, красота. Красота настолько ненаглядна, что ей нельзя наглядеться, налюбоваться. Она очаровывает и зачаровывает. Чтобы разочароваться, ее нужно объяснить через прямо ей противоположное, - безобразное, снизить ее пленительный образ, опасный тем, что она отвлекает нас от прозы жизни, которая единственно гарантирует самосохранение человека как живого существа. Эта проза жизни и есть быт, о которую разбивается магия красоты, любви как влечения к ней. Низменное оттеняет возвышенное, принуждая идеалиста искать идеальное не в отрыве от действительности в мечтательном мире иллюзий, а в самой что ни на есть обычной жизни, что лежит между ними. Конечно, в ней мы не находим того, что влечет нас в ввысь и поэтому клянем ее почем зря, не задумываясь о том, что противоположности на пределе обращаются друг в друга.
        В результате мы, взлетая вверх в мир идей, падаем камнем вниз в мир их теней, по пути в бездну хватаясь за первый попавшийся навстречу материальный предмет, чтобы удержаться между ними. Красота становится красотой на безобразном фоне. Но это не означает, что необходимо приукрашивать безобразие, любоваться злом и увлекаться пороком, потворствовать лжи. Петра Петровича отталкивала эстетика зла. Он не желал врать самому себе. Но в нем, во зле, в безобразии как явлении хаоса он находил силу, которую нужно было «поставить в угол», найти ему позитивное применение. На словах такое применение модно найти в соленой шутке, остроумном примере.
        Так к какому выводу пришел Петр Петрович в ходе своего размышления? Он интерпретировал, что было дано ему в восприятии в том смысле, что попал в параллельную вселенную, где все то же самое, что в его вселенной. Его вселенная это наша, общая для нас, то есть, его, вас, любознательный читатель, и меня, вселенная. Он попал в нее случайно или не случайно, но не закономерно, ибо вселенные параллельны, то есть, они не пересекаются во времени (однако такое нельзя сказать о вечности), а по произволу, по воле высшей силы, если верить в ее существование. Если в другой вселенной время течет иначе, в ином, более медленном темпе, чем в нашей вселенной, то в ней можно попасть в то прошлое, которое прошло для нас. Случай не следует объяснять, если он только случай, то есть, случаен. Но если он не случаен, но есть проявление некоторой закономерности, то есть нечто поверх параллельности вселенных. Что это? Объемлющий их масштаб следования событий, инвариантный сценарий, мировая линия событий, упорядочивающая их как свои варианты, вариации.
        Но это так, только для этого тотального масштаба, для парадигмальной (образцовой, совершенной, божественной) точки зрения вечности, или в результате пересечения рядов данных вариаций времени, согласно их сближению по синтагме (по соседству). Однако для такого соседства, чтобы получилось взаимодействие временных рядов, следует совершить скачок как перерыв постепенности следования по ним обоим, то есть. необходимо попасть в нечто среднее для них. Это среднее для них как среда есть уже не время, а вечность. Но что означает встреча с вечностью даже на мгновение для такого путешественника во времени, как Петр Петрович? Она означает смерть для времени, из которого он выходит для того, чтобы существовать уже в другом. Но это так, только если мы интерпретируем переход во времени через мгновение как безразмерную точку пересечения в вечности линий времени в терминах аристотелевской двузначной логики «или (да) - или (нет)». В трехзначной логике «возможностей» возможно живое временное перемещение по вечности. Но как возможно рядоположенное оперирование терминами разной модальности: тем, что возможно, наравне с тем, что реально, существует не потенциально, а актуально, и тем более по необходимости? Такая логика есть логика уже не исчисления количества, а анализа качества, и поэтому ее индексирование числом «три» теряет свой логический смысл.
        Для логического анализа следует логично объяснить переход с одного уровня качества модальности на другой уровень оной. Такое объяснение возможно при условии включения формальной логики анализа в диалектическую логику синтеза как момент перерыва непрерывного движения мысли во времени. Но такое движение возможно только одновременно во всех временах, то есть, в вечности. Вот для чего нужна вечность! Она нужна для жизни. Только оказавшись в вечности, путешественник во времени не умирает вместе с утраченным временем и попадает уже в другое время. Но для него эта вечность, которая его объемлет вместе со временем, является скрытой, скрытым качеством самого времени, связанным со всеми другими временами. Это скрытое качество времени и есть мгновение как граница между временами: прошлым и будущим. Что это такое, как не искомое живое настоящее? Настоящее мгновенно. Оно еще есть и тут же уже его нет, но есть уже другое настоящее. Находясь в настоящем, мы его фиксируем своим вниманием, замечаем, узнаем его как настоящее, не успевая заметить, что это уже другое настоящее.
        Прошу вас, терпеливый читатель, простить Петра Петровича и заодно меня за столь пространные рассуждения и отправиться, наконец, следом за ним в гостиную, где его родичи заждались своего героя.
        По пути в гостиную Петр Петрович вспомнил, как совсем недавно, еще в своем времени, повторно смотрел фильм Феллини «Восемь с половиной». Только теперь он осознал, что понял его только потому, что смотрел повторно. Такие фильмы, которые считаются обывателями классикой кино, на самом деле вторичны, есть не шедевры, а вторсырье. Они повторительны. Только их и можно повторить. В данном случае понять со второго раза. И поэтому классикой является не то, что естественно, само по себе живо или тем более сверхъестественно, то есть, естественно всегда и везде, но только то, что может вызвать подражание. А подражание может вызвать не неповторимое произведение, шедевр, подлинный артефакт, а многократно повторимое, искусственный шаблон, «одно, да потому». В этом калейдоскопе кадров он не заметил ничего, кроме деланной, сконструированной машинным образом эстетики и крикливой инфантильности, свойственной итальянскому характеру. Даже Данте, и тот, не мог сдержать своей детской мести, поместив собственных гонителей в ад.   
        Так и с бесконечным множеством бесконечных миров (вселенных). Если в них происходят одни и те же события, пусть даже с разной скоростью и ускорением оных, то в чем их смысл? Зачем умножать сущности без необходимости их повторения? Бессмыслица какая-то. Другое дело если в каждой вселенной не только количественно. Но и качественно по-своему проигрывается не один и тот же сюжет, но то, что в них во всех есть не одна бессмыслица повторения, но в каждой из них есть свой неповторимый смысл.
        Тут Петр Петрович поймал себя на том, что кто-то прыснул у него за спиной. Он отвлекся от своих размышлений и понял, что стоит неизвестно сколько времени в проходной комнате, а из-за двери кто-то смотрит на него сквозь дверную щель. Он подумал: «Это кухаркины дети». И у него моментально всплыл в сознании закон о кухаркиных детях. Но он сказал себе: «Стоп! Этот закон вышел только в XIX веке». Не хватало еще, чтобы дети слуг смеялись над своим господином. От мнимого гнева он топнул ногой так, что ее свело, и тут же услужливая память показала ему картинку инфантильной группы «Ногу свело», которую он назвал «Привет олигофрения». Это было так давно и не правда, - не правда с точки зрения настоящего. Неужели он слушал рок? Да, как он мог? Слушать такую пошлятину!
        Память опять вернула его к размышлению, и он отметил, что не столько живет в новом, еще чужом для себя времени, сколько рассуждает о нем, еще никак его не раскусив, не распробовав. Так что получается, что он никуда еще не переместился, оставаясь в лоне времени размышления, иллюстративной проекцией которого и являлось его пребывание в ином времени. Так, о чем он думал? Он думал о неповторимом смысле вечности, точнее, о неповторимом явлении этого смысла во всех мировых временах и местах. Как раз в той мере, в какой было неповторимо явление вечности во времени и месте каждого из миров, они были подлинны, вечны в своей особости. Но там, где или в чем они повторялись, были похожи друг на друга, там и в том, они были искусственны, вымышлены, иллюзорны, они не повторяли ее, а повторяли себя, свою ограниченность и конечность, утверждались в своей конечности и смерти.
        Вдруг он поймал себя на мысли, которая неизвестно сколько крутилась у него в голове, но так и не заговорила, пока не проговорилась. Это была мысль о том, что Я есть множество всех множеств я существ. И в этом смысле оно парадоксально: и вечно, и конечно, ибо является элементом себя, только если не является. Оно вечно в каждом существе, только если им не является. Только так оно может осознаваться в каждом, сознающем себя Я.
        Я есть как в виде сознания, идеи Я, есть в сознании, так и есть вне сознания в реальности, в бытии как событие, как то, что оно есть, а не то, что оно есть. Есть ли оно Я, когда не осознается самим Я как «Я»? Оно есть просто сущее, но не есть сущее Я. Сущим Я оно есть в сознании себя, не только в себе, но и для себя. В себе оно есть Я как явление в ряду других явлений сознания. Для себя оно есть особое явление как явление явления или феномен. Но одновременно оно есть и ноумен. Оно осознается, находится в состоянии сознания как явление явления, то есть. сознание сознания. Но одновременно по своей сути, в сущности, оно есть сама реальность в себе в виде или состоянии бытия как событие. Как реальность для реальности Я есть в качестве события самого бытия.

                В семье
        Обо всем этом он думал, но уже не сосредоточенно, а краем сознания, когда встретился в гостиной с родственниками. Конечно, не всего его дождались, а только самые близкие родственники: матушка, сестра Светлана и братец Дима. Старшая сестра и дядя оказались менее терпеливые и разошлись по своим углам. Столкнувшись во второй раз со своими так называемыми «близкими» лицом к лицу, он понял, что так долго думал не только для того, чтобы пребывать в своем обычном и безопасном состоянии сознания – сознания ума, но и для того, чтобы с ними не встречаться. Он боялся их, потому что невольно ждал, когда из них «выпрыгнет черт». Он страшился обмануться, признать за людей чудовищ иного мира. Они могли вполне оказаться монстрами для него, будучи сами для себя гуманными созданиями. Кто его знает, что утаивает чужой мир от него? Он не мог отделаться от впечатления, что такое ожидание не ново для него. Впервые он столкнулся с ним, когда ближе стал знакомиться с американской культурой по тому, что является чисто американским культурным явлением. Это комиксы, да еще на экране. Его просто накрыла волна отупляющей оружейной агрессии, сметающей на своем пути все человеческое. Эту изнанку своей культуры американцы не могли скрыть никакой пропагандой успеха, ибо последний имел своей обратной стороной пресловутую конкуренцию как катализатор незрелой, инфантильной, подростковой жестокости, бессильной злобы superman;а, маскирующего горой мышц свою человеческую неполноценность. 
        Сможет ли он, свободный человек, смириться с рабским духом людей восемнадцатого века? Может быть, они также примитивны, как американцы, но уже не своей культурной искусственностью, а исторической ограниченностью?
        - Ну, так нельзя, моя душа! Ты заставил себя так долго ждать, что Машенька и твой дядя-князь не выдержали пытки ожиданием. Ты же знаешь, какие они  гордые! Вот и пеняй на самого себя за это. Ты сам виноват. Я понимаю, что ты еще слаб. Вот поэтому мы со Светочкой дождались тебя. Вот и Дима тут. Он ждет, что ты расскажешь нам о своих военных приключениях. Пойми, он еще ребенок и…
        - Мама! Я уже не ребенок.
        - Да? Ладно. Ты уже взрослый и поэтому начал учиться.
        - Ну, мама!
        - Впрочем, мы не теряли время даром и доучили сто первый псалом со Светой. Она лучше учится, если учится вместе со мной.
        - Зачем, маменька, вы говорите это Петру. Ему это неинтересно, - нервно заметила младшая сестра, исподлобья посмотрев на него.
        - Почему это? Напротив, мне очень интересно, что вы знаете и узнаете новое, - стал искренне уверять ее Петр Петрович.
        - Какие это идеи тебя задержали, Петруша? Ты можешь мне сказать? Прежде у тебя не было тайн от меня.
        - Какие тайны, матушка. Так, всякие философские мысли.
        - Философские? Неужели война заставила тебя задуматься над смыслом жизни? Говорят, что близость смерти обостряет чувство жизни и заставляет призадуматься, зачем мы умираем.
        - Матушка, вы тоже думаете о том же?
        - Да, мой дорогой. Годы идут и никто не вечен на белом свете.
        - Верно. В этой жизни мы смертны. Но как ты относишься к вере? Вот ты помогала учить Свете сто первый псалом.
        - Странный ты задал вопрос, Петруша. Как я отношусь к вере? Как православная.
        - Тебя удовлетворяет служение в церкви и чтение книги, славословие Бога?
        - И это, и еще много чего из того, что является правом и обязанностью доброй христианки. Неужели тебе этого мало?
        - Естественно.
        - Остановись, Петр! Не при детях.
        - Ладно.
        - Ну-ка, дети, идите в детскую. Мне надо серьезно поговорить с вашим старшим братом, - изменившимся, жестким голосом скомандовала Елена Васильевна.
        Дети послушно вышли из комнаты, с сочувствием посмотрев на своего брата.
