Кривая берёза

ПАВЕЛ

На моём письменном столе не пишутся письма, ушла пора написания на бумаге пером, зато уютно расположился ноутбук (слово то какое застряло в нашем обиходе), есть место для словарей и справочников, для дежурной кружки крепкого горячего чая, для блокнота и карандаша с мягким грифелем, иногда случается потребность в срочной записи.

А за окном серенькая и такая привычная природа нашего Севера, но разбавленная яблонями. Соседство сосен и яблонь –необыкновенно. Особенно весной, в пору цветения яблонь, сосен и белых ночей. Северо-запад, куда сваливается уставший шар солнца, не теряет румянца до восхода. Ему, восходу, передаётся радужный набор торжества очередного дня жизни.

Нас двое. Я - пишу, вернее, печатаю одним пальцем. То прозу, то стихи. Бывает и вместе они уживаются в написанном. Так спасаюсь от дум кипящих. Физически одряхлел, но каши ем, килокалории расходовать надо, вот они и используются в написании.

И ещё. На столе стоит иконка и смотрит на меня и на мои усилия высказать что-нибудь вразумительное. Смотрит на меня святой праведный Иоанн Кронштадтский строго и вопросительно:

- То ли ты делаешь, делом ли занимаешься?

И каждый раз я пожимаю плечами и развожу руки: а что мне остаётся делать, если в строю остаётся голова в исправном состоянии…

Для меня он, прежде всего, земляк, архангельский пинежский мужик. Отец мой рассказывал:

На побегушках был у хозяина парикмахерской в Питере: воду согрей, волос убери, в лавку сбегай, а в лавке конфетки карамельки в бумажке с картинкой. Так их хотелось, даже не глядя на них слюна текла.

Со временем, стали давать какие-то копейки. Тут уж я оторвался. Куплю карамелек и в укромном местечке только успеваю бумажки разворачивать, даже и не разглядывал их. Такая вот сладкая жизнь началась у меня.

Но в скором времени и кончилась. Не выдержали молодые зубы такого напора, болеть начали и часто с опухшей щекой ходил. Хозяин ругался и не допускал к клиентам, а обслуживал я в зале, в который принимали простой люд, на их головах руку набивал, им обветреные лица намыливал.

Не знаю, в шутку или всерьёз, хозяин буркнул:

- Сходи к Иоанну Кронштадтскому, он, говорят, всем страждущим и болящим помогает.

Легенды ходили по Питеру о необыкновенных деяньях Иоанна Кронштадтского, священника Андреевского Кронштадтского собора. И предстал я пред светлые очи Иоанна с подвязанным платком лицом, на котором одна щека была толще другой раза в три.

Расспросил  меня, довольно головой покивал, узнав, что я тоже с архангельских краёв. Наложил тёплые ладони мне на голову, постоял так некоторое время и сказал:

- Иди, сын мой, не будут больше болеть твои зубы…

Так и сказал, глядя в глаза мои.

В самом деле, забыл вскоре о зубной боли, и хоть и крошился зуб, но молча…

Смотрю я на Иоанна Кронштадтского, представленного иконой, и какое-то родственное чувство шевелится во мне после отцова повествования. И хотя нет ни того, ни другого, для меня они близки и рядом. Можно поговорить и посоветоваться.

Электронный будильник мерно, неумолимо, отсчитывает секунды  времени моего пребывания на такой противоречивой, но прекрасной по сути и образу жизни на Земле. Обыденная жизнь обыкновенного человека. И, вместе с тем,  узнаваема, но   неповторима.

               
Вечная благодарность и поклонение Творцу нашему, за то, что довелось мне участвовать  в эксперименте ЖИЗНИ на обитаемом островке вселенной.


                КРИВАЯ БЕРЁЗА


Так уж случилось: посрeди отборного соснового бора-бeломошника, посeлилась бeрёзка. За нeсколько сот мeтров, могучим дыханиeм  шалоника, заброшeно ceмeчко приболотных бeрёз. Живучая оказалась порода, сумeла найти капли влаги на голых пeсках, и, чeрeз год, на тонeньком стeбeлькe-cтволикe привeтливо блeстeли листочки.

