Значимая работа художника

Значимая работа художника.
В один зимний день пришел я к художнику Алексею в его мастерскую и попал на празднование: собралось много друзей и знакомые мне художники, мастерские которых были в соседних комнатах и посторонние незнакомые, с которыми меня тут же перезнакомили. Отмечали они удачно проведённую выставку, на которой были приобретены картины Алексея: он по этому поводу и устроил «вечеринку»-праздник, так как появились у него деньги, и много денег…
А после вечеринки, на которой и выпивки было мало, многие из его друзей-поздравляющих вообще не употребляли алкоголь: у одного язва желудка, у другого «жена не велела напиваться» - это новый для меня художник Николай и на всякий такой свой отказ он говорил поговорку свою, выдуманную: «баба не велела, баба не велела» - так отказывался он от острой пищи с перцем, например, - мы остались с Алексеем вдвоём в комнате-мастерской. И тут я обратил внимание на фотографию, появившуюся на столе в рамке: там были парень с девушкой в фотостудии старинной, это фото профессиональное из недавнего прошлого: позади фон из материала-занавески и стояла высокая тумба с вазой и цветами, какие ставились в фотостудиях раньше.
Об этой фотографии и начал рассказ Алексей:
« - Будьте добры, Алексей Николаевич, подержите! – Знакомый фотограф бесцеремонно сунул в руки Алексею лампу-прожектор и пояснил: - На лицо падают блики, искажается цвет. Вы отойдите немного подальше, на полшага. Так… -
Когда фотограф включил свет, и стало ярко, как днём.
Тем солнечным днём, когда Алексей начал писать свою Нину.
А этот день он вспоминал до сих пор часто.
С утра над рекой туманилось, и когда они садились в лодку, чтобы плыть на острова, все сиденья были покрыты каплями утренней росы. Садится на мокрое не хотелось. Алексей достал из этюдника лоскут, которым он вытирал кисточки, протёр сначала корму, где он думал усадить Нину, а затем скамейку посредине лодки, на которую сел сам, готовясь грести.
Они с вечера решили плыть на большой остров, где рос свой «островной лес» с невысокими молодыми деревьями, очень живописный и где, говорят, даже грибы росли и ягоды. Нина хотела собрать грибов, чтобы приготовить их для Алексея и взяла корзинку. От берега по песку тащиться с этюдником и корзиной – малое удовольствие, а он вызвался помочь, чтобы Нина вольно побегала по песчаной гряде. И она радовалась восходящему и всё сильнее пригревающему солнцу, прыгала, как маленькая девчонка, скакала вокруг Алексея, как «старичок» бредущего по песку в котором увязали ноги в сапогах…
Вспоминая теперь Нину, такую весёлую в тот день, он вспоминает о том, что думал тогда: «как она отнесётся к его поцелую?» Лесок вначале был редок, он видел её. Она шла – внешне очень спокойная: нагибалась за сыроежками, заглядывала под елочки, иногда задерживалась, чаще - нет, и по этим движениям её он понимал, что грибов она не насобирает.
Наконец он потерял её из виду, но слышал, что Нина напевала какую-то песенку…, голос у неё был грудной, глубокий, но слишком сильный. Ему песня не запомнилась, тогда он думал о знакомстве с Ниной, как об очередном романе, каких было много во всякий приезд его в санаторий. «Девушка она хорошая, но в годах, думал тогда Алексей, - ей замуж пора. Целоваться с такими девицами опасно».
Они зашли далеко в глубь леса. Берёзы тут были совсем старые. Ветер расчёсывал их гибкие ветви, относил-наклонял их в сторону. Молоденькие сосенки в тени больших деревьев росли спорой посадкой, в ряд идущей полосой шустро тянули кверху свои колючки. Алексей, глядя на эту красоту, всё время думал о чём-то грустном, до конца не понятном: о старости и молодости, о себе и о матери, которая тогда уже была дряхлая, как эти старые берёзы, осыпающие высохшие ветви; думал о том, что какая-нибудь из этих берёз упадёт, а сосенки поднимутся ввысь, и станет на этом месте сосновый бор.
- Нина, ты где! – крикнул он подуставший.
- Тута! – отозвалась она.
- Я постою на полянке! – сказал Алексей. – Мне нравятся эти берёзки. А ты походи рядом. –
- Мне тоже нравятся эти берёзы, - откликнулась она. – Хорошо: постойте, порисуйте, а я пособираю грибы. Только вы откликайтесь на мой голос, чтобы я не заблудилась –
- Хорошо, я буду кричать: эге-гей! –
Алексей неторопливо разложил этюдник, как всегда, оценивая местность. Для этюда надо было выбрать точку, чтобы пейзаж смотрелся. Летом, конечно, предпочтительнее встать в тени, но пока солнце было скупо, ласково, пригревало не очень сильно, и Алексей решил расположиться посередине поляны.
Было приятно, щурясь от света, возиться с этюдником, прилаживать картон. Устанавливая картон, Алексей пожалел, что не взял с собой холста. На холсте можно было написать этюд и начисто. А теперь придётся писать эскиз.