        Петр Петрович сожалел, что послужил причиной дурной перемены в настроении названной матери. Но он прекрасно понимал, что влез в шкуру другого человека и должен вести себя как примерный сын, уже не юноша, но еще молодой человек, который должен видеть авторитет в лице матери. Нужно было это показать наглядно. Он не был лишен артистических способностей и мог их продемонстрировать воочию. Но быть только лицедеем он не желал. Петр Петрович решил не только ломать комедию, но и серьезно поговорить с верующей maman, насколько это было возможно по обстоятельствам. Исходя из этого, можно было судить, насколько Елена Васильевна была умна и честна со своим сыном.
        Как только за детьми закрылась дверь, так княгиня Засекина бросилась в атаку на своего старшего сына.
        - Петр Николаевич! Я долго терпела ваши юные чудачества, нежелание учиться. Но это, - увольте! Пусть лучше вы продолжали быть неучем и невеждой, модником на манер француза.
        - Что я такого крамольного сказал?
        - Я не допущу, чтобы вы развращали моих детей и сбивали их с пути спасения своей ересью, атеист несчастный.
        - Maman, к слову сказать, вы путаете понятия атеиста и еретика. Я не могу сразу быть и атеистом, и еретиком. Атеист не верит в бога. Это безбожник. Еретик верит в бога. Он с богом, но верит в него иначе, чем вы, как например, католик, евангелист, баптист. В этом случае он инославный. Если  мусульманин, иудей, ламаист, то он иной веры. Но все равно верующий.
        - Так ты веришь в Бога?
        - Мой ответ будет таким, какой тебе нужен. Что тебе нужно: чтобы я верил в попа, его крест на пузе, власть и семью от Бога, в самого ли Бога, распятого на кресте?
        - Как ты смеешь так  говорить, богохульник?! 
        - Я вижу с тобой бесполезно беседовать о моей вере. Ты будешь обвинять и навязывать мне свое представление Бога, которое тебе внушили в детстве твои родители, как и ты сама это внушаешь своей дочери, следуя их примеру.
        - Петр, так ты смутьян? Положительно ты безумен.
        - Матушка, вот вы взяли моду учить других, а сами то вы ученая, что ли? Академик? Каких наук? Педагогических или богословских?
        - Ты как со мной говоришь мое… мой сын! Я твоя мать, так изволь меня слушать и слушаться.
        - Я думал, что вы не только мать, но еще и человек, и как человек уважаете чужое мнение и суждение. Но вы, как я вижу, умеете только приказывать и повелевать, как княгиня. Учтите, я вам не холоп, не ваш домашний раб.
        - Ишь, как заговорил. Вона, какой образованный, - с родителем спорить. А кушать тоже будешь свое или мое?
        - Не ожидал от вас, мамаша, что вы будете попрекать своим хлебом меня, контуженого солдата Отечества, - не сдержался Петр Петрович, в душе насмехаясь над тем, что ляпнул. 
        Он намеренно не сдержался и стал давить на материнскую жалость к Петру Николаевичу, чтобы урезонить Елену Васильевну, закусившую удила и угрожавшую затоптать своего сына в ответ на неподобающее непослушание.
        - Что это я, - опомнившись, сказала Елена Васильевна, вовремя остановившаяся у самой черной черты родительского проклятия.
        - Вот и поговорили славно, - заключил Петр Петрович, заметив, - не готовы вы, Елена Васильевна, к серьезному разговору со своим взрослым сыном как взрослая дама, а не своенравная мать.
        - Тоже мне выискался взрослый, мальчишка. Иди отсель, пока совсем не рассердилась, - сказала Елена Васильевна, пытаясь разрядить конфликт, не потеряв почтенного лица.
        Уже на пороге гостиной Петр Петрович подумал про себя: «Какое простодушное лицедейство. Какая жалкая комедия нравов: «Матери и дети»! Впрочем, одни женские нервы. Вероятно, так они могут реагировать на то, что их дети уже не дети. Это можно понять и простить, и впредь воздержаться от философских разговоров. Эта женщина создана не для размышления, а для слепой веры в авторитеты. Мать в авторитете, догматическая как церковь! Столп и утверждение, но не истины, а веры, точнее истины как веры, а не истины, того, что достойно ее, веры, но не знания, а тем более мысли, идеи.
        Первый опыт общения с персонами из мракобесного, так называемого «просвещенного» века оказался негативным, резко отрицательным. Что будет дальше? Лучше или только хуже? И кто в этом виноват? Елена Васильевна? Конечно, нет. В этом виноват он сам. Нужно было искать общий язык с ней, а не спорить. От этих споров, тем более идейных, не бывает ничего хорошего. Никакая истина там не находится. В них не рождается даже проблема. В споре обнажаются противоположные позиции, от чего бывает стыдно. Вот именно: в спорах рождается стыд за свою и чужую позицию, становится явной их агрессивная направленность на подавление противника. Петр Петрович не любил спорить и поэтому спорил резко, порой теряя рассудок, точнее, не просчитывал последствий своей неуместной искренности. В споре не следует говорить правду. В нем нужно темнить, хитрить и бить противника без сожаления. Иначе вечно будешь в проигрыше, будешь битым, ибо уже заранее свяжешь себя по рукам и ногам своей никому не нужной в споре правдой. Беседа может быть, исключительно редко, диалектичной, но спор никогда. Он софистичен, лжив и властен по самой своей природе. Поэтому Петр Петрович не любил полемику. Он любил размышлять, а не доказывать другим, что он прав. Прав он или не прав ему было решительно все равно. Его восхищала сама стихия мысли, а не бытовая польза от мысли. Поэтому он был теоретик, а не практик. Но в теории он предпочитал практику, опыт собственной, а не чужой, прочитанной или вычитанной, мысли.
        Как ни странно, его волновали отношения с названной матерью. Он находил в них отношения с родным человеком. Это та, кто породил то тело, в котором он теперь живет. Так думал Петр Петрович. Но если он не вполне Петр Петрович, а только на половину или на какую-то часть, тогда как на другую Петр Николаевич, то, что это за часть и сколько ее в том, в чем он находится? Выходит так, что не только мир другой, но и он сам другой самому себе,  точнее, на какую-то часть. Значит, он является амбивалентной личностью, вернее, существом не по поведению, а по природе. То, что можно назвать сознанием, которое сознает себя, это его, это он сам. Но тело чужое? Как же оно может быть чужим, если он чувствует его своим, находится в нем, по образному выражению, как «в своей тарелке». Но тело может взбрыкнуть, узнав в нем через сознание, ту часть сознания, которая ему неподвластна, то есть, подсознание, что он ему чужой.
        Следовательно, ему свое и в то же время чужое и индивидуальное подсознание, а не только коллективное бессознательное вместе с его родичами, с их архетипами восприятия жизни и поведения в ней.    
        Ему было интересно то, что он попал в странное, щекотливое положение артиста,  точнее, актера, который увлечен игрой в другого, а пользуется, торгует своим лицом. Он получает общественное признание буквально в качестве узнаваемого лица. Но его ли это лицо собственно? Может быть, это лицо общего выражения или лицо всегда другого, чью роль он теперь играет. Возможно, в эту минуту он играет самого себя.   
       Уже за порогом гостиной он столкнулся с Дмитрием Петровым. Он сразу решил вести себя с ним, не как с младшим братом, а как с равным себе, взрослым человеком, как бы это не выглядело искусственным и нарочитым. Пусть лучше так, чем вообще никак.
        - Ну, что, Дима, будем делать?
        - Не знаю, - сказал Дима и тут же, придумав, предложил, - давай играть в карты!
        - Да, брат, моему горю ты не помощник. Какой ты, в сущности, ребенок.
        - Петя, и ты туда же. Я уже не ребенок. Я сказал первое, что пришло мне в голову. Знаю, что предложение поиграть в карты не к лицу гимназисту, но я слышал от дяди, что гусары непременно играют в карты.
        - Дмитрий, запомни: не все, что тебе приходит в голову, следует озвучивать. Есть такие мысли, которые нужно беречь для себя и не показывать никому другому, не посвященному. Договорились?
        - Договорились. Но ты сам сегодня отступил от своего правила: стал откровенничать с maman. Я не знаю, чем закончился ваш разговор. Вы не поругались?
        - И не мечтай. Но я понял, что она твердый орешек. Для того, чтобы с матушкой найти общий язык, требуется завидное терпение, и ради этого следует чем-то поступиться.
        - Да, ты хорошо сказал. Чтобы так говорить, наверное, нужно много учиться.
        - Я приятно удивлен, что ты все понимаешь с лету. Тебе сколько лет?
        - А то не помнишь?
        - Не помню. Понимаешь, брат, контузия.
        - Да, Петя, тебя здорово ударило по голове. Мне целых четырнадцать лет.
        - Тогда сколько Свете и Маше?
        - Света старше меня на два года, а Маше уже восемнадцать. Мама говорит, что ее пора выдавать замуж, а жениха все нет. Она всех отшивает. Видно, ждет принца.
        - Да, Дима, дела! Долго ей придется ждать своего принца.
        - Петя, надеюсь, что устанет ждать и выйдет за первого встречного.
        - Не говори так, Дмитрий. На самом деле, ты, как и я, желаешь ей женского счастья с любимым мужем. Правда?
        - Конечно.
       Петр Петрович думал не только о замужестве своей старшей сестры, но и о своей женитьбе тоже. Он гадал: «Кто такая, эта Марфушенька? Красавица ли? Умна ли, обаятельна? Впрочем, если ему двадцать, то Елене Васильевне еще нет сорока, и она вполне может тоже выйти замуж. И все же женщины в восемнадцатом веке выглядят старше наших». Но тут его размышления прервал брат Дима.   
        - Ты вправду атеист?
        -  Ты уже знаешь, что такое атеизм?
        - Да. Только вчера я читал по-французски письма Вольтера. Правда, честно скажу: мало что понял.
        - Молодец. Не буду с тобой лукавить, - я не атеист. Но я не против них.
        - Так ты православный?
        - Ты в своем уме? Но я ничего тебе не говорил, а не то maman будет говорить, что я учу тебя неверию. За это знаешь, что может быть в наше время?
        - Во Франции могут казнить.
        - Там больше пугают. Вот у нас могут и не такое сделать. Чай не Европа. Я больше чем верю, думаю о Боге. Не могу сказать, что больше знаю. Но я пытаюсь понять Его.
        - Разве можно Его понять?
        - Ты задаешь не по своим летам умные вопросы, философские.
        - Это хорошо или плохо?
        - Это хорошо для твоего ума, но плохо для твоей безопасности. Мы живем в беспокойные времена в рабской стране дикого невежества и церковного мракобесия. Я надеюсь, ты будешь держать язык за зубами.
        - Чтоб мне сдохнуть, если я проболтаюсь.
        - Не надо давать никаких клятв. Умные люди так не делают. К этому склоняют глупых  людей хитрые прохвосты. Таких много среди нас, господ. Но есть они и в народе.
         - Скажи-ка мне, Дима, а как поживают мои друзья-товарищи? Как моя любава?
        - Не хотел я говорить тебе, Петя, но кто скажет тебе правду, если не я?
        - Так говори! – в нетерпении спросил Петр Петрович с Петром Николаевичем.
        - Марфушка твоя теперь крутит любовь с твоим же другом, Иваном Мавриным.
        Это известие не слишком опечалило Петра Петровича. Оно и понятно: он не знал ее вовсе. Но все же как это могло случиться?
        - Это что за фрукт такой – Иван Маврин?
        - Именно фрукт. Говорил я тебе, что он не друг, а недруг. Вышло так, как я говорил. Отбил он у тебя эту рыжую выдру.
        - Так ты говоришь: отбил рыжую выдру у меня? Что она прямо похожа на выдру?
        - такая же прилизанная. И что ты в ней нашел: ни кожи, ни рожи.
        - Это твои слова?
        - Нет. Скажу тебе по секрету, только ты никому не рассказывай. Мы ведь решили всю правду говорить друг другу?
        - По возможности, Дмитрий. Всей правды не знает даже Аристотель. Но  я обещаю тебе, что никому не скажу.
        - Тогда слушай. Это сказала Маша. Ты я вижу, не очень то расстроился.
        - Следовало?
        - Ни в коем случае. Она не стоит и твоего мизинца.
        - Ты не объективен.
        - Почему? Ты же не помнишь ее. Иначе расстроился бы.
        - Так почему я полюбил ее?
        - Потому что она не такая недотрога, как Маша.
        - Это тоже она сказала тебе.
        - Да, нет. Это сказала не она и не мне. Это сказала Света.
        - Кому? Маше?
        - А то кому же?
        - Так ты подслушивал.
        - Ну, да, а то, как же!
        - Какой ты у меня шпион. Не хорошо, брат.
        - Зато ты в курсе. Кстати, дорогой брат, ты не ответил на мой вопрос о том, можно ли понять Бога?         
