Сергей Довлатов - впечатления

               

В разные периоды жизни, начиная с детских лет, я сталкивалась с теми или иными произведениями или высказываниями Сергея Довлатова, но не часто, возможно, поэтому у меня не сложилась ясная картина – что он собой представлял как писатель, человек и общественный деятель. Обсуждая Довлатова в том случае, если он равен своему герою или выводит себя под другим именем (то есть – альтер эго), я думаю, стоит этого определения и придерживаться. То есть – типичный герой Довлатова (можно назвать его лирическим, комическим, лирико-ироническим – вариантов много). Говоря о нем как об общественном деятеле, то есть, о человеке, пишущем исключительно от своего лица, мы уже рассуждаем о личности самого писателя.

Вот как сам Довлатов рисует контуры своей жизни (и трансформации своей личности): от спортсмена (силача, чуждого рефлексии, – это его собственное понимание своего «я»)  - до человека, явно находящегося в состоянии глубокой депрессии (несчастливая любовь, отчисление из института, армия – служба в лагерной охране, написание литературных произведений, которые не печатают). Он не считает себя последовательным диссидентом, думая, что весь его протест в те времена ушел в пьянство (как, к слову, у многих). О себе Довлатов говорит следующее: невзирая на физическую силу, морально он всегда был слаб, хотя и пытался это скрыть, с этим бороться… И это определение мне кажется объективным, когда он описывает отношения своего героя с женщинами, которые вертели им как хотели. В «Заповеднике» он описывает героя (явно похожего на него самого), для которого даже эмиграция не была самостоятельным шагом. Семья приняла решение – и он последовал за ней, опасаясь, что на чужбине окажется куда хуже, чем в привычном месте. Но пьянство в полном одиночестве, возможно, привело его к мысли, что надо цепляться за соломинку…  здесь он утонет.

И за границей он становится известным общественным деятелем – кляня коммунистов и воспевая американскую демократию. Ему доверяют даже руководство изданием «Новый американец». Довлатов заявил о себе как яркий публицист, предоставляющий свободную трибуну для высказываний самых разных точек зрения, в том числе националистических: «Мы будем продавать страницы экстремистам – любавичам, украинцам. Но – тактично отмежевываться» (из переписки с Л. Штерн). Антисемитам – естественно, нет, а вот русофобам – пожалуйста. Но это им казалось неким требованием бизнеса в этой стране.

Мне Довлатов представляется каким угодно человеком, но… не фальшивым. Я в его искренность верю. Когда-то мы сами все эти иллюзии разделяли, считая Америку – раем, свою страну – адом. Интересно, что бы он сказал, дожив до наших дней и понаблюдав за своей любимой Америкой…

Конечно, Довлатов наделен чувством юмора, близким и булгаковскому, и гоголевскому… В целом творчество его производит приятное впечатление, но фигура он, безусловно, не сопоставимая ни с Булгаковым, ни с Гоголем. Яркие типажи, интересные характеры – можно ли сказать это о его произведениях? Его отношение к людям, как к слабым, уязвимым, нелепым, смешным существам больше всего напоминает мне чеховское. Но у Чехова мы запомним Ионыча, Дядю Ваню, Аркадину, Тригорина, Попрыгунью… Кого мы запомним у Довлатова?..

Может быть, в этом-то и была его подлинная трагедия, - он видел некую высоту, понимал, что она недостижима. И это не зависит от того, печатают его или нет, применяют ли тактику кнута и пряника, входит ли он в моду или из моды выходит. Есть люди, которые прекрасно знают себе цену вне зависимости от того, что говорит им окружающий мир.

И он в зрелые годы на свой счет не особенно обольщался: «В шестидесятые годы я был начинающим литератором с огромными претензиями. Мое честолюбие было обратно пропорционально конкретным возможностям. То есть отсутствие возможностей давало мне право считаться непризнанным гением. Примерно так рассуждали все мои друзья. Мы думали: «Опубликуемся на Западе, и все узнают, какие мы гениальные ребята. И вот я на Западе. Гения из меня пока не вышло. Некоторые иллюзии рассеялись. Честолюбие несколько улеглось. Зато я, кажется, начинаю превращаться в среднего американского литератора». И добавлял при этом: «Только пошляки боятся середины». В этом я с ним согласна. Среднего уровня еще надо достичь! А это многим и многим никогда не удастся. Бывают авторы, которых любят за неподдельную человечность, за искреннюю готовность ставить других выше себя. Довлатов из их числа.

Больше всего уязвимость его героя проявлялась в отношениях с женщинами – первой любовью, женой, дочерью… Смесь глубокой обиды и желания услышать от них хоть что-то утешительное, добиться знака внимания со стороны может показаться проявлением отчаяния. В их глазах он мало что значил. Да и в своих собственных – тоже.

Когда Довлатов рассуждает о том, что женщин привлекают отнюдь не большие деньги, а сила, которая заключена в мужчине, их заработавшем, это – очередное признание, что сам он такой притягательной силы лишен. На него обращают внимание – но это, что называется, «на безрыбье»… пока не возникают другие кандидаты. Не все женщины предпочитают таких мужчин (их психологи любят называть альфа-самцами), но происходит это очень часто.

