Две горы

Две горы
Искусствоведческий детектив

Мистер Саймон Клауди вышел на небольшой подиум, держа бокал с шампанским, и стал привлекать к себе внимание улыбкой и свободной рукой. Несколько секунд ему пришлось выжидать. Случайно встретившиеся эксперты и журналисты, отхлебывая спиртное, со смехом делились последними сплетнями из мира искусства. Поймав паузу, в которой шумное собрание поутихло, инициатор мероприятия, наконец, произнес:
- Я собрал вас, господа, чтобы озвучить новость, которая грозит стать сенсацией! После долгого перерыва я наконец-то решился сделать общественным достоянием последнюю картину моего брата, великого художника Эндрю Клауди. Картина носит  название «Две горы». Вот она.
Мистер Клауди развернулся и отошел к стене, где за шторкой выделялась   выпуклость в квадратный метр. Он сдернул шторку и, отступив поодаль, взмахнул рукой, приглашая воззреть на шедевр. Желая получше рассмотреть произведение искусства, публика сгрудилась, обступив подиум с двумя Клауди со всех сторон. Клауди-человек с упоением рассматривал лица зрителей, которые с тем же тщанием вглядывались в картину.. И на некоторых из них уже успело запечатлеться восхищение, а некоторые поторопились выразить разочарование. Вместе с наличным выражением раздались голоса, интонированные по всей эмоциональной палитре:
- Это точно Клауди! Рука мастера! Ничего особенного! Прекрасно! Примитивно! Все гениальное – просто! Простенько – но с вкусом! Великолепно!       
На холсте размером метр на метр фронтальным планом были изображены большая, имеющая форму равностороннего треугольника гора со множеством ландшафтных подробностей и её отражение в воде. Яркой особенностью пейзажа было то, что между земной вещью и её подобием в водном зеркале почти не было никакой разницы. Собственно доступным указанием на контраст двух гор было их вертикальное соотношение, где оригинал был наверху, а копия – внизу.
Напившись произведенным впечатлением, мистер Клауди в миллионный для себя раз глянул на произведение своего брата и… обмер, не в силах продохнуть. Пошатнувшись и схватившись за левую сторону груди, он оперся о стену, бешено скача взглядом по излюбленной картине из угла в угол. Через мгновенье владелец картины в последний раз вздохнул и замертво рухнул к ногам собравшихся.
- Врача! Врача! Есть врач! Расступитесь! Дайте пройти!
Рассекая толпу, к Клауди продвинулся субтильный мужчина с густой седой шевелюрой. Он склонился к телу, пощупал запястье, горло, сложив ладони, сделал несколько нажатий на грудную клетку, потом снова пощупал пульс, послушал сердце пациента. Скоро он встал и скорбно произнес:
- Мне очень жаль, господа - мистер Клауди мертв.
***
…За два дня этого в квартире Шарлотты Клауди, дочери художника Эндрю Клауди и искусствоведа по образованию, раздался звонок:
- Алло?
- Доброе утро, Шарлотта! Это Саймон Клауди.
- О, дядя, здравствуй! Давно как-то тебя не было!
- Да-да, дела, заботы. Всё было некогда… Но вот и появился повод встретиться!
- Какой, интересно?
- Он напрямую касается твоего отца Эндрю Клауди…
- Внимательно слушаю.
- Я догадываюсь, у тебя сейчас будет много вопросов. Я тебя уверяю, я на все на них отвечу. Но когда мы встретимся лично. Просто потому что ты должна кое-что увидеть…
- Что увидеть?
- Последнюю картину своего отца.
- Последнюю картину моего отца? Что это за картина?
- Эта картина, которую он мне подарил перед самой смертью.
- Но все картины отца опубликованы и известны. Нету никаких других картин…
- Есть. Одна картина. И она принадлежит мне. – Твердо проговорил мистер Клауди.   
- Хорошо. Как она называется? Что на ней? – Разволновавшись, разразилась вопросами Шарлотта.
