Звук тлеющей сигареты. Часть четвёртая. Заключител

Часть четвёртая. Коннотации смыслеобраза одиночество в творчестве поэтов последних десятилетий XIX века.              (К. Фофанов, С. Надсон, П. Соловьёва, М. Лохвицкая,           А. Коринфский, И. Бунин, Д. Мережковский, Д. Ратгауз,       Ф. Сологуб, О. Чюмина, Н. Минский, А. Федоров, А. Апухтин,      Д. Шестаков).

                Одиночество нерастворимо
                ни слезой, ни слюной, ни спермой...
                В Павлова

                Одеяло для одного.
                И ледяная, чёрная
                Зимняя ночь... О печаль!
                М. Басё
 
Перед тем как перейти к последней части этого эссе необходимо обратить внимание на следующее соображение. Дело в том, что первые два периода, описанные здесь, имеют одну общую знаковость. Они относятся к тому историческому времени в России, когда общество в ней  было поэзиецентрично. Умами властвовали поэты. В  последующий период, несмотря на наличие громких имён в поэзии, общество стало прозоцентричным. Особую роль в этом сыграла одна характерная особенность развития общественной мысли в России. Она состояла в том, что к этому времени в российском государстве не появились самостоятельные национальные политические,
 философские и экономические направления, как в Англии и Германии. Но общество испытывало потребность в них. И русская литература в лице её выдающихся прозаиков  Островского,  Гончарова, Тургенева, Толстого, Достоевского, Салтыкова-Щедрина, Лескова в полной мере восполнила этот пробел. Отечественная словесность стала той кафедрой, с которой проповедовались мировоззренческие взгляды и теории. Но время шло. Появились русская религиозная философия, мыслители разной мировоззренческой направленности  и первые прообразы политических течений и партий.  Хотя главная философская, политическая и экономическая доктрина – марксизм всё же пришла с Запада, из Германии. И общество вновь в конце XIX века сделало ощутимый крен в сторону поэзиецентричности. И неудивительно, что первые два десятилетия  следующего века отметились названием «серебряный век русской поэзии» по аналогии с тем временем, когда поэзия властвовала умами  и когда этот исторический промежуток назывался «золотым веком русской поэзии». Так был силён задел, который сделала русская поэзия конца XIX века.
 В одном из своих последних писем, датируемом 30 июня 1883 года, в конце его Иван Тургенев пишет: «Мне грустно сегодня. Я обнимаю вас. Я собираюсь заснуть. Я теперь лишь соломинка на глади озера, на которое опускается вечернее солнце». Можно, конечно, объяснить эти не очень жизнеутверждающие строки обстоятельствами личной жизни и возрастом писателя. Но примечательным образом настрой этих строк совпадает с мейнстримом  настроений российского общества последних двух десятилетия XIX века. В это время очень часто произносилось  словосочетание find siecle, переводимое с французского как «конец века». В это понятие вкладывалось не только временное значение,  но гораздо более существенные дефиниции. Говорящий с горечью эти слова хотел ими объяснить весьма  тягостные обстоятельства в настроениях многих своих современников: вялость, уныние, потеря надежд, «падение всех святынь»,  безынициативность, упадничество, опустошённость душевную, ожидание катастрофы и жутких потрясений. Именно в этих обстоятельствах приходит в российское общество декаданс с его демонстративным уходом от современности, от социальной актуальности, с его культом индивидуализма, апологетикой смерти,  с его поисками откровений в мирах ирреального или давно прошедшего, увлечениями эсхатологической тематикой, с его  эстетикой красоты и возвышенной одухотворённости вне земных реалий и привязанностей. И во всём этом в изрядной мере присутствуют имморализм, пофигизм, эпатажность и философия вседозволенности.
Всё это объясняет, почему поэзию тех времён называют поэзией «человека, потерявшего почву под ногами» или «поэзией растерянной художественной впечатлительности». Этот человек, эта его художественная впечатлительность, прежде всего, характеризуется дискретностью сознания, состоящей в том, что им потеряна целостность восприятия мира. Мир в новых обстоятельствах воспринимается  им как хаос, чуждый и враждебный. Такое восприятие, и возникновение при этом разрыва между бездуховностью действительности и собственным высоким идеалом способствовали возникновению в «ареале» тогда переживаемых чувств  чувства одиночества, трагического  и безысходного. Творчество поэтов того времени было весьма интертекстуально.  В нём присутствуют тесные связи с идеями, образами  и символами предшествующих в исторической ретроспективе авторов. Не стала в этом плане исключением тема одиночества. В мыслеобразе  одиночества в поэзии конца XIX века, как и предшествующих периодов,  можно выделить две сущностные ипостаси: конструктивное одиночество и насущное одиночество. Первое характеризуется тем, что оно является производным от внешних условий, а второе определяется личным, невынужденным выбором: уединением и прочими формами личностной самоизоляции. Вот как живописуют внешние причины художники  поэтического слова той эпохи, создавая тем самым малопривлекательный образ своего времени.
И для передачи этого творчества воспользуемся клиповой методикой. Известный американский футуролог Элвин Тоффлер  в своей работе «Третья волна» делает вывод, что на «…на личностном уровне нас осаждают и ослепляют противоречивыми и не относящимися к нам фрагментами образного ряда, которые выбивают почву из-под ног наших старых идей, обстреливают нас разорванными, лишенными смысла «клипами», мгновенными кадрами». В этом многое можно вызвать возражения.  Скажем, почему эти фрагменты не имеют к нам никакого отношения? Уж так ли они лишены смысла? Ведь они своей краткостью, ёмкостью содержания и выразительностью средств подачи  действительно имеют успех в воздействии на сознание воспринимающих их. Конечно, поэты последних двух десятилетий позапрошлого века понятия не имели о клиповой методике подачи материал. Но то, как они воспроизводили картины своего времени, позволяет нам говорить о высокой культуре их клипового искусства. Постарайтесь представить следующий цитатный ряд из их произведений как быстроменяющийся ряд выразительных клипов. И сможете ли вы утверждать после этого просмотра – прочтения, что они бессмысленны, что они не создали для вас тяжкой атмосферы того времени?         
• В кругу бездушном тьмы и зла,
     Где все – ханжи и лицемеры,
     Где нет ни искры теплой веры,
     Ты родилася и взросла. (К. Фованов)