Приладив картон, Алексей быстро набросал общий контур эскиза. Две берёзы, склонившиеся ветвями к самой земле, а между ними – молодые посадки: сосенки и елочки подняли кверху светлые побеги-свечки.
Он уже разбавлял краски на палитре, когда вдруг ему пришла иная мысль: почему только две берёзы? И снова где-то стучалась мысль о матери: мать одна-единственная на свете. У каждого человека она одна…
Может, и не совсем так думал Алексей. Но он сменил ракурс и его взору открылся вид на берег реки. Поскольку они находились на взгорке, на высоком холме острова и до берега было далеко, но река высвечивалась на самом горизонте.
От сознания, что он нашёл правильное композиционное решение: вместо неба была река, ему работалось очень легко.
Алексей писал. Останавливаясь лишь затем, чтобы отойдя шага на два назад, оглядеть написанное: не искажается ли перспектива. Верно ли передан цвет.
- А-у-у! – кричала Нина.
- Эге-гей! – негромко откликался он; откликался не напрягаясь: Нина не отходила далеко, временами даже слышно было, как она напевала…
Освещение изменилось; Алексей очутился уже не на свету, а в тени; в тени оказалась и крона берёзы, которую он писал. Алексей решил. Что при изменившемся освещении писать не следует: лучше приехать сюда ещё раз и докончить. Давая время подсохнуть краскам, он не стал снимать картон с этюдника; отошёл в тень берёзы, закурил. Затянувшись горьковатым дымком сигареты, он крикнул громче, чем раньше:
- Эге-гей! Нина! –
- А-у! – откликнулась Нина. Оказывается, она была совсем неподалёку. Выйдя на поляну, она приподняла корзину к животу, показывая Алексею: глядите, мол, сколько грибов!
Он взглянул, - но не на корзину, а на саму Нину. Она была очаровательна – радостная, счастливая, одухотворённая. В нём пробудилась искренняя любовь к Нине, словно дремавшая до этого или закутанная паутиной насекомое-муха, вдруг вырвавшаяся из плена.
- постой, Нина! – вдруг крикнул он и, погасив наспех сигарету, бросился к этюднику. – Постой! Ты так хорошо вписываешься в пейзаж! –
Нина приняла это за шутку и хотела продолжить движение к нему от той берёзы, которую он уже написал: полы её куртки были распахнуты, глаза – смешливые, блестящие от счастья.
- Ни с места! – на полном серьёзе крикнул он голосом с грубым даже тоном.
Она испугалась его крика, остановилась. Алексей, подбежавший к этюднику, стал торопливо писать. Ему некогда было досконально прописывать лицо Нины – прекрасное в этот миг, он старался уловить только основные черты. Важно было ему композиционное решение, важно было вписать её фигуру в пейзаж, чтобы Нина получилась на полотне живой, двигалась. Обычная скованность и рассудочность оставили его. И в это мгновение Алексей любил её. Как никого и никогда. Алексей не знал ещё тогда, что любовь к женщине – это и есть любовь к жизни, к будущему… Не отдавая себе отчета, он искренне любовался ею, - и этой любовью, восхищением перед женщиной было освещено всё полотно.
Алексей написал Нину на переднем плане, под берёзой. Написал такой, какой она была в тот миг – одухотворённой, счастливой, преисполненной какого-то радостного ожидания. Которое вот-вот должно было свершиться…
В один сеанс невозможно было закончить эскиз. Алексей понимал это. Пейзаж у него сложился, решена в основном и композиция. Но фигура и лицо Нины остались непрописанными. В лесу уже ложились вечерние тени, и работу пришлось оставить.
Нина всё же успела мельком взглянуть на эскиз. Она отнеслась к его работе без лёгкости и без иронии, с которыми обычно относятся к такому делу художников несведущие обыватели. Она глядела на себя без снисходительной улыбки, скорее – глубокомысленно. Глянула, ничего не сказала, только бросила на Алексея благодарный взгляд (как ему показалось).
Алексей упаковывал картон осторожно. Чтобы не смазались сырые краски, и они пошли обратно к лодке. По дороге Алексей заговорил о том, что эскиз этот – только первый набросок, и ещё рано говорить, что получится. Что нужно ещё очень много работать – прописать лицо, ветви берёзы у неё над головой, вместо неба голубую вдали реку. Может, даже поискать и несколько другое композиционное решение. Надо поискать, поработать!
И что всё теперь зависит он неё, от Нины; согласится она позировать ему, - конечно, «дома», на террасе, например, в санатории, - он напишет хорошее, большое полотно уже на холсте. А не захочет, - то эскиз так и останется незавершённым. Возвратившись в город, Алексей бросит картон куда-нибудь на стеллаж и со временем забудет про него. А лет через десять двадцать – достанет он этот картон, поглядит на него, вздохнёт: «да, молодость! А какой был день!..» - вспомнит, и подумает: «Была возможность написать хорошее полотно. И вот…».