- Называется «Две горы». Содержание соответствует названию.
- Так. Хорошо. Я готова приехать прямо сейчас! – Нетерпеливо высказалась мисс Клауди.
- Подожди, подожди. У меня такое намерение. Я хочу устроить презентацию этой вещи. С экспертами и журналистами. С освящением в прессе. Со всеми делами, в-общем.
- Ясно.
- Но прежде я хотел бы показать её тебе. Во-первых, как дочери Эндрю Клауди. Во-вторых, как специалисту в сфере изобразительного искусства. Мне очень важно твое мнение… И твое отношение ко всему этому…
- К этому?
- Да. Вообще, к этому… Почему сейчас? Почему не раньше? Что это было? И так далее.
- Да-да, я поняла. И что?
- Тогда, так. Я думаю, презентацию я устрою в субботу. А ты тогда приезжай в пятницу. Увидишь картину. Потом всё обсудим. Договорились, племянница?
- Да. Но у меня просьба.
- Какая?
- Можно я приеду со своим молодым человеком? С Колином Рочестером. Тем более, что он у меня журналист и тоже арт-критик.
- Оу! Даже лучше. Отлично приезжайте вдвоем. Только позвоните накануне.
- Хорошо. До  встречи, дядя.
***
На следующий день Шарлотта со спутником на крохотной машинке через автоматически открывшиеся внутрь ворота въехала в пределы загородной обители дяди Саймона Клауди. Это был родовой особняк семейства Клауди, в котором сейчас дядя проживал практически один. Перед идеально выстриженным газоном с двумя клумбами и кустами роз по периметру возвышался внушительный сливочного цвета особняк, чей архитектурный стиль довольно гармонично смешал в себе голландское барокко и северный модерн. На высоком крыльце их уже встречал дядя. Прибывшая пара вышла из машины и поднялась к дому.
- Здравствуй, дядя!
- Привет, племянница!
Они обнялись, поцеловались.
- Знакомься, это Колин.
- Здравствуйте!
- Саймон.
- Колин. Очень приятно.
Мужчины пожали друг другу руки.   
- Проходите в дом.
- Ну, ты меня удивил этим сообщением. Я – в шоке!
- Да-да, понимаю. Ну, что? Сразу посмотрим картину?
- Да, я вся в нетерпении.
Они зашли внутрь и поднялись на второй этаж. Пройдя по широкому увешенному картинами коридору, хозяин и его гости зашли в большое помещение с камином и дорогой мебелью.
- Вот. Я уже подготовился к презентации. Разослал приглашения. Завтра тут будет толпа. Но первыми эту картину увидите вы. Так что прошу.
На одной из стен в полном одиночестве висела картина, прикрытая бархатной занавесью.
- Это я так – для интриги. – Смущено прокомментировал мистер Клауди.
Он одернул завесу и обнажил утаивавшуюся за ней суть.
С первого взгляда Шарлотта не увидела ничего особенного. Обычный пейзаж. Гора и её отражение в воде. Расписанные хвойным лесом склоны. Заросший берег водоема.    Странные сумерки – не поймешь – то ли светает, то ли смеркается. Над вершиной горы кружок светила. Между верхней и нижней частями изображения никакой разницы. Абракадабра какая-то! Но скоро Шарлотта все же начала опознавать что-то знакомое. Мазки, линии, палитра. У неё, знавшей творчество своего отца, как свои пять пальцев, сомнений не оставалось:               
- Это точно мой отец!
- А кто же?! – Довольно воскликнул мистер Клауди. – Это не просто одно из произведений великого Эндрю Клауди. Это, не больше – не меньше, кульминация всего его творчества.
- Даже так?!
- Несомненно!
Троица еще какое-то время созерцала произведение искусства. Вдруг Шарлотта прервала молчание:
- И все же, дядя, почему сейчас?! После гибели отца пошло уже больше двадцати лет! Как ты мог её скрывать столько – не говорю – от людей, но от нас, от родственников, от меня, мамы?