• Бессилье и тоска.
    Не ведают, что рушат и что строят!
    Слепая страсть, волнуяся, живёт,
    А мысль – в тиши лениво прозябает.
    И все мы ждём от будничных забот,
    Чего-то ждём… Чего? Никто не знает!
    А дни идут… На мёртвое “вчера”
    Воскресшее “сегодня” так похоже!
    И те же сны, и тех же чувств игра,
    И те же мы, и солнце в небе то же!.. К. Фофанов)

• И крики оргии, и гимны ликованья
    В сияньи праздничном торжественных огней,
    А рядом - жгучий стон мятежного страданья,
    И кровь пролитая, и резкий звон цепей...
    Разнузданный разврат, увенчанный цветами,-
    И труд поруганный... Смеющийся глупец -
    И плачущий в тиши незримыми слезами,
    Затерянный в толпе, непонятый мудрец!..
     И это значит жить?.. И это - перл творенья,
     Разумный человек?.. Но в пошлой суетне
     И в пёстрой смене лиц - ни мысли, ни значенья,
     Как в лихорадочном и безобразном сне...
     Но эта жизнь томит, как склеп томит живого,
     Как роковой недуг, гнетущий ум и грудь,
     В часы бессонницы томит и жжёт больного -
     И некуда бежать... и некогда вздохнуть! (С. Надсон)

• Мне душен этот мир разврата
     С его блестящей мишурой!
     Здесь брат рыдающего брата
     Готов убить своей рукой;
     Здесь спят высокие порывы
     Свободы, правды и любви,
     Здесь ненасытный бог наживы
     Свои воздвигнул алтари. (С. Надсон)