        - Ты умеешь переводить стрелки, как заправский часовой мастер. Бога можно понять только в одном случае, если он явится тебе человеком. Это уже было. Но ты знаешь, что люди сделали с ним. Они сделали с ним то, на что у них хватило понимания. И хватило его на гонение и предательство. Такова мера понимания Бога как человека. Их понимание ограничилось бесчеловечным отношением. После, конечно, у них хватило ума раскаяться, но, как говорят, «после драки кулаками не машут». Раскаяние дает надежду. Но ее мало для веры. Нужна любовь. Люди показали, как они любят Бога в их образе. Вот так. 
        Разговор с братом надоумил Петра Петровича на такое открытие: его мало тронуло то, что он волей случая или судеб оказался в восемнадцатом веке. Прежде, еще совсем недавно, лет десять назад, он мечтал попасть в это время. Но когда в нем оказался, то нашел его обычным и ничем не примечательным. Если не считать архаичной одежды верхов и крепостной зависимости низов, то все выглядело серым и прозаичным, мало отличным от видимых  примет настоящего времени, правда, за исключением современной техники. Он ожидал большего от путешествия во времени и даже пожалел, что попал в прошлое, а не в будущее. Петр Петрович не мог понять, почему старое время не произвело на него должного эффекта. Может быть, потому что оно старое и одновременно настоящее? Наверное, именно эта парадоксальная особенность времени, сочетание в нем несочетаемого отвлекло его внимание от самого факта попадания не только в прошлое время, но и в параллельную реальность. Умом он это понимал, но чувства говорили обратное. Прошлое время было не симуляцией, а обыденной реальностью его существования.
        Вот эта обыденная данность прошлого в качестве настоящего, которое давно должно было исчезнуть, тормозило его личное восприятие. Случилось чудо превращения времени, но реакция на него оказалась смазанной. Само по себе время, какое бы оно ни было, не является необычным по сравнению с другим временем. Оно необычно только с точки зрения другого времени. Попав в чужое время, Петр Петрович пока видимым образом не почувствовал лично для себя его перемены. Оно было такое же настоящее, как то, что было до него. Умом он понимал, что это как раз и является необычным. Но чувства были не готовы к такому пониманию. Возможно, в будущем эффект запоздалого впечатления от встречи с переменой времени даст о себе знать. Вероятно, это произойдет тогда, когда его вторжение в чужую реальность дойдет до самого сущностного уровня, скрытого мелочами быта. Или уже происходит?
        Только теперь до него стало доходить осознание того, что он не свободный человек, каковым мнил себя всю свободную сознательную жизнь, а игрушка в руках судьбы, кармы, Бога или неведомо кого или чего еще. Как так можно было взять и, не спросив его согласия, помимо его сознания забросить в прошлое время? Кто он после этого, как не ничтожная тварь? Сам момент скачка времени как будто вырезали из его сознания. Эту вырезку времени можно было уподобить тому, как если бы он делал простую стандартную операцию по заранее известному и просчитанному алгоритму, но так и не доделал ее, посчитав доделанной и не проверил, что он сделал, как это делал всегда. В таком случае само собой напрашивалось подозрение, что кто-то специально вырезал ответственный момент окончания дела из его сознания, создав видимость того, что он его закончил. В результате он оказался как если бы виновником недоделки, подставив тем самым самого себя и всех остальных, кто от него зависел. Именно в таком положении и оказывались, чаще всего, герои античных трагедий, вроде Эдипа или Геракла, как если бы без вины виноватые. Так кто же выходит на самом деле виновным? Злой гений, чужая воля или, наконец, индивидуальное бессознательное, а может коллективное? Но если верно последнее предположение, то собственно никто не виноват. Не это ли есть коллективная виновность невиновных?
        Тот, кто страдает повышенной подозрительностью, человек мнительный, попав в такой жизненный переплет, обязательно будет считать, что некто специально воздействовал на его сознание. Для чего? Хотя бы для того, чтобы поставить его на свое место, отбить у него всякую охоту зазнаваться, что он полностью и всегда контролирует себя, или, того хуже, использовал его в своих неведомых ему, Петру Петровичу, целях.
        Петр Петрович чувствовал и в то же время не чувствовал себя. Он ли это или не он? В нем росло смутное чувство некоторой сдвоенности с кем-то другим, наложения его на кого-то другого, кого окружающие зовут Петром Николаевичем. Он находился в амбивалентном, тягостном состоянии, состоянии психологического палимпсеста.               
Долгожданная встреча
        Наш герой хотел продолжить разговор с младшим братом, но их разговор, к сожалению, прервал Степан, сообщив, что к Петру Петровичу пожаловала мадмуазель Марфа Борисовна Зюзина, чтобы навестить своего жениха.
        Уже настроенный против своей невесты Петр Петрович, он же Петр Николаевич, опять зашел в гостиную, в которой уже никого не было. И тут на пороге гостиной показалась красивая девушка во французской серой робе с широкой юбкой в ярких цветах на фижме. Ее шею элегантно обнимала черная бархотка. В руке Марфа Борисовна держала тонкую трость, на которую еле-еле опиралась.
        Петр Петрович инстинктивно, как заправский кавалер, сделал отчаянный реверанс, чем вызвал невольную улыбку у своей невесты.
        - Здравствуй, душа моя! – сказала она, сделав шаг ему навстречу и протянув руки для объятия, заблаговременно прислонив трость к столику рядом. Трость не удержалась  у стола и упала под стол на паркет. Петр Петрович бросился в объятия своей невесты, отметив, что у его двойника отличный вкус. - Как только я узнала, что ты приехал, так сразу же отправилась с визитом к тебе. Твоя  матушка уже сказала мне, что ты не здоров, ничего не помнишь и с трудом узнаешь близких людей. Ты хоть меня узнал?
        - Нет, - честно признался Петр Петрович. – Знаешь, я до последнего момента не знал, что у меня такая красивая невеста, прямо богиня чистой красоты.
        Он был доволен тем, что брат Дмитрий, вероятно, из ревности наговорил лишнего на его невесту и оказался не прав относительно ее наружности. 
        - Петруша, ты мне льстишь, - сказала Марфа Борисовна, слегка откинувшись назад, чтобы лучше рассмотреть выражение лица Петра Николаевича. Удостоверившись в том, что он не шутит, она зарделась от радости. – Признаюсь тебе, что я не избалована мужским вниманием, чтобы привыкнуть к таким комплиментам.
        - Мне уже передали, что ты нашла утешение в обществе Ивашки Маврина, пока я воевал в Пруссии, - не смог сдержать Петр Петрович обиды Петра Николаевича.
        - Я не хотела об этом говорить, зная твой характер. Но раз тебе наговорили на меня, и я догадываюсь кто, - твоя старшая сестра, - я скажу. Иван Маврин твой приятель, а не мой. Это ты, а не я, с ним повесничал. Естественно, как только ты ушел, он стал ко мне приставать, - он же дамский угодник. Но я отшила его. Этот негодяй решил отомстить мне и стал распускать слухи, что я не такая недотрога, как показываю. Твоя сестра тайно в него влюблена. Вот такая история. В чем же я виновата? В том, что ко мне пристают? Что я не дурна собой, как другие девицы?
        - Значит, когда я был на войне, он покусился на твою честь? Если это так, то я брошу ему вызов! – вскричал Петр Николаевич в Петре Петровиче.
        - Ни в коем случае не делай этого!
        - Это почему же? Ведь задета твоя честь!
        - Потому что он предлагал мне дружбу. Твой товарищ был осторожен в своих домогательствах. Но он бабник, а какой бабник удовлетворится только дружбой?
        - Какая может быть дружба между мужчиной и девушкой?
        - Вот поэтому я и отшила его, сказав, что жду своего жениха и не нуждаюсь в дружбе его приятеля. Больше ничего не было. Все остальное - людские слухи и кривотолки. Неужели ты, как просвещенный человек, побывав в Европе, будешь сомневаться в честности своей невесты? Или ты не любишь меня, мой милый Петруша? - спросила его невеста, нежно обняв его и поцеловав в щеку.
        Петр Петрович или Петр Николаевич, а, впрочем, это уже не важно, кто именно, оттаял сердцем и, крепко сжав невесту в своих объятиях, жадно поцеловал ее в мягкие и теплые губы. От искреннего порыва любви жениха у невесты голова пошла кругом, она ослабла и повисла у него на руках. Но в это самое волнительное время в дверь гостиной постучали и на ее пороге, не дожидаясь ответа, показалась Маша.
        - Как это мило! Я, конечно, прошу прощения, но, мой братец, там maman просит вас отведать англицкого чая. 
        - Мне пора домой, - заторопилась Марфа Борисовна, порядком смутившись.
        - Что вы, Марфа Борисовна, мы вас, невесту нашего брата, никак не отпустим, правда, Светочка? – обратилась Мария Николаевна к своей младшей сестре стоявшей за дверью.
        - И, правда, почему бы тебе, Марфинька, не отведать с нами чая?
        - Конечно! Вот и Маврин, твой приятель, Петя, вовремя отправился на днях в путешествие в Италию. Я встретила его намедни, когда тебя только что привезли без памяти домой. Он так спешил, что не успел дождаться, когда ты очнешься и поблагодаришь его за то, что он проявил трогательную заботу о твоей невесте… Марфиньке.
        Марфа Борисовна, настороженно слушая слова безжалостной Марии Николаевны, вдруг вся вспыхнула и заторопилась домой. Но Петр Петрович удержал ее, попросив не бросать его одного на англицком чаепитии. Она, побледнев от досады, после уговоров жениха, так и быть, согласилась.
        Петр Петрович решил отложить на потом окончательное объяснение со «своей», прошу прощения, благородный читатель, теперь со своей невестой, находя противоречие в ее словах сомнительным и наводящим на неясные подозрения в свете трусливого бегства его приятеля. Очарование невесты заставило его потушить пламя ревности, разгоревшееся, было, из-за брошенных намеренно неосторожных слов старшей сестры. Разумеется, он понимал причину неприязни между ними. Это был не только Маврин как яблоко раздора. Вероятно, он послужил лишь поводом для выяснения вопроса, кто из них краше и лучше: Мария Николаевна или Марфа Борисовна.
        Они прошли в чайную комнату, в которой их усадили за стол друг с другом. Маша села напротив. Во главе стола находилась Елена Васильевна. По ее правую руку восседал дядюшка Александр Васильевич. Рядом с ним обитала Светлана. Тогда как рядом с женихом и невестой сидел доктор Вильгельм Леопольдович.
        - А где Дмитрий Николаевич? – спросил с улыбкой Петр Петрович и с Петром Николаевичем.
        - Вот смотрю я на вас с Марфой Борисовной, и у меня сердце радуется, какая вы красивая пара. И вижу я, что вы счастливы друг подле дружки, – сказала ласковым голосом Елена Васильевна, но затем, переменив тон, заметила, -  Петр Николаевич, оставьте своего брата, - он наказан.
        - Да, брат, круто заправляет чай твоя матушка. Смотри не зевай, а то вмиг получишь не только чай, но и кофий.
        - Вот Александр Васильевич вступается за Дмитрия Николаевича, форменного оболтуса.
        В ответ дядя сделал большие глаза, так что Светлана звонко засмеялась, а Марфа мило улыбнулась.
        - Да, не буду я крепко его наказывать! Пускай только посидит да поучит латынь, - проспрягает глагол “fatue”. 
        - Ваша правда, дорогая Елена Васильевна. Вот так сидеть возле Петра Николаевича хоть всю вечность. Я так переживала, так переживала, когда узнала, что его привезли без сознания. Но, слава Богу, все обошлось.
        - Все обойдется, когда Петруша надерет уши твоему Маврину, - зло выпалила Мария Николаевна.
        - Уймись, племянница. Не твое это дело становиться промеж жениха и невесты, - наставительно посоветовал Александр Васильевич.
        - И в самом деле, Маша. Только посмотри на жениха и невесту. Али завидуешь их счастью? – спросила спокойно Елена Васильевна.
        - Вот еще, было бы чему завидовать, - ответила Маша исподлобья, зыркнув недобрыми глазами в сторону Марфы Зюзиной.
        - Да, не дуйся ты на меня, Маша, - не обижу я вашего Петрушу, - примирительно заговорила Марфа.
        - Да, нужен он мне! Забирай его, если он по сердцу тебе. Только знай: мы, Петровы, хитрости не прощаем. Таков мой сказ, - сказала, как отрезала Мария Николаевна Петрова.
        - Маша, ты видела себя со стороны? Прямо Диана Охотница. Ты пожалей нас. Мы не ангелы, а люди. На что я непреклонна, но ты переплюнула меня. Нельзя быть такой жестокосердной, ведь ты христианка, православная.
        - Мама! Все у тебя хорошие, особенно тихоня Светка, даже чужие. Одна я плохая.
        - Не говори так, дочка. Вот найдем тебе жениха, ты зараз и успокоишься.
        - Скажите прямо: сбудем с рук и в накладе не останемся.