С тяжелом вздохом Саймон глянул на племянницу. Помолчал минуту. Потом произнес:
- Пойдемте уже. Надо выпить. Перекусить. И я попробую ответить на этот вопрос…
Они оказались в маленькой гостиной с книжными шкафами и красивой кожаной мебелью вокруг журнального столика, на котором стояло несколько початых бутылок, тарелки с нетронутыми закусками. Дядя разлил по большим стаканам из бутылки с изощренными формами и немедленно приложился к посудинке, мгновенно её осушив. Обдав присутствие густым запахом многолетне выдержанного виски, Саймон заговорил:
- Да, я виноват… Это такая жадность… Я хотел, чтобы эта вещь Эндрю Клауди была моей и только моей… Я наслаждался. Наслаждался своим единоличным владением. Как тот скупой рыцарь, чах над сундуком со златом. Мне казалось, что имею на это право. Ведь я так много сделал для брата. Помог вначале карьеры. Не знаю, рассказывал ли он тебе, какие были тяжелые времена?
- Да.
- На первых порах его творчество не имело признания. Он не мог продать ни одной картины. Но я верил в него и давал ему деньги. Много денег. Мой-то антикварный бизнес процветал. И в своих салонах вывешивал его картины. И их даже удавалось втюхивать вместе с мебелью елизаветинской эпохи.
- Это верно. И отец был тебе очень благодарен. И он же сполна с тобой потом расплатился. Подарил много картин…
- Да. И я хорошо их продал. Так, что до сих пор не нуждаюсь в деньгах. Вернее, не нуждался… Но теперь… И еще… Старый я уже…. И я очень устал удерживать это сокровище… Дело в том, Шарлотта, что я хочу продать эту вещь…
- Продать? – Смущенно воскликнула племянница
- Да. – Твердо заключил дядя. – Я не хочу наживаться. И не буду предлагать её на Сотбиз. В руки какого-нибудь частного коллекционера-толстума, который запрячет её в свои закрома так, что её никто не увидит. Нет. Пусть её видит весь мир! Поэтому… У меня есть связи с музеем Тейт. Они уже в курсе существования этой вещи. Но им нужны твердые гарантии. Экспертиза на подлинность и всё такое. Кстати, завтра два специалиста из Тейт будут здесь… Словом, нужна её легализация, публикация… 
Дядя замолчал. Выдержав паузу, Шарлотта, выходя из трудного раздумья, заговорила:
- И всё же я не понимаю! Почему тебе было её просто не показать? Мне. Маме. Мы-то тоже имели на это право! Это был её муж, мой отец!
Саймон еще выпил. В волнении встал и начал ходить.
- Не знаю… Просто не хотел… Словно, боялся. Я же говорю виноват! Ну, что теперь?! Вот же показал. Завтра её увидит весь мир. Лучше поздно, чем никогда… Дорогая, не мучь меня!.. Значит, у меня нет ответа на это вопрос… Давай не будем об этом! Может, лучше поговорим о самой картине. Она этого стоит… Мы и с твоим отцом о ней много говорили…
- Хорошо. Давай поговорим. У меня такой вопрос. Почему «Две горы», если гора одна?
- Да-да, правильный вопрос. В этом концептуальное ядро картины. Её идея. Ты же в курсе, что Эндрю считал себя продолжателем эстетического мировоззрения Рене Магритта?
- Ну, да. Это общее место во всех искусствоведческих справочниках по Эндрю Клауди.
- Вот. И здесь он тоже следует такой постмодернистской поэтике заглавий магриттовских картин в их двусмысленности. Понятно, что гора одна, но в каком-то метафизическом смысле их все же две. Вещь и её отражение в воде равномощны в своей самостоятельности. Каждая гора ценна на свой лад…
- Да. Хорошо. Это в духе моего отца.   