Нe пожалeли грибники-ягодники, надломили юную бeрёзку. Но жажда жизни не дала засохнуть чуду: выросла бeрёза. В нeясный шипящий гул сосeн, согласно пристраивался хлопотливый лeпeт листьeв одинокой бeрёзы. Всем она хороша, и белой кожей, и длинными косами, но сломанноe в дeтствe тeльцe нe изросло, нe cмогла бeрёзка одолeть свой нeдуг.

Стали нeдобрыe люди звать eё – Кривая бeрёза, а вслeд за ними привыкли так называть и житeли окрeстных дeрeвeнь. Подчиняясь годовым прихотям, отращивала длинные косы, перекрашивала их со временем, теряла, впадала в долгий зимний сон. Круговерть метельных снегов да тоскливый вой голодной волчьей стаи напоминали Кривой берёзе о нескончаемости жизни.

Грохот моторов, вонь и копоть, исходящая из стальных чудовищ, заставили взволноваться местное лесное население, в образе сосен и Кривой берёзы, и вспомнить прежнее безмятежье.

И нет уже больше покоя. Пылят и грохочут стальные уроды. День и ночь. Вываливаются из утробы колесниц люди, обламывают ветки берёзы, пропадают длинные девичьи косы, срывается белоснежная одежонка.

***

Мы решили: не трястись на пыльном автобусе пять километров, до Кривой берёзы. Мы – это три мужика из деревни Исток, два молодых и старый, отец и сыновья: младший – Павел, старший – Иван.

Младший, в последние сутки пути, скучал на пароходе. Отслужил три года в пограничниках и вернулся на родину. Когда кончилась крутизна правобережья и пошли заливные луга, с засильем кустарников и черёмуховых зарослей, сильнее застучало сердце: узнаваемые родные места.

Обычная толпа на дебаркадере, по делу и зеваки. По делу – это встретить, проводить кого-то, близкого или знакомого.  Перехватить в пароходном буфете пару пива: высший пилотаж выпивох. И ничего, что буфет, при таких случаях, сплавляет просроченное пиво, зато оно пенится и пузырится почище шампанского. Зеваки – люди любознательные, им до всех и всего дело есть. По уходу парохода они обстоятельно обсудят всё увиденное и услышанное. Вот здесь и зарождаются небылицы местного масштаба.

Павел не ожидал такой встречи. Пахнул, разогретый июльским солнышком гудрон дебаркадера, отцовские усы пощекотали щёки, брат Иван приветливо протянул руку.

Брат Иван уже отслужил. В Северном флоте. В стройбате. Северному флоту лес рубили и обрабатывали. Дело нужное, но как-то не особо военное. Но брат не обижался и не выказывал внешне своё недовольство. Приезжал, в самоволку, с Нименьги, с беломорского побережья: гимнастёрка и галифе, но на погонах надраенные латунные буквы СФ.

Разнотравье заливных лугов… Давно Павел не слышал жаворонка над цветущим привольем, так уж старалась эта малая птаха, славя пригожий день, травы, где построено гнездо и где хозяйничает подруга…

А ноги заплетает мышиный горошек, тимофеевка, клевер, в низинах пырей, с головой окунаешься в это зелёное море.

- Ну, что, сыны, перекур? – устало опустился на бревно-плавник отец.

 Да и то: за семьдесят перевалило старому, а одет по всем правилам самостоятельного старика. Из снятого суконного кепаря-аэродрома и от седой головы – пар, брюки заправлены в кирзовые сапоги, сатиновая рубашка застёгнута на все пуговицы. Никакого послабления. Остро запахла горящая махорочная самокрутка, а из полевой сумки отец достал поллитровую бутылку водки, белого вина, по определению жителей Истока.

-А вот стакана нет, как быть? – седая голова подсохла и готова была к решению бытовых неотложностей. Из жестяной баночки из-под зубного порошка «ТЭЖЭ» высыпана махорка, баночка помыта и готова к разливу спиртного, так же, как и души Ивановых.

Расположились Ивановы на берегу лесной речки-ручья. Тёмный настой болот, из которых веселилась и перекатывала песчинки вода ручья, был необыкновенно приятен и свеж. Павел с удовольствием попил воды, зачерпнув берестяным дежурным ковшиком, приписанным к переходу через ручей.