        - Мария Петрова уймись. В самом деле, сколько можно? Не порть людям праздник, - не сдержался дядюшка.
        В ответ племянница вскочила со стула и выбежала вся в злых слезах из чайной комнаты.
        - Саша, ну, вот чего ты добился своим криком? Сколько я просила не кричать на мою кровинушку? – обиделась на брата Елена Васильевна.
        - Это сколько я просил тебя, сестра, не вмешиваться, когда я отчитываю детей. Так ты никогда не воспитаешь их, - отрезал Александр Васильевич. – Все, с меня хватит, - пойду в курительную комнату. Петруня, ты со мной?
        - Дядя, извини, но я с невестой.
        - Это ты меня извини. Вот Марфа Борисовна, какие у нас прекрасные отношения в семье.
        - Саша, не уходи, пожалуйста. Не будем расстраивать деток до конца.
        - Ладно. Но учти, только для них.
        - Родные, пожалуйста! Не то Марфа Борисовна все примет на свой счет, - сказал Петр Петрович, нахмурившись.
        Невеста, сжала его за локоть и сказала: «У нас еще не так спорят. Вот давеча я говорила брату, чтобы он не играл в карты, а то, негодник, проигрался в прах, а он мне возразил: «Не лезь в мои дела»! Так тятя не сдержался и выгнал нас из-за стола».
        - И правильно сделал! Узнаю своего друга, Бориса Матвеевича, - сказал дядя, хлопнув ладонью по столу.
        - Саша! – предупредила своего брата Елена Васильевна. – Вот и славно посидели.
        - Спасибо за чай, за варенье, Елена Васильевна, мне пора домой, - стала собираться Марфа Борисовна.
        - Я провожу, - сказал Петр Петрович.
        - Проводи, проводи, – согласилась княгиня Засекина. – Это тебе спасибо, невестушка. Передавай привет от нас Борису Матвеевичу и Евдокии Семеновне.
        - Передам непременно.
        Когда все встали из-за стола, Света, наконец, проронила слово.   
        - Вот я слышала, что чайная церемония проводится для того, чтобы примирить китайцев друг с другом. Нас она только ссорит.
        - Света, где ты была раньше? – спросил старший брат.
        - Слушала вас, взрослых. И училась, как выяснять отношения с близкими людьми.
        - И чему ты научилась?
        - Тому, что, сколько не выясняй отношения, ты никогда не выяснишь их.
        - Твоя правда, дочка, - одобрил дядя вывод племянницы.

                Предназначение
        Уже провожая Марфу Борисовну домой, Петр Петрович подумал о том, что мир никуда не ушел от него. Это был его мир, мир его сознания. Он воспринимал мир таким, каким допускало его сознание до самосознания. Оно упорядочивалось вокруг него как центра – собственного самосознания. Поэтому будь он в двадцать первом веке или в веке восемнадцатом, в том мире или этом, параллельном тому мире, даже в шкуре другого существа, благо, такого же, как и он, человека, перед ним открывалась та же картина, в которой он был обязательно. Но где был? Был везде, где была она, в качестве его живого зрителя-участника. Он созерцал поток жизни, находясь в самой гуще жизни, который не обтекал его, а тек сквозь него.
        Тогда зачем он перепрыгнул время и оказался в другом мире, который буквально похож на его мир, каким он был в восемнадцатом веке, если судить о нем из двадцать первого века, точнее, судить с точки зрения человека из другого, двадцать первого века? Может быть, Петра Петровича в его мире ожидало несчастье? Или в этом мире он должен кого-то спасти от неминуемой смерти? Прежде чем это сделать, следует самому попытаться спастись, ибо и здесь смерть подстерегает на каждом шагу, достаточно вспомнить то положение, в котором оказался его двойник, Петр Николаевич, едва не лишившийся своей головы. Сознания он точно лишился. И если бы Петр Петрович не оказался на его месте, в его теле, то он так и мог всю оставшуюся жизнь пролежать в беспамятном состоянии. Таким могло оказаться осложнение после контузии.
        Какое же несчастье могло случиться с Петром Петровичем в его мире? Да, все, что угодно. Например, он мог заразиться неизвестным вирусом или таким вирусом, от которого еще не нашли вакцины. Хорошо, его переместили в другой мир для спасения жизни. Но почему именно его? В чем необыкновенная ценность его как обычного человека, одного из многих? В том, что у него развитое сознание? Но таких не мало. Правда, почему бы таких сознательных и в то же время обычных людей не перевести в другие, более безопасные миры?
        Но все же, так ли обычны «сознательные люди»?
         Размышления Петра Петровича прервал вопрос Марфы Борисовны.               
            - Петя, скажи мне честно, ты серьезно обиделся на меня из-за твоего товарища Ивана?
        - Нет, Марфуша, - просто сказал Петр Петрович и взглянул на Марфу Борисовну, одетую в соболиную шубу с серой муфтой на руках и голубой шляпкой на затылке.
        Они стояли на обочине улицы, и на них медленно падал пушистый снег. Было холодно, и под ногами Марфы Борисовны в высоких серых сапожках  скрипел белый снег. Он ровно ложился на шубу и шляпку невесты Петра Петровича. 
        В тот студеный вечер он сам был одет в кафтан типа жюстокора зеленого сукна с отложным воротником, широкими  обшлагами, пристегнутыми к рукавам. Кафтан был отделан серебряным кружевом и оплетен серебряной нитью пуговицами. На боку висела шпага на поясной портупее, продетая в разрез полы жюстокора. Под ним сидел красный камзол на белой рубашке с жабо. Ноги его были облечены в серые кюлоты по колено, чулки телесного цвета в сапогах с серебряными пряжками. Гардероб нашего героя заканчивал синий плащ, украшенный золотом и подбитый мехом, и увенчивала треуголка синего цвета с серебряным галуном.
        - Знаешь, я все понимаю, - продолжил он, - время идет, люди меняются. Все относительно. К тому же ты мне не жена и поэтому не обязана хранить верность до гробовой доски. Если у тебя были романтические отношения с господином Мавриным, то я могу простить тебя. Но люди, мои родственники, не простят. Если ты будешь жить со мной, то вынуждена будешь терпеть и их тоже. Так что, смотри, - пока не поздно, можешь передумать.
        - Да? И кто меня тогда возьмет замуж? Это после то нашей возможной размолвки в связи со слухами о моей связи с Мавриным. Петя, так ты любишь меня, чтобы поверить мне, что я была верна?
        - Люблю. Проблема не во мне, а в тебе. Любишь ли ты меня?
        - Люблю, конечно.
        - Тогда зачем ты кокетничала с этим пижоном?
        - Мне было скучно.
        - Я слышал, что вы целовались, и ты сидела у него на коленях при людях. Поэтому они, естественно, стали распускать слухи о том, что вы были близки наедине друг с другом. Это так?
        - Так.
         - Были близки?
        - Да.
        - Один раз?
        - Нет, не один раз.
        - И после этого ты говоришь, что меня любишь и верна мне?
        - Да. Я люблю тебя. Я больше не люблю ни одного мужчины. Но они мне нравятся. И не один Маврин. Тебя не было рядом. Мне было скучно. Он разбудил во мне женщину. Он это умеет делать. От того, что я с ним спала, я не полюбила его. Учти, я спала не только с ним, когда ты уехал на войну. Так что у тебя нет причин ревновать только к нему.
        - Зачем ты говоришь мне об этом? Разве после таких слов, после твоей измены можно жениться на тебе?
         - Я сказала только то, что соответствует твоему выводу, что все относительно. Я честна перед тобой, не обманываю тебя и призналась тебе, что неверна. 
        - Ты будешь хранить мне верность после свадьбы?
        - Как это можно сделать, если все относительно? Если все зависит от наших желаний, то верность возможна лишь при условии удовлетворения желания любви. Ты готов постоянно удовлетворять меня? Не по привычке, а по страсти, по любви?
        - Неужели только на этом держится брак? Как же дети?
        - Дети не помеха адюльтеру.
        - Ты хочешь отговорить меня от женитьбы на тебе?
        - Нет, я заинтересована в ней. Только зачем я буду жертвовать своими чувствами ради нее, ради брака? Ты готов принять, признать меня такой, какая я есть? Если готов, то это и есть любовь. Так ты любишь меня, а не любовь помимо меня.
        - Но любовь предполагает отказ от каприза, от дурных желаний, отречение, жертву.
        - Вот и пожертвуй своей ревностью ради любви ко мне, к моим желаниям, желанию другого мужчины, а не только тебя.
        - Но любовь предполагает взаимность. Значит, ты тоже будешь смотреть сквозь пальцы на то, что я изменяю тебе?
        - Не уверена. Не люблю делиться своим с другими женщинами. Учти, теперь ты знаешь, какая я. Напротив, я не знаю, какой ты. Твои уверения в любви, которую ты связываешь с верностью, не внушают мне доверия. Скажи. Как ты мне докажешь, что не обманываешь меня?
        - Не кажется ли тебе, что ты перекладываешь вину с больной головы на здоровую? Я не изменял тебе. Да, и где и когда я мог изменять, если все время воевал, а когда не воевал, то был на марше.
        Трудно жить с человеком, осознавая, что он в любой момент времени может изменить тебе с другим мужчиной по своему желанию.
        Что мне делать, по твоему мнению?
        - Это тебе решать.
        - Но так не честно. Это не по человечески. Выходит так не любовь, а зависимость с моей стороны, а с твоей стороны – доминирование. Матриархат какой-то.
        - Что ты сказал? Поясни.
        - Получается власть женщины.
        - Пониманию: для мужчины это неприемлемо. Но тогда откажись от меня.
        Больше им нечего было сказать. Петр Петрович проводил Марфу Борисовну до ее дома и там простился с ней, не зная, что делать дальше. Домой он вернулся весь опечаленный, темнее наступившей ночи.   
        Любил ли он ее? Это интересный вопрос. Но ответ на него мог быть невразумительным. Причина его невнятности скрывалась в том, что любил Марфу Борисовну не Петр Петрович, а Петр Николаевич. Это смутно ощущал Петр Петрович. Такое ощущение было результатом отношения Петра Петровича к Петру Николаевичу как сознания к телу, точнее, к бессознательному. Такое отношение проявлялось, выражалось в безотчетном влечении Петра Петровича к Марфе Борисовне. Он зависел от нее. Эта зависимость приобрела манящий характер и угнетала Петра Петровича. Поэтому он желал освободиться от нее. Как можно было освободиться от нее? Одним из способов такого освобождения могло стать переключение мужского внимания с Марфы Борисовны на какой-то другой женственный объект влечения. Для того, чтобы найти некий объект влечения следовало Петру Петровичу чаще быть в людях. Среди них может быть он и найдет ту, ради которой появился в чужом мире и чужом времени.
        Не прошло и нескольких дней и ночей, как он нашел такую женщину, точнее, девушку, но не в светских гостиных, а в своем сне. Она явилась ему во сне лягушкой. Расскажу по порядку, как это было. И случилось это как в известной детской сказке об Иване царевиче и царевне лягушке. С чего вдруг ему приснилась такая сказка, не знаю. Может быть, перенос во времени стал для него новым рождением в новом мире, тем более он очнулся в своем дальнем родственнике, лежавшем без сознания. Поэтому выход из бессознательного состояния как из «вечного сна», к тому же утром и уже не самого хозяина тела, Петра Николаевича, а его двойника, -  двойника в другом мире, - Петра Петровича, можно условно назвать новым рождением. Тогда первые дни знакомства с новым телом и новым миром можно условно назвать детством. Но какое возвращение в детство бывает без сказки? Само такое возвращение является сказкой.
        Как можно вернуться в детство? Вот таким образом, - путешествуя во времени – в прошлое. Такое путешествие в прошлое – есть езда в незнаемое. Оно таинственно и загадочно. Сказки читают на сон грядущий. Вот и Петру Петровичу прочитали сказку. И прочитал ее никто иной, как сам Петр Петрович. Поэтому приснилась ему царевна лягушка, которая держала выпущенную им стрелу, в своих лапках, сидя на болоте. Подошел он к ней, всей позеленевшей и попросил отдать стрелу, пущенную наугад в поисках невесты. Само собой понятно, посему она угодила в болото. Вот если бы он метил в княжеский терем или на купеческий двор, то и нашел бы там княжну или купчиху. Но он пустил стрелу наугад. И попала она на болото, в топкое место. Кто там живет? Естественно, не знатная княжна и небогатая купеческая дочь, а бедная лягушка, позеленевшая от несчастной сиротской доли, что никто не берет ее замуж. И тут чудо: появляется не удельный княжич и не богатый купчик, а сам Иван царевич как король королевич. Вот и не захотела отдавать ему одну стрелу лягушка. И сказала она ему: «Возьми меня вместе со своей стрелой. Ты попал ей прямо в мое сердце. Теперь я твоя суженая, я твоя судьба». И опечалился Иван царевич, залился горючими слезами. Как так: он царевич, «король королевич» (правда, умолчим, что только третий, младший сын, но все равно царских кровей), кого возьмет в жены? Болотную замухрышку, бедную пролетарку, маргиналку на отшибе, на болоте? Быть не может. Но это так. Что делать: судьба. Посадил он свою судьбу в карман и вернулся домой. Вот и весь сон, но не вся сказка.
