Поздно

Поздно
      
      Илья уже знал, что скоро помрёт, гибель ждала его неминуемая, печень закончила свой ресурс, пил он  много, и когда узнал, что неизлечимо болен, то и тогда не мог найти в себе силы остановиться, не мог он себе ни в чём отказывать. Не имел он воли над собой и не знал границ своей страсти. Так что ждала его смерть не от возраста или усталости организма, а гибельная смерть от неизлечимого недуга.
Это могло произойти с ним в любое время, жизнь его могла оборваться неожиданно. Он находился в таком состоянии, когда от человека уже мало что зависит. Вроде, как и пожил бы ещё, да плоть не выдерживала, здоровье подвело. Подорвано было его здоровье, и болезнь добивала его. Живут по-разному и умирают по-разному, пришло время, умирают и всё тут, страница закрыта. Как, что и почему, что уж там разбираться, как жил, так и помрет, всё.
Может быть, как-то миновало бы ещё, и силы бы нашлись, если вовремя остановиться и лечением заняться. Но не снизошли на Илью силы небесные, с совестью своей он не в ладах был. Близких своих легко подвести мог, себя не уважал, слабый был. У него в голове не было заложено, чтобы ответственность за дела свои нести. Видимо, наказание это было, не иначе.
Жил Илья как-то уж очень беззаботно, беспечно, можно сказать, жил. Не то чтобы заботы и трудности обходили его стороной, и у него, случалось, были трудности и проблемы, как у всех. Но он не преодолевал их, не решал, он их просто избегал. Жил беззаботно, потому что не было у него заботы семью прокормить, воспитывать детей, давать им образование, обеспечивать их будущее. Избалован был, ленив, молод и глуп.
Когда его родители за ним ухаживали, он попросту не ценил этого, не замечал, они его вырастили, поставили на ноги, сами при этом постарели, и он стариков своих не стал содержать, как-то помогать родителям на склоне лет, бросил, уехал. Они его даже не упрекали, потому, как бесполезно это было, у него на это ответ уже был готов: «а я вас не просил меня рожать». Родили, вот теперь кормите, одевайте и обувайте меня, и чтоб все было как у всех, а где возможно, еще и лучше, чем у других. Один он у них был. Один в семье – это не ребенок, два – это ребенок, а лучше три или четыре. Один – это всегда эгоист, а как иначе, два взрослых человека, двое слуг вокруг него крутятся, пылинки сдувают. У-тю-тю, сю-сю-сю, все для него готовы сделать, тут и думать не надо, потребитель вырастет.
Вырос Илья, женился на Вале, двое детей родилось у них от любовной близости – Настя и Вася или Вася и Настя. Он даже не помнил, кто из них старше, но что зовут Настя и Вася, это он ещё знал. Бросил он их, жену Валентину и детей своих, когда понял, что, оказывается, их кормить надо и одевать, терпеть и любить, как его когда-то родители любили, кормили, одевали и воспитывали, сопли утирали. Бросил он жену свою Валю, детей бросил и родителей. Вот и вся его биография. Жил все это время как-то так без пользы, в свое удовольствие, как инфантильный эгоист, который на первых порах в жизни еще ничего не понимает и не стремится ничего в ней понимать, а когда она начинает его чему-то учить, бывает уже слишком поздно, так и с Ильей. Сам не заметил, как пролетели годы его пустой и никчемной жизни. Родители померли, семьи настоящей нет. Жил, с кем придется, и прожил, как попало. Опомнился, а жизнь-то прошла.
Выпил Илья для храбрости и направился к детям виниться. Сначала думал выпить стаканчик-другой для смелости, потом подумал, еще выпил и пошел, когда уже всю бутылку вина допил. Сидит он сейчас в кухне, так как в прихожей сесть было некуда, невестка, должно быть, догадался Илья, предложила ему стул, отодвинув его от кухонного стола, а сама пошла, звать мужа.
– Василий! – послышался её тихий с нажимом шепот.
– Мужчина какой-то пришел, говорит, что твой папа. Ты же говорил, что у тебя нет отца. Иди, разбирайся, кто он тебе.