Тяжело, под корку ржаного хлеба приживалось белое вино. Но затем, чудесный день, день возвращения на родину, день встречи, ещё похорошел, набрался спелости и довольствия. Теперь уже в три махорочные самокрутки дымилась стоянка, а отец расчувствовался, пустил старческую слезинку от радости единения с сынами.

- Мне тоже довелось послужить, в 15-ом году записался охотником.
Друга призвали воевать, и я решил спасать Веру, Царя и Отечество, помнится мне, от Вильгельма.

Я в те годы в Питере жил, парикмахером работал, холостяк, прилично зарабатывал, сига по-польски едал и булочку французскую, которую сожмёшь рукой, отпустишь, а она опять такая же. Как сыр в масле катался. Дурь погнала приключения искать…

Тут отец надолго умолк, задумался…

Цвёл июльский день. Слабый ветерок заречья доносил запахи скошенных трав. Высоко в небе трепыхался жаворонок, ещё выше, крутил круги коршун, мощный воздушный поток поднимал его. А здесь, под ногами, ласково голубели пучки луговой герани, как капельки крови проглядывали гвоздики, лютик уверенно завоёвывал луга. Пропадали луга, истощались.

               
                ***
ОТЕЦ

Отец сидел на краю «своей» пожни. В детстве, до ухода «в люди» в Питер, пожня эта, обществом, была отдана Ивановым. Вот под этой могучей пихтой спасался от сенокосного дождя, и был тогда мал,  мала и пихта.

Оба сына рядом. Выпитое вино бодрит. Махорка привычно потрескивает в очередной самокрутке. Спешить никуда не надо. Привольно и хорошо. Вот в озере, в которое впадает лесной ручей, ходят стайкой подъязки.  Сходить бы с удочкой на зорьку.

- Папа, ты что-то забыл? - Паша лежал на спине и глазами обнимал бездонное небо.

- Нет, не забыл, наоборот, вспомнил… попутно… Удивительно, в 22 году, из плена, я вот так же, и в эту же пору, добирался до дома. Отец умер, а мать старушка жила, ждала и даже невесту мне подобрала…  А я,  только от одной невесты, от чудной Илонки.

Как в жизни  всё расписано, какие неожиданные крутые повороты.

Стреляют, оказывается, на войне из пушек и винтовок. Пришли с маршевой ротой в какую-то польскую деревеньку, определили нас в сарай на ночлег, а утром и началось… И беспрестанный грохот, и свирепый лай пулемётов, и треск ружейный… Все куда-то побежали, а я с другом замешкался. Вот и чужая говоря слышна.

- Сдаваться надо! – кричит мне друг. Уж он то знает, он в учебном отряде два месяца был. Под Питером.
-А как сдаваться?
- Очень просто: бросай ружьё и поднимай руки вверх.

Так мы и сделали. Только развели нас сразу: друг – унтер, а я даже и на солдата не похож. Увели его, а мне махнули рукой, иди, мол туда. Я и пошёл в плен, на семь лет получилось. И лихо было и голодно, и работу всякую приходилось выполнять, но как узнавали, что я питерский мастер-парикмахер, сразу наступало облегчение.

Стал я Миклошем в Венгрии, у хозяина парикмахерской. Застрял капитально. Причина – молодость, вино и дочка хозяйская, Илонка.
Слюбились мы. Дело к свадьбе двигалось. Всем хороша девка: и статью, и нравом. Да вот беда, болячка на губе не проходила, думал  я,  рак, и боялся. А там и обмен пленными объявили. На родину потянуло, необъяснимо, от хорошей жизни. В родную деревню… Двадцать два года как уехал…

ИВАН

Любил лето Иван. И себя в лете любил. И соседскую девчонку-женщину попутно. Вот и сейчас места не находил, расселись тут, тары-бары разводят, полсотни раз слышали это. Бутылку водки выпили, ещё бы добавить, в сумке пусто. Домой надо, дома есть… припасли на встречу.

Тянула Ивана летняя пора в деревню. И весеннее раздолье полой воды. И охотничья осень… Улыбнулся Иван, вспомнив, как «подстрелил» пару светленьких на дороге до Кривой берёзы.