А у героя Довлатова парадокс – внешне он очень брутален, а внутренне… и женщины быстренько просекают его скрываемую до поры до времени слабость.

Описывая свои отношения с представителями разных политических партий за границей, с равной иронией относясь к экзотике всех мастей (от церковной до либеральной), он, по сути, погружается в ту атмосферу, которая царила у нас во времена Перестройки. Сейчас эту эпоху описывают иначе – тоже с иронией, но несколько иной, как это делает Юрий Поляков. По-другому оценивая свою страну (которую он сравнивает с Индией того времени и считает, что СССР относительно нее был райской страной). Иначе смотря на эпоху застоя, когда действительно был дефицит, тотальное пьянство… но и было многое такое, что мы воспринимали как само собой разумеющееся и не ценили, пока не лишились этого: бесплатное образование, медицина, возможности творческих союзов (среда обитания – свои дома отдыха, возможность бесплатно издать произведения и т.п.), своя система образования (на мой взгляд, во многих областях - куда лучше той, которую нам навязали после распада Союза), культурные учреждения курировало Министерство культуры, которое разбиралось в их специфике (а не Минобр).

Вот что написал по этому поводу сам Довлатов (который как публицист нравится мне больше, нежели как прозаик): «За последние годы в советской, да и эмигрантской прессе выработались определенные стереотипы и клише – «казарменный социализм», «административно-командная система», и в более общем смысле – «эпоха застоя». Но жизнь, как известно, и в том числе – культурная жизнь страны, шире и многозначнее любого, самого выразительного стереотипа». И описывает, как с ним в юном возрасте возились маститые литераторы, вообще бескорыстной профессиональной помощи как таковой старшего поколения младшему было несоизмеримо больше, чем сейчас (это касалось любой профессии, любого места работы, где человека терпеливо учили, вводя в курс дела, и это считалось нормой). И это была забота государства.

Возникла тенденция к объективизму в оценке этого исторического периода. Реальные приобретения и реальные утраты. Чего больше на чаше весов – того или другого? Этот вопрос каждый для себя решал сам… Но многие решили не так, как хотелось бы махровым антисоветчикам.

Проблема коммунистов в том, что они не умеют признавать свои ошибки. Они с некоторых пор (когда укрепились во власти) разучились работать с населением – разъяснять им то, что разъяснять было необходимо: что СССР ведет не колониальную политику - колониальная политика предполагает, что колонии будут жить хуже нас, а наша страна и внутри Союза и за его пределами реализовывала принцип равенства. В отличие от хваленого «демократического» Запада, по сути, разграбляющего страны третьего мира.

 Не нужно было заставлять учить наизусть содержание съездов КПСС, молиться на юного Володю Ульянова и всех членов семьи Ульяновых, создавая из них нечто вроде библейских героев…

 Когда коммунисты рвались к власти в начале двадцатого века, они выступали на митингах совершенно иначе, вызывая симпатию, доверие. А потом решили, что власть нужно удерживать страхом.

Сейчас коммунисты обвиняют в развале системы всех, кроме самих себя. Не понимая, что люди в начале прошлого века поддерживали совсем не такую идею, реализованную совершенно иначе. Они видели то, что должно быть построено в будущем, абсолютно НЕ ТАК.

Диссидентов (особенно из творческой среды) можно понять, они действительно нуждались в большей свободе. И не все из них были мечтающими исключительно о больших деньгах (хотя таких была, возможно, и большая часть). Нельзя до такой степени душить иными запретами, люди стали задыхаться…

Довлатов – как кажется мне, как раз из числа искренних диссидентов. Человек, которому претило все казенное, навязанное, догматическое, демагогическое. Вместе с тем, как мне кажется уже в своем нынешнем возрасте, он наивен.

Если среди коммунистов было достаточное число дураков и приспособленцев, это не значит, что сама по себе идея – дурацкая. И не стоит по отдельным несимпатичным личностям судить о ней в целом. Потому что так же можно оценивать и любую другую идею – по личным антипатиям.

Сейчас я совершенно не разделяю его политические взгляды. Не благоговею перед личностью Солженицына и вообще не верю ему (достаточно начиталась фундаментальных современных исследований). Не демонизирую коммунистов и не преклоняюсь перед идеей западной демократии.

Но тогда часть мира считала, что ничего лучшего не придумано. А мы – это самое главное зло. Думаю, пик популярности Довлатова во многом был связан и с торжеством открытого победившего антисоветизма (когда в эмигрантах  и «запрещенных» видели исключительно мучеников). А антисоветизм некоторое время спустя стал выходить из моды… он все меньше и меньше отражал умонастроения новой эпохи с ее изменившимися оценками прошлого и настоящего.

Думали ли диссиденты, что когда-нибудь это произойдет? Или считали и продолжают считать, что эта карта козырная навечно, и можно до бесконечности эксплуатировать тему?..