• Идут. Без веры и без воли.
    Толпа проходит за толпой.
    В улыбках столько скрытой боли,
    И как рыданье — смех тупой.
    Идут, идут, проходят мимо.
    Бледнеют ночи, блекнут дни,
    Надежды нет… (П. Соловьёва)

• Жизнь ползёт в тумане сером,
     Безответна и глуха.
     Вера спит. Молчит наука.
     И царит над нами скука,
     Мать порока и греха.  (М. Лохвицкая)

• Наш век больной, – в его безверьи
    Мы вопли веры узнаём;
    И, стоя к новому в преддверьи,
    Влачим, как пытку, день за днём,
    Горды надломленные крылья,
    И смел коснеющий язык…
    И грустно мне, что в дни усилья
    Наш век бессилием велик. (К. Фофанов)

• Ослеп наш дряхлый век, и, как слепец несчастный,
    Бредёт он наугад, окутан дымной тьмой;
    И кажется ему весь божий мир прекрасный
                Огромною тюрьмой…
    Ни солнце Истины на небе мирозданья,
    Ни звёзды яркие Добра и Красоты
     Не светят для него, — не льют благоуханья
                Живой Любви цветы.<…>
    Больной, угрюмый век, — бредёт впотьмах несчастный,
    И некому слепца седого довести
    Рукою любящей, рукою смелой, властной. (А. Коринфский)