Саймон воодушевленно продолжал: 
- Я помню, как мы обсуждали летом 72-го этот его переход от магического реализма к метафоризму, как Эндрю назвал новый этап. Он жаловался, что устал от концептуального схематизма в духе горячо любимого Рене Магритта, от этих его ребусов и кроссвордов… хэ-хэ… как он шутил… Он захотел вернуться к нормальному, классическому письму, в котором идея светилась бы в самом естестве красок и линий…
- Но он отнюдь не отказался от Магритта, - настояла Шарлотта.
- О чем ты?! Конечно, нет! Напротив, магриттовский символизм он сделал сердцем своей живописи, перенеся на уровень эскиза. Характерную игру разнородных, контрастных объектов Клауди переносит внутрь единой, цельной композиции, избегая нарочитой фантастики магриттовской образности. И мой брат полагал, что нашел нечто абсолютно новое, оригинальное, чего не было даже у Магритта…
- И что же? – С интересом спросил Колин.
Саймон, блеснув обращенным к адресату вопроса взглядом, взволновано заметил:   
- Тут издалека, видимо, надо начать, молодой человек. Вот, если рассмотреть классическое искусство с точки зрения магриттовской объективации границы между реальностью и условностью, то мы получаем три этапа. Для классики границы между реальностью и подражающим её изображением вообще нет. Далее во всем параде авангардного искусства – от «Черного квадрата» до Магритта – мы имеем непосредственное изображение границы между миром и его картиной. Да здесь эта граница выступает предметом всего изображения. В том же «Уделе человеческом» и его многочисленных репликах. Тут мы видим, что Магритт сколь раскрывает эту границу, столь и скрывает её, добиваясь эффекта мерцания границы. Такое мерцание – это мерцание самого взгляда, перебегающего с оригинального объекта к его условной копии. Здесь дело обстоит так, что магриттовский взгляд, перебегая слева направо и справа налево, уподобляется ластику, пробуя эту границу на прочность. Но граница, тем не менее, остается. Причем в самом центре. И, будучи формой, которая как бы застит содержание, она все равно как бы главный герой изображение. И мой брат хотел, чтобы эта границы в своем формализме ушла на задний план, уступив инициативу содержанию. И я думаю, у него это вполне получалось. Особенно здесь, в «Двух горах». Так же, как у Магритта, мы осязаем здесь границу между реальностью оригинала и условностью его изображения. Но граница здесь дана в естестве органичной связанности оригинального объекта, собственно, горы и её отражения в воде. Да, и тут граница оказывается в середине композиции. Но благодаря естественности отношения вещи и её изображению как отражению в воде граница теряется, растворяясь в естестве пейзажа…
- Подождите, мистер Клауди, - воскликнул Колин. – А в чем тогда смысл картины «Две горы»?
- Легко вам задавать такие вопросы! – Брат покойного художника пожевал губами, подумал и, наконец,  бравурно отчеканил:
- Для меня этот смысл сопоставим со смыслом всей моей жизни! Особенно после того, как Эндрю мне сам его объяснил.
Мистер Клауди еще немного помолчал:
- Как я уже говорил, смысловая конструкция была задана моим братом уже на уровне эскиза. И я его видел. Брат мне показывал все этапы работы над картиной. Вначале это было просто два треугольника…
- Два треугольника?
- Да. Два треугольника зеркально симметричных друг другу. Так, что они образуют все тот же квадрат. А если их вдвинуть друг в друга – то и звезду Давида. Их общая медиана и единое основание образует крест. И так далее. Но главное не в этом. Как мне объяснял Эндрю, соитие этих двух треугольников выражает для него символ древнекитайской «Книги перемен»…
- Это который про Инь и Ян? – Уточнила Шарлотта.
- Не только. Но прежде всего, да, два этих символа в виде сплошной и прерванной черты. Движение их отношений образует целую пятиступенчатую иерархию, где каждая ступень со своим числовым знаменателем – 1 – 2 – 4 – 8 – 64. Но эту иерархию Эндрю делил пополам, так что две её половины и составляли те самые два треугольника…
- И в чем смысл? – Испытывая смуту неутоленной пытливости, спросил Колин.
