Дружеская услуга

    Воинское подразделение, в котором мне пришлось отбарабанить два года срочной службы, расположено в глухомани. В радиусе ста километров - никакого жилья. Армейская жизнь была чертовски однообразной. Свободное от службы время заполнить было практически нечем.

    В начале июня, когда я отслужил уже полгода, вместе с жаркой погодой в нашем подразделении объявилась мода на лысую голову. Начальство к этой моде относилось благосклонно, полагая, что лысый солдат потеет меньше. Солдаты-старички поговаривали между собой, что начальство тайком мечтает, как бы на лето переводить солдат на летнюю обувь. Сапоги с портянками, которые летом благоухали так, что у чувствительных людей дух захватывало так, как будто они хватанули полстакана неразведённого спирта, поменять на особые плетёные сандалии.  В такой лёгонькой обуви голым ногам будет приятно маршировать на плацу или бежать по тревоге на позицию.

   И вот, когда июнь был в полном разгаре, после ужина ко мне подошёл земляк Свистунов, дружески хлопнул по плечу и с пламенной надеждой в глазах предложил:

   - Слушай, Орлов, подстриги меня под нулёвку?

   - Да ты что?! Я ведь не умею.

   - Ерунда! Чего тут уметь? Давай, давай, сделай доброе дело для земляка!

   - Нет, я боюсь. Иди к Погорельскому, он как заправский парикмахер стрижёт.

   - Денег у меня нет, а в долг он не стрижёт: принципиальный.

   - Ага, а я, значит, должен тебя задарма стричь, так что ли?

      - Ты же сам говоришь, что никогда не стриг. За что же тебе платить? Я буду тебе бесплатной, опытной собакой. Понял?

   - Нет.

   - Слушай, Орлов, брось ломаться! Тебе это тоже выгодно. На мне ты научишься красиво стричь. Составишь конкуренцию Погорельскому. Денежку будешь зашибать. К дембелю, глядишь, кое-какой капитал сколотишь. Домой вернёшься, дело своё откроешь.

   «Может быть, он и прав? - подумал я. – Пора уже и о будущем думать».

   - Ладно, - говорю, - чёрт с тобой, тащи машинку!

   Свистунов сходил к старшине и принёс машинку. Мы идём с ним в бытовку. Свистунов обнажает свой торс, обматывается простынёй, и я начинаю стричь.

   Ах, как он ойкал, как дёргался и вертелся, как подпрыгивал и кричал в мой адрес типичную армейскую лексику, которую называют матом. Но я всё это выдержал. Обнуление состоялось. Конечно, вышло как-то полосато, но я радовался – это был мой первый блин на парикмахерском поприще. От усердия я даже вспотел.

   Я отошел на пару шагов от клиента и залюбовался: под волосами у Свистунова оказалась симпатичная круглая голова.

   Взглянул на себя в зеркало и Свистунов. Он заулыбался своему отражению и как-то сразу забыл все неприятные ощущения процесса обнуления. Вдруг он заметил полосатость на голове и перестал улыбаться.

   - Послушай, Орлов, по-моему, немного полосато получилось. Как ты думаешь?

   - Ты ведь, Свистунов, из деревни, - говорю я, - парень сельский, знаешь и видел, что после уборки пшеницы стерня всегда полосатая остаётся. Это же природа. Диалектика. Деревенщина, ты хоть Энгельса-то знаешь?

   - Издеваешься?! – обиделся Свистунов. – С меня хватит и нашего замполита. Он такие сказки заворачивает – ухохочешься.

   Мы помолчали.

   - Ладно, Орлов, здесь у нас не политзанятия. Стерню полосатую я тоже видел. Но вдруг к нам в роту шефские девчата нагрянут? А у меня купол полосатый?!

   - Брось, Свистунов, бредить, - отвечаю я. – Какие девчата? Какие шефы? Степь да степь кругом! Да и машинка всё равно больше не берёт.

   - Слушай, Орлов, а если побрить? Пусть мой купол будет сверкать, как солнце – девчата тогда ослепнут от восторга, а?

   - Эх, Свистунов, смотри, чтобы старшина не ослеп, да не влепил бы тебе пару нарядов на работу!

   - Орлов, будь другом, побрей мне голову, а?
 
   - Ну, тебя, – говорю, - к чёрту с твоей романтикой и бритой головой! Это знаешь, какая канитель? Да и брею я ещё хуже, чем стригу – самому-то мне ещё брить нечего, кроме усов.

   - А-а-а, - обрадовался Свистунов, - значит, маленький опыт у тебя уже есть!

   Свистунов был парень заводной: всё своё счастье и несчастье он предпочитал сразу выхлёбывать. Вот и в тот раз ходил за мной как привязанный и занудствовал: побрей, да побрей.

   - Ладно, - говорю, - чёрт с тобой, давай бритву. Но только покажи сначала, как брить-то надо.

   - Не бойся, всё просто: намылишь мне голову и води бритвой раз, раз, раз – и готово!

   Сбегал он до своей тумбочки, принёс станок с безопасной бритвой, мыло; из кухни притащил горячей воды; взбил в стаканчике мыло до розовой пены.

   - Вот, смотри, Орлов, как надо брить, - сказал Свистунов, устраиваясь перед зеркалом.