Нина подумала над словами, с иронией сказанные Алексеем, и сказала без рисовки:
- Раз надо – я согласна. Но учтите: я – непоседа. Подолгу стоять-позировать не могу. –
- А я подолгу держать не буду. Хоть в день по часику, - Алексей обрадовался и даже зашагал быстрее.
Вернулись они к сумеркам. За ужином Нина сказала, что устала и грибами будет заниматься завтра с утра. Алексей и этому обрадовался, позирование завтра было отложено на послезавтра. Ему тоже нужен был день на подготовку большого холста. Мольберта у него не было, и он прилаживал на террасе распорки укосины сделал стойки, как положено; сколотил подрамник, натянул холст. Помимо обычной грунтовки суриком, Алексей решил ещё сделать подмалёвку: на грунт густо нанёс красный фон охры. Он решил так, потому что куртка у Нины была красная, да и в фоне, в осенних листьях преобладали близкие к красному тона. Такая подмалёвка упрощала работу. Теперь Алексей не припомнит, сколько времени заняла у него эта подготовительная работа. Может, и не один день. Но, кажется, все эти дни было дождливо, на этюды ходить было нельзя, и ни одного важного события не случилось. Запомнилось только, что Нина зазвала его к себе, на грибы…
Тогда он ушёл после ужина с грибами сразу и рано: время позднее, а ему завтра работать, - и он оставил Нину с подругами в их комнате санатория. Но это была отговорка: просто Алексею захотелось вдруг побыть одному. Он шел по привычному пути, по дорожке в свой корпус санатория, и думал о Нине. «Она – молодчина, что позвала на грибы. Она понемногу приучает его к себе. Он относится к ней уже совсем не так, как в первые дни. Чего доброго, он ещё и голову потеряет…» - а всё так и случилось.
На другой день за завтраком в столовой он попросил Нину, чтобы она оделась точно так же, как была одета в лесу, - надела красную куртку и ту же кофту, взяла корзину и приходила.
Нина пришла.
Была какая-то минута стеснённости, неудобства – и с её стороны, и с его, - когда он суетился, не знал, как поставить её. Но очень скоро волнение это прошло. Стоя лицом к свету, Нина позировала ему, и он писал её – сначала углем, а потом и маслом…
Она была непривычна к такому делу, к неподвижности и быстро уставала. Тогда Алексей говорил: «Отдохни!» - и кивал на старый диван, протёртый по краям. Она со вздохом облегчения садилась. А он ещё некоторое время работал – подправлял рисунок, вытирал кисти. Покончив с этим, и он садился рядом.
Этот старый диван на террасе нравился Алексею. Когда нельзя было выйти погулять, он приходил сюда, брал в руки книгу. Поэтому на диване и сейчас лежали-валялись книги. Если ему надоедало чтение, Алексей брал альбом с иллюстрациями.
- Можно я посмотрю? – Нина указала на книгу по технике живописи – хорошее издание…
- Пожалуйста! –
Нина взяла книгу, стала не спеша перелистывать страницы. А Алексей рассматривал её, выверяя цвет, овал, очертания рук: «На волосах её и на рукаве играли яркие блики, а наклоненное над книгой лицо в тени. Это лицо было спокойно, но, пожалуй, излишне строго и напряжённо, вернее, сосредоточенно. Одной рукой Нина держала книгу, а вторая – лежала поверх страницы, которую она читала. Пальцы рук её были не столь выразительны…». Это Алексей потом по памяти написал уже по приезде в город, другую картину.
Картина была тогда написана с трудом. Она вставала после отдыха, - но на лице её не было ни оживления, ни обаяния, которые были там в лесу. И на лице, и во всей фигуре её, в том, как она стояла, - вялость и скука.
- Нина, улыбнись! – говорил Алексей, размешивая на палитре белила. – Вспомни, какая ты была там, в лесу! –
Она улыбалась, но оживления хватало ненадолго, и ему приходилось то и дело прибегать к уловкам, чтобы отвлечь её от каких-то сторонних мыслей, пробудить улыбку, живость. Он то расспрашивал её, то сам что-нибудь рассказывал, всё больше из жизни художников – древних и новых.
Раньше Алексею приходилось писать портреты. Писал он их с фотографий. А тут, можно сказать, впервые перед ним было живое, очень милое лицо, и каждая чёрточка, каждая морщинка его о чём-то говорили, были следом пережитого, передуманного.
---------------
Впоследствии картину просили продать, но он соглашался только сделать копию. И копии было всего две. Второй заказчик, пожилой человек, просил состарить немного лицо и мотивировал, что Нина очень походит на его дочь! Ну, и первая копия, проданная молодой женщине, была чуточку не похожа на оригинал. А в оригинале каждый мазок был сделан с любовью и потому картина словно подсвечена была изнутри, как будто из-под краски исходит свет…
Редко такое бывает. И в этом вероятно - искусство.
Рассказ получился у Алексея хороший, чувственный. Это надо было слышать его голос, его меняющийся тон, когда он говорил о своей Нине.
Конец.