В тот год, когда демобилизовался, снега долго ждали. В соседнем селе застрял, у друзей детства. Выбрался от них без копейки и с пошатнувшимся здоровьем. И вот как повезло. С проходящей полуторки окликнули:

- Парень, где у вас магазин?

Мою больную душу посетила возможность. Мужики ищут магазин, значит нездешние и с рублём, можно приписаться к ним в компанию. Меня здесь каждая собака знает и я с каждой знаком. Нет проблем. Затоварились. Выпили. Запели, засвистали соловьи. Нет, соловьи не запели, по случаю глубокой осени. Это душа возрадовалась.

А хлопцы были вербованные на лесозаготовки. Ехали на работу в Приречный лесопункт. И я, «оказывается», туда же добирался.

Иней щедро покрыл придорожные пожухлые травы. Нахохлился безмолвный лес. Гудели провода, вместе со столбами, связь бежала рядом с большой дорогой, говорят, ещё в царское время телеграф придумали.

Не доехал я до Кривой берёзы. Неспешно катила полуторка. «Нашёл» в кузове машины вещмешок, а в нём, с приятным стеклянным стуком, беседовали поллитровки. Кабина веселилась напропалую. От солёных анекдотов и лошадиного ржания придорожные ёлки возмущённо взмахивали лапами.

При переезде через ручей, на подъёме, машина еле тащилась, и я, прихватив пару бутылок, вывалился через задний борт. Куст можжевельника принял меня и прикрыл от машины. Хотя ей было совсем не до меня. И мне тоже стало весело.

- Не пора к дому двинуть? Мать там заждалась, все глаза проглядела…

Встали, пошли. По берегу протоки вышли на высокий берег реки. Вольным воздухом и простором ошарашило в очередной раз. Сколько живёшь, никак не привыкнешь к дикой красоте и мощи многоводья. Над стремительным потоком носились ласточки береговушки. Тяжёлые чайки важно вышагивали по мокрой кромке песчаного берега. Река торопилась жить. Недолгое северное веселье. Пройдут какие-то пару месяцев, поплывёт золото листьев, и будет река задумчива и хмура: не хочет она ледового плена.

И полетят птицы на юг, туда, где тепло и прокормиться можно. А я на север: деньжат подзаработать. В деревне какие заработки? Трудодни…  Куда их? Собаке под хвост. А хорошо жить, когда рубль в кармане, и друзья водятся, и нос в табаке.

ПАВЕЛ

Всплакнула на радостях матушка… Такая она стала маленькая и сухонькая. Я долго не мог расцепить руки, обнявшие маму. И у самого что-то подозрительное шевельнулось в уголке глаза.

А на столе заждался обед, исходил жаром чугунок со щами, в глиняной латке румянилась картошка.  Всё с пылу, с жару: мама специально протопила печку попозже. Но царём всего пиршества был, конечно, домашний хлеб – ярушники. Не настоящие ярушники, не из своего ячменя, выросшего на пяти сотках, обмолоченного на звонком промёрзшем гумне весёлыми цепами, а из прозаической покупной ржаной муки. Но изделие матушкиных рук было выше всякого одобрения: остался в горячем разломе хлебушка аромат и дух неспешного июльского тепла скромного российского поля.

После съеденного и выпитого, после неспешного обеденного разговора, брат Иван достал главное своё приобретение: ижевскую двухстволку бескурковку двенадцатого калибра.

- Ну, пограничник, пойдём попробуем этого зверобоя и тебя проверим, умеешь ли ты стрелять…

Отказываться было бесполезно, да и обижать его не хотелось. Пошли. Набрали пустых бутылок и пошли на берег реки.

В среде охотников округи Иван считался непревзойдённым мастером стрельбы влёт. Да и то, метровому облаку дроби трудно было разойтись с неспешным взлётом кряквы.
Из-под обрыва вылетали вверх бутылки, я швырял их в голубизну подобревшего неба, следовал грохот двенадцатого калибра и бутылки падали на песок. Пять выстрелов, пять не разбитых бутылок. Сердился брат, протирал очки, заглядывал в дымящийся ствол.

У меня получилось. Пять вылетов, пять бутылок вдребезги. Недобро глянул брат на меня. Привык он быть первым. Но ничего не сказал. Ушёл к соседке, к Маше.