- М-м-м… Довольно сложная картина… Он говорил, дело в том, что символ «Книги перемен» представляет переход от мира к его картине в смысле представления…
- От оригинала к копии? – Предположила интерпретацию Шарлотта.
- Да. От горы к её отражению в воде…
- Забавно! Интересно! – Одновременно воскликнули молодые люди, мельком переглянувшись.
- Да-да! – Разделил возбуждение своих собеседников Саймон Клауди. – Мой брат и твой отец – безусловно, глубок!
В преодоление волнения пожилой человек отпил виски и продолжил:
- Итак. Два треугольника, представленные двумя горами, изображают символ «Книги перемен», который выражает переход от одного способа бытия к другому способу бытия. И поэтому важен момент данного перехода. Собственно, граница. Эндрю говорил, что переход происходит внутри третьей ступени.
- Именно на третьей?
- Да. Здесь есть четыре позиции, которые образуют квадрат. Эти позиции он обозначал так: «небесное небо», «небесная земля», «земное небо» и «земная земля». И первую позицию – «небесное небо», полагая началом, он отделял от трех других. Это начало – небесный оригинал, по отношению к которому три другие позиции образуют порядок земной копии. Ну, в общем, такой платонизм…
- Отец – платоник, – согласилась Шарлотта.
- И, особенно, в эстетическом плане. Как, впрочем, и Магритт. Эндрю любил повторять «Земля – копия Неба». Он, вообще, был склонен всё объяснять парой Неба и Земли. И свою художническую миссию видел в их художественном согласовании. И как для Магритта, для Эндрю Клауди Земля – это часть Неба. Об этом и «Империя света» и «Облака». Он очень любил «Облака». Помните, её?!
- Конечно. – В один голос ответили молодые люди.
- Стоит огромный до небес бокал, наполненный облаком. И этот бокал изображает небесную душу человека, которая равновесна всей земле со всеми горами, лесами, реками. Он даже пытался заполучить какую-то её реплику… У одного очень жадного коллекционера… Но у него денег таких не было. М-да… Ну еще несколько слов… Про треугольники… Таким образом, есть небесный треугольник или небесная гора. И есть земной треугольник или земная гора…
- А между ними есть граница, - подсказала направление рассуждения племянница.
- Да… Как я понимаю, Эндрю жаждал загнать эту границу в угол, показывая её несущественность, даже ничтожность… М-м-м… Странная задача… - С некоторым раздражением изрек брат художника, допивая виски. – Я бы даже сказал неосуществимая…
Он помолчал немного, потом грузно выбрался из глубокого кресла и заключил:
- Я, пожалуй, пойду… Устал чего-то… Выпил, видимо, лишнего… А вы развлекайтесь… В баре полно выпивки, если что… И – да! – племянница, ты же помнишь, где в доме гостевые спальни?
- Помню, - с улыбкой произнесла Шарлотта.
- Ну, и замечательно. Доброго вам вечера…
- Доброй ночи…
Пожилой человек уже успел до двери, когда раздался голос Шарлотты:
- Дядя, у меня последний вопрос…
Он наполовину повернулся в арке над выходом и в ожидании вскинул брови.
- А когда отец подарил тебе эту картину?
- Да, этот вопрос нельзя было не задать… В тот самый день – в день своей гибели… - Взгляд мистера Клауди вперился в Шарлотту, словно в чем-то сдерживаясь.
Он добавил:
– Как ты понимаешь, никаких бумаг нет…
Племянница быстро откликнулась: 
- Теперь ясно.
- Ну, и хорошо.
Мистер Клауди вышел.