        Когда Петр Петрович проснулся, то первым делом подумал, что такой волшебный, сказочный сон приснился ему неспроста, ох, неспроста. Значит, «продолжение следует». Следует в чем? Во сне али в жизни? Было не ясно. Что вообще означал этот сон? Петр Петрович призадумался. Думал он утро, думал весь день, вечер, ночь, пока не придумал. Стрела из сна означала время. Он стал человеком времени. Запустили его стрелой времени в топкое прошлое. И попал он в руки самой судьбе, которая явилась ему в образе лягушки-квакушки. Что это за образ такой? Лягушка. Она квакает. Что она хочет сказать? Что от нее не уйдешь, она везде тебя достанет, - твоя несчастная судьба. Она бедная, но почему несчастная? Потому что одинокая и холодная. Если первая невеста была у него горячая, темпераментная, распущенная. Короче, настоящая б… То новая, прямая противоположность старой, некрасивая, - «ни рожи, ни кожи», да к тому же холодная, прямо как лягушка. Губастая, рот до ушей, глаза выпученные, ножки и ручки тоненькие, с брюшком, без попы, с дряблой, морщинистой и скользкой кожей. Кто захочет с такой лягушкой пойти под венец и лечь в постель?! И еще как говорит: не говорит по человечески, а только квакает. Ну, о чем можно с ней говорить? Спросил себя Петр Петрович: «Почему мне так не везет? Попалась холодная, фригидная женщина! Может быть, она хоть не будет б… Час от часу не легче. Это она не только другим, но и мне не даст! Нет, не хочу такой жены. Не лучше ли снова вернуться к Марфе Борисовне? Ведь с ней, с этой самой, хоть слаще, чем с горькой как хрен лягушкой. Может она еще феминистка или лесбиянка какая-нибудь. И за что меня так судьба наказывает»?
        Но потом Петр Петрович успокоился, уговорив, утешив себя, что это просто сон. Напоследок он подумал: «Если даже попадется мне такая лягушка на моем жизненном пути, то я пожалею ее и обогрею, я ведь добрый христианин и милосердный буддист, но жениться не буду. Как я могу полюбить такую холодную и скользкую лягушку? Оно и понятно, сказка – это сказка, не взаправду, но понарошку. Однако в ней намек на то, что подобное может попасться ему уже в человеческом мире. Такой урок преподнес ему сон. Не вороти рыло от того, что тебе попалось. Не хочешь Марфу, так получай лягушку.
        Решил Петр Петрович сделать визит Марфе Борисовне. И поехал он в карете к ее дому. Встретили его родители Марфы Борисовны щедро, от души. Были радушны, гостеприимны. Посчитали его даже не за гостя, а за своего зятя. Оно и понятно: кто такую гулену, заблудшую овечку возьмет в жены? Ведь на ней клеймо ставить негде. Возьмет только Петька-дурак. Но Марфа Борисовна все не выходила, пока ее матушка, Полина Владимировна, не отправилась за ней в светелку. Та вышла на свет. Коротко поздоровалась с ним. Но посмотрела мимо него, как будто нет его вовсе.
        - Ты что это, негодница, нос от жениха воротишь? Где ты такого молодца еще найдешь? – спросил сурово свою дочь Борис Михайлович Зюзин.
        - Тятя! Решила я идти в монастырь, - решительно ответила непокорная дочь.
        - Ты что, мать, белены объелась? – только и мог выдохнуть из себя Борис Михайлович
        - Грех на мне. Не хочу я такая-сякая портить жизнь хорошему человеку. Как ты не можешь этого понять?
        - В уме ли ты дочка? – спросила ее Полина Владимировна с дрожью в голосе. – Что люди скажут. Такое на себя наговариваешь, - никогда не отмоешься.
        - Обо мне и не такое говорят. Давеча я все рассказала Петру Николаевичу. Но он хороший человек и простил меня. Но я не могу простить себя. Я не стою его такого правильного. Он герой, а я распутница. Теперь буду жить монахиней.
        - Как же детки, внучата? – запричитала ее мать.
        - Не будет у меня детей от заразы проклятой.          
        Потемнело в глазах у Петра Петровича от такой страшной новости. Жалко ему стало Марфу Борисовну. Было жалко ему, что не будет у нее от него детей. И такая его взяла печаль, что сказал он: «Ну, и пусть. Все равно, возьму тебя я в жены, Марфа Борисовна»!
        - Зачем? Не будет у меня детей, - так сказал доктор, что лечил меня. Поделом мне.
        - Зачем ты врешь, Марфушка? Зачем наговариваешь, наводишь на себя напраслину? – вдруг воскликнула няня Марфы Борисовны.       
        - Няня, перестань.
        - Знаете, - сказала няня Дарья, обращаясь к Петру Петровичу, - она непокорная, своенравная, но хорошая девушка, девица.
        - Я дурная женщина. Не выгораживай меня, няня. Петр Петрович не поверит тебе.
        - Петр Петрович, вы можете простить мою дочь за такие слова? – спросила Полина Владимировна.
        - Уже простил. Забыть не получается. Скажу вам честно: мне такое недавно приснилось, что просто жуть. Уверяю вас: я продолжаю быть женихом вашей дочери.
        - Вот и славно, Петр Петрович. Мы в вас и не сомневались, - стал уверять его Борис Михайлович, обнадеженный согласием жениха.
        - Хорошо. На этом прошу откланяться. У меня от контузии время от времени голова идет кругом. Следует отправиться домой.
        - Ну-ка, дочка, проводи домой Петра Петровича.
        - Не стоит. У меня карета. Пойду я. До свидания.
        С этими словами Петр Петрович оставил дом своей кающейся невесты. Уже после сцены раскаяния, сидя в карете, Петр Петрович чувствовал себя, если не одураченным, то, во всяком случае, не в своей тарелке. И зачем Марфа наговорила лишнего. Зачем такие подробности? Взыграла гордыня, и она решила отвадить его от себя? Чтобы не чувствовать себя виноватой, она демонстративно стала обвинять себя невесть в чем. Это понятно, но выглядит так глупо. Ему было неловко. Именно поэтому он сказался больным. И действительно от сказанного Марфой Борисовной у него голова пошла кругом. Так распутница она или невинная девица, которая наговорила про себя разных гадостей. Бесплодна? Больна? Зачем?
        И тут его остановила догадка и не одна. Одна догадка – это мысль о том, что события последних дней – правда, а не вымысел, в котором есть строгий порядок, который расстроен в жизни, существует «на разрыве аорты», предполагает пустоты в преемственности, подразумевающие новые начала как компенсации утраты строгого следования, преемства. Другая догадка о том, что есть догадка как явление бытия, событие, и есть догадка как явление сознания, принадлежащего бытию, как со-бытие вместе с ним в месте и во времени. Третья догадка, что догадка смещает внимание (интенцию) догадчика с факта догадки на ее содержание (смысл). Причем факт можно фиксировать как событие или явление порядка бытия (онтологии), так и явление знакового порядка значения, изложения (семиотики, поэтики, стилистики). Значит, догадка представима, представлена как событие, знак, смысл или вещь, значение, смысл (денотат, десигнат, коннотат). То есть, мы догадываемся о чем думаем, что думаем и что думаем, медитируем. Есть медитирующее, медитируемое, медитирование как связь одного с другим, объекта с субъектом размышления (ъект>объект>субъект).
        Другими словами, есть догадка и есть то, о чем она. И это о чем становится что догадки, его смысловым содержанием, соответствующим (объективным) объекту. Соответствующим образом догадчик переживает (аффектирует) и выражает (манифестирует) то, что представляет (репрезентирует) объект как презент. Порой манифестант подменяет презент репрезентом. Эта подстановка как подмена имеет момент удаления, исключения презента как депрезент. Конечно, не обязательно исключать, можно искажать, дополнять. То есть, можно не просто воспроизводить, повторять подлинник, оригинал описанием, перечитывать,  но определять его, объяснять и толковать. Толковать или интерпретировать – это приписывать значение, может быть, несвойственное ему, изменять, комбинировать с другим, превращать его в нечто иное. Этим не ограничивается работа с оригиналом. С ним спорят, соперничают, соревнуются с ним в полноте сообщения, прямой, а не опосредствованной сообщенности уже не с первоисточником (прототипом), но пра-источником, не текстом, а изустным преданием, то есть, нечто иное, из другой области, модальности бытия, занятия человека.  Такие процедуры дезавуируют прототип как тип, как копию неведомого, безвидного, нетипичного, атипичного, несхожего, непохожего, не имеющего аналога. Это атипичное неповторимо, уникально. Оно не закономерно, но случайно.
        На такие размышления наводил инцидент, свидетелем которого стал Петр Петрович в гостях у Марфы Борисовны. Ему явилась Марфа Борисовна во всей своей страшной красе. Это было само откровение. В случае с Марфой реальность приняла ее вид как отдельно взятый. Это было откровение, явление не того, что за ним скрывается, что им является настолько, насколько не является. Нет это явление Марфы было интересно, значимо само по себе. Ничто оно не скрывало, за ним ничего не было. Все в нем было и было им. Это то и было страшно, потрясло Петра Петровича. Оно стало феноменом. Феноменом чего? Раскаяния? Но оно выходило за рамки приличия. Было чудовищно в своем выражении. Ему предшествовала откровенность прошлой встречи – сообщение об измене. Этот вечер следовал за тем, был тем, что следовало за изменой, - болезнь, расплата бездетностью. Но все перешибло уверение няни Марфы Борисовны в том, что измена, болезнь и осложнение, все это ложь. Так одно дело: явление самого явления, данности а не выявления истины, ее анализа и признания заданностью. Другое дело: маскировка данности заданностью, даже выдумкой, сочинением путем интерпретирования, толкования, комментария, прикрытие не скрытого, не-сокрытого подменой, результатом толка.
        Петр Петрович возвращался домой еще в большем сомнении относительно своего семейного будущего, чем до поездки к невесте. Он никак не мог выбрать, принять решение: жениться ему на Марфе или нет. То, что он обнадежил родителей невесты и ее саму, еще ни о чем не говорило. Он мог просто спустить дело на тормозах, сказаться занятым на службе и уехать, выйдя в отставку, куда глаза глядят, тем самым негласно расторгнув помолвку. У Петра Петровича собственно не было никаких обязательств перед невестой и ее родителями, ведь ее женихом был Петр Николаевич. Он мог, конечно, взять на себя долги Перта Николаевича, но в таких тонких, сердечных делах, только сердце должно было быть советчиком. Оно же не то, что молчало, но как то нерешительно, как будто раздумывая, говорило: «Да».
        «Надо подождать, - сказал себе Петр Петрович. – Вдруг я успею встретить свою ненаглядную, а не Петра Николаевича».
        И тут, как на зло, колесо кареты попало в выбоину на мостовой, его заклинило и карета, дернувшись и раскачавшись, остановилась. Петр Петрович решил не ждать, когда карету починят, и продолжил путь домой пешком по бульвару. Ему навстречу шли немногочисленные прохожие, которые, не спеша, прогуливались по променаду. Солнце уже зашло. Спускались вечерние сумерки, но все еще было видно. Стоял не холодный зимний вечер. Капель уже перестала наводить воду на улицу, она подмерзла, и было скользко. Петр Петрович осторожно шел по льдистой мостовой, кляня себя за то, что не подождал, когда кучер освободит колесо кареты. Как раз это сожаление отвлекло внимание Петра Петровича от дороги, и он опасно поскользнулся и, пить дать, упал бы, больно ударившись о лед, может быть, даже головой, если бы его вовремя не подхватил какой-то человек и не удержал от падения.
        - Осторожно! – выкрикнул спаситель, но потом радостно воскликнул, - Петр Николаевич! Кого я вижу! Ты ли это, черт тебя возьми?
        Петр Петрович не знал, что сказать. Он понимал, что его приняли за Петра Николаевича и поэтому, естественно, он не знал знакомого своего двойника. НО было нечего делать, - следовало немедленно отреагировать на приветствие неожиданного спасителя. Поэтому он пробубнил: «Привет! Как дела?» и и стал вглядываться в незнакомца. С ним была дама приятной, даже красивой наружности.
        - Ты как будто не признал меня, Петрушка. Это я, Андрей Иванович Березин. Признал? Твой друг детства.
        - Ах, дай Бог памяти, наконец, признал. Я недавно был контужен под Берлином. И после ранения мало, что помню. Извини.
         - Так ты герой берлинской баталии?! Какой молодец, посмотри Вера, - обратился он к своей спутнице, а потом перевел внимание на Петра Петровича, – Позволь представить тебе мою старшую сестру – Веру Ивановну, - заметь, еще не замужем.