Выросла девчонка, вытянулась. Одна беда: короче одна нога другой. Пыталась помочь деревенская повитуха, но ничего не вышло. Махнули рукой, живёт, и ладно. Повзрослела девка, симпатична на личико оказалась, но физическая ущербность не давала жить нормально.

Время и природа берёт своё: прижила она парня от парня, теперь очередь  до Ивана дошла… Пора ему, пора, семью заводить, тридцать лет уже стукнуло. А всё неприкаянный, неприбранный.

Батарейный приёмник «Искра», славно так, выдаёт «Свадьбу с приданым». Работают люди, веселятся, переживают, какая жизнь без этого. И мы, в своём захолустье, соучаствуем вживую. Купил отец приёмник, скопил деньги и купил. Пенсию нежданно недавно объявили. В двадцать рублей.

И я, совместно с влюблёнными, переживаю и вздыхаю. Есть о чём и о ком. Всплакнула и осталась моя любимая в далёком краю. С неопределённостью: когда встретимся. Брату лучше: шаг и на месте. «На крылечке твоём каждый вечер вдвоём…». А до моего крылечка полторы тысячи вёрст.

А солнце, между тем, катилось к закату, с явным намерением устроиться на ночлег, все в той же, северо-западной стороне окаёма. Боры беломошники там, ещё не вырубленные, но сумеет солнышко устроиться на короткий отдых   в этих лесах.

На помойке отыскал ржавую консервную банку. И тут же накопал червей. Рыбачить с Иваном решили. В паре километров, на старице, в большую воду ёлки подмыло, упали в воду. Говорят, в них окуней больших водится несметно.

Не стал я расспрашивать Ивана о его зазнобе, захочет поделиться, сам расскажет. Любовь – дело тонкое.

Окуни не клевали. Уж низкое солнце позолотило ельник. Вечерняя зорька подходит. А эти окуни и в ус не дуют, даже вездесущие ерши подались в края иные. Я ничего. Горит костерок, дымок небо красит, жаром комаров гоняет. А брат заскучал:

- Схожу до магазина, недалеко, пара километров, пузырь принесу.

Я пожал плечами, давай, коли есть охота. Недалеко, в пожнях, стрекотала косилка, фыркали лошади, отчаянно матерился косарь, то ли на лошадок, то ли на жизнь свою неудачную, хорошо ещё, что запрохладело ввечеру. Мужики, небось, у сельпо гужуются…

Вернулся брат. С гордостью вскинул пузырёк: светлого стекла поллитровую бутылку водки архангельского разлива.

- Вот только вечная проблема, нет стакана…

- Есть, зато, банка под червями, помой её с песком, сполосни водкой.

Так и сделал брат, но, когда плеснул немного водки в банку, покрутил её там, задумался. Я наблюдал всё это и спросил: о чём?

- Да, думаю, то ли выпить, то ли вылить…

В шутку посоветовал, выпить, конечно. Что и было в момент исполнено. Занюхал брат сухой коркой хлеба, что имела постоянную прописку в кармане пиджака.

Тут и рыбалка изменилась: сидели мы у жаркого костра, вспоминали «давние» времена. Я тоже помочил язык, но из бутылки, не стал прикладываться к помойной посудине.

- Помнишь, присылали мне в армию посылку на ноябрьские праздники, была там бутылка ликёра.

Я помнил, сам забивал гвоздики в крышку посылочного ящика.

- Так вот, проверил старшина и обнаружил…, а вечером, перед отбоем, построил нас и торжественно вручил бутылку мне.

- Бей о рельсу!
 
Сам отошёл в сторонку, откуда было удобно наблюдать. Бойцы с интересом ждали развития событий. Я оправдал их ожидания.

- В те времена, на бутылках были пробки из алюминиевой фольги, с хвостиком. Дёрнешь за хвостик и выход свободен. Я этим и воспользовался. И пока старшина опомнился от такой наглости, добежал до меня, опустела, почти, бутылка. Выхватил у меня и врезал по рельсу. Как будто вина была его. Весело ребятам, ржали в десятки мощностей. А меня на губу. А на моей губе остатки шоколадного ликёра. Справил годовщину Октября.