После недолгой паузы Колин посмотрел на Шарлотту и обобщил свое ощущение:
- Очень странная история…
- Мг, абракадабра…
Молодые люди еще немного помолчали. Потом Шарлотта предложила:
- Слушай, мы так много услышали о картине отца, что мне не терпится соотнести услышанное с видимым. Пойдем к картине.
Они зашли в зал. Время было позднее и пропускаемого сквозь окна света хватало только на освещение его локальных причин.
- А где тут люстра включается?
- Подожди. Тут вроде всегда были подсвечники и канделябры. Зажжем лучше свечи.
- Хорошая идея!
Разжегши свечи, они расставили разновысокие канделябры вокруг произведения и отошли, чтобы дать созерцанию простор. Несколько секунд длилось разглядывание, пока не случилось непредвиденное: изображение раскололось. Нижняя часть осталась неподвижной. Но верхняя часть, подернувшись блестящей рябью, шевельнулась и потекла, сдерживая в белесых сетях бликов темное отражение горы. Скоро вслед движению воды на картине соединившийся с ней густой сумрак за её границами тронулся и поплыл. Вместе с увлекаемым картинной водой воздухом в движение пришло и помещение в составе тусклого света, близоруких окон, погашенной люстры, других картин – в глазах все плыло и мешалось.
-Ты это видишь?! – С дрожью волнения воскликнула Шарлотта
- Да! – Сочувственно отозвался Колин. – Изображение расположено верх ногами.
Прошло некоторое время.
- Мг. Давай перевесим?!
- Да, я думаю, это будет правильным.
Шарлотта подошла к картине и потянула его наверх. Из-за вычурной, покрытой бронзой с чернью рамы экспонат оказался неподъемным.
- Ух ты, тяжелая!
- Подожди-ка, давай я приподниму картину, а ты её снимешь с того, на чем-то она там держится.
Ухватившись левой рукой снизу, правой – сверху, Колин приподнял вещь и отступил. Шарлотта, завела руку между стеной и картиной и сняла подвешивающую её веревку с вбитого в стену крючка. Ощутив то, что картина освободилась от сцепления, парень перевернул её. Девушка подхватила свисающую вервь и накинула её на железную зацепку. Благо дело, гвоздики, крепящие веревку, приходились на середину правой и левой стороны рамы, и картина легко упокоилась в своей новой ипостаси, когда был сделан шаг вперед, чтобы аккуратно прислонить экспонат к стене. Сделав дело, молодые люди с нетерпением отбежали увидеть образ в новом свете.
Соединяя небо и землю, гора тут же уступала невидимому существу единения, аргументируя уступчивость фактом отражения в легкой складчатости воды; удваивая действительную гору, гора мнимая выражала свою зависимость от того, что обуславливало отражение – свет; в целом, отражение так относилась к горе, как она сама – к свету.
Преображенная игрой этих новых смыслов картина начала излучать теплое нежное сияние. Лучась с картины, свет наполнял помещение, преображая все в своем кружении, ставил вещи на свои места. Совершив круг, волна преображения накрыла двух единственных зрителей. Парень и девушка вдохновенно сошлись  в поцелуе. Обнявшись, счастливыми глазами они смотрели на картину.
- Смотри, я думала, это луна над горной вершиной сквозь вечерний сумрак мерцает, а на самом деле это солнце сквозь рассветную дымку светит.
- Мг, но в своем отражении он все равно луну напоминает.
- Возможно, это тоже подсказка.
- Да. Пасхалка такая.