        - Будет вам, Андрей Иванович, - вспылила Вера Ивановна.
        - Зачем так почтенно? Это она сердится. Да, не сердись, ведь это мой друг, Петр Николаевич, твой ровесник, а не богатый и знатный старик. Представляешь, повадился к нам ходить в гости наш сосед, сам президент Военной коллегии, генерал-фельдмаршал, князь Никита Юрьевич Трубецкой. Нравится ему наша Вера. Но он ей не нравится.             
        - И в самом деле, Андрей Иванович, разве можно выдавать молодую девушку за старика?
        - Петя, пожалуйста, будь другом, - зови меня по имени.
        - Хорошо, Андрей.
        - Кстати, как здоровье твоих родителей, как дядя, как сестра Мария?
        - У всех в норме, за исключением моего родителя. Я не помню, но мне сказали, что он уже как третий год пропал.
        - Да, что ты говоришь? Сочувствую тебе. Надеюсь, что ты все вспомнишь.
        - Знаешь, что, Андрей? Я приглашаю вас, тебя вместе с Верой Ивановной, в гости. Что вы скажите, если это случится завтра, к обеду?
        - Прекрасно. В это время я свободен. Ты тоже Вера?
        - Нет, я занята.
        - Никитой Юрьевичем?
        - Андрей! Занята, и все.
        - Вера, ты хочешь меня обидеть?
        - Конечно, нет.
        - Тогда, прошу составить мне компанию. Пожалуйста!
        - Ну, что с тобой делать. Хорошо.
        - Вот и славно, - сказал Петр Петрович.
        Тут, к его удовольствию, подъехала фамильная карета, и он предложил своим спутникам подвезти их домой. Они любезно приняли приглашение. Потом расстались до завтра. Петр Петрович с радостью отметил, что «нет худа без добра»: уловка Марфы Борисовны с отказом жениться, так расстроившая ее жениха и заставившая его помимо воли обещать жениться, способствовала тому, что он нашел утешение в случайном знакомстве с сестрой друга детства. Она была не менее красива, чем его невеста. Но каждая из женщин была по-своему красива. Если Марфа Борисовна была брюнетка «вороное крыло» с васильковыми глазами, то Вера Ивановна – чистая, натуральная блондинка с глазами как изумрудами. Невеста Петра Петровича была среднего роста, а сестра друга Петра Николаевича имел рост выше среднего. При наружной стройности и тонкой кости они разнились  в том, где было больше плоти: внизу или вверху. Марфа Борисовна притягивала мужской взор своей пышной грудью, а Вера Ивановна увлекала его своей очаровательной походкой. Вульгарно говоря, она не просто умела «вертеть задом», но имела его. Нельзя сказать, что Марфа Борисовна не имела оного места, но его перевешивала грудь. Причем эти плотские приметы не портили вида дам, но, напротив, не давали забыть Петру Петровичу, что он мужчина, кавалер.
        Впрочем, такие подробности телесной наружности можно было бы пропустить в описании, сосредоточив внимание читателя на голосах избранниц: грудном, мягком голосе Марфы Борисовны и звонком голосе, вроде звона колокольчика, Веры Ивановны. При этом и та, и другая женщины были умны, начитаны и воспитаны. К сожалению,  и та, и другая были непокорны и своенравны. Но были на выданье и полностью готовы к замужеству. Они понимали, что время поджимает и приходит пора уже не выбирать жениха себе под стать, а только подбирать такого, какой остался незанятым. В таком качестве Петр Петрович, как раз, был сподручен, мог предложить и руку, и сердце.
        Конечно, Петр Петрович это понимал, он знал, что Марфа Борисовна не обязательно бы изменяла ему в замужестве, натешившись с мужчинами на стороне до замужества, но выработанная таким образом привычка к легкомыслию могла дать о себе знать. В ее лице Петр Петрович узнал, какой может быть женщина. Правда, и в прошлой жизни он знал об этом. Новый случай только утвердил его во мнении, что не следует доверять противоположному полу. Но это не значит, что нет верных женщин. Они, наверное, есть. Только их верность связана не с тем, что они были созданы для одного мужчины, но продиктована их воспитанием, то есть, разумной привычкой, женской слабостью или, напротив, силой духа, любви. Ну, не может жена изменить мужу, потому что дала ему слово, - такая она сознательная, - или так сильно его любит, привязана к нему, что куда он, туда и она как его «хвостик». К сожалению, для Петра Петровича ни та, ни другая дама не были покорными женщинами. К тому же он узнал о легкомыслии Марфы Борисовны. Петр Петрович мог рассчитывать только на высокую сознательность или сильную любовь. Однако как он мог ожидать это от той, которую еще не знал, и тем более от той, которая ему изменила из своей прихоти, по капризу, по желанию, по похоти. Перед ними он имел то преимущество, что мог дождаться «времен Очаковских и покоренья Крыма», чтобы в возрасте Никиты Юрьевича Трубецкого наведываться к барышне на выданье.
        Петру Петровичу требовалась не жена, - для того, чтобы чувствовать себя мужчиной, ему нужна была только любовница, - а муза. Жена нужна не для нужды, а для семейного счастья. Петр Петрович был увлечен творчеством. В этом увлечении любовница была не соперницей, но, напротив, помощницей. Другое дело жена, которая требует повышенного внимания к себе и занимает время, так необходимое для творческого дела. Муза для нее является ненавистной соперницей. Музой может быть не только богиня, но и женщина, но только не своя, а чужая женщина. Лучше, если она будет женой патрона, только симпатизирующей своему поклоннику – клиенту мужа. Конечно, такой сценарий годится только для пошлого водевиля. Поэтому еще лучше, когда муза ничья. Вся суть в том, что вдохновляет поэта, артиста то, что возвышенно, что недосягаемо. не в его власти. Нравится прекрасное, красивое, милое, но вдохновляет возвышенное, которое нехотя снисходит на несчастного поклонника. Однако это не означает, что творчество унижает творца, делает его «тряпкой». Напротив, оно приподнимает его над собой, делает его лучше, чем он есть.
        Мог ли Петр Петрович найти музу в Марфе Борисовне? Конечно, мог, лишь при условии, что та сохранила бы ему верность, но отказалась от замужества. Марфа Борисовна же показала свою ветреность, нетерпеливость, суетность. Правда, она отказалась от замужества. Но, как говорят в народе, «после драки кулаками не машут». Вере Ивановне следовало проявить большее умение, чтобы пленить Петра Петровича, - показаться для него музой, а самой «выскочить за него замуж».
        Вот такие приятные размышления занимали мой ум, когда я, как и вы, вдумчивый читатель, попытался разобраться в любовной авантюре нашего героя и его избранниц. Но меня посетили не только приятные мысли. Среди них были и неприятные. Какие именно? Хотя бы такие, как например, мысль о том, не является ли все то, что мы воспринимаем и думаем плодом нашего воображения, нашего сознания в целом, или мысль о невозможности длительного существования личного Я, которое разрывается между тем, что есть вне его, и тем, что есть в нем.
        Возьмем первую мысль и рассмотрим ее отдельно. В самом деле, почему бы не быть такому, - предмет нашего сознания есть собственно данное сознания. Имеет ли тогда определяющее значение для нас нечто, что существует помимо сознания? Кстати, такая мысль посещала и сознание Петра Петровича. Как вы, внимательный читатель, к этому относитесь? Почему вы думаете, что все, что происходит с вами, не является таким, каким собственно и осознается? Или, может быть, оно иное и все, что вам видится, представляется, только кажется объективным, и так выходит, что вас водит за нос некто, и необязательно он один, что есть еще кто-то, а не только что-то, влияющий на то, как и что вы сознаете. Даже больше: может быть, вы тоже не столько автор своей жизни, сколько герой истории, сценарий которой пишете не вы.
        Суть второй мысли можно свести к тому, как долго может существовать Я или вообще может ли оно существовать самостоятельно, не является ли оно иллюзией нашего поточного сознания? Осознание нами самих себя может быть результатом наслоения разных событий, расслоение которых лишает нас чувства Я и свидетельствует о том, что оно производно от игры внешним нам неведомых сил.
        Все ли в нашей личной власти? Разумеется, не все, даже если оно есть наше сознание. О том, что не все, далеко не все сознание в нашей власти, - во власти самосознания, свидетельствует наличие бессознательного. При условии признания нами мира, независимо существующего от нас и нашего сознания, упомянутое бессознательное есть представитель этого мира в сознании, зависимая часть сознания. Используя терминологию Гегеля, можно сказать, что бессознательное есть «свое чужое» мира для сознания. Поэтому личное Я есть посредник, средостение отношения собственно сознания и бессознательного или мирового сознания, потому что только через это бессознательное сознание и вместе с ним самосознание прямо контактирует с миром. В этом кроется загадка сообщения и превращения самосознания в бессознательное. Мы сознаем, осознаем, что есть Я, что оно является, является нами, но мы не сознаем и не знаем, не чем оно является, - оно является иллюзией, - но что оно есть, какова ее сущность, что оно есть как сущее.
        Петр Петрович был умный человек, но ум имел не крепкий. Он не мог долго думать об отвлеченных, интеллектуальных предметах, о «высокой и тонкой материи». Поэтому он опять стал обдумывать то, что его душевно и телесно взволновало: выходка Марфы Борисовны и явление Веры Ивановны. Ему нужна была не только хозяйка его личного хозяйства, которая берегла бы его «мужское достоинство», заботилась бы о нем, ему поклонялась. Кстати, это мечта всякого мужчины, равно, как и мечта всякой женщины, чтобы любимый мужчина верно служил ее « женской чести», молился бы на нее. Ему нужна была еще неутомимая помощница в его делах, верная муза, а не только верная жена, которая вдохновляла бы его на творчество, все понимающая собеседница, с которой можно было поделиться самым сокровенным.
        Но вот кого ему точно было не нужно, так это  женщины, которая заботилась бы еще о личном хозяйстве соседа или постороннего, да любого другого человека, кроме него. Такая забота обязательно обернулась бы небрежением к личному хозяйству Петра Петровича. В душе люди, мужчины и женщины, остаются материалистами и буквально, лишь иногда иносказательно, понимают такие слова, как, например, «мужское достоинство», «женская честь». Именно по этой статье он был не уверен в Марфе Борисовне. И все же ради духовного родства и душевного расположения, он мог сквозь пальцы посмотреть на физическую неверность своей спутницы жизни, если бы она полностью изменилась. Он просто думал, что если Марфа Борисовна уже до замужества, будучи невестой, ему изменяет, то, что будет, когда она станет ему женой? Всего скорее, она наградит его развесистыми рогами. Но быть членом ордена рогоносцев он не имел никакого желания.
        Петр Петрович застрял в восемнадцатом веке. Очарование историей сразу же улетучилось, как он оказался в ней собственной персоной. Он попал в историю, и она стала прозой его жизни.   
               
                Обед
        Наш герой нервничал в ожидании гостей. Своим близким он сообщил, что пригласил в гости друга детства, Андрея Ивановича Березина вместе с сестрой, Верой Ивановной.
        - Матушка, ты помнишь такого Андрея Березина? – спросил он Елену Васильевну.
        - Да, конечно. Это твой друг детства. У него еще была сестра Вера. Так ты был влюблен в нее и хотел на ней жениться. Мы с ее мамой, Елизаветой Валерьевной, едва уговорили тебя подождать со сватовством, пока ты не станешь взрослым.
        - Я случайно их встретил, когда возвращался от Марфы Борисовны и пригласил их к нам на обед.
        - Я рада этому. Общение с друзьями детства поможет тебе поправиться после ранения.
        - Знаешь, матушка, я решил отставить военную службу и заняться образованием, наукой и литературой.
        - Я поддержу любое твое решение. Хотя дядя может не понять тебя. Но это странно: ты никогда прежде не проявлял особой любви к учебе и тем более к наукам.
        - Да, к этому я пристрастился на военной службе. Пробую записать, что узнал, - пояснил Петр Петрович.
        - И что узнал?
        - Много чего, например, что думают умные люди.
        - Как интересно. Когда напишешь – дашь почитать?
        - Конечно. Матушка, вы будете первой читательницей Петра Николаевича Петрова, - сказал Петр Петрович и не покривил душой.
        - Я заметила, что у тебя натянутые отношения с невестой. Я угадала?
        - Врать не буду, - вы правы. Может быть, мы расстанемся. Там видно будет.
        - Тебе жить, Петруша. Отговаривать тебя не стану, но подумай хорошенько, - Марфа любит тебя. Но ее переменчивая любовь может сделать тебя несчастным.
        - И я о том же говорю.
        - Петруша, прошу тебя, будь со мной ласковей. Ты уже взрослый и можешь обращаться ко мне как к своему другу.
        - Хорошо.