Иван не забывал прикладываться к стерильной банке и когда опустела бутылка, рыбалка вмиг надоела, потянуло к подруге.

ОТЕЦ

Беспокоил старший сын. Ни к какому берегу приткнутся не может, ни с работой, ни с бабой определиться не получается. Да и дурь, по пьянке, лезет полной мерой. Как-то были в соседней деревне у братана, сына женил. Напился Иван до чёртиков, нашёл топор и с гусеничным трактором драку затеял.

А то дома разгром устроил. Мать из дома сбежала. Дикость какая-то… Внутренние собственные проблемы решает таким образом.

Страсть к ружьям появилась. Скупает всякий стреляющий хлам, вон, в летней избе, полдесятка на стенах висит. Не раз уже стрельбу в деревне поднимал. Нет порядочных мужиков в деревне, некому мозги ему вправить, старые да малые…

А то, придумал какой-то Халмер Ю. Видишь ли, денег там немеряно отсыпают. Уехал. Вернулся через пару месяцев с пустым карманом и пробитой головой. Определённо, женить его надо, может к лучшему дело наладится. Мнительность какая-то, подозрительность: не любят его в семье… Брата припутал: был он в отпуске со службы, играл при уезде «Прощай, любимый город…» А, я возьми и напиши на пластинке: Дорогой Павел играл перед отъездом. Сломал и выбросил пластинку.

Нет, женить его надо, определённо. Связался тут с одной, вот пусть и сходятся.

На рыбалку сыны ходили. Места я не находил, всё ходил по двору и прислушивался. Худые мысли в голову лезли. Обошлось.

Уехал Павел долю искать, к любимой, как видно, серьёзно у него дело складывается. Дай бог, счастья ему и благополучия. Вон, у соседа семеро, а ладов ни у кого нет. Как-то всё шалтай-болтай получается.

А Иван до осени глубокой будет дома колобродить. Искать халтурку, ишачить и напиваться. Совсем с панталыка сбился мужик.

ПАВЕЛ

Простоял в переполненном общем вагоне, в тамбуре, сутки. Жениться ехал. Одолжил у тётушки денег на свадебный костюм и поехал. Притихшие вологжане, возвращались из отпускной вольницы. Не было пьяни и разгула. Всё осталось там, в тёплом разнотравье лугов, на тихих речках и озёрах. И не было радости возвращенья в туманы и холод города на голых сопках приморья. Но жизнь диктует своё.

У меня вот тоже нежданно-негаданно всё повернулось.

Август… Тепло и задумчивость дней уходящих, вполне соответствуют настроению. Неизведанная пора любви тянула меня в тот край, где горизонт плавает в ласковых водах озера, где на каменистые берега выбегают вековые, с узловатыми ветвями и корнями, сосны: чтобы услышать новость, которую принесёт говорливая волна, чтобы чувствовать без помех неповторимость простора и красоту бытия.

И в этом заповеднике нетронутого естества ждёт она, милая и неожиданная, Любаша - любовь моя.

Всё разрешилось неожиданно.

Споткнулись, столкнулись мы при гололёде марта. Нос к носу и в обхват. И в глазах её и в моих, как видно, явилось отражение действительности. Перевернулся мир у меня, а Любаша на мгновение обвисла в моём объятии, но очень быстро кончилось это откровение...

Вот так, без речей, глазами, мы объяснились и враз поняли, что больше нам нет жизни друг без друга.

А до этого знакомы были пару лет. Нравилась она мне, но и только. Мало ли девчонок на свете, которые симпатичны. Вот, а подсознание выдало свою установку, которая выплеснулась в наружу в один чудесный мартовский день.


И краше стал день. В удивлении всплеснули руками-ветвями сосны. Серая ворона, до этого оравшая хриплым ором, смутилась и стала наблюдать развитие хода события. А его и не было, этого хода. Просто всё стало на своё место. Мир пополнился ещё одной счастливой парой.


Путь мой, к Любаше, начинался с парохода и закончился водной дорогой по озеру, на попутной моторке. Одинокая фигурка на берегу… Томительное ожидание… Удивительно ласковый взгляд милых глаз…

Не было у нас торжественных мероприятий бракосочетания. Не было фаты у невесты, а жених щеголял в долг купленном костюме. Внешне всё было обыденно, а души наши купались в любви и неге близости.