• Мир опустел... Земля остыла...
    А вьюга трупы замела,
     И ветром звёзды загасила,
    И бьёт во тьме в колокола.
            И на пустынном, на великом
            Погосте жизни мировой
            Кружится Смерть в весельи диком
            И развевает саван свой! (И. Бунин, 1895)
Девять клипов дают широкую и впечатляющую палитру характеристик той эпохи: от трагической судьбы фофановской юной особы, которой угораздило жить в тех исторических обстоятельствах до бунинского всемирного апокалипсиса, видно, насланного на людей за их грехи. И эти грехи тоже воспроизведены в данных клипах: тут и безверие, и братоубийственная жестокость, и потеря надежд, и тоска и унынье, и исчезновение идеалов истины, правды, красоты и любви, и утрата авторитета науки и знаний, и разврат, разгул и оргия безнравственности, и бесконечная серость буден. Век в этих клипах получил беспощадный приговор: он и больной, и дряхлый,  и слепой, и бессильный, и угрюмый, и несчастный. И как быть поэтом в этих обстоятельствах?! И  вновь в русской поэзии зазвучала со всей мощью тема трагического одиночества поэта, опосредственная историческим временем, в котором ему выпало жить. Однако драма поэтического одиночества, по мысли Д. Мережковского, началась не с мерзостей окружающей жизни, а с  не востребованности поэтического слова, с утери значимости поэта в обществе. Он уже  не «колокол на башне вечевой / Во дни торжеств и бед народных».
От сказочных пиров счастливейших времён
          Тебе остались лишь объедки…
Попробуй слить всю мощь страданий и любви
В один безумный вопль; в негодованьи гордом
На лире и в душе все струны оборви
          Одним рыдающим аккордом, —
Ничто не шевельнёт потухшие сердца,
В священном ужасе толпа не содрогнётся,
И на последний крик последнего певца
          Никто, никто не отзовётся!
И у этого же автора мы находим печальное заключение к воссозданной им безрадостной картине ненужности поэта: обречённость на одиночество - вот печальный его удел. Об этом свидетельствует вот такое безысходное признание несостоявшегося властителя дум, каким он мог быть в «золотой век» русской поэзии. 
             Среди безвыходной тоски!
             За пессимизм, за плач бессильный
              Нас укоряют старики;
              Но в прошлом есть у вас родное,
              Навеки сердцу дорогое.
               Мы — дети горестных времён.
               Мы — дети мрака и безверья!
               Хоть на мгновенье озарён
               Ваш лик был солнцем у преддверья
               Счастливых дней… Но свет погас, —
               Нет даже прошлого у нас!
               Мы бесконечно одиноки,
               Богов покинутых жрецы. (Д. Мережковский)
 И как же жить этим «детям горестных времён», «детям мрака и безверья» - поэтам, чей дар не только не востребован в настоящем времени, но и будущее не сулит обратное. Именно такое  горькое обобщение можно найти у Константина Фофанова. 
     В былом не ищу ничего,
     В грядущем немного найду я;
     Оставьте меня одного
     Страдать, одиноко тоскуя.
Семён Надсон, поэт тоски и печали, ещё более усиливает драматизм жизненных обстоятельств  такого поэта.
            И, сокрыв в груди отчаянье и муку
            И сдержав в устах невольные проклятья,
            Со стыдом мою протянутую руку
           Опускаю я, не встретивши пожатья.
            И, как путник, долго бывший на чужбине
            И в родном краю не узнанный семьёю,
            Снова в людном мире, как в глухой пустыне,
            Я бреду один с поникшей головою...
Правда, Дмитрий Мережковский, казалось бы, находит выход из подобной коллизии. Он ему видится в следовании его совету.
         Молчи, поэт, молчи: толпе не до тебя.
         До скорбных дум твоих кому какое дело?
         Твердить былой напев ты можешь про себя,—
          Его нам слушать надоело…<…>
                Лишь жить в себе самом умей -
                Есть целый мир в душе твоей
                Таинственно-волшебных дум;
                Их оглушит наружный шум,
                Дневные разгонят лучи, -
                Внимай их пенью и молчи!..
Нечто похожее советовал и  Семён Надсон.
             Пусть в сердце жгучие сомненья!..
             Не жди людского сожаленья
             И, затаив в груди мученья,
             Борись один с своей судьбой...
             Пусть устаёшь ты с каждым днём,
             Пусть с каждым днём все меньше силы...
             Что ж, радуйся: таким путём
              Дойдёшь скорей, чем мы дойдём,
              До цели жизни – до могилы.
Весьма близко к этим увещеваниям поэтов  нелицеприятное признание Фёдора Сологуба.
                Быть с людьми — какое бремя!
                О, зачем же надо с ними жить! 
                Отчего нельзя всё время
                Чары деять, тихо ворожить, 
                Погружаться в созерцанье
                Облаков, и неба, и земли, 
                Быть, как ясное молчанье
                Тихих звёзд, мерцающих вдали! 
А в другом своём стихотворении он счёл нужным добавить к этой неожиданной  исповедальности  уже свои  императивные советы.
              Быть простым, одиноким,
              Навсегда, — иль надолго, — уйти от людей,
             Любоваться лишь небом высоким,
              Лепетание слушать ветвей,
               Выходить на лесные дороги
               Без казны золотой, без сапог,
               Позабыв городские чертоги
              И толпу надоедливых, тёмных тревог.
Не останавливаясь на этом, он публикует нечто вроде своего поэтического манифеста:
Я от мира отрекаюсь,
Облекаюсь тёмной схимой
И душою устремляюсь
В тот чертог недостижимый,
Где во мгле благоуханий,
В тихом трепете огней
Входит бледный рой мечтаний
В круг больных и злых теней.
Однако ранее авторов всех этих строк с подобной темой обратился к известному русскому писателю Ивану Гончарову поэт Алексей Толстой. Вот как он увещевал маститого прозаика:
Не прислушивайся к шуму
Толков, сплетен и хлопот,
Думай собственную думу
И иди себе вперед!
До других тебе нет дела,
Ветер пусть их носит лай!
Что в душе твоей созрело —
В ясный образ облекай!
Тучи чёрные нависли —
Пусть их виснут — черта с два!
Для своей живи лишь мысли,
Остальное трын–трава!
Но какой безысходностью может обернуться  следование таким советам,  убедительно показал Даниил Ратгауз, автор текста знаменитого романса  П. Чайковского «Мы сидели с тобой у заснувшей реки».
             По обезлиственному саду
                Один бреду.
            Ни в чём намёка на отраду
                Я не найду.