        Разговор с Еленой Васильевной навел его на неприятную мысль о том, как трудно написать такую вещь, которая будет занимать внимание читателя, да не только читателя, самого автора, еще долго после того, как он поставит точку в конце предложения. Бывает так, что читатель будет ждать продолжения, но только если автору есть, что предложить. Чаще случается, даже с интересным сочинением, что ближе к концу пропадает интерес к тому, чтобы его закончить, но не потому, что боишься расстаться с ним, с его героями, а просто потому, что они надоели тебе. Петр Петрович вспомнил, что такое ощущение незаконченного удовольствия было у него недавно, еще в прошлой жизни, когда он смотрел черно-белый фильм-нуар “Un t;moin dans la ville” 1959 года выпуска. Это было кино о мстителе, которого месть сделала серийным убийцей. В главной роли был Лино Вентура. С ним играла известная актриса Сандра Мило в паре с Франко Фабрици и узнаваемый актер Робер Дальбан. Фильм был хороший, но, еще не закончившись, уже стал раздражать Петра Петровича. Лучше был фильм того же времени «Мари-Октябрь». Вот тот держал в напряжение внимание зрителя от начала и до конца. Там, кстати, тоже играли и Лино Вентура, и Робер Дальбан. Но особенно хороша там была актриса Даниель Дарьё, которую Петр Петрович встретил впервые в фильме по роману Стендаля «Красное и черное» в образе мадам де Реналь.
        Гости явились к обеду ровно в полуденный час. Их уже ждали. Они были элегантно одеты: Андрей Иванович в синий камзол, а Вера Ивановна в красное платье, которое особенно шло к ее изумрудным глазам и гармонировало с розами на щеках. Петр Петрович почувствовал, что невольно увлекся красотой гостьи. С сестрой Машей Вера Березина была хорошо знакома. Маша не могла усидеть на месте и не поставить в пример свою приятельницу.
         - Знаешь, Петруша, Вера – очень образованная девушка. Она даже стихи пишет. Мне будет приятно, если ты тоже возьмешься за ум и станешь писать.
        Петр Петрович уже хотел попросить Веру Ивановну почитать что-нибудь, но тут брат Дима стал передразнивать старшую сестру.
        - Знаете, дядя, Маша сама пишет стихи.
        - А ты откуда знаешь? Подсматривал, негодник? – спросил дядя, усмехаясь.
        - Что вы такое говорите! Я нашел стихи на столе. За столом сидела Маша. Она забыла их на столе. Я даже запомнил начало: «Мое сердце всё было в страсти, с моей наедине был милой, сведом получить всё не силой. Но со всем я сим не был в счасти. Дабы то вполне получити, я принуждал, но вотще всегда. Я токмо познал, что никогда так ту красну не видел быти».
        - Какой ты дурень, Дмитрий. Это стихи Василия Треадиковского.
        - Маша, ты не права. Петруша тоже пишет, но не стихи, а мысли.
        - Что такое случилось у нас в доме: одна стихи пишет или читает, другой дразнится, а третий мысли записывает. Прямо философ, - стал сокрушаться дядя-гусар.
        - Елена Васильевна, какой вкусный суп! Из чего он? – Вера Ивановна так решила перевести разговор со своей персоны на сам обед. 
        - Из раков, голубушка, - ответила Елена Васильевна.
        - В народе говорят: «раки пробирают до…
        - Александр Васильевич, братец мой, в народе много, что говорят, не к столу сказано.
        - Да, уж.
        - Александр Васильевич, а мы успеем с сестрой до дома добраться? – серьезно спросил для смеха Андрей Иванович, чем вызвал взрыв хохота за столом.
        - Да, Андрей Иванович, вот ты меня понимаешь, а мой распрекрасный племянник нет, - только посмотри на него: насупился как мышь на крупу.
        Застольные шутки были не по нутру Петру Петровичу. Они были неприятны не только ему, - чувствовали себя не в своей тарелке и Мария Николаевна, и гостья, Вера Ивановна.
        - Андрей Иванович не пугайте мою Машу. Маша, а ты не переживай, - суп из раков слабит только слабый желудок, а не такой, как у тебя.
         - Maman, да, сколько можно вести такие не куртуазные беседы в приличном обществе?
        - Ишь, нашлась, какая знатная куртуазка. Вот если бы ты была княжной Засекиной, то и задирала бы нос.
        - Дядя, я происхожу из не менее благородного рода, чем твой. К тому же я твоя родственница.
        - Да, именно потому, что ты моя родственница, ты ведешь свое происхождение от Рюрика. Кем были Петровы, когда Рюриковичи уже правили Русью?
        - Александр Васильевич, уймись. Вот разошелся, мой братец! – стала извиняться Елена Васильевна перед гостями.
        - Да, ничего-ничего. Мы уважаем Александра Васильевича как представителя древнего рода Засекиных, - стал успокаивать ее Андрей Иванович.
        - Вера Ивановна, меня перебили. Но я опять прошу вас прочитать свои стихи,  – гнул свое Петр Петрович.
        - Где, здесь? За столом? Но я не пишу натюрморты, - церемонно ответила Вера Ивановна.
        - Ну, хорошо, тогда в гостиной. Прошу вас, пожалуйста. 
        - Там видно будет.
        И в самом деле, зачем Петру Петровичу было нужно слушать любовные вирши любительницы стихов? Разумеется, его меньше всего интересовал поэтический дар Веры Ивановны. Ему важны были чувства, которые продиктовали ей стихи. Он хотел знать, на какие чувства она способна.
        И только когда сотрапезники, приговорив обед, перешли в гостиную, где устроили чаепитие, дорогая гостья соблаговолила уступить шевалье Петрову  и прочитала занятный стих.      
        Сия девица умною слыла,
        В беседе ловко мыслями плыла.
        Сказала раз: мне нужен муж
        Такой, какой не будет стуж.
        Хорош, пригож, но в меру,
        Что пристала кавалеру.
        Мы, дамы, любим тех,
        Гарантия кому успех.
        Кто сдаться может только нам,
        Пуская комплиментов фимиам.
        - Charmant, mon ;me! – похвалила подругу Мария Николаевна.
        - Я не знаю, что сказать, – вымолвил, удивляясь, Петр Петрович. - По сравнению с вашими стихами вирши Василия Кирилловича выглядят вчерашними. Ваши свежее, новее. Они, как бы сказать, стройнее что ли, элегантнее. Вы, случаем, не пользовались рекомендациями академика Ломоносова, как сочинять стихи?
        - Нет, милостивый государь. Мне нет нужды в сочинении обращаться за помощью к ученым академикам.
        - Вона как! Что, Петька, уела тебя краса наших краев? – заметил, усмехнувшись, дядя.
        Петр Петрович смешался и покраснел от досады.
        - Не бойся, Петруша. Ты еще не знаешь, какие страдания терпит председатель Военной коллегии от моей Верки.
        - Звучит складно, только мне не понятно, с кого мне нужно брать пример. С той ли дамы, которая выбирает хороших, пригожих, успешных кавалеров, не равнодушных, готовых на комплименты? И это называется любовью? Мне кажется, что сдаваться на милость победителю – это не любить, а трусить.
        - Светлана, кто бы говорил о любви, только не ты. Ты еще ребенок, чтобы в ней что-то понимать, - сделала замечание своей сестре Маша.
        - Тоже мне взрослая, - огрызнулась Света.
        - Спорим, не подеретесь, - стал подначивать своих сестер брат Дмитрий.
        - Ну-ка, прекрати, - пригрозила младшему сыну Елена Васильевна.
        И тут, как назло, дворецкий доложил о приходе Марфы Борисовны Зюзиной. Петр Петрович сразу подумал, что пришел конец так и несостоявшейся его любви  к Вере Ивановне. Что она подумает о нем? Ничего хорошего.
        - Вот и Марфа Борисовна собственной персоной! – встретил ее такими словами, усмехнувшись, Александр Васильевич. – Мы вас ждали, Марфа Борисовна. Давно вы не захаживали к нам в гости.
        - Явилась, не запылилась, - прошипела Мария Николаевна.
        - Рада всех вас видеть. Александр Васильевич, Елена Васильевна, мой жених Петр Николаевич, - приветствовала старших Засекиных и Петровых нежданная гостья. – Ой, кого я вижу, Андрей Иванович и Вера Ивановна. Здравствуйте. О чем идет сыр-бор? Я краем уха услышала, что младшие спорят о поэзии.
        - Скажи честно, Марфа, чем ты занималась с Мавриным, когда Петя был в походе, - стихами о любви или еще чем другим? – грубо спросила беспутную невесту своего брата старшая сестра.
        - Маша, так нельзя! – сказала, огорчившись, Елена Васильевна.
        - Можно! Пускай скажет, наконец!
        - Мы говорили о Петре Николаевиче. Я призналась его другу, Ивану Маврину, что лью слезы, жду и не могу дождаться своего жениха.
        - Какая ты хитрая, нас разжалобить хочешь, прямо как леди Макбет.
        - Вот и проговорился. Оказывается, наш Дмитрий уже читает Шекспира. Вот молодец. Кто тебя учит английскому языку? – Петр Петрович постарался перевести разговор с назревающего скандала в безопасное русло.               
        - Мисс Найт, наша гувернантка.
        - Скажи-ка, братец Дима, кто такая леди Макбет? – спросила того старшая сестра, вознамерившись развернуть разговор в опасном направлении.
        - Ну, что ты бесишься, Маша! Твой ухажер не стоит того, чтобы из-за него ссориться с братом.
        - Не лезь не в свое дело, молокосос.
        - Ах, так. Тайным воздыхателем моей сестрицы Маши был этот гад Маврин. И вот его отбила у нее невеста Пети, когда он был на войне, - сказав это, Дмитрий выбежал из гостиной.
        С криком, что она надерет ему уши, за братом выбежала из комнаты сестра Маша. Дядя хотел уже перехватить ее у самых дверей гостиной, но Елена Васильевна махнула рукой, давая понять, что пускай, мол, бежит, и тот, качая головой, опустил руки. Андрей Иванович и его сестра стали собираться, сказавшись занятыми.
        - Давно я так не отдыхал душой: тут вам и стихи, и какой театр, - Шакспер отдыхает, - не сдержался в выражении чувств, ухмыляясь, Андрей Иванович.
        Его сестра, Вера Ивановна, только поблагодарила за обед Елену Васильевну и откланялась.
        - Я вас провожу, - вскричал Петр Петрович и мигом вышел из комнаты.
        Марфа Борисовна, вся в слезах, хотела выйти из гостиной следом за Петром Петровичем, но ее удержала Елена Васильевна, расспрашивая ту, как поживают ее родители.
        Светлана во все глаза жадно впитывала в себя новые впечатления.
        Александр Васильевич подвел итог светского собрания хлесткой фразой: «Какой скандал в благородном семействе».       
         
                Утешение
       Выбегая из гостиной, Петр Петрович сгорал от стыда, что послужил предметом болезненного влечения Марфы Борисовны, чем вызвал неприязнь Веры Ивановны, к которой стал испытывать нежные чувства, и не хороший смех ее брата. Он хотел объясниться с ними. Спору нет, гости стали свидетелями безобразной сцены ревности и обиды многих участников обеда. Петр Петрович сердцем чувствовал, что сильно разочаровал Веру Ивановну. Пикантность болезненной ситуации добавляла подмена жениха Марфы Борисовны его не молодым двойником, Петром Петровичем, изображавшим пылкого юношу. Слава Богу, никто не догадывался об этом. «Прямо водевиль какой-то», – недовольно скажет строгий читатель. «Ваша правда», - отвечу я ему. Что делать. Но такими комедиями полна наша обычная жизнь. Без них она превратилась бы в скучную прозу.
        Как только Петр Петрович догнал Березиных на самом пороге дома.
        - Да, брат, искренне сочувствую твоему горю, - уже без смеха сказал Андрей Иванович и показал жестом, приложив указательный палец в перчатке к своим губам, что разговор с его сестрой излишен. – Ждем тебя к нам в гости послезавтра. Мы устраиваем вечер знакомств. Если ты не придешь, то я сильно обижусь на тебя.
        - До свидания, - молвил на прощание Петр Петрович.
        Вера Ивановна молча, не смотря на него, кивнула головой.
        В расстроенных чувствах Петр Петрович вернулся назад в гостиную. На удивление он мало злился на Марфу Борисовну. Ему даже было жалко ее немножко. Но он не сдержался и сказал, что думал.
        - Ну, вот, Марфа, чего ты добилась, - испортила всем и самой себе своим визитом настроение.
        - Извини, пожалуйста. Больше ноги моей не будет в этом доме, - порывисто ответила Марфа Борисовна и направила свои стопы к выходу.
        Но Елена Васильевна опять удержала ее за руку, сказав: «Я оставлю вас наедине, а вы поговорите друг с другом без посторонних, как жених и невеста».
         - Что мне делать с вами, Марфа Борисовна? – стал спрашивать жених свою невесту.
        - Бросьте меня, такую гадкую, - сказала, давясь словами, Марфа Борисовна и затем с надеждой посмотрев на Петра Петровича, произнесла: «Вы совсем не любите меня, Петр Николаевич».