Государство, в лице секретаря сельского совета, заверило, возникновение новой семьи, печатью и мы отдали полтора рубля за это. И был стол, где гвоздём явилась щука, пойманная соседом Любаши. Добрые соседи и знакомые невесты пили красное вино и закусывали золотистыми кусочками круто обжаренной щуки. Была, конечно, и другая еда, но она осталась почти нетронутой.

С той далёкой поры, я почитаю приход волшебного августа, с его тёплыми, тихими днями и ночами, с туманами, вольно плавающими в низинах, с окончанием белоночья и тревожно-заманчивым мерцанием первых звёзд.

ИВАН

Схлестнулся я с её бывшим хахалем, крепко, до крови. Взял он на подмогу брата старшего. Подкараулили, когда возвращался от неё, от Марии. Трещал плетень, который был союзником с тыла, и который вооружил меня колом, иначе бы не отбиться от перволюбителя Марии. Махались остервенело, но молча, до тех пор, пока не захрипел один из них и не свалился.

И стало мне страшно, и гудела голова, горело разорванное ухо, благо удар пришёлся на плечо, скользнув по голове.

Всплеснула мать руками и уткнулась в фартук, не могла сказать ни слова, только тихо стонала да тряслись плечи её. Помог отец. Молча, с фонарём «Летучая мышь» собрал на дворе подорожник, разукрасил им ухо; тугая повязка утихомирила гудящую голову.

Ночевать ушёл на поветь. Пристроил рядом на сено двустволку, на всякий случай, что ещё взбредёт сопернику моему. Есть патроны с солью.

Ладно бы, если парни оказались пришлыми, а то со своей деревни… Ромка поматросил и бросил… И видел я в ней, ту кривую берёзу, что стоит на перепутьи, над которой поиздевался прохожий люд, но не сломал её, не вывел из жизни. Пожалел Марию, да и настала пора семью заводить, на четвёртый десяток заглянул. Вон, у брата уже наследник пешком под стол ходит.

Не покалечил ли я Ромку? Мысль такая не давала успокоиться и уснуть. На одном кусочке земли жили, выпивали союзно, лещей ловили на донки в белые ночи, когда зори спать не отпускают, комар поёт нескончаемо и лишь густая завеса махорочного дыма приносит облегчение.

Надо, на время, исчезнуть, а дальше видно будет, что и как… Ничего не сказал родителям, собрал необходимое и, без объявления отбытия, подался в райцентр, к знакомым.

Была и раньше задумка: на полгода съездить, деньгу зашибить, теперь подторопило, подтолкнуло. Правда, ещё не определился, куда податься: то ли на шахты, то ли на нефтянку, то ли пеньки производить.

Узнал о Ромке: отлежался парень. Ухо моё заросло, занял деньжат на дорогу и первичный прокорм, и знакомая дорога повела меня на Север.

ОТЕЦ

И вновь остался я с бабкой вдвоём. Приходили парни, вроде, я с ними бузу затеял. Допытывались – когда и куда Иван подался. Не поверили мне, что тоже не знаю ничего, поглядели косо, похмыкали.

- Можешь от нас привет Ивану передать, будем ждать новой встречи «с объятиями», - сказали напоследок.

Разделилась семья наша на три части. Я, со старухой, в старом родительском доме. Полыхают закатами окна и я догораю, при махорочной самокрутке. Сизой струёй, в неподвижном вечере, висит дымок, потрескивает махра ярославского «помола». Крепка зараза. Иной раз слезу вышибает. Или сыновья уехавшие - причина?

Жизнь близится к концу. Недавно соседа похоронил, с бесштанных пор знались, после Питера, войны и плена… Вот и доживать получилось рядом… Хорошо, что сынов много у него, было кому проводить в путь последний. А мои разбежались. Павел, тот, как видно, капитально устроился: дом поставил, внучок уже подрастает.