            Осенний грустный ветер стонет
                Среди ветвей.
            О, в чём же светлом скорбь потонет
                Души моей?
            Кто к счастью светлый путь укажет,
                Откроет рай?
            Кто сердцу ноющему скажет:
                Люби, желай!

             В ответ мне слышатся угрозы:
                Навек один!..
              И проливает небо слёзы
                С немых вершин.
Оторвавшись от своей  собственной незавидной участи, поэты того времени, как и их предшественники, обращали внимание на одиночество своих современников, создавая впечатляющие образы такого состояния.
В разное время года и суток, в разных житейских коллизиях видятся они внимательному оку художника слова.  Константин Фофанов  увидел, вернее, услышал надрывный стон одиночества под аккомпанемент зимней вьюги.
                Уныло рыдала метель на дворе,
                Я сетовал горько, я плакал,
                И ветер деревья качал в серебре,
                И в стёкла их ветками звякал.
                Свеча догорала, как юность моя,
                И тени на стенах шатались,
                И молча с портретов смотрели друзья…
Семён Надсон запечатлел лик одиночества, возникшего в результате утраты  родной души, воспроизведя тягостные ночные размышления  на краю могилы
            Я вновь один – и вновь кругом
             Всё та же ночь и мрак унылый.
             И я в раздумье роковом
             Стою над свежею могилой:
             Чего мне ждать, к чему мне жить,
             К чему бороться и трудиться:
             Мне больше некого любить,
             Мне больше некому молиться!..
Ольга Чюмина обратила внимание на одиночество бредущего в толпе.
                Под инеем - ряд призраков туманных -
                Стоят деревья белые в саду;
                Меж призраков таких же безымянных
                В толпе людей я как во сне иду.
 Николай Минский в своей интерпретации одиночества восходит к лермонтовскому образу дубового листка, «оторванного от ветки родимой». Такая интертекстуальность ни сколько не снизила силу драматизма такого состояния, состояния вынужденной изоляции.
              Я у окна стоял… Кругом сгущалась тьма,
              И под покровом тьмы кромешной,
               Как люди, мрачные, тянулися дома,
               Как тени, люди шли поспешно. <…>
                С отчизной отчего проститься мне не жаль
                И отчего поля чужбины,
                Как прежде, не влекут в таинственную даль?
                Увы, дрожащий лист осины
                Сильнее прикреплён к родной земле, чем я;
                Я — лист, оторванный грозою.
                И я ль один?..
От какой страны оторван  этот лирический персонаж, что в ней его оттолкнуло, обрекши на одиночество?  Н. Минский в ответ на этот вопрос пишет такие пронзительные строки:
                Прощай, прощай, страна невыплаканных слёз,
                Страна порывов неоглядных,
                Сил неразбуженных, неисполнимых грёз,
                Страна загадок неразгадных:
                Страна безмолвия и громкой суеты,
                Страна испуга и задора,
                Страна терпения и дерзостной мечты,
                Страна неволи и простора;
                Страна больных детей, беспечных стариков,
                Веселья, мрачного, как тризна,
                Ненужных слёз и жертв, бесцельных дел и слов…
И где-то в этой стране ночной порой  у реки сиротливо размышляет её гражданин. Какую зримую картину  такого одиночества создаёт Александр Фёдоров!
              Глухая ночь. Опять с страдальческой тоской,
              Облокотись в немом бессильи на перила,
              Стою я одинок над сумрачной рекой,
               В гранитных берегах почившей, как могила.
               Нет звёзд, и далеко до утренней зари.
               Ненастно… В два ряда, рекой темнозеркальной,
               Горят таинственно и скупо фонари,
               Как ночью факелы процессии печальной.
               И на душе темно и больно…
Совершенным диссонансом в этой юдоли, где всевластно господствует одиночество, вдруг звучат слова молитвы, обращённой к силам извне, к силам любви и соучастия к тяжкой участи.  Алексей Апухтин записал эти полные и безысходности, и надежды слова молитвенного обращения.
               Снова один я... Опять без значенья
                День убегает за днём,
                Сердце испуганно ждёт запустенья,
                Словно покинутый дом.
Заперты ставни, забиты вороты,
   Сад догнивает пустой...
Где же ты светишь, и греешь кого ты,
   Мой огонёк дорогой?
                Видишь, мне жизнь без тебя не под силу,
                Прошлое давит мне грудь,
                Словно в раскрытую грозно могилу,
                Страшно туда заглянуть.
         Тянется жизнь, как постылая сказка,
                Холодом веет от ней...
          О, мне нужна твоя тихая ласка,
                Воздуха, солнца нужней!..
Но вряд ли лирический  персонаж этого стихотворения может предположить, какое разочарование его может посетить, когда  он окажется в объятиях любви. Какой сюрприз ему может преподнести ему его собственное одиночество. Речь идёт о той драматической коллизии, которую описал Дмитрий Мережковский в стихотворении «Я никогда так не был одинок».