Форточка в кухне была приоткрыта, и было слышно, как за окном шумит ветер. Ветка черемухи, растущей на улице рядом с домом, при порывах ветра стучала в окно. При ударе ветки о стекло Илья вздрагивал, поднимал голову и осматривался по сторонам. «Незнакомая кухня в чужом доме? Зачем он здесь? Пришел к сыну? Чтобы сказать ему, что я твой папа? Ему это надо? Зачем пришел?». Все, что до этого он думал об этой встрече, на что готовился отвечать Илья, все куда-то исчезло, улетучилось, реальность требовала другого, привязанного к действительности, искреннего раскаяния, к чему Илья оказался не готов и чего боялся. Но трусливо отступать, как всегда он это делал в жизни, всё же, не решился. Тянуть уже было некуда: он чувствовал и понимал, что это была его последняя возможность увидеть детей и, как получится, поговорить с ними.
– Какой отец, что ты придумываешь? – ответил Василий спросонья, скорее машинально. Отсыпавшийся после рейса, он встал, оделся и вышел из спальни, потягиваясь и зевая. Когда он умывался холодной водой, то вспомнил слова умирающей матери, сказанные ему и Насте, что у вас еще отец есть где-то, что она его недавно видела в городе, столкнулись они случайно, с трудом его узнала. Вынуждена была поговорить с ним, не ожидала такой встречи, рассказала, где и как живет. Покуролесил он по стране, домой вернулся на старости лет, как побитая собака.
Василий тогда не придал значения её словам, не до того было. Да и сама эта тема уже ушла, выросли они с Настей, у каждого своя семья, дети взрослые.
Василию уже было сорок лет, а это «где-то» никак не проявлялось. Он догадался, что это «где-то» наконец объявилось, и сейчас сидит у него в гостях. Войдя в кухню и посмотрев на незнакомого старика, он понял, что это и есть его отец. Василий это почувствовал, что там ни говори, а в нём угадывались знакомые, похожие черты.
– Отец, говоришь? – произнес он, поборов образовавшийся спазм в горле.
– Василий? – или уточняя имя, или о чем-то умоляя, произнес Илья, и слезы выкатились из его глаз.
– Василий… – повторил он и, как бы давая время догадываться тому обо всем, унимая слезы, отвернулся к стене.
Как быстро рушатся иллюзии, созданные образы и мечты, годами хранящиеся в нашем сознании, Василий убедился сразу, как увидел и услышал этого человека, его родного отца, как только тот произнес его имя Василий. Не таким он представлял отца, не так хотел он услышать из уст его свое имя. Ему представлялось, что отец должен бы произносить его имя с гордостью и твердо. А, что он услышал? Не то «Василий, это ты?», не то «Василий, прости меня!». Обидно стало Василию за себя, за мать и за отца.
– Отец, значит… – не доверяя и соглашаясь одновременно, повторил Василий.
– Отец, Василий, отец, ты уж извини. Болен я, Вася, смертельно болен, умру скоро. Не мог не признаться, совсем бы подлец был. И так подлец хуже некуда. Увидеть тебя хотел, Вася, и дочь Настю, не знаю, хватит ли сил. Плохо мне. Чувствую, смертельно плохо. Виноват. Не спасения ради…. Нет ничего для меня сейчас важнее, как вас увидеть, тебя и Настю. Матери уже нет, знаю. Тяжело мне, виноват, прощения не прошу, нет его для меня. Увидеть хочу. Пойму что, не знаю?
Василий отстраненно смотрел на отца и как бы даже сквозь него.
– Почему бы нет, Настя рядом живет, сейчас приглашу. Надя! – крикнул он жене. – Отправь Сашку за тётей Настей, попроси, чтоб пришла. Я думаю, ей надо прийти… такое дело.
В ожидании Василий, о чем-то думая, слегка прищурившись, смотрел с грустным разочарованием на отца. Отец не смотрел на сына. Сейчас он смотрел в окно и ждал, когда ветка черемухи постучит в стекло и словно позовёт его.
«Осень совсем не заслуживает того, чтобы хотеть умирать осенью. Казалось бы кругом яркие, желтые, охристые краски. Но эти краски не были весёлыми, всё кругом отцвело, увяло, к зиме приготовилось. Вроде, как и умирать можно. Знаешь, конечно, что весна опять будет, но посмотришь на опавший пожелтевший листок и думаешь, а не ты ли это… Пора и тебе в прах превращаться и как-то умирать легче осенью, – грустно размышлял Илья. – Весной умирать сложнее. Весной все расцветает, умирать в это время – все равно, что природу обидеть. Крепись, если можешь, изо всех последних сил своих крепись, тяни до осени. Ну, а если не дотянешь, не сможешь, считай, умер по дороге».