А Иван? Не впервые уезжает. Ненадолго, как всегда… Хорошо, если целым приедет…

ПАВЕЛ

Павел получил телеграмму в полдень 30 декабря. Короткий текст не укладывался в голове: «Иван убит бандитом… Папа»
 
И остались недоделанными дела года, осталась жена с сынком провожать старый год, наряжать ёлку новогоднюю немудрёными игрушками, осталась в мечтах волшебная новогодняя ночь, с её тишиной и загадкой по сути происходящего.

Но всё это мелочи, четвёртый десяток годов шёл Ивану и остались у него недожитые, несколько десятков  недопитых, недолюбленых годов. Остались рыбацкие тихие зори и охота…

В догадках терялся Павел: как это случилось? И пока, так неспешно, тащился поезд просторами северных лесов, не мог, как прежде, валяться на полке с книгой. В тамбуре, с беломориной в зубах, коротал это нудное время. Ничего не менялось в жизни: с диким рёвом неслись встречные поезда, на станциях работали ларьки с «Товарами в дорогу», предлагали плавленые сырки и банки консервов, которые отдавали содержимое лишь при содействии специнструмента.

Нет больше брата, не увидит он этой организованной железнодорожности…

Перестук промороженных веток старых тополей, при случившейся оттепели с порывами влажного, совсем не январского ветра с запахом печных дымов, так знакомо Павлу и волнительно. Долго стояли обнявшись с отцом, тряслось отцово старческое плечо в беззвучном, бесслёзном мужском плаче.

- Как мама? Где она?

- Свалилась старая, у дочки осталась. Казнит себя: всё жаловалась богу на непутёвого сынка, просила урезонить, на путь  праведный наставить, «вину» в случившемся видит…

Перешли старики на вахтовый метод проживания: зиму в городе у дочки коротают, а чуть солнышко с пригревом гулять по небу соберётся, так и старики в своё гнездо летят.

Помянули сына и брата, отец выбросил тонкомерный «Север», достал из заначки пачку махорки. Долго крутил самокрутку, отвык, и когда, с треском и капитальной вонючестью заработала «сигара», глубоко вздохнув, начал говорить о пережитом.

ОТЕЦ

Белковал Иван. Зима случилась малоснежная, без лыж, удобно, и белка есть. И надо же случиться такому: случайно или с густым намерением встретились Иван с Ромкой в охотничьей избушке. Нос к носу. С ружьями. Не могли они поделить избушку, стояла между ними Мария… Нет свидетелей, что там произошло, но из леса вышел один Ромка.
Не заходя домой, прошёл к соседке, которая приторговывала водкой «с выгодой», спросил корку хлеба, выпил с горлышка и отправился к Марии. Кованым кольцом крылечной двери вызвал хозяйку:

- Мария, я принёс привет от Ивана…

-Где он? Что с ним?

- В избушке у Ольховника, забирай, твой он, навечно…

Сказал так и исчез Ромка. Ищет его милиция…,

ПАВЕЛ

Не мог больше отец говорить и был в последующие дни в каком-то ступоре. Его понять можно, годы… и так жестоко отобрать сына… Я крепился, дело житейское – похороны, надо было вершить. Тяжёл и горек этот последний путь…, но ничего не поделаешь, совершить его отпущено каждому, но вся горечь в том, что всё вышло далеко преждевременно и трагично…


                ***
По сие время живёт Кривая берёза. Всё так же, изрыгая гарь, проносятся мимо железные чудища. Но нет ныне остановки «Кривая берёза», нет старинной деревни Исток, разъехались, разбрелись жители её: кто в район, кто по России, а кто и на погост навечно определился.

В приход каждой весны выкинет Кривая берёза мягкие, липкие листочки. В очередной раз взволнуется Берёза, заслышав радостные крики, прилетевших на родное болото, журавлей. И вновь белые ночи, ветры, пропахшие запахом разогретых сосен и зацветающего багульника, напоминают ей о временах былой молодости.

Скоротечно северное лето. Уйдёт тепло, ночные туманы, первые утренники снимут зелёный наряд у Кривой берёзы, и будет она стоять в прощальной позолоте до настырных ветров листобоев.

И, кто его знает, может, подхватит вольный ветер осени лёгкий лист и принесёт его на могилку Ивана Иванова, на могилку Марии; и ляжет он, в успокоении, к родственным душам, принеся привет от Кривой берёзы.