            Я никогда так не был одинок, 
            Как на груди твоей благоуханной, 
            Где я постиг невольно и нежданно, 
            Как наш удел насмешливо-жесток: 
            Уста к устам, в блаженстве поцелуя, 
            Ко груди грудь мы негою полны, 
            А между тем, по-прежнему тоскуя, 
            Как у врагов, сердца разлучены. 
            Мы далеки, мы чужды друг для друга: 
            Душе с душой не слиться никогда, 
               И наш восторг, как смутный жар недуга, 
               Как жгучий бред, исчезнет без следа…
Этот поэт явил русской поэзии новый вид  одиночества – одиночество в любви, присовокупив его к  уже известному одиночеству среди людей, среди толпы, на пиру жизни.  Вирус одиночества всесилен. Он способен отравить все ипостаси человеческого бытия.  Но более всего  огорчает одиночество старости. Ведь, казалось бы, именно в преклонные года менее всего одиночество может быть обескураживающим фактором. Физическая немощь и болезнь – да. Но одиночество – нет. Где же все те, кому он дал жизнь, кому был опорой? Их нет – и вид такого одиночества – упрёк человечности и гуманизму, что не оказались рядом.   Александру Блоку удалось живописать драматичные обстоятельства такого одиночества – одиночества преклонных лет,  одиночества оставленной старости.
             Река несла по ветру льдины,
             Была весна, и ветер выл.
             Из отпылавшего камина
              Неясный мрак вечерний плыл.
             И он сидел перед камином,
             Он отгорел и отстрадал. <…>
                Один, один, забытый миром,
                Безвластный, но ещё живой,
                Из сумрака былым кумирам
                Кивал усталой головой… <…>
                Из отпылавшего камина
                Неясный сумрак плыл и плыл,
                Река несла по ветру льдины,
                Была весна, и ветер выл. (1899)
И достигнув таких высот в описании всего драматизма одиночества, русская поэзия вдруг являет неожиданный оксюморон – счастливое одиночество. И тут надо заметить, что в этом случае мы имеем дело с так называемым окказиональным одиночеством, то есть с непродолжительным одиночеством, неким моментом в жизненном беге человека, иногда реальном, а иногда фантазийном. Вот о таком эпизоде  повествует Фёдор Сологуб:
             Я был один в моём раю,
              И кто-то звал меня Адамом.
              Цветы хвалили плоть мою
              Первоначальным фимиамом.
              И первозданное зверьё,
              Теснясь вокруг меня, на тело
               Ещё невинное моё
              С любовью дикою глядело.
              У ног моих журчал ручей,
              Спеша лобзать стопы нагие,
              О, пустынная радость!
              О, безлюдье далёких равнин!
                Тишины безмятежная сладость…
Но Дмитрий  Шестаков убедительно показал и сладость такого погружения  в мир ирреального, дающего счастье измученному одиночеству сердцу, и всю горечь и остроту восприятия своего одиночества после того, как реальность со всей убедительностью вновь не окружит несчастливца.
                Ты знаешь ли, как сладко одинокому,
                В загадочной, беззвучной тишине,
                Лететь душой туда-туда, к далёкому,
                Что только раз пригрезилося мне.
                Ты знаешь ли, как больно одинокому,
                В загадочной, беззвучной тишине,
                Лететь душой туда-туда, к далёкому.
                Что только раз пригрезилося мне.  <1900>
Заканчивая данное эссе  и подводя  итоги рассмотрения темы одиночества в российской поэзии XIX века, условно говоря  от А. Мерзлякова  до              Д. Шестакова, необходимо сделать следующий вывод: русская поэзия этого периода всем свои опытом доказала экзистенциальную сущность  одиночества – она постоянная жизненная сущность в человеческом общежитии.  Да и поэты конца XIX сами сделали этот исчерпывающий вывод. Стоит  только вспомнить  утверждение Фёдора  Сологуба, что «одиночество — общий удел».  И  привести мнение Дмитрия Мережковского, что причина такого состояния дел кроется в природе  самого человека.
Поверь мне, люди не поймут
        Твоей души до дна!..
Как полон влагою сосуд,—
        Она тоской полна.
Когда ты с другом плачешь — знай,
        Сумеешь, может быть,
Лишь две-три капли через край
        Той чаши перелить.
Но вечно дремлет в тишине,
        Вдали от всех друзей,
Что там, на дне, на самом дне
        Больной души твоей.
Чужое сердце — мир чужой,
        И нет к нему пути!
В него и любящей душой
        Не можем мы войти.
И что-то есть, что глубоко
        Горит в твоих глазах
И от меня так далеко,
        Как звёзды в небесах…
В своей тюрьме — в себе самом —
        Ты, бедный человек,
В любви, и в дружбе, и во всем
        Один, один навек!..
Человеческая несхожесть, личностная индивидуальность и неспособность, а то и нежелание понять другого – вот что делает одиночество верным спутником человека.