        - Марфа Борисовна. Вы красивая женщина. Я вам симпатизирую. Но для женитьбы этого мало. Нужна любовь. Может быть, я вас полюблю.
        - Но как же так! Вот вы со мной говорите так, как будто я вам чужая. Между тем совсем недавно вы говорили мне, что любите меня. Я понимаю, что вам наговорили на меня. Да, впрочем, я сама виновата. Вчерась наговорила на себя такое… Но это со зла на саму себя и вашего товарища. В нем я видела вашего друга, а он воспользовался моей слабостью.
         - Марфа Борисовна, скажите честно, вы изменили Петру Николаевичу?
        - Что вы такое говорите? И зачем вы говорите о самом себе в третьем лице? Не переживайте так, Петр Николаевич!
        «Час от часу не легче. Надо же было проговориться. Следует быть осторожнее и не выдавать себя. Она видно подумала, что я заговариваюсь от волнения», - подумал про себя Петр Петрович.
        - От таких новостей не заволнуешься!
        - Чиста я перед вами, Петр Николаевич! Как перед Богом клянусь.
        - Не упоминайте, Марфа Борисовна, имя Бога всуе. Скажу вам: я подумаю. Но жениться я буду только по любви. Если снова почувствую оную, сразу скажу вам. Все эти события начисто отбили у меня охоту жениться.
        - Петр Николаевич, так мне ждать, когда вы подумаете или почувствуете?
        - Марфа Борисовна! Вы иронизируете, что ли? – опешил Петр Петрович.   
        - Как вы сказали? Я не поняла вас.
        - Да, ладно. Проехали. Я расстроен и не могу сказать вам, что решил.
        - Хорошо, Петр Николаевич, буду покорно ждать вашего решения, каким бы оно ни было.
        - Только не говорите, что наложите на себя руки, - вдруг неожиданно для самого себя сказал Петр Петрович. Видимо, это в нем, все-таки, проговорился его двойник.
        - Не дождетесь, - молвила Марфа Борисовна и выбежала из комнаты.
        - Ну, и дела, - только и мог, что сказать Петр Петрович.
        На следующий день он отправился в Военную контору, чтобы решить вопрос об отставке «по семейным обстоятельствам». Там ему сказали, чтобы он подал заявку. Его поставили на очередь и сказали, что необходимо  зайти на следующей неделе с целью узнать, как продвигается его дело. Недовольный бюрократической волокитой, Петр Петрович шел по Тверской улице и чертыхался. От дурного настроения его избавила встреча с Верой Ивановной. Как только он увидел ее, так сразу повеселел. Но его веселье как рукой сняло обращение знакомой Веры Ивановны. Оно просто его потрясло: она назвала его по имени и отчеству «Петром Петровичем».
        - Петр Петрович, здравствуйте!
        - Здравствуйте, Вера Ивановна.
        - Не удивляйтесь так. Она ничего не знает, - не знает даже того, что сейчас разговаривает с вами. Это я воспользовался ей, чтобы поговорить с вами.
        - Я так и знал.
        - Что знали?
        - Что все это неспроста. Не просто так я попал в другое время.
        - Да, Петр Петрович. Вы правы. Что делать. Пора вам узнать правду. Я думал, надо ли вам все говорить. Но потом решил, что вы должны знать все: кто вы и зачем здесь появились.
        - Кто я? Вы назвали меня Петром Петровичем.
        - Да, я назвал вас этим именем.
        - Кто вы?
        - Я ваш создатель.
        - Как это так? Я вам не верю. Я на самом деле являюсь Петром Петровичем Петровым.
        - Таким вас сделали. Я ваш автор, а вы – герой моего сочинения.
        - Не может быть, - убежденно сказал Петр Петрович. – Я настоящий… человек, а не какой-то там герой вашего сочинения.
        - Если вы настоящий человек, то каким образом смогли попасть в прошлое время, в восемнадцатый век? Ваше предположение о том, что есть другие миры, параллельные вашему миру, верно. Но оно верно только в том смысле, что ваш мир – это выдуманный мной мир произведения. Ему параллелен мир, в котором я живу. Это в моем мире было в реальности то, что теперь существует только в моем воображении и вашем сознании – сознании героя, которого я вообразил себе.
        - Я вам не верю, - вы меня испытываете.
        - Да, это так: я испытываю вас. То, что я говорю правду, доказывает тот факт, что с вами говорю не я лично, а другой персонаж моего сочинения, - Вера Ивановна. Ее устами я общаюсь с вами как автор повести о вас и Вере Ивановне.
        - Если это так, то зачем вы рассказали мне об этом? – по интонации вопроса Петра Петровича было слышно, что он пребывает в подавленном состоянии и пробует уверить себя в том, что он настоящий человек, а не выдуманный персонаж.
        - Я не знаю, что мне делать с тобой дальше. Я не хочу тебя потерять. Это может произойти, если предоставить твое будущее сюжету повести. Может выйти так, что ты окажешься соперником князя Трубецкого. Он же воспользовавшись своим положением и, возможно, договорившись с Марфой Борисовной воспрепятствовать вашему сближению с Верой Ивановной, сделает тебя несчастным. Я не хочу такого исхода истории. Я могу тебя спасти авторским произволом. Но я не желаю держать тебя в неведении. Ты понимаешь меня?
        - Да. Но если это так, то я прошу вас сделать меня живым, свободным, независимым от вашего произвола. Пусть будет то, что будет по сюжету.
        - Петр Петрович, ты не понимаешь того, о чем просишь. Твоя жизнь в произведении лучше той, так называемой «настоящей», о которой ты просишь. Ты просишь меня не вмешиваться в твою жизнь. Но ты не знаешь, что такое жизнь в нашем мире. Она только на словах свободна и является нашей жизнью. На самом деле в этой жизни мы несчастны, зависимы. От нас мало, что зависит. В этой жизни мы марионетки, куклы в еще больше степени, чем вы персонажи произведений. Мы более несчастные существа, чем вы. И самое главное: мы менее реальны, чем вы, как бы нам не хотелось это отрицать. Лучше уж жить выдуманной жизнью в творчестве, чем «реальной» жизнью в быту. То, что такая жизнь реальна, - это сплошная иллюзия. Но без нее, этой иллюзии, как условия, в чем и состоит парадокс, жизнь сочинения невозможна.
        - Все равно отпусти меня, мой автор, - стал умолять герой автора.
        - Хорошо. Но тогда пеняй на самого себя, - ответил автор и оставил героя в покое, наедине с самим собой.
        Но это уже другая история, которой нет места в этой истории без конца.

                Послесловие
        Читатель, если он любопытен, может обидеться, посчитав, что его обманул автор. Давайте разберемся, сердитый читатель. Вот вы спрашиваете о том, зачем нужно было тащить героя через целых двести шестьдесят лет вглубь истории, чтобы там его оставить. Туда его затащили, чтобы он лучше там сохранился, превратился в музейный раритет. Ведь все из прошлого, где нас уже нет, но мы его знаем, нам ценно.  Даже если, простите, любезный читатель, это известная субстанция, например, мамонта. Тем более ценно, если таким музейным экспонатом будет живой человек или герой исторического романа. Это, конечно, шутка, но в каждой шутке есть еще что-то, что прячут за комической маской. Это то, что современные люди зовут «экзистенция». Она остается, когда мы снимаем маски и извлекаем из себя Я. Если автор – это Я, то его произведение – это место на время любования масками, которые он надевает на самого себя. Он разыгрывает самого себя на потеху публике.
        Дорогой читатель, что останется от автора, когда его уже не будет, когда он закончит произведение и кончит, закроет самого себя как автора? Его маски и вы, любезный и внимательный читатель. Представление продолжается. The Show Must Go On! Вот меня и взяла обида за персонажа. Мы оживаем маски собой. Так будем последовательны и отдадим им  самих себя. Может быть так мы сохранимся для истории?
        Вечный дух автора живет во всех его формах-масках, в которых он овеществляется, является реально и материально в словах. Он размножается, множится в них, в персонажах, все же оставаясь для них трансцендентным автором. Они ему имманентны, но он для них является внешним, потусторонним. Персонажи внутренне присущи ему. Они являются для него явлением его сущности, проявлением его самости, внутренне сокрытого от него самого. Он сам создает себя. Но то, что получается, не есть он сам, и оно отличается от его самости.
        В реальном мире все едино только для духа. Для людей нет. Даже среди самих людей существует отчуждение человека от другого человека и от самого себя. Это отчуждение реально и необходимо для физического выживания. В реальном мире нет другого существования, кроме физического. Об этом следует помнить тем фантастам, которые путают свои идиллические фантазмы, вроде души или духа, с реальностью. Дух, естественно есть, но ты не есть дух. Дух вечен даже в тебе, но ты конечен. Смотри, не путай. Твоя душа смертна. Бессмертна не она, а Бог в ней. Душа может стать бессмертной в Боге, но для этого в ней следует остаться только тому, что есть в Боге. Бог не человек. Поэтому человеческое смертно. Бог никогда не становился человеком. Он только уподобился ему. Для чего? Разумеется, для того, чтобы спасти себя в том, в чем он есть, вернуть себя обратно из человека в себя. Для Бога все едино? Почему? Потому что ты бог? Глупо. Едино только в том смысле, что Он во всем есть Он, а не все. Вечно не многое, а одно. Это и есть истина. Только она реальна. Тебе, конечно, это неприятно. Но истина – это не то, что приятно, а то, что есть.
        Истиной является и то, что люди одиноки. Они боятся одиночества, бегут от него. Но находят везде только себя. В этом человек есть образ и подобие Бога. Только в отличие от Бога то, что они находят во всем, - самих себя, - есть иллюзия. Поэтому человек есть иллюзорный образ и кривое подобие Бога. Человек есть ложный образ Бога. Атеисты выворачивают это выражение шиворот навыворот и получают такое выражение: «Бог есть ложный образ человека». Человек одинок. Утешением его в одиночестве является душа, которая пробует, пытается преодолеть отчуждение. Иногда это у нее получается на время. Другое дело – Бог. Он не одинок. Он существует как духи. В этом смысле душа человека уподобляется духам. 
        Но, что тогда делать человеку? Ничего, кроме того, чтобы быть самим собой, то есть, человеком. Это единственное, что он может делать, если активирует все свои возможности. Поэтому можно быть похожим на Бога по-человечески. Это, конечно, иллюзия, но она лучше, чем вообще ничего или быть похожим на Бога по животному, например, по-собачьи. Но быть человеком – это не значит корчить из себя «Героя» или «страдальца за все человечество», тем самым оправдывая своей жертвой бесчеловечные условия существования людей в обществе. Культ жертвы остается на совести «розовых христиан», вроде Федора Достоевского.
        Точно таким же образом дело обстоит и с автором, и с его героями. Для своих персонажей автор - бог. Но не для себя. Тогда как Бог есть Бог для себя как Дух. Дух есть целое, в котором части равны друг другу. Кстати, человек для Бога является духом. То есть, Бог в нем не видит ничего такого, чем он не является. Другое дело человек. Он находит в Боге того, кем не является. Так же и автор находит в персонаже самого себя, свою реакцию на то, чем не является. Персонаж, напротив, не может найти себя в авторе. Но это не мешает ему строить планы на то, чтобы самому управлять своей повествовательной судьбой. Именно об этом просил Петр Петрович своего автора, - о том, чтобы тот опустил его восвояси на все четыре стороны. Почему бы и не отпустить?
        Бог есть Абсолют в том смысле, что все имманентно ему и для Него нет ничего иного, чем Он Сам. Он не есть иное Себе. В этом смысле Он есть Истина. Бог есть Не-Иное в Себе и для Себя. Но для иного, всего, что не есть Бог, Он является Иным. Те, кто утверждают, что Бог как Абсолют еще является Иным Абсолюту, не понимают, что таким он является, является иллюзорно, не для Себя, а для другого, например, человека. Но Он никак не может быть иным Самому Себе, иначе он не просто немыслим, но полностью бессмыслен, ибо Его Не-Иное есть Сущность Бога, Его Самость как Самого, абсолютного Я. Если он и может быть Себе Иным, то только условно, как, например, беспредельная предельность или предельная беспредельность. Предельность иная, чем предел, в том смысле и только в том смысле, что  она не имеет вне себя предела, ибо предел содержится в ней, так как она и есть предел, его сущность. Беспредельность иная, чем беспредел, в том смысле и только в том смысле, что она беспредельна в пределе, в целом и вообще, а не только частью и в отдельности. 
        Для чего тогда иные мнят, что есть Иное для Самого Абсолюта, есть Иное Самому Богу? Естественно, для того, чтобы иметь возможность для себя, иных, чем Бог, стать не менее великими, божественными, чем Сам Бог в Ином. Ведь Иное им ближе как иным, чем Бог.
        Такого рода логику практиковал Петр Петрович по отношению к своему автору, решив дополнить автора своей версией авторской истории.