   Он помазал пеной себе виски, быстренько, и как-то даже ловко, срезал бритвой пену вместе с волосами, а потом прополоскал станок в горячей воде.

   «Ну, - думаю, - бритьё – дело, видимо, простое. Со свистуновской головой как-нибудь справлюсь».

   Свистунов сел на табуретку, развернул по плечам полотенце и бодро сказал:

   - Давай шпарь!

   Я намылил ему голову, взял бритву и стал водить ей туда-сюда. Но бритва почему-то волосы срезает плохо, тогда, как кожу на голове режет хорошо. А Свистунов вроде бы и ничего: или не чувствует, или терпит – сидит и помалкивает, может быть, потому, чтобы панику в моей душе не посеять. А может быть, просто боялся, что я брошу бритву и убегу, куда глаза глядят, тем более что до отбоя не так уж много времени осталось. Я уже понял, что брить сложно и трудно, и что Свистунов меня крепко надул со своим бритьём. Помогло мне тогда ещё и то, что мыльная пена сама по себе была розовой и кровь только усиливала этот цвет, что придавало ситуации меньшую трагичность.

   Но, как говорится, глаза боятся, а руки делают. И когда я с горем пополам последний раз провёл бритвой по свистуновской голове, делая последний порез, я с таким радостным облегчением вздохнул, что Свистунов тотчас сообразил, что муки его закончились, и он тихо прошептал:

   - Всё?

   - Всё, - говорю, - да вот какая закавыка получилась: порезал я тебя немножко. Продезинфицировать не мешало бы твою лысину. Как бы какая-нибудь гангрена не привязалась.

   - Чего ты мелешь, Орлов? Какая к чёрту гангрена!

   А я к его лицу зеркало подношу:

   - Взгляни-ка на свой купол.

   Глянул он и ахнул:

   - Боже ты мой! Подожди, я сейчас одеколона раздобуду.

   А одеколон в те далёкие времена в нашей доблестной армии был на вес золота. Эту жидкость, благоухающую плохо ухоженной цветочной клумбой, наша лёгкая промышленность, готовила на чистом винном спирте. К сожалению, у человеческого организма всегда был свой, особый, взгляд на этот напиток, поэтому конечный продукт его переработки, покидая надоевший ему организм, распространял на окружающую среду такой мощный аромат, что степень противности его невозможно представить в реальных цифрах и тем более в благородных словах. Тем не менее, этот напиток пользовался у солдат нашего подразделения заслуженным уважением, хотя почётной грамотой за его потребление солдат никогда не награждали. В каптёрке у старшины стоял стеллаж, на котором каждый военнослужащий срочной службы имел личную ячейку, в которой красовался флакон с тройным одеколоном, гордостью нашей отечественной промышленности. И не дай бог, если у кого-нибудь этот флакон, или в равной мере его содержимое, вдруг исчезали из ячейки. Старшина бросался на поиски похитителя, находил его, и своим мощным корпусом прижимал беднягу к стенке любого, подвернувшегося под его горячие руки, строения и рычал в лицо:

   - А ну-ка, дыхни на меня!

   Вот почему, подавая мне флакон с тройным одеколоном, Свистунов умолял меня, не тратить слишком много этой драгоценной жидкости:

   - Ради бога, Орлов, не выливай весь одеколон на мою многострадальную голову, уж пусть лучше немного гангрены, чем истязания старшины!

   - Ладно, Свистунов, что я не понимаю, что ли? Давай сам на мои ладони наливай, сколько считаешь нужным.

   Подставил я ладони ковшиком, он в него налил тройняшки миллилитров двадцать – рискнул и не пожалел – а эту живительную влагу я ему сразу же на голову вылил и быстро по всей голове растёр.

   О, если бы вы слышали, как взревел Свистунов, как выронил, так и не успев закрыть его пробочкой, флакон с одеколоном, который тотчас устремился в узкое горлышко и стал расползаться по полу. А его хозяин уже взлетел с табуретки и мчался в умывальник, дико взвывая и постанывая. Я бросился за ним, предварительно подняв и закрыв флакон с одеколоном.

   На вопли и стук сапог из канцелярии выскочил дежурный офицер:

   - Что случилось, дневальный?

   - Ничего, товарищ старший лейтенант! Просто Свистунову голову побрили и слегка освежили, вот он и радуется.

   - Радуется?! – усомнился старший лейтенант и пошёл в умывальник, чтобы на месте разобраться: так ли это.

   А Свистунов голову под кран с холодной водой засунул, и второй раз освежается, и уже только похрюкивает. Это уж он, действительно, от удовольствия, потому что боль, видимо, отпускать стала. А мне пришлось коротко доложить дежурному офицеру ситуацию.

   - Эх, вы, гусары, - почему-то сказал старший лейтенант и снова ушёл в канцелярию.

   После этого случая Свистунов меня долго садистом обзывал. За что? За то, что от гангрены его спас? А что касается бритья, так сам, ведь, зануда, напросился, про стрижку я уж и не говорю.

   Незадолго до дембеля я Свистунову неоднократно предлагал обрить голову, мол, скоро к девчатам на смотрины поедешь, но он кратко отвечал:

   - Иди ты, Орлов, к чёрту!