P. S. Для полноты представления с какими ликами одиночества у каждого из нас есть возможность встретиться на дорогах жизни, предлагаю  ознакомиться со следующим словарным извлечением. В ней приведены слова, которые сочетаются со словом одиночество, создавая окказиональные значения и смыслы.

ОДИНОЧЕСТВО.  Абсолютное, безнадёжное, безрадостное, безотрадное,  безмолвное, безысходное, беспощадное, беспредельное, богооставленное, болезненное, беспросветное,  внутриличностное,  величественное, всёподавляющее,  возрастное, глубокое, глухое, гордое, горестное, горькое, грустное, гадкое, губительное, гнобящее, гибельное,  гносеологическое,  гнетущее,  духовное, душевное,  жалкое, желанное,  жгучее, жестокое, женское,  живое, жуткое, злое, изводящее,  иссушающее, истязающее,  интеллектуальное, культурное, крайнее,  круглое, калечащее, крутое,  космическое, личностное,  мерзкое, мёртвое, мрачное, метафизическое, мучительное, моральное, межличностное, надоедливое, невыносимое, неизбывное, негативное,  немощное, несносное, неотвязное,  невыразимое, ниспосланное,  острое, обрыдлое, окказиональное, печальное, полное, подростковое, психологическое,  проклятое, пагубное,  преступное, поскудное, позитивное, публичное,   пустое, раздражающее,  роковое, ригористское, растлевающее, сладостное, сетевое, совершенное, страшное, старческое, супружеское, сиротское, спасательное, смиренное, субъективное, собственное, тёмное, тоскливое, тревожное, тяжкое, угрюмое, ужасное, унылое, убивающее, угнетающее, умертвляющее, физическое, холодное, царственное,  человеческое, щемящее, эмигрантское, эмоциональное, экзистенциональное,  ядовитое.

Конечно, здесь приведён далеко не весь перечень слов, вступающих со словом «одиночество»  в «законную» связь. Читатель может развлечься и добавить свои слова к этому перечню.


Рецензии