– Ты хоть мать-то нашу помнишь? – неожиданно спросил Василий отца.
– Как не помнить – помню, – ответил Илья и задумался над вопросом, над жизнью своей, что она у него за жизнь такая, если даже дети спрашивают отца, помнит ли он их мать.
В комнату вошла Настя и сын Василия Сашка, высокий парень лет пятнадцати. Он никогда не видел деда, Настя никогда не видела отца. Перед ними сидел незнакомый им человек, небритый, в помятой одежде, с красными глазами, блестевшими от слез. Нос и щеки у этого человека тоже были красные, нездоровый какой-то румянец был у него на щеках. Последний румянец. Саше этот дед был не интересен, и он ушел к себе в комнату. Настя, молодая женщина тридцати восьми лет, очень походила на мать. При виде её Илья даже подумал, не жена ли пришла стыдить его, прошла и молча села за стол напротив.
Сидит Илья с виноватым видом перед детьми своими, которых не видел после того, как бросил, и они его не помнят и не видели никогда в сознательном возрасте…
– Отец я ваш. Говорила или нет вам обо мне что-то мать? Вижу, не знаете вы меня. Болен я, – повторил Илья, – не знаю, сколько еще протяну. Вот, попрощаться пришел. Все ж не чужие вы мне. Болен, должно быть, не случайно, промысел в этом вижу, вот, родные вы мои, – с долгими паузами говорил захмелевший Илья. Не говорил он много, будучи трезвым, трезвым он  только думал, а вот сейчас выпитое развязало ему язык, и заговорил Илья о том, что думал когда-то трезвым. Не связно заговорил, отрывками, вспоминая свои жизненные размышления на эту тему. Вслух говорить ему оказалось сложнее, не думал Илья, что вслух свои мысли так трудно высказывать, часто замолкал, подыскивая слова и удерживая в памяти ускользающую мысль, дабы окончательно не оконфузиться. Как-то скомкано продолжал, вот, мол, так и так…
– Не случайно это всё, – держался он первых слов. – Должно быть, не безразличны вы мне. Помнил всегда, знал, что есть вы где-то. Не сложилось у нас с матерью.…  Любил, значит, как мог. Как получалось. Не всегда, видать, получалось как надо, не понял вовремя… ну, то есть…, неправильно все как-то получилось…
И окончательно запутавшись, закончил:
– В общем, вот, понимайте, как знаете, и, смутившись, замолчал.
Многое, наверное, у Василия и Насти в свое время было бы, что сказать ему на это, много претензий предъявить. Но что предъявлять и высказывать этому старому, больному, чужому человеку. Родному ещё бы можно было выразить какую-то обиду, а тут сидит совершенно чужой пьяный старик, что ему говорить, о чём?
Настя, не проронив ни слова, встала и вышла из кухни. И уже только по дороге домой, жила она действительно рядом, в соседнем доме, не выдержала и разрыдалась. Слезы, копившиеся за всё время  безотцовщины, вдруг прорвались и безудержно покатились по её щекам.
– Шли бы вы домой, Илья, поздно, – как-то двусмысленно выразился Василий и тоже ушел к себе в другую комнату.
Илья, оставшись один в чужой кухне, как-то даже протрезвел, засуетился, надел кепку, насупился, подбородок его задрожал, и молча, вышел из квартиры.
Полный тяжелых мыслей, неся в себе отголоски встречи, с сердцем, тяжелым от грусти, от отчаянной тоски по невозвратно потерянной жизни, вернулся он домой.
Печально, что тут скажешь, «с любой дороги повернёшь обратно, и лишь дорога жизни безвозвратна». Не прочитал вовремя Илья эту надпись на придорожном камне, что лежит перед каждым из нас в нашей молодости, ленив был и глуп.
Поздно он узнал, что на этом пути второй попытки не бывает. Всё сложилось в его жизни так, как сложилось. За всё в жизни приходится расплачиваться – эту-то набившую оскомину фразу он явно слышал, мог бы и задуматься или рассчитывал, что его минует, и как-то обойдётся. Не обошлось, скоро после этого помер Илья, всё, страница закрыта. Как, что и почему, что уж там разбираться. Как жил, так и помер. Всё.

Май 2019 г.