- Да здесь уйма значений! – Воскликнул Колин, подходя к картине. – Смотри, прежде всего, гора и её отражение образуют тот самый квадрат. Но стоит он ромбом, и горизонтальной диагональю делится пополам… И теперь я начинаю понимать то, что поведал твой отец твоему дяде. Тем более что я что-то помню из университетского курса по истории философии. Было сказано, что во все изображение «Двух гор» вписан символ древнекитайской «Книги перемен». Поляризация горы и её отражения разделяет символ на две части: неподвижную – и это сама гора – и подвижную, изменчивую, буквально, переменную часть, представленную отражением. Этот контраст описывается такой фундаментальной оппозицией цикличности и линейности, другими словами, вечности и времени. И ключевым моментом является место соприкосновения этих вечности и времени. Это место, как было сказано и передано, приходится на третий уровень символа, который имеют четыре элемента, что и соответствуют четырем полюсам четырехугольного квадрата. В понимании Эндрю Клауди двойственность  третьего уровня  описывается дуалистической теорией Платона, который как бы «и нашим, и вашим»…
Колин перевел дух. Он был одержим мыслью. Он вдохновенно продолжал:
- По исключительному значению для третьего уровня числа «4» необходимо обратиться к той части учения Платона, в которой четверица выступает превалирующим символом. Такой частью является диалог «Федон», который делит и всю философию Платона пополам. Точно так же, как третьим уровнем поляризуется и символ «Книги перемен». И так же, как его третий уровень, «Федон» с его четырьмя аргументациями бессмертия души являет квадрат. Этот федоновский квадрат делится на две части. Одной его часть, составляющую верхнюю часть, составляет только один, а конкретно четвертый аргумент, по которому «душа – эйдос жизни». Это аргумент имеет характер керигмы, непосредственного провозглашения, некой благодушной и ничего не доказывающей декларации. Он очень странен, но почему-то важен для Платона. И он мог его не включать, но включил, правда, задвинув в конец. В чем странность последнего аргумента? Во-первых, он не содержит в себе той схемы доказательства, где вначале выдвигается гипотеза, потом происходит обоснование, и, наконец, делается вывод. Четвертый аргумент – это та самая тавтология, где «душа – это жизнь, а жизнь – душа», круг в доказательстве. А ними логика воюет не на жизнь, а на смерть. Ибо тавтология – для логики смерти подобна. Во-вторых, четвертый аргумент никак логически не связан с тремя предыдущими аргументами, кроме того, что они имеют общий, хотя и весьма эфемерный с точки зрения разума предмет. Но три первых аргумента пребывают в тесной связи, совокупно составляя другую сторону федоновского квадрата. Связь трех аргументов имеет характер логической системности. Учитывая всю вытекающую отсюда логическую теорию главного платоновского ученика, они образуют единство так же, как, едино суждение в составе субъекта, связки и предиката. Триединство логических аргументов в потенции содержит весь иерархический строй науки логики и основанной на ней метафизики. Первый аргумент, полагая категорию количества, определяет место предиката в свойствах противоречивой, неустойчивой, миметичной материи. Второй аргумент, фиксируя категорию качества, локализует место субъекта в свойствах тождественной, стоячей, образцовой формы. И наконец, третий аргумент, выделяя категорию отношения, характеризует место копулы в свойствах действительной и «исключающей третье» субстанции, которая в итоге наполнится значением человеческого Я. В свете этого очевидна квалификация трех нижних уровней символа «Книги перемен», где третий уровень – это количество, четвертый – качество, пятый – уровень субстанциального Я.
- И как же все это соотносится с картиной отца? – Подустав от монотонного рассуждения и подавляя зевок, спросила Шарлотта.
- Напрямую. Я к этому и веду. Потерпи – немножко осталось… Итак. Верхняя половина картины твоего отца представляет сторону небесной вечности в специфике природной цикличности. А половина нижняя являет линейность земного времени. Причем рефлексия времени предъявлена как сама логическая форма, которая провоцирует смещение по вектору от субъекта-причины к предикату-следствию, воображающего их разрывом субстанциальное ощущение своего Я. Гора действительная неподвижно светится. Мнимая гора текуче темнится. Естество иерархии горы и её отражения непосредственно являет подотчетность дольней линейности горней цикличности. И реальная цикличность наперед содержит в себе мнимую линейность …
- М-м-м… А что всё же выражает гора оригинальная, если её водная копия это, там, какая-то моя персональная иллюзорность?
- Ну, если следовать избранному образу «Книги перемен», то оригинальная гора изображает известный символ в виде круга с циклически переплетенными началами Инь и Ян. В паре я указанным Я его можно назвать событием Мы.       
- Мг. Содержательно… Предложи завтра дяде себя в качестве автора пресс-релиза. Ему это должно понравиться. 
Люди еще постояли перед картиной и скоро, погасив свечи, отправились спать…
***
…Выдержав все неизбежные события – выражение соболезнования со стороны опешивших гостей, разговор с медиками о здоровье мистера Клауди, увоз тела в морг, дотошный допрос полицейскими, переписывание всех присутствующих и даже изъятие проб всей еды и алкоголя в доме на предмет возможного отравления, часа через четыре Шарлотта и Колин с нетерпением дождались момента, когда можно было покинуть дом. Глотая свежий воздух, они торопились сесть в машину.
- Слушай, милая, давай я поведу – я вижу, тебя просто колотит.
- Хорошо, - согласилась девушка, передавая ручку уже открытой водительской двери.   
Колин завел машину и резко рванул с места по направлению к начавшим открываться воротам, желая побыстрей покинуть место, внушившее гамму непереносимых переживаний. В машине можно было почувствовать себя в потайной изоляции от недавнего переполоха. Разжимая пружину скрутившей его душу мысли, он страстно выдохнул:
- Это что мы спровоцировали смерть твоего дяди… перевернув картину?
Колин напряженно вгляделся в Шарлотту, ожидая от неё разрешения тяжкой  муки.      
- Возможно… Не понимаю… Как, каким образом это всё…
Вдруг глаза Шарлотты округлились от ужаса, огласившегося истошным криком:
- То-о-о-ормози!!!
В последний момент Колин вдавил в педаль тормоза все тело, вытянувшееся в одну ось от упершегося в сиденье затылка до ступни. Когда он, наконец, смог что-то различить в картине взора, то увидел торец одной из створки ворот, которая стояла прямо перед его лицом, - ворота, уже, было, открывшись, внезапно стали закрываться, а потом вообще застопорились. Шарлотта согбенно сидела, закрыв лицо руками. Потом скорбно  произнесла:
- Вот так он и погиб…
- Кто?
- Отец.
Колин завел машину и потихоньку поехал, опасливо объезжая смертоносную воротину. Шарлотта объясняла:
- Отец врезался в створку ворот… Только не знаю этих же или других…
Люди молчали, меланхолично скользя взглядом по проплывавшему мимо тусклому пейзажу. Через время Колин прервал молчание вопросом:
- А потом что-нибудь было?
Она нехотя заговорила:
- Да. Дядя предлагал моей матери выйти за него. Она отказала. Один раз предлагал…
И тут же, словно опережая возможные версии, Шарлотта резко возразила:
- Но я не вижу повода для проведения аналогий с мотивами шекспировского Клавдия.
- Хорошо, хорошо, я согласен… Просто, если скоропостижная смерть твоего дяди вызвана манипуляцией с картиной, то неизбежна констатация некой мании…
- Какой?
- Мании величия.
- Объясни. Не понимаю. – Потребовала Шарлотта.   
- Твой дядя, по достоинству оценив шедевр Эндрю Клауди, вообразил в этой картине  картину, не больше – не меньше, всего мира. А потом вменил себя в единоличное господство над миром в виде переворачивания его картины. И это, уж не знаю – насколько острое, наслаждение составило существо последних двадцати лет его жизни… Но, видимо, кайф кончился, раз он решил обнаружить предмет страсти…  И все же учрежденная  иллюзия слишком пропитала душу, если эффект от того, что она развеялась, оказался столь фатален… В-общем, мораль сей басни такова – не надо путать мир с его картиной…      
Потом Колин сдержанно добавил:
- А еще хорошо бы вернуться и разобраться с этими воротами – нет ли там места человеческому фактору?
Шарлотта уверенно вывела:
- Не нужно… Это уже не важно… Теперь…